Н.Н. Суворова 
Тема
«Поэт и поэзия» в школьном и вузовском преподавании истории русской литературы
приобрела традиционный характер. Ее актуальность для раскрытия сути
литературного процесса России рубежа XIXXX вв. и приобщения к уникальным опытам
его ведущих представителей несомненна. Анализ рефлексий А. Блока по поводу
искусства и роли художника способен прояснить важные качества его личности и
метода, раскрыть общие для историкокультурной ситуации аспекты и помочь педагогам
глубже осмыслить и эффективнее структурировать материал по проблеме.
Новый
статус искусства, вождя духовной деятельности, в сознании символиста А. Блока
соотнесся с религиозной миссией, осмысление сути которой требовало изначально
высокой степени самосознания. Требование саморефлексии, выявляющей природу,
смысл и границы творческой деятельности, первое требование к искусству, элемент
предписанной искусству аскезы [1]. Заметим, что саморефлексия Блока, в
дополнение к собственно символистским принципам сверхобобщения бытийных
проявлений, носила мифотворческий характер.
Второй
аспект художнического самосознания Блока – апологетика свободы искусства и
художника. В эпоху «Тезы» (1898/1900-1903 гг.) поэт утверждал: «ты свободен в
волшебных мирах», в эпоху «Антитезы» (1904-1907/08 гг.) вместе с «двенадцатью»
упивался беспредельной свободой творенияразрушения: «Свобода, свобода, эх, эх, без
креста!». Интуицию свободы творчества Блок выражает через актуализацию романтической
оппозиции «гений толпа» и усугубляет противостояние, апеллируя к пушкинской
оппозиции «поэт и чернь». Позиция А. Пушкина, традиционно интерпретируемая в
социальном плане, у Блока прирастает новыми акцентами и новой экспрессией («О
назначении поэта»). Главная вина «черни» перед «поэтом» в том, что «чернь
требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она
требует от него «пользы» [2]. Миссия же поэта, по Блоку, с прагматизмом толпы
отнюдь не совпадает. Так идея свободы искусства, его права на независимое от
требований банальной пользы бытие совпала с идеей личностной свободы художника.
Но не «личной только свободы», а свободы выбора пути духовного, эстетического и
свободы в реализации предназначения.
Парадоксально,
но Блок, как художник-символист, по замечанию Н.Бердяева, искал не столько
свободы, сколько «связанности» творчества. Нашел он ее в обращении к
культовому, религиозному искусству. Причин стремления Блока к канонизации
искусства немало: стремление преодолеть индивидуализм, келейность искусства;
восприятие искусства как аскезы, подчиняющейся ритуализированным нормам; особая
природа художника-гения, его «внутренняя пустота», душевная «зыблемость».
«Канон», аскеза могли стать той «священной броней», которая, с одной стороны,
придала бы оформленность и цельность духовному опыту художника стержню
личности, с другой осмысленность творческим намерениям. Именно такую роль играет
«религиозность» для Блока, признававшегося: «Боюсь души моей двуликой / И
осторожно хороню / Свой образ дьявольский и дикий / В сию священную броню».
Третий
аспект художнического самосознания Блока связан с конкретизаций религиозной
миссии искусства, фиксацией его задач. Некоторые моменты религиозного опыта
наиболее активно  востребованы Блоком применительно к осмыслению задач
творчества: Реалиорность искусства. Термин «реалиорность» (С. Булгаков) своим
происхождением обязан символистскому девизу «а realibus ad realiora», «от
реального к реальнейшему». Реалиорность символистского искусства это
утверждение его религиозной состоятельности, способности прозревать связь между
здешним миром и инобытием. Восприятие искусства как моста между мирами характерно
для Блока. Его мнение выражено четко: художественные искания «обнаруживают с
очевидностью объективность и реальность тех миров», а художник призван и
способен «поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину».
Реалиорность
искусства осуществляется в практике Блока в форме религиозного служения, ритуализированной
и эстетизированной аскезы. Императивность аскезы декларируется Блоком, намечает
ли он путь «к подвигу, которого требует наше служение»; размышляет ли о «трех
делах», которых «требует от поэта его служение», провозглашает ли тождество служения
и долга («Не забывай долга – это единственная музыка»), призывает ли
художниковсимволистов к исполнению миссии («мы обязаны»). Эстетизированная
аскеза Блока подразумевает апелляцию к разнообразным формам религиозного
служения: заключению договора, завета («Со мной всю жизнь один Завет: / Завет
служенья Непостижной»); вестничеству и пророчеству («Сбылось пророчество мое: /
Перед грядущею могилой / Еще однажды тайной силой / Зажглось святилище Твое»);
молитве («Молитву тайную твори»); посту («духовная диета»); священству («Вхожу
я в темные храмы, свершаю бедный обряд»), в том числе магическому жречеству («Я
один шепчу заклятья»); монашеству, иночеству, послушанию («Славой золотеет
заревою / Монастырский крест издалека. / Не свернуть ли к вечному покою? / Да и
что за жизнь без клобука?»); рыцарству, не столько светскому, сколько
воспринятому в своей изначальной, религиозной сути и представленному
преимущественно как охрана своих святынь, «стояние на страже» и как участие в
«священной брани» за веру, за Нее («Я – меч, заостренный с обеих сторон, / Я
правлю, Архангел, Ее судьбой»); поклонению, в том числе эротическому («Не
призывай. И без призыва приду во храм. / Склонюсь главою молчаливо / К твоим
ногам»).
Особый
интерес представляют вестничество и пророчество – знаковые функции художника в
сознании творческой личности к. ХIХнач. ХХ вв [3].
Понятия
вестничества и пророчества в культуре рубежа веков обычно употреблялись как
синонимы. Но мы полагаем, что это понятия не синонимичные.
Важный
критерий различения пророчества и вестничества присутствует в христианской
богословской традиции. За пророчеством утверждается личностный посыл и
сознательность служения, в отличие от подчас неосознаваемого и безличностного
вестничества [4].
Отметим,
что христианская традиция связывает пророчество с деятельностью избранной и
преображенной, но не утратившей человеческой природы, свободы воли человеческой
личности. Вестническую же функцию в христианстве обычно выполняет ангел
(«посланник, вестник»). Слово «ангел» в Библии употребляется и по отношению к
Христу, и по отношению к людям пророкам, священникам и епископам церквей, и по
отношению к неодушевленным предметам когда они предстают вестниками гнева Божия.
Это слово «в Библии обозначает личные, духовные существа, сотворенные Богом,
они возвещают людям Божию волю и исполняют на земле его веления»[5].
По
поводу содержания и вестничества, и вести художника Блок весьма определенно
высказался в статье-некрологе «Памяти Врубеля». Вестничество есть личное
достояние художника, а его весть «о том, что в сине-лиловую мировую ночь
вкраплено золото древнего вечера».
Вероятно,
Блок имеет в виду весть о грядущем преображении и спасении человека и мира.
Вестничество-возвещание близко и ему самому: «я – Твой /…/ глашатай» так поэт
определяет свой статус по отношению к Вечной Женственности.
Размышления
Блока по поводу вестничества Врубеля во многом представляют собой субъективную
мифологизацию, приписывание собственных представлений и намерений духовно
близкой личности. Блок и сам в восприятии современников был вестник: «И в этот
первый миг свиданья юноша Блок показался мне истинным вестником», – вспоминает К.Бальмонт
о первой встрече с Блоком [6].
Вестничество
для Блока становится важным, осознанным элементом творческого служения. Его
отличают ритуальность, космиургическая направленность, фатализм, жертвенность,
трагизм («художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам, в
размеренную жизнь, с печатью безумия и рока на лице»), причастность сакральному
в его демоническом (дионисийском) аспекте («мы, как падшие ангелы ясного
вечера»). Содержательное зерно вестничества Блока в самом общем виде может быть
обозначено как весть о присутствии в этом мире инобытийного начала
(божественного, демонического) залоге грядущей катастрофы старого мира и
конечного преображения и спасения («Вот глубочайшее откровение. Тайна его осознана
теперь, как никогда, умами и сердцами, обострившимися до последней степени. Это
«инфернальность» известного рода – «созерцание двух бездн», доступное недавним
избранникам»); о красоте и искусстве как генеральной преобразующей и спасающей
силе.
Представительны
результаты пророческого самоопределения А.Блока, в его творчестве идея
пророчества художника присутствует постоянно, то в виде гордой, самозабвенной и
категоричной декларации: «Мне в сердце вонзили / Красноватый уголь пророка!»,
«Пророк земли венец творенья», «С детских дней – видения и грезы», то горькой
констатации: «Сбылось пророчество мое…», то скрыто, в форме намека на свое
призвание и упрека непризванным: «не все читали заревые знаки».
Востребование
пророчества как задачи религиозного служения искусства связано с актуализацией
мифологемы художника-пророка, подобно пророкам Израиля, являющегося «устами
Господа» (Евр. 1:1). Традиция соотнесения художественного творчества с
божественным откровением, составляющим суть пророчества, восходит к Платону,
усматривающему в боговдохновенном творчестве прямое излияние божества.
Возможность пророческого служения в творчестве допускает и христианская
традиция. Но непосредственным истоком соотнесения Блоком своего художественного
служения с пророчеством является поэтический манифест А.Пушкина «Пророк», впервые
на русской почве отчетливо зафиксировавший пророческие возможности, более того
пророческое предназначение искусства. Глас Божий потребовал от поэта стать
пророком: «Восстань, пророк, и виждь и внемли, / Исполнись волею моей, / И,
обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей», и на это требование
откликнулись и художникисимволисты, и Блок, клянущийся «веселым именем Пушкина»
в «веселых истинах» искусства.
Пророчество
в русском символизме соотнеслось с понятием, введенным в сферу художественного
сознания опятьтаки Пушкиным, понятием «вдохновение». Мысль Блока постоянно
обращается к пушкинскому определению: «вдохновение, сказал Пушкин, есть
расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно
и объяснению оных»; для него не существует искусства без инобытийного истока
«без божества, без вдохновенья» (эту строку Пушкина Блок использует в качестве
названия своей разгромной статьи о «цехе акмеистов».
Тем
не менее, пророчество как одна из составляющих художнической аскезы осознается
и реализуется Блоком своеобразно.
Его
собственные задачи в качестве пророка осмыслены, на первый взгляд,  традиционно,
«по образу и подобию» задач традиционной религиозной пророческой деятельности.
Во-первых, это обретение мистического опыта, принятие откровения. В терминах
Блока («О назначении поэта») это «первое дело поэта», который обязан
«освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают».
Во-вторых – фиксация откровения, по Блоку – «второе дело поэта», требующее
«привести эти звуки в гармонию, дать им форму». В-третьих – его трансляция,
призванная в итоге изменить, «обожить» мир и человека; «внести /…/ гармонию во
внешний мир» («третье дело поэта»). Этот, третий элемент аскезы, в сознании
художника в большей степени связан с жизнетворческими установками символизма,
чем собственно с пророчеством. Его пророческий смысл восстанавливается скорее контекстуально.
Несложно
заметить, что Блок уходит от традиции в назывании задач искусства даже на
терминологическом уровне – отражающем тенденцию к эстетизации пророчества, его
«присвоении» искусством. Не в христианском, а скорее в синтетическом эллинистически-неогностицистски-неоромантическом
ключе определяет Блок роль художникапророка и исток откровения.
Художниксимволист, выступая в роли пророка, приобретает в интерпретации Блока
черты богоборца, самовольно присвоившего пророческое звание, или – одержимого отнюдь
не божественным началом. Проблематично и бытийное основание пророчества.
Художник-пророк, гностиксозерцатель «двух бездн», по мысли Блока, казалось бы,
должен пророчествовать от лица обеих: «Открылось небо над тобою, / Ты слушал
пламенный хорал, / День белый с ночью голубою / Зарею алой сочетал». Однако
художник оказывается не в состоянии органично объединить пророчество Ночи и
Дня, «Тезы» и «Антитезы», пророчествовать от лица амбивалентного инобытия. В
ситуации, когда «ночь борется с утром», побеждает ночь. Художник, по Блоку,
остается в большей степени пророком «безначальной стихии»: «Всегда одним краем
уха слышу (Бездну – Н.С.)». Бытийным основанием реальной пророческой практики Блока,
таким образом, является Бездна.
Следовательно,
не божественное откровение несет пророк-символист миру, а откровение
инфернальности, демонической инобытийной изнанки мира. Его художественная
вербализация у Блока внушительна: предчувствуется в ранней («Весь горизонт в
огне и близко появленье, / Но страшно мне: изменишь облик Ты»); властвует в
зрелой и поздней лирике, присутствует в поэмах («Возмездие», «Двенадцать»),
драмах («Балаганчик», «Незнакомка»), поэтической драме «Песня Судьбы».
Содержание
пророчества Блока во многом совпадает с содержанием вестничества: пророчество
есть признак сверхприродного (божественного, демонического) откровения в мире;
доказательство божественного / демонического достоинства художника-пророка и
пророческого искусства; оно профетически предупреждает мир и человека об их
эсхатологических судьбах: трагизме бытия без Бога, нашествии «лиловых миров»,
близящемся Апокалипсисе и Страшном Суде; грядущем прощении и спасении.
Собственная жизнь Блока оказывается пророческой в свете предуказания общей, в
высшем смысле типической судьбы художника в мире.
Согласно
христианской традиции, самым важным признаком истинности пророчества служит его
исполнение: пророк «только тогда признаваем был за пророка, которого истинно
послал Господь, когда сбывалось слово того пророка» (Иер. 28: 9). Заметим, что
пророчества Блока по поводу собственной трагической судьбы и трагической судьбы
старого мира вполне сбылись… В пророчестве Блока присутствует еще одно
предуказание, смысл которого им самим, по всей видимости, осознан не был. Этот
пророческий смысл в целом осознается и формулируется вне символистской
культуры. Н.Бердяев в «Смысле творчества» определяет символизм как последнюю,
предельную ступень искусства, пророческий прообраз будущего теургического
творчества: «Символизм в искусстве переходит за грани классического искусства и
его норм, в символизме открываются последние пределы творческого акта, в нем
путь к теургии»[7]. Эта мысль близка и П.Флоренскому.
С.Булгаков
видит пророческий смысл символизма иначе: с одной стороны, он совпадает с
Бердяевым в оценке символизма как пророчества будущего подлинного религиозного
искусства, с другой – видит в нем предуведомление тщетности попыток подменить
религию искусством. Думается, осмысление Булгаковым двойственной пророческой
роли символистского мифотворчества в предсказании общей судьбы искусства и творчества
более верно.
Итак,
самосознание Блока, одновременно и зависимое от эпохи, и инспирирующеее
культурные импульсы, оказалось связано с актуализаций искусствоцентристских
традиций платонизма, неоплатонизма, христианства, романтизма, символизма; с
апелляцией к модели религиозного искусства, опирающегося на мистический опыт.
Важной
характеристикой самосознания Блока стал его мифотворческий пафос. Он проявился
в целенаправленном осознании и постулировании смысла искусства и роли
художника; в декларации свободы искусства от чуждых законов и свободы художника
в реализации своей миссии и их «связанности» религиозной задачей; в
постулировании религиозной миссии и пафоса искусства, фиксации и реализации его
конкретных религиозных задач и форм (реалиорность, аскетическое
эстетизированное служение, важными составляющими которого являются вестничество
и пророчество с перспективой теургии).
Список литературы
1.
См.: Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 334.
2.
Блок А.А. Собрание соч.: В 6 т. Л., 1980-1983. Т.4. Л., 1982. С. 417.
3.
Вестничество и пророчество как задачи художника и искусства активно
эксплицировались в творчестве художников-символистов (А. Белый, К. Бальмонт, В.
Брюсов, М.Врубель, Вяч. Иванов, Д. Мережковский) и были востребованным
предметом рефлексий (С.Булгаков, П. Флоренский, Н. Бердяев).
4.
Христианство: Энциклопедический словарь. В 3-х тт. М., 1993 1995. Т.3. С.
342-348.
5.
Там же. Т. 1. С. 73.
6.
Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. С. 137.
7.
Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 457.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.yspu.yar.ru