Н. Гудзий 
Древняя
русская литература в течение долгого времени в большинстве случаев не
выделялась из того синкретического целого, в котором элементы литературные и
внелитературные находились в слитном недиференцированном единстве. В виду этого
при отборе памятников, привлекаемых при обзоре истории древней Р. л.,
единственно правильным является включение в нее того материала, в котором
наличествует в той или иной мере авторская установка на образное выражение, на
стилистическое или жанровое оформление, отличное от оформления обычных
культурно-исторических памятников, чисто публицистических, исторических,
юридических или прикладных. 
Письменность
на Руси возникла для удовлетворения в первую очередь потребностей государства,
опиравшегося на вводившуюся им православную церковь, на церковную идеологию, и
потому литература древней Руси на первых порах по содержанию и по форме была
прежде всего церковной, религиозно-поучительной. Церковно-религиозные тенденции
характерны и для немногочисленных древнейших памятников переводной литературы
со светской тематикой. Поскольку церковь в основном была теснейшим образом
связана с государством, являясь его политическим агентом, постольку церковная литература
служила в большинстве случаев интересам оформлявшегося феодального государства.
Покровительство, оказывавшееся государством церкви и церковной литературе, было
совершенно естественно, т. к. борьба за укрепление политического строя
складывавшегося русского феодализма определяла роль церкви как крупного
политического и идеологического фактора в этом процессе. Церковь принимала
деятельное участие в политической жизни общества, борясь за интересы его
феодальных верхов. «Мирские» вкусы светского человека, стоявшего как на верхах,
так особенно на низах социальной лестницы, удовлетворялись гл. обр. устной
поэзией, вплоть до половины XVII в. почти не находившей себе доступа в книгу и
лишь частично влиявшей на письменную литературу. Односторонность состава
древней Р. л. обусловливалась и тем, что церковная среда в старину была не
только в большинстве создательницей, но и монопольной хранительницей литературной
традиции, сберегавшей и множившей в списках лишь тот материал, который
соответствовал ее интересам, и безучастно или враждебно относившейся к
материалу, этим интересам не удовлетворявшему или им противоречившему.
Существенным препятствием для развития светской литературы на первых порах было
и то обстоятельство, что до XIV в. в качестве материала для письма употреблялся
пергамент, дороговизна и дефицитность которого исключала возможность
сколько-нибудь широкого расходования его на рукописи, не преследовавшие прямых
целей религиозно-назидательного характера. Но и религиозно-назидательная литература
находила себе свободное обращение лишь в той мере, в какой она одобрялась
церковной цензурой: существовал значительный отдел так наз. «ложных», или
«отреченных» книг, преследовавшихся и запрещавшихся официальной церковью. Если
принять еше в расчет гибель в результате всяких стихийных бедствий (пожары,
разграбление книгохранилищ во время войн и т. д.) отдельных литературных
памятников, особенно обращавшихся в незначительном количестве списков, то
станет совершенно очевидным, что мы не обладаем всем некогда существовавшим
материалом древней Р. л., и потому самое построение ее истории по необходимости
может быть лишь в большей или меньшей степени приблизительным: если бы не
случайная находка в 1795 единственного списка «Слова о полку Игореве», наше
представление о древней Р. л. было бы значительно беднее, чем то, какое мы
имеем при наличии этого памятника. Но у нас нет уверенности в том, что в
древности не существовали однородные со «Словом» памятники, судьба которых
оказалась менее счастливой, чем судьба «Слова». 
Средством
распространения произведений древней Р. л. была почти исключительно рукопись;
книгопечатание, появившееся на Руси лишь во второй половине XVI в., обслуживало
преимушественно литературу богослужебную не только в XVI, но и почти на всем
протяжении XVII в. Рукописная традиция древней Р. л. способствовала
изменчивости литературных памятников, часто эволюционировавших в своем идейном
содержании, композиционном и стилистическом оформлении в зависимости от
исторической обстановки и социальной среды, в которую попадал тот или иной
памятник. Понятие литературной собственности на письменное произведение в
древней Руси отсутствовало. Переписчик того или иного памятника часто был
одновременно и его редактором, не стеснявшимся приспособлять текст к
потребностям и вкусам своего времени и своей среды. Отсюда — история древней Р.
л. должна иметь в виду не только историю ее памятников, но и историю редакций
этих памятников. Свободное распоряжение со стороны редактора авторским текстом
было тем более естественно, что автор большей частью не считал нужным указывать
свое имя, а в ряде случаев произведения русских писателей подписывались именами
популярных византийских писателей для придания написанному большего авторитета.
В результате — столь обычная в древней Р. л. анонимность и псевдонимность ряда
ее памятников, значительно усложняющая проблему построения ее истории. 
Эволюция
древней Р. л. в общем шла наряду с эволюцией литературного языка. В основу
последнего положен был язык богослужебных книг, пришедших на Русь вместе с
принятием христианства, т. е. язык древнеболгарский, иначе старославянский, или
церковнославянский. В древнейшее время он воспринял в себя фонетические и
морфологические особенности живого русского языка, а в произведениях светского
(напр. «Слово о полку Игореве») или полусветского характера (напр. летопись) и
лексические элементы русского языка. В начальной стадии истории древней Р. л.
принятие староболгарского языка в качестве языка литературного облегчалось
сравнительной близостью друг к другу славянских языков. В дальнейшем, особенно
в московский период истории древней Р. л., живой разговорный язык гл. обр. в литературных
памятниках, не специфически церковных, все более начинает преобладать,
становясь во второй половине XVII в. уже господствующим. 
Наиболее
ранние памятники древней Р. л., как и письменности вообще, относятся к концу
первой половины XI в. Центром литературной продукции в этом веке, как и в
следующем, была южная Русь, преимущественно Киев, в связи с чем ранний период
истории древней Р. л. часто носит название киевского. Но наряду с Киевом, хотя
и в значительно меньших размерах, отдельные памятники письменности и литературы
зарождались и в других городах как юга (Чернигов, Туров, Галич), так и севера
(Новгород, Смоленск, Ростов). Памятники, возникавшие на юге, получили широкое
распространение на севере и дошли до нас вообще и в севернорусских списках;
язык как южных, так и северных памятников, если не считать отдельных
специфически фонетических вариантов, был общий — старый литературный, в своей
основе весьма близкий к языку староболгарскому. С этой точки зрения литература
XI — нач. XIII вв. должна рассматриваться как литература общерусская. Это —
первый этап развития старорусской литературы, совпадающий с первым этапом
периода феодальной раздробленности. Второй этап — с XIV до половины XVI в.
характеризуется разрывом связи северной и южной Руси и постепенно выступающим с
XIV в. внутри этой раздробленности процессом феодальной концентрации,
появлением «порядка в беспорядке» (Энгельс), зарождением первичных национальных
центров. Итогом этого процесса явилось образование Московского великорусского
государства, которое однако ходом внутреннего развития оформляется не в
национальное, а в многонациональное государство. Новый период открывается с
половины XVI в. — это феодально-абсолютистский период установления и укрепления
Московского многонационального феодального самодержавного государства с его
переплетением национальной и классовой борьбы. Во второй половине XVI и XVII вв.
дворянская литература прочно утверждается; но в то же время в XVII в. уже
складывается литература купеческая, вернее посадская — мещанская. На основе
феодальных отношений развивалась литература и в XVIII в., когда концентрация
феодальной самодержавной власти достигла наивысшего развития, получив яркое
идеологическое оформление под широким западным влиянием. Дворянско-феодальная литература
этого периода, овладев европейскими формами, достигла предела своего развития.
Но вместе с тем к концу этого же периода уже начинают возникать новые
капиталистические тенденции, определившие переход к новой формации, и вместе с
тем формируются новые течения в Р. л. 
Для
литературы всего периода XI—XVIII вв. социально-определяющим было, во-первых,
формирование идеологии господствующего класса феодалов в его последовательных
модификациях; во-вторых, нарастание нового первичного социального противоречия
эпохи феодализма — борьбы крестьянства с классом феодалов; в-третьих, рост
городской, посадской оппозиции и ее последовательное оформление в буржуазную
идеологию в XVIII в. В литературе письменной крестьянство как антагонист
господствующего класса по совершенно понятным причинам не могло выступать. Литературный
процесс в целом может быть восстановлен поэтому только при учете
соответствующих явлений устной поэзии. 
Основным
фондом для древней оригинальной Р. л. послужила литература византийская,
памятники которой известны были на Руси большей частью в югославянских
переводах, частично же в русских. Влияние византийской литературы было
определяющим для древней Р. л. почти на всем ее протяжении вплоть до половины
XVII в. Наличие еще в древнейшую пору и особенно в XV—XVI вв. ряда
зап.-европейских по своему происхождению переводных памятников, восходящих к
латинским и преимущественно немецким оригиналам, не меняет общего характера
древнерусской переводной литературы ничего специфически нового, отличного от
традиционного византийского фонда по своей тематике и общей направленности этот
западный переводный материал большей частью не представлял. Состав переводного
византийского фонда, усвоенного древней Русью, определяется, с одной стороны,
степенью ее культурного развития, с другой — принадлежностью русских литературных
деятелей преимущественно к церковным кругам: специфически светская литература,
свободная от церковно-религиозной окраски, бытовавшая в Византии все же в
достаточном количестве, вовсе не была известна на Руси. Помимо богослужебной литературы
из Византии к нам перешли произведения житийные, апокрифические,
патристические, церковноисторические, наконец в той или иной мере религиозно
окрашенная светская по сюжету повесть и с такой же окраской легендарная
литература на тему о мироздании и о животном и растительном царствах. Точно так
же как и литература оригинальная, переводная литература на русской почве на
протяжении всего бытования подверглась в большинстве процессу редакционных
переработок и вместе с тем органически включилась в общий литературный поток,
стиравший грани между чужим и своим. В этом смысле она стала фактом Р. л. в
такой же мере, в какой им стали напр. переводные произведения Жуковского. 
Одновременно
с принятием Русью христианства к нам перешли в староболгарских переводах
богослужебные книги, заключавшие в себе, помимо материала руководившего в
организации церковного ритуала, также церковные молитвы и песнопения своими
поэтическими формулами воздействовавшие как на книжную, так и на устную
словесность. Эти молитвы и песнопения находились в так наз. месячных «Служебных
минеях», «Триодях», «Служебниках» и «Требниках». В списке конца XI века до нас
дошли служебные новгородские «Минеи» (1095—1097) и от того же века еще
несколько недатированных «Миней». Тогда же приблизительно появились на Руси и
книги «священного писания» — новозаветные и ветхозаветные. 
Из
литературы, предназначавшейся для чтения, наибольшей распространенностью
пользовалась литература житийная (см. «Жития святых»), при посредстве которой
церковь стремилась дать своей пастве образцы практического применения
отвлеченных христианских положений. Условный, идеализированный образ
христианского «подвижника», жизнь и деятельность которого протекали в
обстановке легенды и «чуда», являлся наиболее подходящим проводником той
классовой идеологии, которую церковь призвана была насаждать. Переводные
житийные произведения издавна обращались у нас или в распространенном виде или
в кратком. Первые входили в состав особых сборников, так наз. «Четьих-миней»,
или существовали самостоятельно, вторые находили себе место в так наз.
«Прологах». «Четьи-минеи» существовали на Руси видимо уже в XI в., пролог
появился вероятно в XII в. И тот и другой сборники в самом начале своего
существования стали пополняться оригинальным русским материалом. В XI—XII вв. в
отдельных рукописях известны были у нас переводные жития Николая Чудотворца,
Антония Великого, Иоанна Златоуста, Саввы Освященного, Василия Нового, Андрея
Юродивого Алексея — человека божия, Вячеслава Чешского (последнее —
зап.-славянского происхождения) и др. Кроме того, существовали на русской почве
в древнейшее время переводные сборники кратких новелл, повествовавших лишь о
каком-либо отдельном назидательном эпизоде из жизни христианского «подвижника»
и носившие название «Патериков» или «Отечников». Они объединяли в себе повести
о лицах, подвизавшихся в данной определенной местности или в определенном
монастыре. Из таких патериков особенно популярны были в старину два —
«Лавсаик», или «Скитский патерик», повествовавший о жизни египетских анахоретов
и составленный в V в. епископом Палладием Елинопольским, и «Лимонарь» («Луг
духовный») или «Синайский патерик» Иоанна Мосха (VII в.), излагавший события из
жизни сирийских монахов. Оба патерика в XI в. уже известны были на Руси. 
Из
Византии пришла на Русь и апокрифическая литература . Преобладающая в апокрифах
даже по сравнению с канонической литературой роль вымысла и поэтической
фантазии в соединении порой с чертами реализма и морального дидактизма сделала
их популярными в читательской среде и обусловила их влияние не только на
смежные жанры (жития, паломническая литература), но и на устную поэзию (духовные
стихи былины), а также на древнерусское искусство. В списке XI в. дошел до нас
отрывок «Деяний ап. Павла и Феклы», в списках XII в. — «Возношение Исайи»,
«Мучение трех отроков вавилонских и пророка Даниила» и популярное «Хождение
богородицы по мукам», красочно изображающее картины адских мучений и милосердие
к грешникам богородицы. Элементы внутренней критики и ревизии неумолимой
божеской справедливости, присвоенные богородице, и были очевидной причиной
причисления памятника к книгам «ложным», или «отреченным». К апокрифам
примыкает и известное «Откровение Мефодия Патарского», повествуюшее о конечных
судьбах мира и ставшее известным в русской письменности еще до XII в. 
Широким
распространением с самого начала пользовалась у нас патриотическая литература,
т. е. сочинения «отцов церкви», преимущественно Иоанна Златоуста, Ефрема
Сирина, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Лествичника, Иоанна
Дамаскина, Афанасия Александрийского, Геннадия Константинопольского.
Произведения этих авторов, в ряде случаев представлявшие собой характерные
образцы византийского церковного красноречия, находили себе место частично в
сборниках, из которых наиболее известны два «Святославовых изборника» (1073 и
1076) и «Златоструй». 
Краткие
поучительные изречения, афоризмы, выбранные из «священного писания»,
патриотической литературы и даже из античных светских писателей, составили
особый сборник, так наз. «Пчелу», появившуюся на Руси видимо в конце XII в. и
представляющую собой перевод двух сборников: Иоанна Стовейского и Максима
Исповедника (VII в.), объединенных монахом Антонием (XI в.). 
Переводная
историческая литература, заключавшая в себе немало повествовательного
материала, была представлена у нас в древнейшую пору византийскими хрониками,
начинавшими изложение от сотворения мира, трактовавшими всемирную историю,
преимущественно еврейскую и византийскую, с точки зрения церковно-религиозной и
освещавшими преимущественно факты церковной жизни. Уже в XI в. у нас
существовали в переводе хроники Иоанна Малалы (VI в.), Георгия Синкелла (VIII—IX
вв.) и Георгия Амартола (Грешника) (IX в.). В позднейшее время у нас стали
известны хроники Иоанна Зонары и Константина Манассии — хронистов XII в. 
На
границе между исторической хроникой и повестью стоит «История иудейской войны»
Иосифа Флавия, переведенная, точнее переложенная, видимо, на Руси в середине XI
века. Элементами своего стиля, характеризующегося наличием установившихся
поэтических формул для изображения картин воинских сражений, она повлияла на
стилистику воинских повестей, в частности «Слова о полку Игореве». 
Светская
переводная повествовательная литература не была особенно многочисленна в
древней Руси, очевидно потому, что, несмотря на свою во многих случаях
религиозную окраску, она по существу не являлись прямым выражением церковной
идеологии, и духовенство, в руках которого гл. обр. было сосредоточено и
переводческое дело и распространение литературных произведений, не было
заинтересовано в поощрении и культивировании материала, непосредственно не
отвечавшего его интересам. В древнейшую пору у нас известны были такие
переводные повести, как «Александрия», «Девгениево деяние», повести об Акире
Премудром, о Варлааме и Иосафе, об Индийском царстве, сказания о Трое,
«Стефанит и Ихнилат». 
Повесть
об Александре Македонском, содержавшая в себе баснословное жизнеописание
знаменитого героя древности, пользовалась огромной популярностью как на
Востоке, так и на Западе. Она рассказывала о его необычном рождении, о его
подвигах, воинских доблестях, завоеваниях земель, изобилующих всяческими
чудесами, о ранней его смерти и изображала Александра как героя, наделенного
большим умом, мудростью и жаждой знаний. Она существовала у нас видимо уже в
XI—XII вв., и, весьма вероятно, самый перевод ее сделан был на Руси. В XV в. на
Русь из Сербии приходит новая редакция «Александрии», так наз. «Сербская»,
представлявшая собой перевод с особой греческой редакции, подвергшейся
романскому влиянию как в языке, так и в сюжете и вытеснившей старый перевод. 
Русский
текст «Девгениева деяния» восходит к недошедшему до нас тексту византийского
романа X в., возникшего на основе византийского эпоса о борьбе греков с
сарацинами и повествовавшего о похищении сарацинским царем Амиром знатной
греческой девушки, на которой он, принявши христианство, женится, и о подвигах
и любовных похождениях сына их Дигениса-Акрита. Перевод греческого романа на
русский яз. был сделан не позднее XII—XIII вв. Старейший русский список повести
XVI в. находился в одном сборнике со «Словом о полку Игореве». 
В
«Александрии» и в «Девгениевом деянии» центральной фигурой является
идеализированный герой, внешние и внутренние качества которого (физическая
сила, внешняя красота, выдающаяся храбрость, богатая духовная одаренность)
находятся в полном соответствии с представлением верхов феодального общества о
светском герое. 
Повесть
об Акире Премудром составилась из двух повестей, первоначально существовавших
отдельно. В одной из них рассказывалось о судьбе царского советника Акира,
оклеветанного перед царем Синагрипом племянником Акира Анаданом, осужденного на
казнь, но спасенного от смерти и затем благодаря своей мудрости освободившего
царя от чужеземной дани, а в другой — заключалось собрание нравоучений Акира
Акадану. На византийской почве обе повести были известны уже в объединенном виде.
Повесть об Акире повидимому была переведена с греческого непосредственно на
русский язык в половине XI в. 
Большой
популярностью на Руси пользовалась широко известная на Востоке и на Западе
повесть о Варлааме и Иосафе. В основе своей она представляет христианизированную
биографию Будды. Русский перевод ее относится очевидно к XI в. Главный интерес
повести для благочестиво настроенного читателя заключался в притчах и апологах,
в значительном количестве вошедших в нее и представляющих собой христианское
осмысление буддийских рассказов. 
«Сказание
об Индийском царстве», или «Сказание об Индии богатой», написанное в форме
послания индийского царя и пресвитера Иоанна к греческому царю Эммануилу и
описывающее чудеса, богатство и могущество Индии, возникнув в Византии, стало
известно в Суздальской Руси вероятно не ранее XIII в. 
Значительно
распространены были на Руси и популярные в средневековой Европе сказания о Трое
(«Троянская история»). Источниками повестей о Трое был не Гомер, а позднейшие
сказания, ложно приписываемые греку Диктису и фригийцу Дарету. Во второй
половине XV в. в переводе с латинского языка у нас появилась повесть о Трое
Гвидо де Колумны (конца XIII в.). Она вошла потом в сокращении в поздний
хронограф и в Петровскую эпоху была одной из первых печатных книг. 
В
числе популярных переводных повестей должна быть названа и дидактическая
повесть о Стефаните и Ихнилате, в форме притч о животных излагающая правила,
какими должны руководствоваться цари в своем управлении народами. Возникший на
индийской почве, составивший в VI в. н. э. сборник «Панчатантра», памятник
этот, значительно христианизированный на славянской почве, стал известен на
Руси однако не ранее конца XIV — начала XV вв. 
Наконец
существенным переводным жанром в древнейшую эпоху у нас были сочинения,
сообщавшие сведения относительно основных вопросов мироздания. К их числу
принадлежали такие памятники, как «Шестоднев» (Иоанна, экзарха болгарского),
«Физиолог», «Христианская топография» Козьмы Индикоплова. Значение их для
истории древней Р. л. обусловливается наличием в них большого количества
легендарно-поэтического материала в объяснении и описании живой и мертвой
природы, свойств и особенностей животных и растений, устройства вселенной. 
Ряд
перечисленных памятников византийской литературы переведен был с греческого
непосредственно на русский язык в пору оживления на Руси переводческой
деятельности при Ярославе Мудром, о чем упоминается в летописи под 1037. Но
точное определение того, что было переведено именно у нас, в ряде случаев является
затруднительным. 
Древнейший
период истории оригинальной Р. л. (XI—XII вв.), приурочиваемый к начальной поре
феодализации Руси, представлен проповедью, житием, повестью, в том числе
летописной, описанием путешествий «в святую землю». В качестве собственно литературных
памятников должны быть названы лишь те произведения проповеднического жанра, в
которых имеют место поэтические или риторические средства словесного выражения.
Одним из виднейших проповедников-риторов XI в. был Иларион, первый русский
митрополит (с 1051), автор «Слова о законе и благодати», написанного между 1037
и 1050. В нем Иларион проявил себя как воспитанный на византийских образцах
талантливый и искусный стилист, а также как незаурядный публицист. Во второй
части «Слова» — похвале князю Владимиру, использованной в ряде последующих
русских памятников, — Иларион выступает в качестве апологета «русской веры» и
русской государственности. Подчеркивая, что Владимир принял христианство не под
влиянием Византии, а по собственному почину, автор обнаруживает стремление
эмансипировать Русь в культурном и религиозном отношениях от Византии. Иларион
отражает национальное самосознание верхов русского феодального общества в пору
культурного подъема Руси при Ярославе Мудром, достигая большой силы утверждением
положительного образа Владимира, обрисованного в виде благочестивого
князя-просветителя. 
Еще
более показательным материалом для суждения о характере древнерусской
риторической речи и художественных ее средств является литературная
деятельность выдающегося для своего времени и плодовитого писателя XII в.
Кирилла, епископа Туровского (ум 1175), автора ряда «слов», поучений и молитв.
Стиль Кирилла Туровского находился в сильной зависимости от образцов
византийской литературы. Так же как и Иларион, он пользуется в своих сочинениях
символическими уподоблениями, сравнениями и метафорами, иногда беря для этого
материал из мира природы и давая, напр. в «Слове на новую неделю по пасце»,
первые в русской литературе образцы пейзажа. В других своих сочинениях Кирилл
Туровский прибегает к драматизации изложения, вводя в рассказ приемы
диалогического построения речи. 
Элементы
символического параллелизма в большой мере присутствуют и в послании автора
второй половины XII в., второго русского митрополита Климента Смолятича к
смоленскому пресвитеру Фоме. Приемы византийского витийства и риторики
сказались и в оригинальных русских песнопениях и похвальных словах XI—XII вв.,
в частности — в службах и канонах, связываемых с именем печерского монаха
Григория (кон. XI — нач. XII вв.). 
Из
памятников оригинальной житийной литературы в древнейшую эпоху наибольшей
популярностью пользовались произведения, связанные с личностями князей Бориса и
Глеба. Помимо летописного сказания, вошедшего под 1015 в «Повесть временных
лет» (см. ниже), о Борисе и Глебе написано анонимное «Сказание и страсть и
похвала святую мученику Бориса и Глеба» (70—80-е гг. XI в.), а также «Чтение о
житии и погублении блаженную страстотерпцу Бориса и Глеба» Нестора. В отличие
от анонимного «Сказания», повествующего гл. обр. об эпизоде столкновения Бориса
и Глеба со Святополком, смерти обоих братьев и гибели Святополка от руки
Ярослава, «Чтение» Нестора, обильно использовавшее византийские и житийные
шаблоны, рассказывает о важнейших моментах биографии Бориса и Глеба и так. обр.
в гораздо большей степени, чем «Сказание», представлявшее собой своего рода
историческую повесть, уснащенную кое-где элементами воинских повестей, является
собственно житием. Однако благодаря большой своей литературности, лирической
окрашенности и наличию приемов драматизации «Сказание» было распространено
гораздо сильнее, чем «Чтение». По своей основной тенденции оно, как и «Чтение»
Нестора, явилось апологией деятельности киевского князя Ярослава Мудрого.
Нестору же принадлежит житие Феодосия Печерского, написанное под значительным
влиянием византийского жития Саввы Освященного. Очень показательно, что все
указанные жития, как и прочие, сохранившиеся от древнейшей поры, написаны для
прославления представителей феодальных верхов — князей светских или князей
духовных. Эта тенденция окажется господствующей для житийной литературы во все
время ее дальнейшего существования. 
Одним
из древнейших и широко развившихся видов древнерусской письменности были
летописи. Составление летописи заключался в том, что отдельные лица, в
большинстве принадлежавшие к княжеско-боярской или монастырской среде,
записывали те или иные события, свидетелями которых они были или о которых они
от кого-либо слыхали. Эти записи вместе с легендами, повестями или сказаниями о
различных лицах и событиях были сведены в отдельные своды, в дальнейшем
пополнявшиеся и видоизменявшиеся до тех пор, пока не составился тот первый
дошедший до нас свод, который носит заглавие: «Се повести временных лет, откуду
есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская
земля стала есть». 
Из
Киева летописание перешло в Переяславль Южный, Ростов, Владимир Суздальский,
Переяславль Суздальский, Галич Волынский и т. д. Старшими списками летописных
сборников являются «Лаврентьевский» 1377, содержащий в себе вслед за «Повестью
временных лет» севернорусский летописный свод, повествующий преимущественно о
событиях в Суздальской Руси до 1305, и «Ипатьевский», относящийся к 20-м гг. XV
в., помимо «Повести временных лет» заключающий также южнорусский свод,
рассказывающий о событиях в Киевской и Галицко-волынской Руси и доводящий
изложение до 1292. В списке XIII—XIV вв. дошел до нас Новгородский летописный
свод, излагающий судьбы северозападной Руси. 
События
и факты, рассказанные в летописи, освещались летописцем с точки зрения класса
феодалов, с позиции, угодной княжеской власти. Летописец — редактор сводов —
неизменно оставался княжеским публицистом. 
Значение
летописи как специфически литературного материала определяется большим количеством
вошедших в нее сказаний, повестей и легенд. В этом материале в значительной
мере отражены устные поэтические предания о различных исторических лицах и
событиях, в ряде случаев осложненные мотивами и сюжетами, почерпнутыми из фонда
международных бродячих рассказов. Таковы легенды «Повести временных лет» об
апостоле Андрее, о смерти Олега от своего коня, о мести Ольги древлянам, о
белогородском киселе и т. д. Материал летописей для истории древней Р. л.
представляет тем большую ценность, что большинство повестей, в нее вошедших, не
сохранилось независимо от летописных сводов. Ряд этих повестей, особенно
вошедших в Галицко-волынскую летопись, отличается яркостью поэтического языка и
образностью выражения. 
В
древнейшее время зарождается у нас и литература путешествий, паломничеств.
Наиболее значительным явлением в этой области было «Хождение» в Палестину
южанина игумена Даниила, относящееся к 1106—1107. В основу сочинения Даниила
легли дневниковые записи, в которых он записывал все виденное и слышанное им
относительно палестинских «святынь». По возвращении Даниила на Русь эти записи
были им объединены и обработаны. У него сочетается точное описание топографии
Палестины с обилием легендарного и апокрифического материала, почерпнутого
частью из книжных источников, с которыми он был видимо хорошо знаком еще
прежде, чем предпринял свое путешествие. Наличием этого материала в соединении
с лирической окрашенностью всего сочинения и обусловливается отнесение
«Хождения», известного во множестве списков с XII по XIX в., к литературным
памятникам. В гораздо меньшей степени литературное значение имеет «Сказание
мест святых во Цареграде» новгородского паломника Антония — описание
путешествия в Константинополь ок. 1200, хотя элементы христианской легенды и
апокрифа имеются и в нем. 
Драгоценнейшим
памятником Киевской Руси, как бы подводящим итоги всему ее литературному
развитию, является «Слово о полку Игореве» . Принадлежащее перу выдающегося
поэта-дружинника, оно очень ярко отражает идеологию княжеско-боярского класса. Вместе
с тем все оно «носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы
выступают (в нем) еще весьма заметно» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочин., т. XXII,
стр. 128). Эстетическая ценность его — в богатстве и оригинальности тех
художественных средств, какими пользуется автор, хорошо осведомленный в книжной
и устной поэзии своего времени, в той картинности описаний и той лирической
взволнованности, с которой он рассказывает об Игоревой беде. «Слово» было, как
и большинство памятников древней Р. л., произведением агитационным. Средоточием
этой агитации было «Золотое слово» Святослава, непосредственно призывавшее к
действию. В лице автора «Слова» феодальный класс, в первую очередь
заинтересованный в реванше половцам, нашел яркого и талантливого выразителя
своих политических устремлений. Когда половецкая угроза отошла в область
прошлого, забылось и самое «Слово», как уже не связанное с практическими
задачами современности, но когда события, связанные с Куликовской битвой 1380,
напомнили борьбу с половцами, «Слово» вновь почувствовалось как актуальное литературное
наследство и было использовано в качестве образца для цикла повестей о
«Мамаевом побоище». А затем опять оно надолго было забыто, пока счастливая
случайность не воскресила его для читателя уже на рубеже XIX в. 
Все
основные жанры рассмотренного первого периода — проповедь, житие, повесть —
были формами литературного творчества господствующего класса феодалов,
поскольку в его руках была политическая и экономическая власть. Дальнейшее
развитие феодальных отношений привело в XIII—XVI вв. к борьбе за объединение
разрозненных княжеств, которая и завершилась к концу этого периода образованием
Московского государства в Волжско-Окском бассейне и к одновременному
складыванию Литовско-русского государства. Период XIV—XVI веков — период
складывания самостоятельной великорусской, белорусской, украинской литературы.
Вначале, в связи с политической децентрализацией северной Руси, ее литература
имела областной характер. 
Прямым
продолжением литературной традиции XI—XII вв. является памятник, возникший в
начале XIII в. в результате взаимодействия Севера и Юга и впоследствии
образовавший «Киево-печерский патерик». Основой для него послужила переписка
епископа владимирского Симона (ум. 1226), бывшего монаха Киево-печерского
монастыря, с монахом того же монастыря Поликарпом. В недошедшем до нас письме к
Симону Поликарп, отличавшийся незаурядными способностями и начитанностью,
выразил недовольство по поводу того, что ему приходится занимать в монастыре
положение рядового инока. В ответ Поликарпу, не обнаружившему основной
монашеской добродетели — смирения, Симон написал укоризненное письмо,
присоединив к нему в назидание гордому монаху несколько кратких рассказов из
жизни печерских иноков и повесть о построении печерской церкви. Видимо увещание
Симона подействовало на Поликарпа, и он, в свою очередь, в форме обращения к
печерскому игумену Анкиндину, дополнил труд Симона рядом новых рассказов из
жизни тех же киево-печерских монахов. Оба автора при этом использовали образцы переводной
византийской патериковой литературы, в то же время отразив в своих рассказах
трения князей с киево-печерским монашеством на почве столкновения экономических
интересов тех и других. В дальнейшем, точно когда — неизвестно, писания Симона
и Поликарпа были объединены. Старейшая рукопись, заключающая в себе такой
объединенный текст с присоединением к нему несторова жития Феодосия Печерского,
относится к началу XV в. (1406). 
Не
позже первой четверти XIII в. создается в Переяславле Суздальском весьма любопытный
литературный памятник — памфлет «Моление Даниила Заточника», облеченный в форму
послания неизвестного автора к князю переяславскому Ярославу Всеволодовичу. В
витиевато-риторической форме, уснащая свою речь изречениями из «священного
писания» и «мирскими притчами», автор адресуется к князю, рекомендуя ему себя в
качестве советника и прося избавить его от боярской кабалы. Здесь уже можно
видеть одно из выражений роста княжеского авторитета, противопоставленного
боярству и служившего идеологическим средством подготовки феодальной
концентрации. Одновременно с враждой к боярству автор, высказывает
отрицательное отношение к монашескому духовенству как не стоящему на высоте
нравственных задач, предъявляемых к нему, а также к «злым женам». Таков
характер той редакции памятника, которую следует считать старейшей. В
дальнейшем «Моление» подверглось переработке в среде консервативно настроенной
(вероятно в церковной), в нем были вытравлены оппозиционные высказывания как по
адресу боярства, так и по адресу духовенства, при усилении обличительных
выпадов против женщин. 
Ряд
литературных произведений, вызванных татарским нашествием, открывается
летописной повестью о битве на реке Калке 1223, созданной видимо в пределах
Киева и затем перенесенной на север. Вслед затем идут повести о взятии
Владимира (1237), о разорении Батыем Рязани (1237), сказание о нашествии Батыя
на русскую землю (о разорении Киева, 1240), сказание об убиении в орде кн.
Михаила Черниговского с боярином Федором (1245), повесть об убиении Батыя (1247).
Все это, за исключением сказания о Михаиле Черниговском, — по своему стилю
типичные образчики воинских повестей, литературного творчества дружинной
верхушки, из которых наиболее художественной и яркой по стилю является повесть
о разорении Рязани, стоящая в тесной связи с повестью о Николе Зарайском и
отражающая в себе устные эпические дружинные сказания. Особенно замечательны в
ней эпизоды о гибели кн. Федора Юрьевича и его жены Евпраксии, при вести о
смерти мужа бросившейся с малолетним сыном с высокого терема и убившейся с ним
насмерть, а также описание воинских подвигов богатыря-дружинника Евпатия
Коловрата. Общий смысл всех этих повестей сводился к утверждению необходимости
совместного выступления разобщенных княжеств для борьбы с внешним врагом и так.
обр. служил делу подготовки феодального объединения. 
В
конце XIII или в самом начале XIV в. на основе светской биографической повести
о кн. Александре Невском, возникшей, нужно думать, вскоре после его смерти (ум.
1263), было написано его житие. Связанный своим источником, автор
первоначальной редакции жития лишь в небольшой степени придал ему черты
агиографического жанра, благодаря чему его произведение характеризуется скорее
как воинская повесть, чем как житийное повествование. В дальнейшем, вплоть до
XVII в., в связи с последующей эволюцией агиографического жанра житие
Александра Невского, увеличиваясь в объеме, подверглось существенным
редакционным переработкам. Быть может предисловием к житию является найденное в
начале 90-х гг. в единственном списке XV в. «Слово о погибели русской земли», в
ярких красках и восторженных выражениях описывающее красоту, богатство и силу
русской земли до нашествия татар, в особенности при Владимире Мономахе. 
Из
других памятников XIII в. должны быть отмечены: 1) житие Авраамия Смоленского,
написанное его учеником Ефремом, обильно использовавшее разнообразные
произведения византийской религиозной литературы и свидетельствующее о
значительном развитии в ту пору смоленской книжности; 2) «Толковая Палея»
(полемической сборник, направленный против иудейства), вобравшая в себя большое
количество легендарно-апокрифического материала; 3) «Архивский», или
«Иудейский» хронограф, уделяющий особенное внимание легендарной истории
еврейского наода и включивший в себя «Александрию» первой редакции; 4) местные
летописные своды, из которых наиболее замечательным является обильно
иллюстрированная так наз. «Кенигсбергская», или «Радзивилловская» летопись,
дошедшая до нас в списке XV в. 
В
течение XIV—XV вв. и отчасти начала XVI в. продолжалось развитие северных
областных литератур, причем от XIV в. до нас дошло очень небольшое количество литературных
памятников: тревожная обстановка, в которой находилась Русь при татарском
владычестве, очень мало способствовала как развитию литературной традиции, так
и ее сохранности; не прерывалось в этом веке преимущественно лишь летописное
дело, приведшее к образованию во Владимире общерусского летописного свода,
заканчивавшегося 1305, а также наблюдается тенденция к составлению
компилятивных сборников поучений типа «Измарагда», «Маргарита» и др. 
Значительное
развитие литературной продукции за указанный период связано с Новгородом,
являвшимся в течение данного времени крупной политической и экономической
силой. К числу новгородских памятников XIV в. относится несколько произведений,
в которых в сильной степени использованы элементы легенды и апокрифа. Такова
«Беседа о святынях Царьграда» (1321—1323), в диалогической ферме описывающая
святыни Константинополя, памятники его искусства и его историческое прошлое и
повидимому принадлежащая перу путешествовавшего в Константинополь священника
Григория Калеки, впоследствии архиепископа новгородского Василия. Сходен с ней
по характеру «Странник», ближе нам не известного Стефана Новгородца (ок. 1350),
также описывающий «святыни» Царьграда. В связи с характерными для
северо-восточной Руси религиозными «сумнениями» и «шатаниями», начавшимися еще
в середине XIV в. в посадских низах и усилившимися особенно в XV в., возникает
около середины XIV в. Послание новгородского архиепископа Василия к тверскому
епископу Федору о земном рае. В противоположность распространившимся в Твери
толкам о «мысленном» лишь существовании рая в Послании на основании ряда
легендарно-апокрифических свидетельств доказывается его реальное существование.
В
XV в. в связи с явственно определившейся тенденцией к захвату Новгорода
Москвой, которая все решительнее стремилась к объединению русских княжеств, в
Новгороде возникает ряд произведений житийного и повествовательного характера,
стремящихся окружить ореолом его историческое и религиозное прошлое. Немало
потрудились в этом отношении новгородские архиепископы Евфимий II и Иона. В
центре большинства сказаний о славном прошлом Новгорода фигурирует популярное
имя новгородского владыки Ильи — Иоанна (XII в.). С этим именем связаны
«Сказание о знамении от иконы богородицы», где повествуется о победе
новгородцев над суздальцами благодаря помощи богородицы, сказания о
Благовещенском монастыре, об архиепископе Моисее, сказание о путешествии Иоанна
на бесе в Иерусалим, использовавшее популярный бродячий мотив о заключенном в
сосуде бесе, наконец повесть о новгородском посаднике Щиле, написание которой
стоит в прямой связи с энергичной защитой новгородской церковью своего права на
обогащение путем вкладов «по душе». 
Когда
потеря Новгородом своей независимости стала совершившимся фактом, в
новгородской литературе появляются задним числом повести и сказания на тему о
конечной судьбе Новгорода. Из этих сказаний особенный интерес представляет
сказание о видении игуменом Соловецкого монастыря Зосимой шести обезглавленных
новгородских бояр, предсказывающее поражение новгородцев Иоанном III на Шелони
в 1478, и жития Михаила Клопского и Варлаама Хутынского, предсказывающие
падение Новгорода и грядущие стихийные бедствия — мор и опустошительные пожары.
Несмотря на полную потерю политической самостоятельности, Новгород продолжал
однако культивировать идею своего религиозного первенства в русской земле. Так,
повидимому в конце XV в., скорее всего под пером переводчика Димитрия
Герасимова, возникла повесть о новгородском белом клобуке, предваряемая
посланием Димитрия к архиепископу новгородскому Геннадию, рассказывающем об
обстоятельствах добывания Димитрием повести в Риме. В самой повести наряду с
идеей преемственности Русью византийской светской власти проводится идея
преемственности византийской церковной власти специально Новгородом. Все эти
произведения были защитой позиций феодальной верхушки Новгорода,
сопротивлявшегося начавшемуся процессу феодальной концентрации. Новгород как
средоточие после падения Константинополя православной «святыни» выдвигается и в
таких произведениях, как «Сказание о тихвинской иконе божией матери» и житие
Антония Римлянина. 
Литература
псковская была значительно менее развита в соответствии с меньшими культурными
и материальными ресурсами Пскова по сравнению с Новгородом. Она также
повествует о выдающихся фактах исторического прошлого Пскова (сказание о св.
Троице, о князе Всеволоде Мстиславовиче, о князе Довмонте) или об окончательном
подчинении Пскова Москве («Сказание о Псковском взятии», 1610). Проникнутое в
большой степени лирической скорбью в связи с увозом в Москву вечевого колокола
и назначением в Псков двух московских наместников, «Сказание» заканчивается
поэтическим плачем города о потере своей вольности. 
Тверь,
соперничавшая с Москвой в XIV и XV вв. за политическое первенство, создала ряд литературных
памятников, отразивших в себе политическое самосознание верхов тверского
общества. Прежде всего следует отметить довольно интенсивное развитие в Твери с
конца XIII в. летописного дела, приведшее к образованию в середине XV в.
тверского летописного свода. В начале XIV в. создается отдельная повесть об
убиении в Орде великого князя Михаила Ярославича. Оба произведения, ставящие
себе задачей прославить популярного тверского князя, отстаивавшего идею
самостоятельности княжества. В 1406 в пределах Твери возникает так наз.
«Арсеньевская» редакция Киево-печерского патерика. Очень показательно для
суждения о политическом самосознании и политических претензиях Твери «Слово
похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче» инока Фомы,
написанное около 1453, в повышенно витиеватой и панегирической форме
превозносящее тверского князя, претендовавшего на роль гегемона в русской
государственности. Автор трактует его как «второго Константина», наследника
византийских императоров, русского самодержца. Под 1475 во второй Софийской
летописи помещено «Хождение за три моря» тверского купца Афанасия Никитина,
путешествовавшего с 1466 по 1472 по Персии и Индии. Преимущественное внимание
Афанасий уделяет описанию быта, религии и природы Индии, в ряде случаев
привнося в свое описание элементы фантастики. Стиль «Хождения», не отличающийся
стройностью своей композиции, — стиль дневниковых записей, сопровождаемых
иногда лирическими отступлениями, в которых находит себе выражение скорбь
автора по поводу его оторванности от родной веры и родной страны.
Принадлежность Афанасия к купечеству сказалась как в его торговых интересах,
так и в его языке, почти свободном от влияния языка церковно-славянского, но
довольно сильно уснащенном словами гл. обр. персидскими, арабскими и тюркскими.
Само по себе предприятие Афанасия, как и его сочинение, показатель определенной
высоты материальной и книжной культуры Тверского княжества. 
Литературная
продукция ростовско-суздальская, заявившая себя еще с конца XII в. житием
Леонтия, епископа ростовского, в дальнейшем житиями Исайи и Авраамия
ростовских, ростовской летописью, в XIV в. характеризуется упомянутым уже выше
Лаврентьевским списком летописи (1377) и литературной обработкой местных и
бродячих легенд о царевиче Ордынском Петре и его потомстве в их
взаимоотношениях с ростовскими князьями на фоне характерных бытовых и
исторических подробностей. Любопытный материал для суждения об эволюции
тематики старинных «Хождений» в XV в. дают два описания путешествия (1437—1441)
в Италию на Флорентийский собор суздальцев Симеона и Авраамия. В них на первый
план выступает интерес путешественников не столько к церковным «святыням»,
сколько к диковинкам, виденным путешественниками в европейских городах: к
необычным зданиям, фонтанам, водопроводам, башенным часам, венецианским
каналам, флорентийской мистерии. 
К
особенно любопытным по своему сюжету памятникам смоленской литературы
принадлежит известная в двух редакциях повесть о Меркурии Смоленском,
литературно закрепленная впервые в XV в. Меркурий Смоленский по призыву
богородицы вступает единолично в сражение с батыевой ратью и прогоняет ее от
Смоленска. Прекрасный лицом воин после этого отсекает Меркурию голову, которую
Меркурий несет в собственных руках до городских ворот, где предает свою душу
господу. Богородица сама погребает его тело в соборной церкви. 
Значительное
развитие среди областных литератур в XIV—XV вв. получила литература московская,
литература той области, вокруг которой в XVI в. произошло феодальное
объединение и которая фактически уже с середины XIV в. выступила в качестве
политического объединительного центра великорусской национальности,
«представительницей образующейся нации в противоположность раздробленности на
бунтующие вассальные государства» (Энгельс). Объединительные тенденции довольно
явственно дают себя знать уже в цикле повестей о «Мамаевом побоище», возникшем
в конце XIV, нач. XV вв. в связи с Куликовской битвой 1380. Таковы — летописная
повесть о побоище, «Поведание и сказание о побоище великого князя Дмитрия
Ивановича Донского», дошедшее до нас в четырех редакциях, наконец «Задонщина»,
приписываемая перу рязанского священника, ранее брянского боярина, Софонии. Во
всех этих повестях центральной фигурой является московский князь Дмитрий
Иванович, и политический авторитет Москвы тем самым выдвигается на
первенствующее место. В большей или меньшей степени эти повести испытали на
себе влияние «Слова о полку Игореве», припомнившегося в связи со сходной
исторической обстановкой. Особенно сильная зависимость от «Слова» дает себя
знать в дошедшей до нас в трех дефектных списках (начиная с XV в.) «Задонщине»,
в большом количестве случаев рабски копирующей и даже дословно повторяющей не
только отдельные ситуации «Слова», но и его стилистику. Характерной
особенностью повестей о Мамаевщине, отличающей их от «Слова», является
значительный церковный налет в освещении и трактовке событий — результат
усилившегося значения церкви в политической жизни Руси в пору татарского
владычества. Этот налет особенно ощутителен в повести «О житии и о преставлении
великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского», написанной видимо вскоре
после смерти Дмитрия Донского (ум. 1389) в повышенной риторической манере, с
соблюдением панегирических шаблонов похвального слова, осложненных однако
элементами стиля воинской повести. Своей идеологической направленностью повесть
предвосхищает «Степенную книгу», поставившую себе целью строителям Московского
государства придать черты сугубого благочестия. Последующие столкновения Москвы
с татарами (1382 и 1395) отразились в сказании о нашествии на Москву Тохтамыша
и в сказании о Темир-Аксаке. 
Две
основные церковно-монастырские группировки, оформившиеся окончательно во второй
половине XV в. и представленные, с одной стороны, «иосифлянами»,
возглавлявшимися игуменом волоколамского монастыря Иосифом Саниным, с другой —
«заволжскими старцами», «нестяжателями» во главе с Нилом Сорским, определили
собой характерные особенности идейного содержания житийной литературы,
формально развивавшейся по традиционным схемам старого византийского шаблона.
Эти группировки в среде духовенства отражали наметившиеся к этому времени
трения между дворянством, — частью господствующего класса, стремившейся к
феодальному объединению, и боярством — защитниками старой независимости
отдельных княжеств. В зависимости от того, к какой из этих двух группировок
принадлежал автор житийной повести, содержание ее, заключавшееся в
характеристике святого и в общей ее направленности, было различно. В одной
группе святой в своем мировоззрении и в своей практике был приверженцем
внешнего, чисто обрядового благочестия и всякого «писания» вообще, критически
не осмысляемого, часто смешиваемого с апокрифом и легендой, защитником права
монастырей на обогащение земельными угодьями и денежными капиталами,
непримиримым противником еретиков и всех инакомысливших, сторонником светской
власти и апологетом политической мощи московского князя. Таковы иосифлянские
жития XV в., напр. житие Пафнутия Боровского и др. В другой группе у святого на
первый план выдвигалось стремление к внутреннему самосовершенствованию и
критическое отношение к «писанию», заставлявшее его строго отделять подлинно
авторитетное с точки зрения христианской догматики от всего сомнительного и
вовсе неавторитетного, отрицательное отношение к монастырскому «стяжательству»,
терпимое отношение к еретикам и сочувствие к закабаленному крестьянству,
наконец сдержанно-независимое отношение к княжеской и вообще светской власти.
Такой тип святого фигурирует в житиях Дмитрия Прилуцкого, Дионисия Глушицкого и
др., созданных в конце XV — нач. XVI вв. и вышедших из среды «заволжских
старцев». 
Процесс
исторического развития, шедший в направлении утверждения московского самодержавия,
предопределял победу иосифлянства в этой борьбе, которая сама являлась по сути
идеологической победой московского самодержавия. По мере политического
укрепления Москвы, рядом с новыми переводами из южнославянских земель переходит
к нам и публицистическое содержание южнославянской «великодержавной» литературы
и панегирически витиеватый стиль, в который облекаются памятники по
преимуществу житийного характера. Образчики такого стиля представляют уже
отмеченные выше «Слово похвальное инока Фомы» и повесть «О житии и преставлении
Дмитрия Ивановича». Одной из видных фигур иосифлянской ориентации, писателем,
воспринявшим новую южнославянскую стилистическую манеру, был Епифаний, весьма
искусный ритор, прозванный Премудрым (ум. ок. 1420), автор двух житий — Стефана
Пермского и Сергия Радонежского. Особенно показательно в литературном отношении
житие Стефана Пермского. Епифаний, как это явствует из текста жития, лично знал
Стефана Пермского, но, несмотря на это и на то, что житие было написано вскоре
после смерти Стефана (ум. 1396), конкретные биографические факты в нем
немногочисленны и в большинстве случаев не выходят за пределы того литературного
шаблона, который издавна установился для такого рода произведений
(благочестивое детство, любовь к чтению «божественных» книг, усердное
подвижничество и ревность в пропаганде христианской веры и в конце —
благочестивая кончина). Главный «подвиг» Стефана, прославленный Епифанием, —
обращение зырян (коми-пермяков) из язычества в православие. Главное в житии —
пышнориторический и многословный панегирик Стефану, по собственным словам
Епифания, «плетение словес». В том же направлении развивается деятельность и
югославянских выходцев — в первую очередь митрополита Киприана (последняя
четверть XIV и нач. XV в.), повидимому болгарина, и серба Пахомия Логофета (XV в.),
прожившего в России около 50 лет. И тот и другой приобрели известность гл. обр.
в качестве агиографов. В связи с нарождавшейся идеологией Москвы — третьего
Рима, идеологией, утверждавшей объединительные тенденции Московского княжества,
потребность в широком развитии житийной литературы, укреплявшей позиции
церковного превосходства Руси, стала на очередь дня; и южнославянские выходцы
оказались людьми весьма нужными, тем более, что они очень быстро приспособлялись
к тому публицистическому заказу, который им давался. В конце XIV в. Киприан в
духе новой витийственной манеры переделал житие своего предшественника по
кафедре, Московского митрополита Петра, написанное ростовским епископом
Прохором. Гораздо более плодовитым, чем Киприан, писателем был Пахомий Логофет.
Ему помимо других писаний принадлежат переделка и составление ряда житий
московских и новгородских святых и написание в честь их похвальных слов и
служб. Впрочем в зависимости от того, по чьему заказу писал Пахомий — Москвы
или Новгорода, его жития обслуживали московские или новгородские интересы. Из
московских житий Пахомия наиболее значительны жития Сергия Радонежского,
митрополита Алексея и Кирилла Белозерского, из новгородских — Варлаама
Хутынского, архиепископов Иоанна и Евфимия. Нравоучительный панегиризм —
основная особенность житий, написанных Пахомием; в риторических украшениях речи
он заметно превзошел Киприана. 
Для
центростремительных сил дворянской части господствующего класса феодалов, равно
и для объединительных тенденций церковной иерархии характерно было выдвижение
идеи Москвы, наследницы Византии и опекательницы попранной «агарянами»
православной «святыни». Завоевание турками Константинополя в 1453 вызвало
появление ярко насыщенной элементами воинского стиля, незаурядной по своим
художественным качествам «Повести о Царьграде» Нестора-Искандера, как раз
проводившей эту тенденцию. Повидимому в конце XV в. к нам переходят сложившиеся
в Византии для обоснования идеи преемственности ею всемирно-исторической
царской власти повести об основании Навуходоносором нового Вавилона и о
добывании византийским царем Львом-Василием из Вавилона знаков царского
достоинства. Несомненно уже на русской почве в число трех послов, отправленных
в Вавилон за царскими регалиями, включается русский и указывается на то, что
среди надписей на лестнице, ведущей в Вавилон, была надпись и на русском языке.
Естественным дополнением повестей о Вавилонском царстве уже всецело на русской
почве является «Сказание о князях владимирских», возникшее приблизительно тогда
же и принадлежащее, весьма возможно, перу Пахомия Логофета. Начинается
«Сказание» от Ноя и затем доводит изложение до царствования Августа-кесаря, который,
устраивая «вселенную», послал своего брата Пруса на берег Вислы, в страну,
названную по имени Пруса, Прусской землей. Потомком Пруса и следовательно
Августа-кесаря был Рюрик, призванный новгородскими мужами на русское княжение.
Четвертое колено от Рюрика — князь Владимир, «иже просвети русскую землю святым
крещением». Четвертое колено ог Владимира — киевский князь Владимир
Всеволодович, отправляющий свое войско на Царьград. Чтобы спасти город от
завоевания войсками Владимира, греческий царь Константин Мономах послал
русскому князю свой царский венец, «крабицу сердоликову, из нея же Август царь
римский веселяшеся» и иные царские дары «на славу и честь» Владимиру и на
венчание его «вольного и самодержавного царствия». Венчанный рукой Неофита,
Владимир «наречеся Мономах, царь великия России», и с тех пор тем царским венцом
венчались князья владимирские (т. е. московские). Вариацией «Сказания» является
послание монаха Спиридона Саввы, написанное в начале XVI в.; «Сказание» легло
также в основу соответствующих статей на тему о происхождении царской власти в
России, вошедших в «Родословие великих князей русских», в хронограф «Степенную
книгу» и позднейшие летописи. Особенную популярность оно приобрело при Иване
Грозном, отразившись и в песнях, связанных с ним. В одной из них Грозный
говорит: 
Есть
чем царю мне похвастати:
Я
повынес царенье из Царя-града,
Царскую
порфиру на себя одел,
Царский
костыль себе в руки взял. 
По
связи с практикой московских самодержцев в последней четверти XV в. появилась у
нас повесть о мутьянском воеводе Дракуле, прославленном своей необычайной жестокостью.
Вопрос о том, является ли она оригинальной или переводной, спорен. Как бы то ни
было, повесть возникла под сильным влиянием какого-то западного образца, вернее
всего — немецкого, типа летучих листков или брошюрок, и особое значение
получила при Иване Грозном, напоминавшем современникам Дракулу своей
необузданной жестокостью. 
Борьбе
за московское самодержавие была подчинена и организация в Москве летописного
дела. На основе митрополичьей хронографической компиляции 1423, так наз.
«Владимирского Полихрона», в 1442 Пахомием Логофетом создается хронограф,
проникнутый московской великодержавной тенденцией. Он дошел до нас в
переработках начала XVI в., из которых важнейшей является хронограф в редакции
1512, принадлежащей старцу псковского Елиазарова монастыря Филофею, в своем
послании к вел. кн. Василию Ивановичу окончательно сформулировавшему идею
Москвы — третьего Рима. 
Около
половины XVI в. заканчивается поглощение Москвой отдельных вотчинно-феодальных
областей, сливавшихся в единое московское государство с централизованной
властью самодержавного московского царя, опирающегося на основную массу
феодального служилого дворянства и вступающего в энергичную борьбу с крупными
феодалами-княжатами и боярами, отстаивающими старые формы феодальной
раздробленности. Продолжавшаяся политическая борьба между различными группами
господствующего класса московского общества находила себе выражение в литературных
памятниках, насквозь проникнутых теперь совершенно незамаскированной
публицистической тенденцией и полемически заостренных. Виднейшим идеологом
дворянства в эпоху Грозного является Иван Пересветов, приехавший на Русь из
Литвы около 1538 и заявивший себя во второй половине 40-х гг. XVI в. как автор
нескольких публицистических повестей и челобитных к Ивану Грозному. В тех и
других он является апологетом самодержавного государства, защищающим в первую
очередь интересы дворянства. В «Сказании о царе Константине», изображая
гибельное влияние византийского боярства на царя Константина и на судьбы
Византии, Пересветов аллегорически показывает засилье боярской клики в пору
малолетства Грозного. В «Сказании о Магмет-Салтане» в замаскированной форме
представлена целая политическая программа предвосхищающая позднейшие
государственные реформы Ивана Грозного в частности учреждение опричнины. Из
этой же дворянской среды что и произведение Пересветова, вышла и «Повесть
некоего боголюбивого мужа», направленная гл. обр. против боярства. 
Боярство
в свою очередь выдвигает такого незаурядного публициста, как князь А. М. Курбский,
автор писем к Грозному и «Истории князя великого Московского», написанных им
после бегства в Литву (60—70-е гг. XVI в.). Литературное значение писем
Курбского и его истории-памфлета — в ярком своеобразии его стилистической
манеры, обнаруживающей в Курбском искусного оратора, умеющего сочетать
внутреннее воодушевление речи доходящей до патетического подъема, со
стройностью и строгой формальной логичностью ее построения. Он отстаивал в
своих писаниях интересы боярства. Но такая позиция потомка ярославских князей в
условиях тогдашней политической действительности была уже программой не
сегодняшнего, а вчерашнего дня, и потому явно обречена была на неудачу. 
Еще
до Курбского (в 1553—1554) в качестве защитника боярских интересов выступил
неизвестный автор публицистического памфлета, озаглавленного «Беседа
преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев». Основная мысль памфлета
сводится к тому, что царь должен управлять не при помощи «непогребенных
мертвецов» — иноков, а при помощи гл. обр. бояр и не должен давать слишком
больших привилегий воинам. Здесь сказалась оппозиция как иосифлянам —
дворянской партии в духовенстве, так и воинству, в своей основе вербовавшемуся
точно так же из дворян. 
В
XVI в., особенно начиная с конца первой его половины, наблюдается усиленный
рост житийной литературы. Окончательно официально закрепившееся представление о
Москве как о третьем Риме, средоточии православной святыни, выдвинутое
идеологами московского самодержавия, побуждало прежде всего к увеличению
количества святых, специально прославивших русскую землю, и к пересмотру
подвижников пользовавшихся почитанием в отдельных областях еще до слияния этих
областей в единое Московское государство. По почину московского митрополита
Макария на соборах 1547 и 1549 производится сложная работа по канонизации новых
святых, возведению святых местно чтимых в общемосковские и в результате
пересмотра соответствующего материала деканонизации недостаточно авторитетных
областных святых. Рассмотрение и упорядочение православно-русского олимпа потребовало
написания и новых житий или исправления старых. Последнее шло как по линии
идеологической, так и стилистической: нужно было весь агиографический материал
облечь в форму того панегирически-торжественного стиля, который служил
выражением победивших придворно-самодержавных тенденций. Как и в предшествующем
веке, и теперь жития отражают однако не только официальную церковную идеологию
иосифлянства (Волоколамский патерик, житие Иосифа Волоцкого, митрополита Ионы
Кассиана Босого и др.), но и оппозиционную идеологию «заволжских старцев»
(жития Ферапонта, Мартиниана, Иосафа). 
В
стороне от установившегося житийного шаблона стоит своеобразное житие, точнее
поэтическая повесть о Петре и Февронии Муромских, возникшая в середине XVI в.
весьма вероятно под пером публициста эпохи Грозного Ермолая-Еразма. В основу ее
легла перешедшая к нам очевидно из Скандинавии устная легенда, соединившая в
себе мотивы борьбы со змеем и вещей девы, отгадывающей загадки. Это
повесть-житие в форме занимательного рассказа, богатого сюжетными
подробностями, изображает жизнь двух любящих супругов — князя и крестьянки, —
сохранивших любовь друг к другу до гроба, несмотря на враждебные происки бояр,
не мирящихся с тем, что их княгиня — простая крестьянка. Автор, явно стоящий в
оппозиции к боярству, в центре своего повествования ставит крестьянскую дочь,
мудрую Февронию. 
К
середине XVI в. (1552) относится окончание работы Макария над составлением и
редактированием грандиозного двенадцатитомного собрания произведений
церковно-религиозной русской книжности как переводной, так и оригинальной,
обращавшейся в многочисленных рукописях. Собрание это, известное под именем
«Великих Четьих-миней» и существующее в трех списках, из которых наиболее
полным (около 27 000 страниц большого формата) является список, предназначенный
для московского Успенского собора, по первоначальному замыслу Макария должно
было включать в себя исключительно лишь житийную литературу, но затем, по мере
работы над ним, оно вобрало в себя книги священного писания, патриотическую литературу,
проповедь, поучения и т. д., одним словом — всю наличную духовно-религиозную литературу
в той мере, в какой она не вызывала тех или иных подозрений в своей религиозной
и политической благонадежности. Впрочем в отдельных случаях в макарьевские «Четьи-минеи»
попали и произведения апокрифические, если они существовали под заглавием иным,
чем то, которое принято было в индексах «отреченных книг». Внешняя
монументальность книги должна была символизировать монументальность и
грандиозность идеи московского православного царства. 
К
«Четьим-минеям» примыкала окончательно сформировавшаяся вскоре после них (1563)
«Степенная книга», составленная видимо царским духовником, священником Андреем,
в монашестве Афанасием, по инициативе того же митрополита Макария. Располагая
свой материал по степеням великокняжеских колен и излагая его в
риторически-торжественном стиле, она ставила своей целью представить историю
благочестивых русских государей, действовавших в единении с выдающимися
представителями русской церкви, преимущественно митрополитами и епископами.
Идее апофеоза Московского государства и московского царя как законного
преемника власти кесаря Августа служили и общерусские летописные своды 40—70-х
гг. XVI в., из которых наиболее значительными являются Воскресенский и
Никоновский своды и в неполном виде дошедшая до нас грандиозная историческая
энциклопедия, богато иллюстрированная множеством миниатюр, доведенная до
царствования Ивана Грозного и известная под именем «Лицевого Никоновского
свода», частично затем переработанного в так наз. «Царственную книгу». 
Апология
могущества и величия Московского царства и его главы Ивана Грозного характерна
и для такого популярного памятника (сохранилось до 200 его списков), как
«История о Казанском царстве», или «Казанский летописец», излагающего судьбу
Казанского царства со времени его основания болгарами до завоевания его Грозным
в 1551. «История» является произведением, представляющим значительный интерес с
точки зрения чисто литературной. Позаимствовав манеру описания воинских картин
и даже отдельных эпизодов преимущественно из «Повести о Царьграде»
Нестора-Искандера, отчасти из незадолго до того сложившейся у нас «Повести о
грузинской царице Динаре», она в то же время отразила торжественную стилистику
произведений макарьевского периода и использовала в немалом количестве приемы и
стиль устной поэзии. Возникновение «Истории» следует отнести ко времени
1564—1566. Задачу возвеличения Грозного как благочестивого московского царя
преследует и «Повесть о прихождении короля литовского Стефана Батория в лето
1577 на великий и славный град Псков», написанная неизвестным псковским монахом
в сугубо высокопарном стиле церковных писаинй, а также в значительной мере
возникшее, видимо, около того же времени «Сказание о киевских богатырех, как
ходили во Царь-град» («Богатырское слово»), обработавшее устно-поэтическую
былину и сохранившее при этом характерные особенности былинного стиля. 
Выступая
в данных условиях как организующее начало, самодержавная власть стремится
распространить свое влияние на все области жизни, вплоть до
церковно-религиозного и семейного быта. Так возникли не имеющие впрочем
отношения к литературе такие памятники, как «Стоглав», «Домострой»,
«Азбуковник». Не избегла отражения господствовавшей в Московской Руси XVI в.
националистической идеологии и литература путешествий, из которых наиболее
популярными являются связанные с именем Василия Познякова и особенно с именем
Трифона Коробейникова путешествия в Палестину, Царьград, Синай и Египет во
второй половине XVI в. 
Хотя
Московская Русь и находилась в общении с Западной Европой, зап.-европейское
идейно-культурное и в частности и литературное влияние на нее в силу ее
сознательной идейной замкнутости было минимальным. Спорадически начавшиеся еще
с XV в. и в XVI в. усилившиеся переводы с западных языков (преимущественно с
латинского и немецкого) переносили на Русь сочинения гл. обр. прикладного
характера. Литературный фонд попрежнему и по формальным и по идейным своим
признакам определялся почти исключительно традиционными чертами византийской
культуры. Очень немногие в собственном смысле слова литературные заимствованные
памятники XVI в., вроде переведенного с нижненемецкого «Прения живота и
смерти», ничем специфически характерным для западной культуры не отличались. 
События
крестьянской войны конца XVI — нач. XVII вв. сильно расшатали экономический
строй Московского государства и вместе с этим стройную законченность
законсервировавшей себя московской идеологии. Происходит обмирщение государства
и его духовной культуры. Московское самодержавие, выйдя победителем из борьбы,
развивает и укрепляет свою организацию. Закрепляет свои позиции и класс
служилого дворянства. Вместе с тем международные связи далекой Московии,
значительно в эту пору усилившиеся, весьма содействуют культурной эволюции и в
частности обмирщению в сфере литературной. Ослабевает мало-по-малу церковная
стихия в литературе, уступая свое место стихии светской, питающейся теперь
материалом, приходящим к нам, правда с запозданием, с Запада, преимущественно
через посредство Польши и Чехии, во многих случаях при помощи — в качестве
передатчиков — киевских литературных деятелей, В то же время значительный
доступ в литературу получает устная поэзия: с одной стороны, появляются первые
записи произведений устнопоэтического творчества, с другой — последнее
оказывает на книжную литературу более ощутительное влияние, чем это было
раньше. Старая традиция однако очищает место для новой не без борьбы, и на всем
протяжении века эта борьба или в иных случаях взаимодействие и взаимосушествование
традиции и новизны обнаруживаются еще очень явственно. 
Характерным
образчиком, дающим представление о начинающейся уже смене изжитых литературных
приемов новыми формами, являются многочисленные повести, посвященные изложению
исторических событий конца XVI — начала XVII вв. и идейной своей
направленностью отражающие реакцию феодальных верхов на те политические и
социальные потрясения, с которыми связано было для него революционное движение
крестьянства. 
Значительная
часть этих повестей, возникших частью спустя несколько десятков лет после
событий написана в выспреннем стиле, типичном для агиографических произведений
XVI в., и в достаточной мере приближается то к житию, то к церковному поучению,
отдавая предпочтение общим фразам и отвлеченному красноречию перед фактической
историей. Таковы в особенности «Плач о пленении и конечном разорении
Московского государства», «Повесть о некоей брани, належащей на благочестивую
Россию», «Временник» дьяка Тимофеева и др. Кое-где однако в пышную риторику
вторгается образная красочная речь, не ставшая еще общим местом изысканная
стилистика и даже написанная виршами концовка. Такова «Летописная книга»
приписываемая кн. Ив. Катыреву-Ростовскому, широко использовавшая поэтические
приемы и словесные формулы переведенной у нас в XV в. с латинского «Троянской
истории» Гвидо де Колумны и обнаруживающая в авторе знакомство с практикой
стихотворства в юго-западной Руси. Наконец широкий доступ в книжное по своей
основе повествование получает устно-поэтическая традиция, как это мы видим в
повести о кн. Михаиле Скопине-Шуйском, написанной в связи с его смертью, о
которой рассказывается и в известной лирической песне о нем, сочиненной
очевидно в Москве, записанной в 1619 для англичанина Ричарда Джемса. 
В
еще большей мере, чем в повести о Скопине-Шуйском, элементы устного творчества
дают себя знать в цикле повестей о взятии русскими войсками в 1637 Азова и
особенно об осаде его турками в 1641. Последнее событие видимо вскоре же
вызвало так наз. «документальную» и «поэтическую» (по терминологии А. С. Орлова)
повести об «Азовском осадном сидении». Второй вид повести написан в форме
реляции царю Михаилу Федоровичу, облеченной в поэтическую форму, частично
обусловленную влиянием былин и «Слова о полку Игореве», последнего очевидно не
непосредственно, а через посредство повестей о Мамаевом побоище. В дальнейшем,
видимо в последней четверти XVII в., возникает в значительной степени на основе
повестей об «Азовском взятии» и «Азовском сидении» сказочная (по терминологии
того же ученого) «История об Азовском взятии и осадном сидении», еще сильнее,
чем указанные ее письменные источники, испытавшая на себе влияние устной
традиции, песенной и легендарной. 
В
связи с общей тенденцией в XVII в. к обмирщению литературы это обмирщение сказывается
на одном из наиболее устоявшихся жанров древнерусской литературы, именно на
жанре житийном. Показательным в этом отношении является житие «Юлиании
Лазаревской» (ум. 1604), написанное в начале XVII в. ее сыном, муромским
боярином Каллистратом Осорьиным. Это не столько житие, сколько повесть, даже
своего рода семейная хроника, вышедшая из-под пера светского автора, хорошо
знающего подробности биографии того лица, о котором он пишет, не опускающего их
в своем рассказе и избегающего обычных житийных шаблонов. Юлиания, как это
явствует из повести о ней, ведет благочестивую жизнь не в монастыре, а в миру,
в обстановке бытовых забот и житейских хлопот, которые возлагаются на нее
обязанностями жены матери многих детей и хозяйки в своем большом хозяйстве. Традиционная
биография «святого», с детства подпадающего под исключительное влияние церкви,
не характерна для Юлиании: на первых порах, до самого замужества, она не бывала
в церкви и так. обр. значительное время жила вне ее религиозного воздействия.
Показательно, что это житие вышло из боярской среды, оппозиционно настроенной к
дворянскому государству и дворянской церкви Идеализированные женские образы
фигурируют и в возникшем видимо одновременно с повестью о «Юлиании Лазаревской»
«Сказании о явлении Унженского креста», построенном на основе символического
параллелизма и восходящем в конечном счете к устной легенде о любви двух
сестер, разлученных и затем соединившихся после смерти враждовавших мужей. 
К
концу века появляются в печати получившие широкую затем известность
«Четьи-минеи» Дмитрия Ростовского — следующий этап после Макарьевских «Миней» в
собирании, редактировании и приведении в систему накопившегося житийного
материала. Основной источник труда — «Минеи» Макария — для Дмитрия Ростовского
оказывается однако не единственным, он пополняется западными — латинскими и
польскими источниками сборниками Сурия, болландистов, Скарги. 
Западные
источники привлекаются в XVII веке и в области исторической литературы, как это
мы видим в хронографах второй (1617) и третьей (после 1620) редакции.
Использование польских хроник Конрада Ликостена, Стрыйковского, Мартина
Бельского дает возможность теперь русскому хроникеру пополнить свой материал
сведениями о зап.-европейских исторических событиях, ранее в хронографах отсутствовавших.
Одновременно в этих редакциях хронографа увеличиваются чисто литературные
элементы, сказывающиеся в частности в приемах характеристик и сравнений в
повестях о событиях конца XVI — нач. XVII вв., вошедших в обе редакции.
Хронографа и представляющих собой незаурядное явление с чисто художественной
точки зрения. Выдающееся место литературный элемент занимает и в сибирском
летописании XVII в., привлекающем в большей степени местный фольклорный
материал. 
В
XVII в., особенно во второй его половине, наблюдается усиленный приток
переводной западной повествовательной литературы, преимущественно восходящей к
польским и чешским оригиналам и оказывающей затем влияние на развитие
оригинальной русской повести. Это было вызвано все время растущими и крепнущими
экономическими и культурными связями с Европой, широко осуществившимися в
деятельности Петра I. Меньшая часть этой литературы носит в себе еще в
значительной мере отпечаток церковной формы, большая же часть является чисто
светской как по своему стилю, так и по тематике. В числе переводных памятников
первого рода особое значение имеют такие сборники нравоучительных рассказов,
как «Великое зерцало», «Звезда пресветлая» и «Римские деяния». «Великое
зерцало», переведенное в 1677 на русский язык с одобрения за год перед тем
умершего царя Алексея Михайловича с польского оригинала, восходит к
средневековому латинскому сборнику «Speculum Magnum exemplorum», составленному
иезуитом Иоганом Майором. Оно вобрало в себя материал житийной и
апокрифически-легендарной литературы как западного, так и
восточно-византийского происхождения, а также частично и литературы светской —
повествовательной и анекдотической. При переводе на русский язык сборник
подвергся значительному сокращению (вместо 2 300 с лишком рассказов польского
оригинала — около 900 в русском тексте); католическая тенденция его была
затушевана, ученый и справочный аппарат, имевшийся в польском тексте, опущен,
отдельные статьи сличены с традиционными сборниками византийского
происхождения, вроде «Пролога». Близок по характеру к «Великому зерцалу»
сборник «Звезда пресветлая», содержащий в себе рассказы о чудесах богородицы и
переведенный у нас в 1668 с недошедшего до нас белорусского оригинала. Он
получил широкое распространение в списках XVII—XVIII вв. В 1691 появились в
переводе с польского на русский язык «Римские деяния», восходящие к популярной
средневековой книге «Gesta Romanorum». В них собраны занимательные по фабуле и
назидательные по содержанию рассказы, большей частью из светской жизни, вслед
за которыми следует религиозно-моралистическое их истолкование. Общее
количество рассказов в русском переводе, как и в польском оригинале, — 30 (в
латинском тексте их 180). Ряд повестей, входящих в «Римские деяния» (об
Аполлоне Тирском, об Евстафии Плакиде, о папе Григории), распространялся у нас
и отдельно, независимо от сборника, и в самостоятельных переводах. Многие темы
и сюжеты всех трех сборников нашли затем себе отражение у нас в русской устной
словесности. 
С
самого начала XVII в. развивается у нас под влиянием юго-западной (украинской)
литературы литературное стихотворство, получающее впоследствии распространение
в самых различных слоях литературы. Сначала оно спорадически заявляет себя в
некоторых повестях из эпохи крестьянской войны конца XVI — начала XVII вв.
отдельными рифмованными строками, либо вклинивающимися в прозаическую речь
(напр. в «Повести о честном житии царя Федора Ивановича» патриарха Иова, у
автора «Иного сказания», у Авраамия Палицына, Симона Азарьина), либо кроме того
замыкающими собой прозаическую статью, как у Катырева-Ростовского. Вслед затем
мы встречаемся с более систематическими опытами виршевого творчества,
представляющими собой большей частью то же малоискусное соединение рифмованных
строк, — у кн. И. Хворостинина, кн. С. Шаховского, Ивана Наседки, Антония
Подольского и др. Литературно организованный силлабический стих проникает к нам
во второй половине XVII в. как результат деятельности в Москве киевских ученых,
преимущественно Симеона Полоцкого. Ему принадлежат стихотворное переложение
Псалтири и очень большое количество стихотворных произведений, собранных гл.
обр. в двух сборниках — «Рифмологион» и «Вертоград многоцветный», составленных
в 1678—1679. В первом сборнике помещены стихотворения, написанные по поводу
различных событий в жизни царской семьи и царских приближенных, а также две
школьные драмы, во втором собраны многочисленные, расположенные по алфавиту
стихотворения самого разнообразного характера, в том числе такие, которые
сатирически изображают различные стороны современного писателю быта. Поэтика
виршей Симеона Полоцкого во многом предваряет поэтику стихотворства классицизма
и тематику классической оды. По следам Полоцкого пошли его ревностный ученик
Сильвестр Медведев, сменивший своего учителя в роли придворного стихотворца,
плодовитый Карион Истомин и Тимофей Каменевич-Рвовский. 
Во
второй половине XVII в. появляются у нас и первые образцы драматической литературы.
К 1672 относится начало светского русского театра, создавшегося всецело под
влиянием зап.-европейской театральной практики. Одновременно с поисками за
границей режиссеров для русского театра, оказавшимися в конце концов
безуспешными, царь Алексей Михайлович поручил завести переговоры с Немецкой
слободой об организации театра. Во главе театрального дела стал пастор Иоган
Готфрид Грегори, который в специально устроенной «хоромине» в селе
Преображенском начал театральные представления. Первой была поставлена пьеса на
библейский сюжет «Эсфирь», или «Артаксерксово действо», за ней следовали
«комедии» «Товия младший», «Юдифь», «Жалостная комедия об Адаме и Еве» и др. В
1676, со смертью Алексея Михайловича, созданный по его инициативе театр
прекратил свое существование, возобновившись только при Петре I, но уже в форме
театра общедоступного, а не исключительно лишь придворного. Большинство пьес
театра Грегори принадлежало к репертуару так наз. «английских комедий»,
обрабатывавших в полуэпической, полудраматической форме библейские и
исторические сюжеты и изображавших и трагическое и комическое в сильно
утрированных формах, используя при этом разнообразные театральные эффекты. 
Почти
одновременно появляются у нас и первые опыты школьной драмы под пером Симеона
Полоцкого, а также Дмитрия Ростовского. В упомянутый уже стихотворный сборник
Симеона Полоцкого «Рифмологион» вошли две такие драмы: «Комедия о
Навуходоносоре-царе», написанная на библейский сюжет о трех еврейских отроках,
вверженных в огненную печь, и развивающая тему старинного церковного обряда,
так наз. «Пещного действа», и «Комедия притчи о блудном сыне», использовавшая
соответствующий евангельский сюжет. Особенный интерес представляет вторая
пьеса. Написанная по всем правилам школьной «пиитики», она однако чужда того
аллегорического элемента, который обычен в этого рода произведениях. В ней
нашла себе отражение живая современность — столкновение отцов и детей в эпоху
начавшейся у нас европеизации «верхних» социальных слоев. Столкновение это
разрешается в пользу умеренно консервативной традиции отцов, обуздывающей
радикальные индивидуалистические инстинкты молодого поколения. Пьесы Дмитрия
Ростовского («Рождественская», «Успенская» драмы и др.), написанные, так же как
и пьесы Симеона Полоцкого, силлабическим стихом, в отличие от последних
характеризуются обилием аллегорического элемента и пристрастием к отвлеченностям.
В школьные драмы обоих авторов между отдельными их актами вставлялись обычно
«интермедии», или «междувброшенные действа», представлявшие собой забавные
бытовые сценки, дававшие возможность зрителю, утомленному серьезным материалом
основного театрального представления, развлечься и отдохнуть. Таковы были формы
развития литературы класса феодалов-крепостников, приверженцев и опоры
московского самодержавия. Но наряду с этой линией в XVII в. развивалась и линия
посадской, мещанской литературы. Последняя завоевывала старые литературные
жанры, создавала новые. В новых условиях такой наиболее устоявшийся жанр
древнерусской литературы, как житийный, приобретает новые особенности. Мы имеем
своего рода снижение жанра, сближение его с автобиографической повестью. В житийную
литературу этого рода проникают элементы реализма и оппозиционности в отношении
феодального гнета. 
Наиболее
ярким и показательным образцом житийной литературы в ее пути к реализму
является житие идеолога и вдохновителя старообрядчества протопопа Аввакума, им
самим написанное в промежутке от 1672 до 1675. Являясь выразителем интересов и
чаяний по преимуществу социально ущемленных слоев мелкого и среднего
духовенства, посадского люда и крестьянства, Аввакум совершенно неприкрыто
насыщает свое «Житие» элементами злободневности, внешне выступающими у него под
знаком борьбы за традиционные устои религиозного обряда. Каноническую форму
жития с ее тематическими и стилистическими шаблонами он превращает в
полемически заостренную автобиографию, написанную в большей своей части, как и
многочисленные другие его произведения, разговорным языком своего времени, с
обильным привнесением диалектологических особенностей его родного говора.
Сохраняя кое-где условные черты житийного повествования, Аввакум на каждом шагу
нарушает их широким введением в рассказ картин быта своего, своей семьи и ряда
живых исторических деятелей, с которыми ему приходилось так или иначе
сталкиваться. «Житие» насквозь проникнуто вниманием к реальной человеческой
личности, к ее индивидуальным судьбам. 
Такие
памятники, как «Великое зерцало», повлияли на формирование у нас в XVII в.
другого очень популярного, обильно иллюстрировавшегося сборника — так наз.
«Синодика», ставшего в XVII—XVIII вв. своего рода народной книгой, перешедшей и
в лубочную литературу. В это время обычные для старых «Синодиков» поминания
умерших отступают на второй план, а на первое место выдвинулись большей частью
заимствованные из западных источников рассуждения и рассказы, доказывавшие
необходимость поминовения усопших, а то и просто занимательные повести
религиозно-моралистического характера. 
Рядом
с этим в Р. л. проникает уже чисто светский повествовательный материал. Таковы
переведенные в последней четверти XVII в. с польского сборники «Апофегматы» и
«Фацеции», или «Жарты польские». В первом из них собраны изречения, рассказы о
назидательных поступках и различных случаях из жизни знаменитых философов,
знатных людей, «честных жен и благородных дев непростых», во второй — забавные
анекдоты и приключения из жизни разнообразных общественных слоев, часто
достаточно нескромные, восходящие в конечном счете как к первоисточнику к
популярному сборнику итальянского новеллиста XV в. Поджо Браччолини. К
«Фацециям» примыкают и несколько переведенных у нас приблизительно в то же время
новелл Бокаччо, в том числе и новелла о Гризельде. На смену старинного
«Стефанита и Ихнилата» к нам приходят новые европеизированные сборники
животного эпоса, басни Эзопа, дважды переведенные с польского — в 1609 и в
1675, «Зрелище жития человеческого», переведенное с немецкого или с латинского
А. Виниусом в 1674, басни Локмана (в соединении с двумя рассказами из
«Гюлистана» Саади) в переводе с немецкого конца XVII в. К первой половине XVII в.,
а может быть и к XVI в., относится появление в Московской Руси весьма
популярной на Западе и на Востоке книги «История семи мудрецов», переведенной
на русский язык, как обычно, с польского и своими корнями уходящей в индийскую литературу.
Главная тема книги — достаточно излюбленная средневековой западной и русской литературой
— женская злоба, о которой на основе византийских и западных источников у нас
создался ряд произведений, в том числе приурочиваемые к XVII в. «Беседа отца с
сыном о женской злобе» и «Повесть о Валтасаре-кралевиче». Значительный интерес
у русского читателя XVII в. вызывает роман о Бове, который в конце XVI в.
переводится с «сербских книг» на белорусский язык. Во второй половине XVII в.
был сделан новый русский перевод его с неизвестного пока оригинала. Начиная с
XVII в., в списках становится известной у нас и «Повесть о Еруслане
Лазаревиче», восходящая как к главному источнику к персидской поэме Фирдоуси
«Шах-Намэ» с ее героем Рустемом — прообразом Еруслана. Обе повести уже в
списках XVII в. значительно русифицируют текст, приближая его в то же время к
сказочному стилю. В XVIII—XIX и в начале XX вв. они широко распространяются в
лубочной литературе и становятся источником соответствующих народных сказок. Из
других переводных повестей, появившихся у нас в последней четверти XVII в. и
затем вошедших в лубочную литературу, следует отметить как наиболее популярные
— повести о римском кесаре Оттоне, о Мелюзине, о Василии Златовласом, о
Петре-Златых ключах (с польского), о Брунцвике (с чешского). 
На
основе указанных социальных тенденций с помощью западной переводной повести в
XVII в., преимущественно во второй его половине, возникает и русская
оригинальная повесть. В иных случаях в ней обнаруживается еще связь с мотивами
традиционного жития, а в содержании дает себя знать торжество старинного
консервативного уклада жизни. Таковы повести о Савве Грудцыне, о бесноватой
жене Соломонии, о Горе-злочастии. В первой повести речь идет о юноше,
вступившем в связь с замужней женщиной и поддерживающем ее любовь к себе при
помощи беса. Демонологическая тема развивается и в замечательной стихотворной
повести о Горе-злочастии, дошедшей до нас в единственном списке XVIII в. и
изображающей судьбу юноши, пренебрегшего родительскими наставлениями и
запретами и ставшего на чужой стороне жить, «как ему любо». Как и повесть о Савве
Грудцыне, повесть о Горе-злочастии дает своеобразное переплетение традиций
гостьевой верхушки, бережно охранявшей старинные нравственные и религиозные
устои, и настроений посадской бюргерской оппозиции, подвергавшей эти устои
критике, отражающей социальный протест этой группы. Характерной особенностью
этой книжной по своему происхождению повести является то, что она проникнута
насквозь устнопоэтической стихией. Близки по теме к ней и разнообразные
повестушки, ведущие свою историю еще с XV в., — о хмеле и о происхождении
винокурения, о табаке, частично затем возникавшие в старообрядческой среде, как
напр. «Сказание от книги глаголемыя Пандок, о хранительном былии, мерзком
зелии, еже есть траве табаце». 
Влияние
устнопоэтического творчества, вообще характерное для повести XVII в.,
сказывается и на ряде других повестей: о византийском царе Михаиле III, о
начале тверского Отроча монастыря, о начале Москвы и др. Последние две
сближаются с повестями типа повести о Савве Грудцыне совмещением черт
агиографического стиля с любовно-романтической интригой. Яркий образчик отхода
от старой традиции как в отношении содержания, так и стиля представляет собой
«История о российском дворянине Фроле Скобееве». Время ее возникновения — или
самый конец XVII в., канун Петровских реформ, или начало XVIII в. Действие
самой повести в одном из ее списков приурочивается к 1680. Герой повести,
дворянин, правда обедневший, ловкий плут и пройдоха, очень удачно устраивает
свою материальную карьеру, женившись на дочери богатого и влиятельного
стольника Аннушке, которую он перед этим соблазнил. Под-стать «Истории о Фроле
Скобееве» повесть о купце Карпе Сутулове, возникшая на основе бродячих сюжетов,
характерных для литератур Востока и Запада, и рассказывающая о том, как мудрая
жена Сутулова Татьяна в отсутствии мужа ловко отстранила попытки купца, попа и
архиепископа провести с ней ночь, взяв при этом с каждого из них значительную
сумму денег и напоследок осрамив их. Эротические элементы обеих последних
повестей в еще большей степени сказываются в «Притче о старом муже» и особенно
в «Сказании о молодце и девице», иносказательно повествующем об очень
откровенных домогательствах молодца, которым девица идет навстречу после
некоторых пререканий, выраженных почти в столь же откровенной форме, как и
выражения молодца. 
Начиная
с XVII в., становится известным у нас ряд юмористических и сатирических
повестей и пародий, возникших, как и большинство повестей, в посадской среде,
частично ставших затем достоянием лубочной литературы. Сравнительно незлобивым
юмором проникнута приобретшая широкую популярность повесть о Фоме и Ереме —
двух неловких и незадачливых упрямых шутах, непрестанно попадающих впросак и то
и дело терпящих побои. В списках XVII и XVIII вв. дошла до нас повесть о
Шемякином суде, осмеивающая русские судебные порядки. Ко второй половине XVII в.
относится повесть о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове, представляющая собой также
пародию на судейские порядки Московской Руси. Пародия эта облечена в форму
челобитной, составленной на основе знакомства с Уложением царя Алексея
Михайловича. К несколько более раннему времени нужно отнести и «Притчу о
бражнике», рассказывающую о том, как пьяница, толкущийся в двери рая и
удерживаемый апостолами Петром и Павлом, царями Давидом и Соломоном и святым
Николой, обличает и посрамляет каждого из них за какой-либо их проступок и в
конце концов пропускаемый в рай евангелистом Иоанном, заповедавшим в Евангелии
любить всех людей, о чем ему напоминает бражник, садящийся затем в раю на
лучшем месте. К концу XVII в. приурочивается «Челобитная Калязина монастыря»,
адресованная тверскому архиепископу Симеону и представляющая собой сатирическое
изображение монастырского быта Калязинского монастыря, прославившегося
распущенной жизнью его обитателей. Обличению специально белого духовенства
посвящена и сатира-пародия конца XVII в. «Хождение попа Саввы, большой славы».
В двух произведениях, относящихся к середине века, — в «Сказании о крестьянском
сыне» и в «Празднике кабацких ярыжек», или «Службе кабаку» — пародируются
священное писание и церковная служба. Второе из них в частности представляет
собой пародию на так наз. «малую» и «великую» вечерню с каноном. В конце
«Праздника» помещается житие пьяницы. 
Таковы
важнейшие явления Р. л. XVII в., выходящей теперь на широкую, европейскую
дорогу. Окончательно определилась победа литературы дворянской. Боярство
отступило и в литературном творчестве. Появилась купеческая и посадская
(мещанская) литература, оппозиционно противопоставившая себя дворянской, но
очень скромная в своей оппозиционности. Крестьянство, тем более революционное,
в письменную литературу доступа не имело, целиком оставаясь в рамках устного
творчества. В дворянской литературе начали формироваться тенденции, позже
выявившиеся в классицизме. Посадская литература обогатилась целым рядом
реалистических элементов. Литература XVIII в. пошла затем по указанным путям,
определившимся всем предшествовавшим развитием русской литературы. 
Список литературы
Галахов
А. Д., История русской словесности древней и новой, изд. 3, т. I, М., 1894 
Тихонравов
Н. С., Задачи истории литературы и методы ее изучения (рецензия на 1-е изд.
книги Галахова, СПБ, 1863, 1868, 1875), Сочинения Н. С. Тихонравова, т. I, М.,
1898 
Порфирьев
И., История русской словесности, т. 1, изд. 6, Казань, 1897 
Пыпин
А. Н., История русской литературы, тт. I—II, изд. 4, СПБ, 1911 
Владимиров
П. В., Древняя русская литература Киевского периода XI—XIII вв., Киев, 1900 
Архангельский
А. С., Чтения по истории русской литературы (2 выпуска), Казань, 1903 
Его
же, Из лекций по истории русской литературы. Литература Московского государства
(кон. XV—XVII вв.), Казань, 1913 
Келтуяла
В. А., Курс истории русской литературы, ч. 1, кн. 1, изд. 2, СПБ, 1913, ч. 1,
кн. 2, СПБ, 1911 
Его
же, Краткий курс истории русской литературы, изд. 2, ч. 1, кн. 1, СПБ, 1912, ч.
1, кн. 2, СПБ, 1915 
История
русской литературы под ред. Е. В. Аничкова, А. К. Бороздина и Д. Н. Овсянико-Куликовского,
т. II. История русской Литературы до XIX в., под ред. А. К. Бороздина, изд. И. Д.
Сытина и т-ва «Мир», М., 1908 
История
русской литературы до XIX в., тод ред. А. Е. Грузинского, т. I, изд. т-ва
«Мир», М., 1916 
Петухов
Е. В., Русская литература, Исторический обзор главнейших литературных явлений
древнего и нового периода. Древний период, изд. 3, П., 1916 
Орлов
А. С., Лекции по истории древней русской литературы, читанные на Высших женских
курсах, учр. В. А. Полторацкой, М., 1916 
Истрин
В. М., Очерк истории древнерусской литературы домосковского периода (XI—XIII вв.),
П., 1922. Перечни литературы по отдельным вопросам истории древней русской литературы
см. в указанных выше общих курсах Пыпина, Архангельского, Келтуялы. Кроме того
см.: Мезиер А. В., Русская словесность с XI по XIX ст. включительно, ч. 1, СПБ,
1899 
Пыпин
А. Н., История русской литературы, «Энциклопедический словарь
Брокгауза-Ефрона», полутом 55 (Россия — Саварна), СПБ, 1899 
Иконников
В. С., Опыт русской историографии, т. I, кн. 1—2, и т. II, кн. 1—2, Киев,
1891—1908 
Архангельский
А. С., Введение в историю русской литературы, т. I, П., 1916 
Никольский
Н., Материалы для повременного списка русских писателей и их сочинений (X—XI вв.),
СПБ, 1906 
Gudzy N., Die altrussische Literaturgeschichte in den Jahren
1914—1926, «Zeitschrift für slavische Philologie», Bd. V и VI,
1928, 1929. Библиографию по старинной русской повести и в частности по «Слову о
полку Игореве» см. под словами «Повесть» и «Слово о полку Игореве». 
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://feb-web.ru