И.А. Суханова
Стихотворение
Б. Пастернака «Сказка» из последней глава романа «Доктор Живаго» не раз становилось
предметом как литературоведческого, так и лингвистического исследования (см.
[1], [2], [3] и др.). Тем не менее, на наш взгляд, результаты этих исследований
могут быть дополнены и другими наблюдениями, так как практически любой текст
Пастернака оказывается неисчерпаемым для анализа и никакой подход к нему не
будет лишним.
Цикл
«Стихотворения Юрия Живаго», составляющий последнюю главу романа, построен, как
известно, в виде годового круга, в порядке смены времен года [4], с дважды
повторяющейся весной, что задает возможность бесконечного повторения круга (см.
нашу работу [5]). Основу, своеобразный «каркас» этого круга составляет
«треугольник» − стихотворения с ярко выраженной христианской тематикой,
сезонная принадлежность которых не эксплицирована. Самым первым в цикле стоит
стихотворение «Гамлет»; завершают цикл «евангельские» стихи, как бы
зарождающиеся среди «весенних» стихотворений и затем идущие подряд; в самой же
середине цикла — тринадцатое из двадцати пяти -стоит стихотворение «Сказка»,
«легенда о Егории Храбром». Такое положение, безусловно, не случайно. Св.
Георгий, Егорий Храбрый — небесный покровитель главного героя, носящего третий
вариант имени — Юрий.
Параллелизм
образа Юрия Живаго образу св. Георгия подробно рассмотрен Н.А. Фатеевой [3], мы
же посмотрим на переклички стихотворения с прозаическими главами под несколько
иным углом.
Переклички
стихотворения «Сказка» с прозаическим текстом романа носят различный характер.
Они могут лежать на поверхности — так, связь со стихотворением эксплицирована в
эпизоде в Ва-рыкине, когда в творческом сознании Юрия Живаго возникает образ
дракона в овраге, и он сочиняет «легенду о Егории Храбром» (XIV, 8-9).
Связи
могут быть в той или иной степени завуалированы и заключаться в отдельных
словах; в образах, в контексте романа имеющих характер лейтмотивов; в сходстве
ситуаций, когда ситуация реального плана в прозе может быть сведена к данной в
стихотворении формуле-архетипу. При этом все разновидности связей тесно
взаимодействуют между собой.
Зерно
стихотворения обнаруживается в ч. XIV, гл. 8-9, когда воющие за оврагом волки
трансформируются в «идею враждебности» и доктору представляется, что «<…>
в овраге залег чудовищных размеров сказочный, жаждущий докто-ровой крови и
алчущий Лары дракон» (XIV, 9) [6]. Начало «Сказки» содержит перифраз одного из
последних фрагментов гл. 9, в конце которой Юрий Андреевич пишет стихотворение.
Ключевым в этом перифразе оказывается слово степь: «Пробирался конный /Степью
по репью» (здесь и далее выделено нами), сравним: «Георгий Победоносец скакал
на коне по необозримому пространству степи <…> XIV, 9). Упоминания оврага
Шутьма, в котором доктору представлялся залегший дракон, и в дальнейшем могут
отсылать к стихотворению, причем не только в законченных фразах («<…> он
вдруг проснулся после тяжкой привидевшейся ему нелепицы о драконьем логе под
домом») но и в отдельных словах (далее в том же абзаце: «Вдруг дно оврага
озарилось огнем и огласилось треском и гулом сделанного кем-то выстрела» — XIV,
14; сравним: «Как бы пламя серы / Озаряло вход. // <…> Отдаленным зовом
/Огласился бор» — «Сказка»).
В
стихотворении дракон (змей, змея, чудище) — одна из ипостасей враждебности,
вражьей силы, которая имеет в романе и другие, самые разные проявления и
персонификации: это и сама историческая действительность («неправда на русской
земле»), и «лесное воинство», держащее доктора в плену, и «товарищи Антипов и
Тиверзин», которые, по словам Комаровского, «точат зубы на Ларису Федоровну», и
сам Комаровский, и воющие за оврагом волки, и смерть, могила, кладбище, подвал,
подземелье, пещера (последние три образа амбивалентны, но имеют и ярко
выраженную негативную функцию через родство с могилой), землянка, овраг и д.т.
Способы воплощения «темного начала» не ограничены — от одного слова до
лейтмотива или развернутого образа. В качестве враждебной силы может выступать
даже лес, иногда враждебность воплощается в образе непогоды, бури, в частности
— метели как разновидности этих явлений.
Лейтмотивы
и близкие к лейтмотивам образы, развивающиеся в прозаическом тексте, активно
затрагивают данное стихотворение. Мы уже писали о лейтмотиве оврага ([7], см.
также [6] и [8]), отмечали, что слово овраг, по нашим наблюдениям, входит в
текстовое семантическое микрополе пещеры, земли, существующее в контексте
романа, которое может рассматриваться — полностью или частично — как часть
более объемного текстового семантического поля (ТСП) враждебности. Овраг,
пещера в контексте стихотворения несут, в основном, негативные коннотации.
Герой стихотворения («конный») по оврагу подъезжает к пещере, в которой сидит
дракон, держащий в плену деву-жертву.
Образ
дракона в прозаическом тексте появляется не только в связи с замыслом
стихотворения (см. выше) и, что особенно примечательно, не только в сознании
главного героя-поэта: мотивы «Сказки» явно просматриваются, например, в
восприятии водопада Васей Бры-киным, сбежавшим с поезда: «Водопаду не было
кругом ничего равного, ничего под пару. Он был страшен в этой единственности,
превращавшей его в нечто одаренное жизнью и сознанием, в сказочного дракона или
змея-полоза этих мест, собиравшего с них дань и опустошавшего окрестность»
(VII, 24). Сравним: «Края населенье / Хижины свои / Выкупало пеней / Этой от
змеи. <…. > Получив на муку / В жертву эту дань» («Сказка»).
В
комплекс вражьей силы, ополчившейся на доктора в Варыкине, входит лес:
«<…> у доктора было такое чувство, точно он поздним вечером стоит в
темном дремучем лесу своей жизни» (XIV, II, доктор здесь и в прямом смысле
находится в лесу). Подобная метафора встречалась уже в части III, где
Юра-студент вспоминает смерть матери и свое детское восприятие этого события:
«Внешний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный, непроходимый и
бесспорный, как лес, и оттого-то был Юра так потрясен маминой смертью, что он с
ней заблудился в этом лесу и вдруг остался в нем один, без нее. Этот лес
составляли все вещи на свете <…>» (III, 15). Олицетворение леса как
враждебной, фантастической силы в виде фольклорного переосмысления эпизода
Апокалипсиса (12: 7) встречается в «бредовой вязи» ворожеи Кубарихи: «Ты вот
смотришь и думаешь, лес. А это нечистая сила с ангельским воинством сошлась,
рубятся, вот что ваши с басалыжскими» (XII, 7). Часть XI, где, как и в
цитированной XII, речь идет о партизанах, удерживающих доктора в плену,
называется «Лесное воинство», а «партизанский начальник» Ливе-рий Микулицын
носит псевдоним «товарищ Лесных», старик Вакх называет его «Лесным товарищем»
(VIII, 8). Здесь коннотации слова лес и его производных негативные (сравним:
«Темный лес навстречу /Вырастал вдали»), однако образ леса во всем романе может
играть и положительную роль: «Доктору казалось, <…> что в лесу обитает
Бог, а по полю змеится насмешливая улыбка диавола» (XV, 2); «Точно не просто
поясною панорамою стояли, спинами к горизонту, окружные леса по буграм, но как
бы только что разместились на них, выйдя из-под земли для изъявления
сочувствия» (XIV, 13). (Сравним: «на лесной бугор» («Сказка»), обратим также
внимание на мотив выхода из-под земли — см. ниже, также [9]. Лейтмотив леса в
«Докторе Живаго» требует, на наш взгляд отдельной работы. На значимость этого
образа указывает Д.С. Лихачев в предисловии к первой публикации романа [10]).
Враждебная
сила, не позволяющая доктору и Ларе оставаться вместе, персонифицируется не
только в фантастических и обобщенных образах, но в персонаже реального плана —
Комаровском. Этот персонаж, обладающий странной способностью в отличие от
других действующих лиц романа не стареть и не умирать, но передаваться в
качестве злого гения от родителей к детям, вызывает, таким образом, ассоциации
с дьяволом. Заметим, что дракон, змей, змея — в христианской традиции —
олицетворение дьявола («<…> великий дракон, древний змий, называемый
«диаволом» и «сатаною», обольщающий всю вселенную <…>» Ап. 12: 9). С
такой же семантикой связаны слова враждебность, вражья сила: старославянское
врагъ — «дьявол, черт, нечистый» [11. С. 190].
Образы
стихотворения «Сказка» связаны также с лейтмотивом сна, болезни, обморока,
временной смерти, временного прекращения существования, что, в свою очередь,
связано с образом пещеры, сущность которого амбивалентна: пещера — место
Рождества Христова, погребения и Воскресения одновременно, если учесть
безусловную зависимость романа от Евангельских текстов (см. наши работы [7],
[9]). Мотив пробуждения, воскресения связан с лейтмотивом весны [5]. (Лейтмотив
сна, подобно лейтмотиву леса, также требует отдельной работы.)
Между
стихотворением и прозаическими главами встречаются переклички и на уровне
ситуаций. На наш взгляд, это не только эпизод, когда Комаровский увозит Лару из
Варыкина; здесь, пожалуй, перекличек со «Сказкой» меньше, чем в ряде других
эпизодов. Больше сходства со стихотворением мы найдем в начале XIV части, когда
Лара, порываясь встать на колени, умоляет доктора не оставлять ее наедине с
Комаровским, с которым он не хочет встречаться (сравним: «отдаленный зов»,
«призывный крик», услышанный конным в «Сказке»), и Юрий Андреевич соглашается,
обещая при этом: «Если нужно, если ты мне прикажешь, я убью его» (XIV, 1).
Встреча кончается тем, что доктор спускает Ко-маровского с лестницы, о чем,
однако, читатель узнает мимоходом, когда речь идет уже о последующих событиях.
«Где Комаровский? Он еще тут или уже уехал? С моей ссоры с ним и после того,
как я спустил его с лестницы, я больше ничего о нем не слышал» (XIV, 3). То
есть имела место драка с Комаровским, которая, тем не менее, ни к чему не
привела: дальнейшие события объективно неизбежны, и Комаровский, как
неистребимое зло, все равно появится в Варыки-не и увезет Лару. Видимо, поэтому
эпизоду стычки и уделяется так мало внимания. Заметим, что и в стихотворении
нет поединка с драконом (змеей), поединок остается «за кадром», и хотя дракон
побежден («<…> труп дракона / Рядом на песке»), однако ощущения «полной и
окончательной» победы нет, потому что «В обмороке конный, /Дева в столбняке.
<…> То в избытке счастья / Слезы в три ручья /То душа во власти /Сна и
забытья. // То возврат здоровья, /То недвижность жил /От потери крови /И упадка
сил. <…> Силятся очнуться /И впадают в сон».
В
той же главе доктор вспоминает свою первую встречу с Ларой, когда он интуитивно
понял, что она — «пленница» Комаровского; возникает мотив слез: «Я весь
наполнился блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и плакал» (XIV, 4). Во
время этого разговора Лара плачет: «<…> не замечая своих слез, плакала
тихо и блаженно» (там же). Сравним: «То в избытке счастья /Слезы в три ручья
<…>» («Сказка»).
Ситуация
«дева-жертва в плену у змея» неоднократно варьируется в романе в связи с Ларой
и Комаровским. Истоки власти Комаровского над Ларой уходят в ее детские
впечатления о приезде в Москву с Урала: «На столе в номере ее ошеломил
неимоверной величины арбуз, хлеб-соль Комаровского им на новоселье. Арбуз
казался Ларе символом властности Комаровского и его богатства. <…> У Лары
захватило дух от страха, но она не посмела отказаться. <…> И ведь эта
робость перед дорогим кушаньем и ночною столицей потом так повторилась в ее
робости перед Комаровским <…>» (IV, 1).
Подросток
Юра впервые видит Ла-ру в гостинице вместе с Комаровским и догадывается о его
власти над ней. Он смотрит из полутьмы на них, освещенных лампой. Сравним: «И
увидел конный / И приник к копью / Голову дракона, / Хвост и чешую. // Пламенем
из зева / Рассевал он свет, / В три кольца вкруг девы / Обмотав хребет»
(«Сказка»); «Из полутьмы, в которой никто не мог его видеть, он смотрел не
отрываясь в освещенный лампою круг. Зрелище порабощения девушки было
неисповедимо таинственно и беззастенчиво откровенно. Противоречивые чувства
теснились в груди у него. У Юры сжималось сердце от их неиспытанной силы. <
… > и вот эта сила находилась перед Юриными глазами, досконально
вещественная и смутная и снящаяся, безжалостно разрушительная и жалующаяся и
зовущая на помощь <…> и что теперь Юре делать?» (II, 21). Освобождать
Лару, однако, возьмется не Юрий Живаго, а Антипов-Стрельников: «Я пошел на
войну, чтобы полностью отплатить за все, что она выстрадала <…>» (XIV,
17). Однако роль Егория Храброго — не его роль, и он не приносит Ларе, по его
собственному признанию, «ничего, кроме горя». Лара сама воспринимает себя как
пленницу: «Блаженны поруганные, блаженны оплетенные» (II, 19), − думает
она, слыша выстрелы во время Московского восстания и воспринимая их как месть
за свое поруганье. (Сравним: «Змей обвил ей руку / И оплел гортань <…>»).
Она проводит аналогию с собой, видя в обществе Комаровского незнакомую девушку:
«Комаровский посмотрел на вошедшую тем взглядом, который Лара так хорошо знала.
<…> «Новая жертва», — подумала она. Лара увидела как в зеркале всю себя и
всю свою историю» (III, 13). (Сравним: «Получив на муку / В жертву эту дань»).
Темы Лары-пленницы проходит еще раз, когда квартирная хозяйка иронически
сравнивает ее с Маргаритой в темнице: «Припадки Лариного бреда казались Руфине
Онисимовне сплошным притворством. Руфина Онисимовна готова была побожиться, что
Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице» (IV, 2). Здесь можно найти
скрытый подтекст: в несчастьях Маргариты виноват Мефистофель — черт, злой дух,
то есть проявление нечистой силы, вражьей силы; следовательно, и Комаровский,
виновник несчастий Лары, — также проявление этой силы. Неважно, к какому именно
источнику отсылает цитата (к Гете или Гуно), неважно, какую коннотацию придает
ей персонаж — смысл здесь в очередном проведении темы.
Со
стихотворением «Сказка» связан и ряд других эпизодов, разбросанных по всему
роману, и первый из этих эпизодов — в первой части, где маленький Юра в
Дуплянке спускается в овраг (см. нашу работу [7], о лейтмотиве оврага в
романе).
Как
и в отношении многих других стихотворений Юрия Живаго, темы и образы «Сказки»
возникают, варьируются, дробятся, расходятся, сталкиваются в прозаических
главах на протяжении всего романа и, наконец, выкристаллизовываются в
стихотворении. Действует принцип, сходный, может быть, с музыкальным приемом
обращенных вариаций, когда полное проведение темы не предшествует вариациям, а
завершает их. II
На
первый взгляд, вопрос о связях «Сказки» с фольклорными источниками достаточно
ясен. А.Н. Афанасьев в комментариях к своему сборнику «Народныя русския
легенды» отмечает: «Народное предание о битве Георгия Храброго с драконом
распространено во множестве сказаний почти у всех европейских народов; подвиг
этот приписывается Георгию наравне со многими другими сказочными героями и
нередко с одинаковою обстановкою и с совершенно тождественными подробностями
<…>» [12. С. 259-260].
Существует
несколько вариантов русской народной легенды (или духовного стиха) о Егории
Храбром. На наш взгляд, наибольшее сходство стихотворение Пастернака
обнаруживает с самым полным вариантом легенды, приведенным в сборнике А.Н. Афанасьева
— «Его-рий Храбрый» [12. С. 103-111], но есть отсылки и к другим текстам.
(Кроме сборника А.Н. Афанасьева, мы пользовались сборником Ф.М. Селиванова
«Стихи духовные» [13]).
В
русском фольклоре нет, разумеется, слова дракон, враждебное фантастическое
существо называется змей, змея. Аналогом этой змеи выступает завоеватель —
царища Мартемьянища (Демьянище, Кудреянище), хан Брагим и т.п.
Очевидная
отсылка к фольклорным текстам содержится в следующих строфах: «Той страны
обычай / Пленницу-красу / Отдавал в добычу / Чудищу в лесу. // Края населенье /
Хижины свои / Выкупало пеней / Этой от змеи».
Сравним:
«На Арахлинско царство напустил Господь, / Напустил Господь да змею лютую, /
Змею лютую, девятигла-вую. <…>А и стала змея да поналеты-вать, /Аи стала
змея да понасхватывать / По головушке да человеческой <…>» («О спасении
Елисавии Арахлинской царевны» [13. с. 94]. Поэтому «арахлински мужики» «рыли
жеребья да промежду собой» — кому идти «[к]о лютой змеи да во съядение» (Там
же. С. 95).
В
фольклорных текстах находим и ряд образов, развивающихся в «Докторе Живаго» в
виде лейтмотивов. Так, например, лес — одна из опасностей, подстерегающих
Егория Храброго в пути: «Еще Егорий наезжаючи / На те леса на дремучие, — /
Древо с древом совивалося, / К сырой земли приклонялося. / Не добре Егорию льзя
проехати <…>» («Егорий Храбрый» [12. С. 107]); «Первая застава великая —
/ Стоят леса темные, /Они засели до неба, / И стиглому, и сбеглому проходу нет,
/ И удалому добру молодцу проезду нет» («Стих про Егория Храброго» [13. С.
118]).
Сон,
обморок, столбняк, упадок сил, сомкнутые веки — то есть временное прекращение
существования — связаны в контексте романа с оврагом и пещерой. В таком плане
переосмысливается мотив сна из некоторых вариантов легенды о Егории Храбром,
где герой, уподобляясь сказочным персонажам, спит до поединка, в ожидании
появления змея: «И заснул Егорий нонь во крепкий сон. <…> Аще тут девица
прирасплакалась, / Выпала слезинка на бело лицо, / На бело лицо Егорью
Светохраброму. / И проснулся Свет да со крепкаго сна» «О спасении Елисавии
<…>» [13. С. 97-98]. В данном варианте поединка как такового нет, «змея»
усмиряется по слову Егория: «Уж ты стань, змея, да тиха-кротка» — «О спасении
Елисавии <…>» [13. С. 98]). «Девица» не спит вовсе, но проливает «слезинку».
Здесь вспомним слезы и обморок маленького Юры в овраге (I, 6).
В
ТСП враждебности в контексте романа входят слова подземелье, подвал, подпол,
погреб. Иногда эти слова используется в чисто бытовом контексте: «Я люблю зимою
теплое дыхание подземелья, ударяющее в нос кореньями, землей и снегом, едва
подымешь опускную дверцу погреба <…>» (IX, 2). Погреб, как и подвал,
подпол, подземелье — аналог пещеры погребения и Воскресения. Это становится
очевидным при учете связей с фольклорными текстами не только самого
стихотворения «Сказка», но и — через него — прозаических глав.
Заметим,
в фольклоре Георгий (Егорий) не только и не столько змееборец, но в первую
очередь — мученик. Зло-дей-царища Мартемьянища (Демьянище, Кудреянище) мучит
Егория «[в]сякими муками да различными» («Стих про Егория Храброго» [13. С.
117]): велит его «в топоры рубить», «во смоле варить», «во пилы пилить» [12],
«во печи жегчи», «на воде топить», «пригвоздити ко дереву» [13] и т.п. Самая же
последняя мука -«Повелел Егорию погреба копать, / Погреба копать ему глубокие
<…> Садил Егория во глубокий погреб <…>» («Егорий Храбрый» [12. С.
106]); «Вырыли погреб глубокой, / Сажали в него Егория <…>» («Егорий
Храбрый», вариант в. [12. С. 258]). Однако рано или поздно (в одних вариантах —
сразу, в других — через тридцать лет) «Дак из сырой земли Егорий выхождаючи»
(«Егорий Храбрый и царище Демьянище» [13. С. 113]): «Выходил Егорей на Святую
Русь, /Увидал Егорей света белого, /Света белого, солнца красного» («Стих про
Егория Храброго» [13. С. 118]).
Егорий
Храбрый претерпевает муки за верность христианской вере. Царища Мартемьянища
предъявляет ему следующие требования: «Ты не веруй самому Христу, / Самому
Христу, царю небесному; / А ты веруй сатане-врагу со диаволом» («Егорий
Храбрый» [12. С. 103]). В фольклорном тексте ситуация выражена с наивной
прямотой, однако в сущности то же требование — отказ от духовных основ своей
личности — предъявляет Юрию Живаго историческая действительность: «От огромного
большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия» (XV,
7). «Надо быть верным Христу» (I, 5), — говорит в начале романа философ
Веденя-пин, и Юрий Живаго, его племянник и ученик, следует этому призыву. На
криводушие Живаго не способен, поэтому подвергается мучениям, нравственным и физическим,
и хотя отнюдь не является неуязвимым, подобно Егорию в фольклоре, не изменяет
своим убеждениям. В судьбе и творчестве Юрия Живаго можно увидеть буквализацию
следующего фольклорного текста: «Повелел Егория во смоле варить, /Не добре
Егория смола берет, /И поверх смолы Егорий плавает, / Сам стихи поет
херувимские, /Он гласы гласит все евангельские» («Егорий Храбрый» [12. С.
104]). Вспомним, что ядро стихотворной главы — стихи на евангельские сюжеты.
В
свете отсылок к фольклору становится понятным и такой фрагмент прозаического
текста, который можно даже ошибочно посчитать за стилистическую погрешность:
«Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла
была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали
внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и
жить чужими, всем навязанными представлениями» (XIII, 14). На наш взгляд, здесь
варьируется следующий фольклорный текст: «Когда веровали веру истинную
христи-янскую, / Тогда не бывало на Антоний-град / Никакой беды, ни погибели. /
Когда бросили они веру истинную, христи-янскую, / Начали веровать латинскую,
бусурманскую, / Тогда Господи на них прогневался: напустил на них змея лютого,
/ Змея лютого поедучего». («Егорий и змей» [13. С. 99]). Из фольклорного текста
в роман перешли мотивы отказа от вековых, проверенных ценностей; духовного
подчинения ценностям чуждым; бедствий страны и народа, происходящих в
результате этого отказа и этого подчинения.
Таким
образом, наблюдения за внутренними и внешними связями стихотворения «Сказка»
приводят к следующим выводам. Стихотворение, прозаические главы и внешний
источник стихотворения (фольклорные тексты) находятся в отношениях сложного
взаимодействия. Внутренние связи (стихи — проза) могут быть выявлены с учетом
внешних. В свою очередь, некоторые связи прозаических глав с фольклорными
текстами выявляются с учетом связи стихотворения с этими текстами. Иными
словами, связи двух текстов (или двух частей одного текста) могут быть выявлены
с учетом третьего текста. (См. также нашу работу [14]).
Список литературы
1. Bodin P.A. Nine poems from Doctor Živago. A study of
Christian Motifs in Boris Pasternak’s Poetry. Stockholm, 1976.
2.
Баевский В.С. Темы и вариации. Об историко-культурном контексте поэзии
Б.Пастернака //Вопросы литературы. 1987. №10. С.30-59.
3.
Фатеева Н.А. Семантические преобразования в поэзии и прозе одного автора и в
системе поэтического языка //Очерки истории языка русской поэзии XX века.
Образные средства поэтического языка и их трансформация. М.: Наука, 1995. С.
178-259.
4.
Белова Т.Н. Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» в англоязычных
исследованиях 80-х годов// Вестник Московского университета, сер. 9. Филология.
1993. № 6. С. 11-26.
5.
Суханова И.А. Лейтмотив весны в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» в связи с
композицией стихотворной главы //Текст в фокусе литературоведения, лингвистики
и культурологии. Ярославль, 2002. С.107-116.
6.
Пастернак Б.Л. Доктор Живаго: Роман. М.: Сов. писатель, 1989.
7.
Суханова И.А. Лейтмотив оврага в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» //
Ярославский педагогический вестник. 2004. № 1-2. С. 20-26.
8.
Суханова И.А. Еще раз о лейтмотиве свечи в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго»
// Ярославский педагогический вестник. 2003. № 3. С. 39-46.
9.
Суханова И.А. Взаимодействие текстовых семантических полей в романе Б.Л.
Пастернака «Доктор Живаго» // Язык русской литературы XX века. Вып.2.
Ярославль: ЯГПУ, 2004. С. 113-121.
10.
Лихачев Д.С. Размышления над романом Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» // Новый
мир. 1988. № 1. С. 5-10.
11.
Этимологический словарь русского языка. Т.1. Вып. 3. М.: МГУ, 1968.
12.
Афанасьев А.Н. Народныя русския легенды. Б. М. 1909.
13.
Стихи духовные. М.: Сов. Россия, 1991.
14.
Суханова И.А. «Тема о волках» в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» //Человек
в информационном пространстве.: Материалы международной научно-практической
конференции (Ярославль, 20-22 ноября 2003 г.). Воронеж-Ярославль: Истоки. 2004.
С. 217-218.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.yspu.yar.ru