Оглавление.
Введение…………………………………………………………..
……………………………………… 3
ГЛАВА I.  Проблема метафоры в лингвистике и литературоведении.
   1.1.Метафоричность слова. Тропы в литературоведении………………….   7
   1.2.Лингвистическая теория метафоры……………………………………..  10
                            1.3.Основные   принципы    лингвостилистического
   изучения метафоры и их           актуальность………………………………………………………………….
   12
   1.4.Стилистическая теория метафоры………………………………………. 16
   1.5.Значение метафор………………………………………………………… 17
ГЛАВА   II.   Роль   метафоры   в   раскрытии    авторского    концепта    в
                             поэме  Т.С. Элиота «The Waste Land».
   2.1.Особенности поэзии Т.С. Элиота………………………………………… 28
    2.2.  «The  Waste  Land»:   основные   темы   поэмы   и   принципы    ее
                                        построения…………………………………………………………………
    32
    2.3.  Анализ  контекстуальной  значимости  метафоры   в   тексте   поэмы
                      ……………………………………………………………………………… 51
Заключение…………………………………………………………………….. 77
Список литературы…………………………………………………………… 81
                                                         Введение
   Явление метафоричности  привлекает  пристальное  внимание  исследователей
неслучайно. Это  объясняется,  прежде  всего,  общим  интересом  к  изучению
текста  в  широком  смысле  этого  термина  (изучение  всех   функциональных
стилистических разновидностей литературного языка, в том числе  разговорного
стиля,  изучение   языка   художественной   литературы),   стремление   дать
лингвистическое обоснование и толкование различным стилистическим   приемам,
которые  создают  экспрессивность  текста.   Привлекают   исследователей   и
проблемы, связанные  с экспрессивностью  языка  и  речи  (их  возможности  и
потенциал).  При  современном  подходе  к   анализу   факты   изучаются    и
рассматриваются не изолированно,  а  в  контексте,  так  как,  по  образному
выражению  В.В.  Виноградова,  именно  в   условиях   контекста   происходит
насыщение слов смысловыми изучениями  [Виноградов,1963].
   Несмотря на то, что изучение метафоры восходит к Аристотелю, до  сих  пор
нельзя сказать, что существует окончательно сложившаяся система взглядов  на
это явление и  более  того,  в  последние  двадцать  лет  происходит  подъем
интереса к метафоре —  понятию, существующему уже более двух  тысяч  лет.  К
изучению  метафор  обращаются  не  только  лингвисты,  но  и   философы,   и
психологи.  Наметившийся в последнее  время  тотальный  интерес  к  метафоре
можно связать с теми изменениями, которые произошли в структуре  и  динамике
современного  знания  о  мире,  а   также  с  новым  взглядом  на   проблему
вербализации результатов научного и обыденного познания.
   За последние годы, по  признанию  многих  исследователей,  в  лингвистике
отмечается пересмотр позиций  по  вопросам  соотношения  языка  и  мышления,
языкового отражения действительности.
   Лишь сравнительно недавно была осознана роль  языка  как  основной  формы
фиксаций наших знаний о мире, равно как и источника  изучения  этих  знаний,
признана тесная связь  между  семантикой  слова  и  когнитивными  процессами
восприятия,  что  обусловлено  закреплением  в  слове,   служащем   сигналом
отражаемых   в   мышлении   элементов   объективного    мира,    результатов
познавательной деятельности человека.
   Признание языка средством представления знаний  поставил  вопрос  о  роли
метафоры   в   процессе   формирования,   представления   и   систематизации
результатов    познавательной    деятельности    человека    [Дюжикова,1990;
Скляревская,1993].
   Метафоричность  употребления  является  одной  из  возможностей  создания
экспрессии, ибо она, как правило, связана  с  семантическими  сдвигами,  что
приводит к дополнительной экспрессивной насыщенности текста в целом. Но  это
лишь одна из проблем, которая делает изучение  данного  явления  актуальным.
Среди других  явлений,  являющихся  сегодня  предметом  исследования,  можно
назвать:   метафоричность   и   каноническое   значение,-    метафоризм    и
вариативность в языке,- метафоричность и лексикография, метафоры.
   В связи  с  этим  особое  значение  для  филолога  приобретает  работа  с
образцами для художественной литературы, специальный анализ которых  поможет
оценить их художественную  ценность,  выразительность  не  на  произвольном,
интуитивном уровне, а на  основе  осознанного  восприятия  языковых  средств
выразительности.
   Современные исследования показывают, что языковой анализ  художественного
произведения,  внимание  к  его  речевому  оформлению  способствуют    более
глубокому проникновению  в  содержание  текста.  Лингвистами  и  психологами
установлены также основные закономерности,  проникновения  в  художественный
текст: «от  непосредственного содержания, от «фасада» речи к ее  внутреннему
смыслу,  к  ее  подлинности,  неразрывно  связанной  с  речевым  оформлением
семантики. Этот путь осознания и речевого  формулирования  непосредственных,
порой недостаточно отчетливых  эмоциональных  впечатлений,  возникающих  при
прочтении  текста,  требует  пристального  детального  рассмотрения  текста,
вдумчивого и подробного анализа  [Сыркина, 1947:114].
   Проводя анализ,  как  замечает  Троицкий,  следует  помнить,  что  «смысл
любого слова, любого словесного образа может  быть  прояснен  только  тогда,
когда оно, это слово (или словесный образ), подключен к энергетической  сети
всего  художественного  произведения.  Тогда  каждое  слово-образ  загорится
ярким светом,  ответит  изнутри  сокровища  всего  поэтического  создания  и
произведение предстает  перед  читателем  во  всей  художественной  полноте»
[Троицкий, 1990:9].
   Лексическую  сочетаемость  слов  нередко  нарушают  поэты  и  писатели  в
поисках неожиданных образов экспрессии,  оригинальных  метафор.  Чаще  всего
нарушение закона лексической  сочетаемости  служит  средством  для  создания
тропов, употребленных в переносном значении.
     Целью  данной  дипломной  работы  является  раскрытие   метафорического
потенциала языка автора  в поэме “The  Waste Land”.
   В соответствии с целью исследования предполагается  выполнение  следующих
задач:
   1) обозначить основные темы и принципы построения поэмы;
   2) обозначить аллюзивную сущность текста;
   3) выявить случаи проявления метафоричности в тексте произведения;
   4) определить типы метафор, используемых автором;
   5) проанализировать контекстуальную значимость метафор.
   В целом в рамках  данной  дипломной  работе   будет  предпринята  попытка
доказать мнение относительно того, что «троп служит  появлению  в  привычном
слове  нового  «голоса»,  нового  авторского  «акцента»,  который  внутренне
полемичен по отношению к «старому» общеязыковому голосу, хотя и  опровергает
не  его  смысл,  а  лишь  устанавливаемые  им   пределы   применения   слова
[Никифорова, 1972: 112].
    В  ходе  исследования  были   использованы   следующие   методы:   метод
контекстологического анализа и метод анализа словарных единиц.
   В работе представлены точки зрения таких лингвистов,  как  И.В.  Арнольд,
Н.Д. Арутюновой,  М.М. Бахтина, М. Блэка, В.В. Виноградова,  М.В.  Никитина,
В.Н. Вовка, И.В. Толочина, Г.Н. Скляревской, А. Ричардса, М.В. Никитина.
  Дипломная работа  состоит  из  введения,  двух  глав,  заключения,  списка
литературы.
Глава 1. Проблема метафоры в лингвистике и литературоведении.
    1. Метафоричность слова. Тропы в литературоведении.
   МЕТАФОРА- оборот речи- употребление  слов и выражений в переносном
смысле на основе аналогии, сходства, сравнения [Ожегов,1990: 351].
   Общеизвестно, что слово  может  менять  свое  значение   и  семантический
сдвиг происходит тогда, когда слово попадает в необычный для него контекст.
   «Приемы изменения основного значения слова именуются  тропами…  В  тропах
разрушается основное значение  слова: обыкновенно за счет  этого  разрушения
прямого значения в восприятии выступают вторичные его признаки. Тропы  имеют
свойство пробуждать эмоциональное отношение к  теме,  внушать  те  или  иные
чувства, имеют чувственно-оценочный смысл». [Томашевский, 1937: 29-30]
    Итак,  троп  (  от  греч.  tropos  )  –  оборот-  употребление  слова  в
переносном его значении для характеристики какого-либо  явления  при  помощи
вторичных смысловых оттенков, присущих этому  слову  и  уже  непосредственно
связанных с  его  основным  значением.  Соотнесение  прямого  и  переносного
значения слов  основывается  на  сходстве  сопоставляемых  явлений,  или  на
контрасте, или на смежности их, — отсюда возникают  различные  виды  тропов,
которые  детально  классифицировались  в  старинных  риториках   и   теориях
словесности,  хотя  существенного  значения  такого  рода  классификация  не
имеет.  Основные  виды  тропов  –  метафора,  основанная  на  сходстве   или
контрасте  явлений,  метонимия,  основанная  на  смежности,   и   синекдоха,
основанная на соотношении части и целого.
   По существу к тропам относятся  как различные виды перенесения  значения,
так и эпитет, сравнение, гипербола, литота, ирония.
   Троп  представляет собой общее  явление  языка,  чрезвычайно  расширяющее
границы употребления слова, использующее множество его вторичных оттенков.
    Метафора  считается  многими   самым   главным   тропом    и   настолько
характерна для поэтического языка, что само слово это  иногда  употребляется
как синоним образности речи, как указание на то, что слова  действуют  здесь
не в прямом, а в переносном значении.  Метафорический  язык  часто  означает
«иносказательный»  или  «образный»   язык  (в  переводе  с  древнегреческого
метафора и означает “перенос”).
   В метафоре какое-то одно или несколько  свойств  переносятся  на  предмет
или явление с другого предмета или явления, но эти последние не выступают  в
тропе  непосредственно,  а  лишь  подразумеваются.   «Метафора   —   скрытое
сравнение. В отличие от простого сравнения, имеющего  два  члена…,  метафора
располагает только вторым» [Абрамович,1965: 167].
   Еще в  древности  язык  прибегал  к  метафоре.  Первоначально  «стрелять»
означало только одно: пускать стрелу из лука. Но  потом  этот  глагол  стали
употреблять по  сходству действия и цели его  и в  отношении  огнестрельного
оружия, хотя точности ради  следовало  бы  создать  глагол  «пулять».  Слова
«пострел»  и  «постреленок»  первоначально  тоже   были     метафорическими:
подвижность ребенка  сопоставляется  с  быстротой  летящей  стрелы.  Но  эта
метафоричность, некогда свежая и действенная, уже  поблекла  от  длительного
употребления. Блекнут не только метафоры древнего происхождения, а  и  более
новые. Так, например, метафора «крыло дома»  стала  техническим  термином  и
бытовым словом.
   Такие метафоры называются стершимися, поскольку они не оказывают  на  нас
эстетико-эмоционального  воздействия,  не  напоминают  нам  о  первоначально
заложеном  в  них  сравнении,  а  метафоры  должны  вызывать  именно   такую
реакцию. Стершиеся метафоры похожи в этом отношении на постоянные эпитеты  с
той лишь разницей, что область последних ограничена фольклором,    а  первые
встречаются на протяжении всей истории языка, являясь одним из способов  его
развития. Их  нельзя  по  сути  дела  назвать  метафорами,  метафорами   они
являются только исторически.
   Грамматическая  метафора  может  создаваться  сочетанием  любых  значимых
частей речи: «лепечут венки языками лент», «повисли перлы дождевые» и т.д.
   Метафора представляет собой нерасчлененное сравнение.  Помимо   словесной
метафоры,  большое   распространение  в  художественном   творчестве   имеют
метафорические  образы или развернутые  метафоры.  Иногда  всё  произведение
целиком  представляет  собой  метафорический  образ.  Таково   стихотворение
А.Пушкина «Телега жизни».
    Основным  видом  метафоры   является   олицетворение,   которое   иногда
называется прозопопеей или персонификацией.  Суть  олицетворения  состоит  в
том, что признаки живого существа переносятся на  нечто  неживое  и  неживое
действуют как  существо  одушевленное.  Нередко  олицетворяются  отвлеченные
понятия: «Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток».
   Для иносказательного выражения   отвлеченных  понятий  служит  аллегория,
которая является  условным обозначением их, основанным,  правда,  на  каком-
нибудь одном   сходстве  отвлеченного  понятия  и  конкретного  явления  или
предмета.
   Так, например, аллегорическим выражением веры в европейской литературе  и
живописи  оказывается  крест,  надежды  –  якорь  (отсюда  метафора   «якорь
спасения»). Чаще всего  аллегории   бывают  постоянными,  привычными,  вроде
постоянного  эпитета,  и  нередко,  поскольку  они  условны,   нуждаются   в
пояснении.
   Границы между отдельными тропами не всегда можно провести ясно  и  четко.
Например,  истинно  художественный  эпитет  должен  возникать  в  переносном
смысле слова. Такой эпитет называется метафорическим, поскольку  он  нередко
представляет  собой  метафору  в  сокращенном  виде.   Итак,  внутри  тропов
наблюдается взаимопроницаемость:  один троп переходит в другой,  смешивается
с ним и  делает  затруднительным  определение,  какой  же  из  тропов  перед
нами.
   Троп очень часто бывает заключен  в  стилистическую  фигуру.  Ограничимся
одним примером взаимопроникновения  тропов  и  стилистических   фигур:  «При
одном  предположении подобного случая вы бы должны  были  вырвать  с  корнем
волосы из головы своей и испустить ручьи… что я говорю!  реки, озера,  моря,
океаны слёз!…»(Достоевский). Градация (ручьи, реки, озера,  моря,  океаны)
неразрывно  сочетается  здесь  с  метафорой   (ручьи…слез),а  в        целом
получается явная  гипербола.
   Возможности создания новых  переносных  слов  огромны.  Тут  все  дело  в
мастерстве автора, в способности  найти  новые,  неожиданные  сопоставления.
Добротное слово-  метафора  —  не  украшательство,  а  эффективное  средство
выражения художественной мысли писателя.
1.2. Лингвистическая теория метафоры.
     Два   основных   семантических   свойства   художественной    речи    –
изобразительность и иносказательность — определяют особую  когнитивную  роль
метафоры  в  художественной   речи.   Метафоричность   –   важнейшая   черта
художественного текста.  В  связи  с  этим,  прежде  чем  перейти  метафоре,
рассмотрим основные моменты современного состояния общей теории метафоры.
   Историю метафоры, начиная с Аристотеля  и  Квентилиана,  можно  найти  во
многих лингвистических изданиях. Несмотря  на  то,  что  изучение   метафоры
восходит  к  Аристотелю,  до  сих  пор  нельзя   сказать,   что   существует
окончательно сложившаяся система взглядов на  это  явление.  Более  того,  в
последние  20  лет  происходит  подъем  интереса  к   метафоре   —   понятию
существующему на протяжении более  двух  тысяч лет.
   К изучению метафоры обращаются не  только  лингвисты,  но  и  философы  и
психологи. Обилие литературы, посвященной метафоре, свидетельствует  о  том,
что фундаментальная наука выходит на новый этап.
   Обзор  литературы  по  теории  метафоры,  который  приводится  в  работах
Арнольд, Арутюновой, Баранова, Бахтина, Блэка, Виноградова, Никитина,  Вовка
и так далее, показывает, насколько широк разброс  мнений  по  всем  основным
моментам  теории.  Следует  сразу  отметить,  что  существующие  различия  в
подходах не являются  следствием  «неправильного»  понимания  сути  вопроса.
Безусловно, в позициях многих  исследователей  есть  спорные  положения,  но
главное, что определяет принципиальные различия во мнениях —  это  сложность
самого предмета исследования.
     «Нынешний   “теоретический   плюрализм”,   по   выражению   одного   из
исследователей, во взглядах на метафору» [цитата по:Gibbs,1992] не  является
следствием того, что можно назвать  переходным  или  переломным  моментом  в
развитии лингвистики. Это  связано  с  постепенным  переключением  основного
внимания  исследователей  с  изучения   языка  как  стабильной   системы   с
устойчивыми  языковыми  значениями  на  положение  языка   как   творческого
процесса порождения смысла в процессе коммуникации [Толочин ,1996].
    Именно поворот лингвистических исследований в последние три  десятилетия
к проблемам функционирования языка в речи, формирования и передачи смысла  в
высказывании  открыл  новые  грани  во  многих   уже   давно   исследованных
явлениях,  к  которым  принадлежит  и  метафора.  Этому   способствовало   и
«вторжение»  в  лингвистическую  проблематику  психологии   и    социологии,
породивших целый  ряд  междисциплинарных  направлений  исследования  речевой
деятельности  и  ее  связи  с  мышлением  и  познавательными   способностями
человека.
   Ученые, пишущие о метафоре –  Блэк,  Баранов,  Вовк,  признают,  что  они
имеют дело с образным сравнением  [Толочин, 1996]. Так определял метафору  и
Аристотель.  Однако  понимание  этого  определения  может  быть   различным.
Различия  относятся,  прежде  всего,  к  трактовке  механизма  осуществления
сравнения.
   В современных трудах  по  метафоре  И.В.  Толочин   выделяет  3  основных
взгляда на ее лингвистическую природу:
— метафора как способ существования  значения слова,
— метафора как явление синтаксической семантики,
— метафора как способ передачи смысла в коммуникативном акте [там же].
   В первом случае метафора рассматривается как  лексикологическое  явление.
Такой подход  является  наиболее  традиционным,  поскольку  тесно  связан  с
представлениями  о   языке   как    относительно   автономной   от   речевой
деятельности и  стабильной системе.  Соответственно,  представители  данного
подхода  считают, что метафора реализуется в  структуре  языкового  значения
слова.
   При втором подходе основное внимание уделяется метафорическому  значению,
возникающему  при  взаимодействии  слов   в   структуре   словосочетания   и
предложения.  Он  является  наиболее  распространенным:  для  него   границы
метафоры  более  широки  —  она  рассматривается  на  уровне  синтаксической
сочетаемости слов.
   Третий подход-  самый  инновационный,  поскольку  рассматривает  образное
сравнение  как  механизм  формирования  смысла  высказывания   в   различных
функциональных   разновидностях   речи.   Для    данного   подхода   –   это
функционально-коммуникативное   явление,   реализующееся   в   высказывании/
тексте.
     В  дипломной    работе  будет   исследоваться   механизм   формирования
метафоры, заимствованный у  И.В.Арнольд,  М.В.Никитина,  И.В.Толочина,  Г.Н.
Скляревской,  Н.Д. Арутюновой, М.Блэка.
1.3. Основные принципы лингвистического изучения и их актуальность
  Г.Н.Скляревская  в своей монографии «Метафора в системе  языка»,  вышедшей
в 1993 году, характеризует первый подход исследования.  Автор  рассматривает
языковую  метафору,  противопоставляя  ее  по  многим  параметрам   метафоре
художественной. По Скляревской  языковая  метафора  —  это  готовый  элемент
лексики  [Cкляревская,1993:31].  Описывая   структуру   языковой   метафоры,
Скляревская Г.Н.  включает в сферу своего  внимания  структуру  лексического
значения слов, обладающих метафорической  образностью.  В  процессе  анализа
производится сравнение сем у слова, обладающего буквальным  значением,  и  у
слова с метафорическим значением. Метафорическое  значение  автор  определят
как  «удвоение  денотата  и  перераспределение  сем  между  денотативной   и
коннотативной  частями  лексического   значения»   [Скляревская,1993:15-20].
Образность языковой метафоры осознается только исследователями, а на  уровне
восприятия речи она не идентифицируется. Языковая  метафора  не  может  быть
воспринята как таковая рядовыми носителями языка [Cкляревская, 1993:33].
   Такой подход к  трактовке  называется  узколексикологическим.   Предметом
исследования при этом  подходе  являются  отдельные  лексемы.  Их  подробный
анализ дает интересную информацию о структуре языкового  значения  отдельных
словарных единиц, обладающих изобразительным началом.   Однако такой  подход
не может дать ответ на вопрос о механизмах формирования смысла  в  различных
видах речи. Помимо замечания об автоматичности восприятия языковой  метафоры
и скрытости ее образного начала от рядового носителя  языка,  предполагается
противопоставление языковой и художественной  метафор  [Скляревская,1993:31-
36]  на основании того, что в отличие от языковой  метафоры,  которую  можно
исследовать    лингвистическими    методами,     художественная     метафора
внесистемная, индивидуальная  и не  может  быть  подвергнута  теоретическому
осмыслению.
   Очевидно, что методология  лексикологического  подхода  недостаточна  для
лингвистического исследования. В наиболее полной  форме,  как,  например,  в
монографии Г.Н.Скляревской, такой подход подразумевает  даже  принципиальную
невозможность  изучения  метафоры  в  тексте.   Примером   более   «мягкого»
использования  лексикологического  подхода  при  анализе   метафоры    может
служить монография В.Н. Вовк [Вовк,1986].
    Существует  иная  традиция  —   рассматривать   метафору   как   явление
синтаксической семантики. Наиболее  ярко  эта  позиция  отражена  в  работах
Н.Д.Арутюновой,  М.Блэка,  А.Ричардса.  Данный  подход  позволяет   получить
интересные сведения о влиянии семантической  сочетаемости  слов  на  процесс
метафоризации.  В  основе   механизма   формирования   метафоры   сторонники
семантико-синтаксического  подхода  видят  категориальный  сдвиг.   Метафора
«предлагает новое распределение предметов по категориям и  тут  же  от  него
отказывается»  [Арутюнова,1990].   Суть   метафоры   –   «это   транспозиция
идентифицирующей   (дескриптивной   и   семантически   диффузной)   лексики,
предназначенной  для  указания  на  предмет  речи,   в   сферу   предикатов,
предназначенных для указания  на  его  признаки  и  свойства»  [там  же].  В
метафоре устанавливаются «далекие» связи между понятиями.
   М.Блэк  называет такой подход»  «интеракционистким;  под  этим  названием
(interaction  theory)  в   англоязычной   литературе   известен   семантико-
синтаксический  подход.  Основные    положения   интеракционисткой    теории
М.Блэка близки по взглядам Н.Д.Арутюновой и полностью соответствуют  задачам
анализа метафорических словосочетаний или предложений.
   Семантико-синтаксический подход дает очень много  для  понимания  природы
метафоричности. Основная ценность этого в  том,  что  раскрывается  механизм
формирования    метафорического   значения    на    основе    категориальной
характеризации, задаваемой самой структурой tenor-vehicle.
   Третий подход  —  функционально-коммуникативный-  наиболее  актуален  для
лингвистических направлений, изучающих  различные  аспекты  теории  речи.  В
рамках  данного  подхода  метафора  рассматривается  как   элемент   текста.
Функционально-коммуникативный  подход  к  метафоре   дает   методологическую
основу для изучения метафор в реальных  текстах  и  позволяет  анализировать
специфику  функционирования  метафоры  в  зависимости   от   коммуникативной
направленности речи. Включение прагматического  и  когнитивного  аспектов  в
изучении   метафоры   открывает   возможность   для   анализа    своеобразия
функционирования метафоры в различных  функциональных  стилях  речи,  в  том
числе художественном.         Метафора  как  компонент  смысловой  структуры
изучена еще далеко не  полностью.  Многое  в  фундаментально-коммуникативной
теории   существует   в   виде   экспериментально    подверженных   гипотез,
нуждающихся в дальнейшем изучении.
   М.В.Никитин  выделяет следующую типологию метафор по характеру  признаков
сходства:   метафора   может   быть   когнитивной   и    эмотивно-оценочной;
когнитивная,  в  свою  очередь,  —  онтологической  и   синестезической,   а
онтологическая — прямой и  структурной [Никитин,1997:37-38].
       Онтологическую   метафору,   прямую   и   структурную,   сближает   с
синестезической (и отличает от эмотивно-оценочной) то, что в  каждом  случае
стремятся опосредованно, на основе какого-то сходства обозначить  и  описать
объект сравнения  (вещь,  признак  или  событие)  по  собственным  признакам
этого  объекта.  Поэтому  эти  три  вида  метафор  (онтологическая   прямая,
онтологическая  структурная,  синестезическая  метафоры)  сводятся  в  общую
категорию  метафор,   и   им   противостоит   метафора   эмотивно-оценочная,
предлагающая переключение из когнитивного сознания в прагматический.
   Приведем примеры: «обезьяна» 1) как вид животного,  2)  кривляка  (прямая
онтологическая метафора); «бороться» 1) как  «бороться  на  ковре»;  2)  как
«бороться со сном» ( онтологическая структурная метафора);  «сырой»  1)  как
«сырое мясо»; 2) как в «сырое решение»; «мягкий»  1)  как   «мягкий  грунт»,
2) как  «мягкий упрек», 3) как  «мягкий характер», 4) как   «мягкие  нравы»,
5) как  «мягкая вода» (синестезические метафоры); «собачий»  1)  относящийся
к собаке,  2) скверный, очень плохой; «светлый» 1)  как  «светлая  комната»,
2) хороший, как  «светлое будущее» (эмотивно-оценочные метафоры).
и эмотивно-оценочных коррелятов.
         Существенно заметить, что метафоры во многих  случаях  синкретичны:
сходство или тождество онтологических  признаков  дополняется  сходством  на
уровне восприятия или переживания соотносимых денотатов. Тем  самым,  относя
метафору  к  одному  из   типов,  мы  часто  указываем  не  единственный,  а
преобладающий тип сходства — по онтологии сущностей, по сходству  сенсорного
их   восприятия,   по   близости   эмотивно-оценочного   эффекта,    нередко
сочетающихся воедино в той или иной пропорции [Никитин,1997].
1.4.Стилистическая теория метафоры.
    «Метафора обычно  определяется  как  скрытое  сравнение,  осуществляемое
путем применения названия одного  предмета  к  другому  и  выявляющая  таким
образом  какую-нибудь  важную  черту  второго»  [Арнольд,1960:83].   Простая
метафора  выражена одним образом, но не обязательно  однословная:  “the  eye
of heaven” как название солнца — это тоже простая метафора:  “Sometimes  too
hot the eye of heaven shines” (W.Shakespeare. Sonnet XVIII).
    Простая  метафора  может  быть  одночленная   и  двучленная.   Метафора,
основанная на преувеличении, называется гиперболической:
             All days are nights to see till I see thee,
             And nights bright days when dreams do show thee me.
                                        (W.Shakespeare. Sonnet XLIII)
    Развернутая,   или   расширенная,   метафора   состоит   из   нескольких
метафорически употребленных слов, создающих единый образ, то  есть  из  ряда
взаимосвязанных  и  дополняющих  друг  друга  простых  метафор,  усиливающих
мотивированность образа путем повторного соединения все тех же  двух  планов
и параллельного их функционирования:
              Lord of my love, to whom in vassalage
              The merit hath my duty strongly knit,
              To thee I send this written embassage,
              To witness duty, not to show my wit.
                         (W.Shakespeare. Sonnet XXVI)
   Традиционными метафорами называют  метафоры,  общепринятые  в  какой-либо
период или  в каком-либо литературном направлении.  Так,  английские  поэты,
описывая  внешность  красавиц  широко  пользовались  такими   традиционными,
постоянными метафорическими  эпитетами,  как   “pearly  teeth,  coral  lips,
ivory neck, hair of  golden  wire”.  В  метафорическом  эпитете  обязательна
двуплановость,     указание    сходства    и    несходства,    семантическое
рассогласование, нарушение отмеченности. Возможны, например,  анимистические
метафорические   эпитеты,  когда  неодушевленному  предмету    приписывается
свойство  живого  существа:  an  angry   sky,   the   howling   storm,   или
антропоморфный метафорический эпитет, приписывающий человеческие свойства  и
действия животному или предмету: laughing valleys, surly sullen bells.
     Особый  интерес  представляет  композиционная  или  сюжетная  метафора,
которая может  распространяться  на  весь  роман.  Композиционная  метафора-
метафора,  реализующаяся  на  уровне  текста.  В   качестве   композиционной
метафоры  можно  привести  немало  произведений  современной  литературы,  в
которых темой является современная жизнь, а образность создается за счет со-
и  противопоставления  ее  с  мифологическими   сюжетами:  роман   Дж.Джойса
«Улисс», роман Дж.Апдайка «Кентавр», и пьеса О’Нила «Траур идет Электре».
 1.5.  Значение метафор.
    Метафора — это греза, сон  языка  (dreamwork  of  language).  Толкование
снов нуждается в сотрудничестве сновидца  и  истолкователя,  даже  если  они
сошлись в одном лице. Точно  так  же  истолкование  метафор  несет  на  себе
отпечаток и творца, и интерпретатора.
    Понимание (как и создание) метафоры есть результат  творческого  усилия:
оно столь же мало подчинено правилам.
   Указанное свойство не выделяет  метафору  из  числа  прочих  употреблений
языка: любая коммуникация — это взаимодействие  мысли  изреченной  и  мысли,
извлеченной  из  речи.  Вопрос  лишь  в  степени   разрыва.   Метафора   его
увеличивает тем, что пользуется в дополнение к обычным  языковым  механизмам
несемантическими ресурсами. Для создания метафор не  существует  инструкций,
нет справочников для  определения  того,  что  она  “означает”  или  “о  чем
сообщает”   [Аристотель,1957].   Метафора   опознается   только    благодаря
присутствию в ней художественного начала. Она с необходимостью  предполагает
ту или иную степень артистизма. Не может быть метафор, лишенных  артистизма,
как  не  бывает  шуток,  лишенных  юмора.  Конечно,  встречаются  безвкусные
метафоры, но и в них есть артистизм, даже если его и не стоило  обнаруживать
или можно было лучше выразить.
    Д.Дэвидсон утверждает, что метафоры означают только  то  (или  не  более
того), что  означают  входящие  в  них  слова,  взятые  в  своем  буквальном
значении [Дэвидсон, 1990:172-193].  Поскольку  этот  тезис  идет  вразрез  с
известными  современными точками зрения, то многое из того, что  он  сказал,
несет в себе критический заряд.  Метафора при  свободном  от  всех  помех  и
заблуждений  взгляде  на  нее  становится  не  менее,  а  более   интересным
явлением.
    Прежде  всего  Дэвидсон  попытался  развеять  ошибочное  мнение,   будто
метафора наряду с буквальным смыслом или значением наделена еще и  некоторым
другим смыслом или значением. Это заблуждение свойственно многим. Его  можно
встретить в работах литературно-критического направления, у  таких  авторов,
как, например, Ричардс, Эмпсон и Уинтерс, в работах философов от  Аристотеля
до Макса Блэка, психологов — от Фрейда и его предшественников до Скиннера  и
его продолжателей и, наконец, у лингвистов, начиная с Платона  и  вплоть  до
Уриэля Вейнрейха и Джорджа Лакоффа.  Мысль  о  семантической  двойственности
метафоры принимает разные формы — от относительно простой  у  Аристотеля  до
относительно  сложной  у  М.  Блэка.  Ее  разделяют  и  те,  кто   допускает
буквальную парафразу метафоры, и те,  которые  отрицают  такую  возможность.
Некоторые авторы особо подчеркивают, что метафора,  в  отличие  от  обычного
словоупотребления, дает прозрение,- она проникает в суть вещей. Но и в  этом
случае метафора рассматривается как один  из  видов  коммуникации,  который,
как и ее более простые формы, передает истину и ложь о мире, хотя  при  этом
и признается, что метафорическое сообщение  необычно,  и  смысл  его  глубже
скрыт или искусно завуалирован [Дэвидсон,1990:172-193].
   Взгляд на метафору как на средство передачи идей, пусть  даже  необычных,
кажется Дэвидсону столь же неверным, как и лежащая в  основе  этого  взгляда
идея о том, что метафора имеет особое  значение.  Дэвидсон  согласен  с  той
точкой зрения, что метафору нельзя перефразировать,  он  полагает,  что  это
происходит не потому, что метафоры добавляют что-нибудь совершенно  новое  к
буквальному  выражению,  а  потому,  что  просто   нечего   перефразировать.
Парафраза, независимо от того, возможна она или нет, относится к  тому,  что
сказано: мы просто стараемся передать это  же  самое  другими  словами.  Но,
если Дэвидсон прав, метафора не сообщает ничего, помимо  своего  буквального
смысла (как и говорящий, использующий метафору,  не  имеет  в  виду  ничего,
выходящего за пределы ее буквального значения). Впрочем, этим не  отрицается
тот факт, что метафора содержит в себе изюминку и ее своеобразие может  быть
показано при помощи других слов.
   В прошлом те, кто отрицал, что у  метафоры  в  дополнение  к  буквальному
значению  имеется  особое  когнитивное  содержание,   часто   всеми   силами
стремились показать, что метафора вносит в речь эмоции и путаницу и что  она
не пригодна для серьезного научного или философского разговора. Дэвидсон  не
разделяет  этой  точки  зрения.  Метафора  часто  встречается  не  только  в
литературных произведениях, но и в науке,  философии  и  юриспруденции,  она
эффективна  в  похвале  и  оскорблении,  мольбе  и  обещании,   описании   и
предписании. Дэвидсон согласен с  Максом  Блэком,  Паулем  Хенле,  Нельсоном
Гудменом, Монро Бирдсли и другими в вопросе  о  функциях  метафоры.  Правда,
ему кажется, что она в дополнение к перечисленным выполняет  еще  и  функции
совершенно другого рода.
    Дэвидсон не согласен  с  объяснением  того,  как  метафора  творит  свои
чудеса. Он основывается на различении значения слов  и  их  использования  и
полагает, что метафора  целиком  принадлежит  сфере  употребления.  Метафора
связана с образным использованием слов и предложений и  всецело  зависит  от
обычного или буквального значения слов и, следовательно,  состоящих  из  них
предложений.
    Дэвидсон показал, что бесполезно  объяснять,  как  функционируют  слова,
когда они создают метафорические и образные значения или  как  они  выражают
особую  поэтическую  или  метафорическую  истину.  Эти  идеи  не   объясняют
метафоры — метафора сама объясняет их. Когда мы понимаем метафору, мы  можем
назвать то, что мы поняли, “метафорической истиной” (metaphorical  truth)  и
в какой-то мере объяснить,  в  чем  состоит  ее  “метафорическое  значение”.
Буквальные  значения  и  соответствующие  условия  истинности   могут   быть
приписаны  словам  и  предложениям  вне  зависимости  от  каких-либо  особых
контекстов употребления. Вот почему  обращение  к  ним  действительно  имеет
объяснительную силу.
   Метафора заставляет  обратить внимание  на  некоторое  сходство  —  часто
новое и неожиданное — между  двумя  и  более  предметами.  Это  банальное  и
верное наблюдение влечет за собой выводы относительно значения метафор.
   В метафоре определенные  слова  принимают  новое,  или,  как  его  иногда
называют, “расширенное” значение..  Это  расширение  должно  быть  тем,  что
философы называют  расширением  слова  (extension  of  the  word),  то  есть
относиться к классу сущностей, которые это слово называет.
   Это объяснение в  любом  случае  не  может  считаться  полным,  ибо  если
считать, что слова в метафоре обладают прямой референцией к  объекту,  тогда
стирается разница между метафорой  и  введением  в  лексикон  нового  слова:
объяснить таким образом метафору — значит уничтожить ее.
    Зависит или не зависит метафора от нового или  расширенного  значения  —
это еще вопрос, но то, что  она  зависит  от  буквального  значения,  —  это
несомненно: адекватное представление концепта  метафоры  обязательно  должно
учитывать, что первичное или буквальное значение слов  остается  действенным
и в их метафорическом употреблении.
   Возможно, тогда  можно  объяснить  метафору  как  случай  неоднозначности
(ambiguity): в контексте метафоры определенные слова имеют и новое,  и  свое
первичное значение; сила метафоры прямо зависит от нашей  неуверенности,  от
наших колебаний между этими двумя значениями.
     Многозначность слова, если она имеет  место,  обусловлена  тем  фактом,
что в обычном контексте слово означает одно, а в  метафорическом  —  другое;
но в метафорическом контексте  отнюдь  не  обязательны  колебания.  Конечно,
можно колебаться относительно выбора метафорической интерпретации  из  числа
возможных, но мы  всегда   отличим метафору от неметафоры.  В  любом  случае
эффект воздействия метафоры не  заканчивается  с  прекращением  колебаний  в
интерпретации  метафорического  пассажа.  Следовательно,  сила   воздействия
метафоры не может быть связана с такого рода  неоднозначностью  [цитата  по:
Bain ,1887].
   Иногда бывает так, что слово  в  одном  и  том  же  контексте  имеет  два
значения, причем нужно  одновременно  учитывать  их  оба.  Или  если   слово
предполагает тождество  значения  можно  сказать:  то,  что  на  поверхности
выступает как одно слово, в действительности представляет собой два слова.
   Игра слов — часто  встречающийся  прием,  но  метафора  далека  от  него.
Метафора не нуждается в  удвоении:  какими  значениями  мы  наделили  слова,
такие значения и сохраняются при прочтении всего выражения.
   Предположение относительно аналогии с игрой  слов  можно  модифицировать,
приписав ключевому слову (или словам) в метафоре два  различных  значения  —
буквальное и образное — одновременно. Можно представить буквальное  значение
как скрытое, как нечто ощущаемое, что воздействует на нас, не  проявляясь  в
контексте открыто, тогда как образное значение несет  основную  нагрузку.  В
этом случае должно существовать правило, которое связывало бы оба  значения,
ибо иначе такое объяснение сведется к  теории  неоднозначности  (ambiguity).
Это правило утверждает, что по крайней  мере  для  многих  типичных  случаев
слово, выступающее в своем метафорическом  значении,  прилагается  ко  всему
тому, к чему оно прилагается в своем буквальном  значении,  плюс  к  чему-то
еще [цитата по: Barfield ,1962].
    В метафорическом контексте слово имеет новое  значение,  а  употребление
метафоры дает, таким образом,  возможность  узнать  это  значение.   В  ряде
случаев действительно фактически не  играет  роли,  будем  ли  мы  о  слове,
встретившемся в некотором контексте,  думать  как  о  метафоре  или  как  об
употребленном в ранее неизвестном, но все же буквальном смысле.
    В одном  контексте  метафорическое  слово,  употребляясь  сотни  и  даже
тысячи раз, все равно остается  метафорой,  тогда  как  в  другом  контексте
слово может быть воспринято как буквальное практически с первого раза.
   Если бы метафора, наподобие многозначного слова, имела два  значения,  то
можно было  бы  ожидать,  что  удастся  описать  ее  особое,  метафорическое
значение, стоит лишь дождаться, когда метафора сотрется:  образное  значение
живой метафоры должно навсегда отпечататься в буквальном  значении  мертвой.
Несмотря  на  то,  что  некоторые  философы  разделяют  эту  точку   зрения,
Дэвидсону она представляется в корне неверной.
   Можно узнать о  метафорах  много  интересного,  если  сопоставить  их  со
сравнениями, ибо сравнения прямо говорят то,  к  чему  метафоры  нас  только
подталкивают.   Здесь  надо учесть  сложность  процесса  подбора  сравнений,
которые бы в точности соответствовали той или иной метафоре.
    Точку  зрения,  согласно  которой  особое  значение  метафоры  идентично
буквальному  значению  соответствующего   сравнения   (simile)   (если   это
“соответствие” найдено), не следует путать с  распространенным  взглядом  на
метафору как на эллиптичное сравнение [цитата по:Black,153-172]. Эта  теория
не проводит различия между значением метафоры и  значением  соответствующего
ей сравнения и не дает возможности говорить об образном, метафорическом  или
особом значении метафоры. Эта теория  выигрывает  в  простоте,  но  простота
делает ее неэффективной. Ибо,  если считать  буквальным  значением  метафоры
буквальное значение соответствующего  сравнения,  то   тем  самым  закроется
доступ к тому, что  раньше понималось  под  буквальным  значением  метафоры.
Именно это значение определяет  эффективность  метафоры,  что  бы  потом  ни
привносилось в нее под видом небуквального, то есть образного, значения.
   Этим  теориям  метафоры  —  теории  эллиптичного  сравнения  и  ее  более
утонченному  варианту,  приравнивающему   образное   значение   метафоры   к
буквальному значению сравнения, — присущ один общий большой  недостаток,  по
мнению  Дэвисона.  Они   делают   глубинное,   неявное   значение   метафоры
удивительно очевидным  и  доступным.  В  каждом  конкретном  случае  скрытое
значение метафоры может быть обнаружено путем указания на то,  что  является
обычно самым тривиальным сравнением: “Это похоже  на  то”.  Такое  сравнение
тривиально, поскольку все бесконечным числом способов уподобляется всему.  А
между  тем  метафоры  часто  трудно  интерпретировать  и  совсем  невозможно
перефразировать.
     Сравнение заявляет о сходстве вслух, — и именно поэтому здесь  труднее,
чем  для  метафоры,  предположить  наличие   какого-то   второго   значения.
Метафора и сравнение —  это  только  два  вида  приемов  среди  бесконечного
множества средств,  заставляющих  сравнивать  и  сопоставлять,  привлекающих
внимание к тем или иным явлениям окружающего мира.
    Весь ход рассуждения вел к выводу, что  те  свойства  метафоры,  которые
могут быть объяснены в терминах значения, должны быть объяснены  в  терминах
буквального значения входящих в метафору слов. Из этого вытекает  следующее:
предложения,  в  которых  содержатся  метафоры,  истинны  или  ложны   самым
обычным, буквальным образом, ибо если входящие в них слова не  имеют  особых
значений, то и предложения не должны иметь особых  условий  истинности.  Это
вовсе не отрицает существование метафорической истины, отрицается только  ее
существование в пределах предложения.  Метафора  на  самом  деле  заставляет
заметить то, что иначе могло бы остаться незамеченным.
   Наиболее очевидное семантическое различие между  метафорой  и  сравнением
заключается в том, что все сравнения истинны, а большинство  метафор  ложно.
 Дело, конечно, не в какой-то абсолютной ложности, а в том, что  оно  должно
быть воспринято как ложное.  Заметим,  что  происходит,  когда  предложение,
которое  мы  используем  как  метафору,  то  есть  как  ложное,  оказывается
истинным, когда мы начинаем располагать новыми сведениями  об  отраженном  в
этом предложении факте или событии.
     Обычно только тогда, когда предложение воспринимается  как ложное,  ему
придается  статус  метафоры  и  начинаются  поиски   глубинных   импликаций.
Возможно,  именно  поэтому  ложность  большинства  метафорических  выражений
очевидна,  а  все  сравнения   —   тривиально   истинны.   Абсурдность   или
противоречие  в  метафорическом  предложении  страхует  от  его  буквального
восприятия и заставляет понять его как метафору.
   Явная ложность метафоры  —  это  норма,  но  иногда  в  дело  вступает  и
очевидная истинность.
    Ни одна теория метафорического значения или метафорической истины  не  в
состоянии объяснить, как функционирует метафора. Язык метафор не  отличается
от языка предложений самого простого вида  —  в  этом  Дэвидсон  убеждал  на
примере  сравнений.  Что  действительно  отличает  метафору  —  так  это  не
значение, а употребление, и  в  этом  метафора  подобна  речевым  действиям:
утверждению,  намеку,  лжи,  обещанию,  выражению  недовольства  и   т.   д.
Специальное использование языка в метафоре не состоит — и не может  состоять
—  в  том,  чтобы  “сказать  что-то”  особое,  в  той   или   иной   степени
завуалированно.  Ибо  метафора  говорит  только  то,   что   лежит   на   ее
поверхности, — обычно явную неправду или абсурдную истину. И  эти  очевидные
истины и неправда не нуждаются в парафразе  —  они  уже  даны  в  буквальном
значении слов.
   Согласно “интеракционистской” точке зрения М. Блэка, метафора  заставляет
 приложить “систему общепринятых ассоциаций”  (a  system  of  commonplaces),
связанную с данным метафорическим словом, к субъекту метафоры:  в  выражении
“Man is a wolf”- 'Человек — это  волк'   прилагаются  общепринятые  признаки
(стереотип) волка к человеку. Блэк  говорит,  что  “метафора  в  имплицитном
виде включает в себя такие  суждения  о  главном  субъекте,  которые  обычно
прилагаются к вспомогательному субъекту. Благодаря этому метафора  отбирает,
выделяет и организует  одни,  вполне  определенные  характеристики  главного
субъекта и  устраняет  другие”  [цитата  по:   Black:167].  Согласно  Блэку,
парафразы практически всегда неудачны не потому, что у метафоры  отсутствует
особое когнитивное содержание, а потому,  что  “полученные  неметафорические
утверждения  не  обладают  и  половиной  проясняющей  и  информирующей  силы
оригинала” [там же].
   Барфилд утверждает, что в метафоре “говорится  одно,  а  имеется  в  виду
другое”, когда мы  эксплицитно  формулируем  то,  что  подразумевается,  это
производит гораздо более слабый  эффект.“Перефразуйте  метафору,  —  говорит
Барфилд, — и вся ее неопределенность и неточность исчезает,  а  с  ней  —  и
половина поэзии” [цитата по:Барфилд,1962: 55].
    Метафора порождает или подразумевает определенный взгляд на  предмет,  а
не  выражает  его  открыто.  Аристотель,  например,  говорит,  что  метафора
помогает “подмечать сходство”. Блэк,  следуя  за  Ричардсом,  отмечает,  что
метафора “вызывает” определенную  реакцию:  слушатель,  восприняв  метафору,
строит некоторую систему импликаций  [цитата по: Блэк :164].
    Дэвидсон   не  имеет   ничего  против  самих  этих   описаний   эффекта,
производимых метафорой, он только против связанных с ними  взглядов  на  то,
как метафора производит этот эффект. Он  отрицает,  что  метафора  оказывает
воздействие  благодаря  своему  особому   значению,   особому   когнитивному
содержанию.  Дэвидсон,  в  отличие  от  Ричардса,  не  считает,  что  эффект
метафоры   зависит   от   ее   значения,   которое   является    результатом
взаимодействия двух  идей.  Он  не  согласен  с  Оуэном  Барфилдом,  который
считает, что в метафоре  “говорится  одно,  а  подразумевается  другое”,  не
соглашается и с М. Блэком в том, что свойственное метафоре “проникновение  в
суть вещей” («insight»)  достигается  благодаря  особенностям  ее  значения,
которые позволяют метафоре утверждать или имплицировать сложное  содержание.
Механизм метафоры не таков. Полагать,  что  метафора  достигнет  своей  цели
только путем  передачи  закодированного  сообщения,  —  это  все  равно  что
думать, что поднаторевший интерпретатор может передать  прозой  смысл  шутки
или фантазии. Шутка,  фантазия,  метафора  могут,  подобно  изображению  или
удару по голове, помочь оценить некоторый факт, но они замещают  собой  этот
факт и даже не передают его содержания.
   Если это так, то мы перефразируем метафору не для  того,  чтобы  выразить
ее значение, ведь оно и так лежит  на  поверхности;  мы,  скорее,  стремимся
выявить  то,  на  что  метафора  обращает  наше  внимание.  Конечно,  можно,
соглашаясь с этим, полагать, что речь идет  всего  лишь  об  ограничении  на
использование слова “значение”. Но  это  неверно.  Основное  заблуждение  во
взглядах на метафору легче всего поставить под  удар,  когда  оно  принимает
форму теории метафорического значения. Но дело в том, что  за  этой  теорией
стоит тезис, который может быть сформулирован  в  независимых  терминах.  Он
сводится к утверждению, что метафора  несет  в  себе  некоторое  когнитивное
содержание, которое автор хочет передать, а  получатель  должен  уловить,  и
только тогда он поймет сообщение. Это положение ложно  независимо  от  того,
будем ли мы называть подразумеваемое когнитивное  содержание  значением  или
нет. Оно вызывает сомнение  уже  одним  тем,  что  трудно  точно  установить
содержание даже простейших метафор.  Дэвидсон  думает,  что  это  происходит
потому, что  нам  представляется,  будто  существует  некоторое  содержание,
которое нужно “схватить”, в то время как речь идет о том,  к  чему  метафора
привлекает наше внимание. Если бы  то,  что  метафора  заставляет  заметить,
было бы конечным по числу и пропозициональным по природе,  это  не  вызывало
бы трудностей — мы  бы  просто  проецировали  содержание,  которое  метафора
привнесла  в  наш  мозг,  на  саму  метафору.  Но  на  самом  деле  то,  что
представляет нашему вниманию метафора, не ограничено и не  пропозиционально.
Когда  мы  задаемся  целью  сказать,  что  “означает”  метафора,  то  вскоре
понимаем, что перечислению не может быть конца [цитата по: Коэн,1975].
    Метафора, делая некоторое буквальное  утверждение,  заставляет   увидеть
один объект как бы в  свете  другого,  что  и  влечет  за  собой  прозрение.
Поскольку в большинстве случаев оно несводимо  к познанию  некоторой  истины
или  факта,  то   попытки  буквально  описать  содержание  метафоры   просто
обречены на провал.
    И теоретик, который старается объяснить метафору путем  обращения  к  ее
скрытому содержанию, и критик, который стремится  эксплицитно  выразить  это
содержание,  —  оба  стоят  на  ложном  пути,  ибо  выполнить  такие  задачи
невозможно.
    Дело  не  в  том,  что  объяснения  и  интерпретации   метафоры   вообще
недопустимы. Иногда, сталкиваясь с  метафорой,  мы  испытываем  затруднения:
нам  сразу  не  увидеть  в  метафоре  то,   что   легко   схватывает   более
восприимчивый и  образованный  читатель.  Законная  функция  так  называемой
парафразы могла бы состоять в том,  чтобы  помочь  неопытному  или  ленивому
читателю приобщиться  к  тому  способу  видения,  который  имеет  изощренный
критик. Можно сказать, что критик слегка  конкурирует  с  автором  метафоры.
Критик старается сделать свою версию более прозрачной для  понимания,  но  в
то же время стремится воспроизвести в других  людях,  хотя  бы  отчасти,  то
впечатление, которое на  него  произвел  оригинал.  Стремясь  выполнить  эту
задачу, критик одновременно  привлекает наше внимание к красоте, точности  и
скрытой силе метафоры как таковой.
Глава II. Роль метафоры в раскрытии авторского концепта в поэме Т.С.  Элиота
“The Waste Land”.
2.1.Особенности поэзии Томаса Стернса Элиота.
   В англоязычной культуре Томас Стернc Элиот  (1888-1965)  занимает  особое
место. Прежде всего он известен как поэт. Его имя заслуженно ставят  в  один
ряд с именами выдающихся поэтов ХХ  века:  У.Б.Йейтса,  Э.Паунда,  П.Валери,
П.Клоделя, Р.М.Рильке и др. Если в начале  нашего  столетия  Элиот  считался
экспериментатором  в  области  английского  стиха,  создателем  авангардного
искусства, то с  середины  40-х  годов  он  становится  “мэтром”  английской
поэзии. Образованный читатель видит в нем автора программных для  английской
литературы  поэтических  произведений:   “Бесплодная   земля”   (The   Waste
Land,1922), “Пепельная среда” (1930) и “Четыре квартета” (1943).  Эти  поэмы
делают Элиота классиком еще при жизни.
    Однако  роль  Элиота  в  англо-американской  культуре  не  исчерпывается
поэтической деятельностью. Он заявляет о себе не только как поэт, но  и  как
видный литературный  критик  и  культуролог.  Его  теоретические  воззрения,
высказанные в первой книге эссе “Священный лес” (1921),  во  многом  помогли
английскому  и  американскому   литературоведению   преодолеть,   во-первых,
ориентированность на эмпирические факты и,  во-вторых,  импрессионистичность
и субъективизм, свойственный  поздней  викторианской  критике.  Более  того,
теория  поэзии  Элиота  оказала  заметное  влияние  на  развитие   отдельных
направлений в американской “новой критике”.
    Поэтому  не  удивительно,  что  литература,  посвященная  Элиоту,  столь
огромна. Она насчитывает многие  десятки  монографий  и  тысячи  статей.  На
сегодняшний день наследие Элиота весьма  досконально  изучено.  За  30  лет,
прошедших со дня смерти  поэта,  элиотоведы  собрали  и  опубликовали  самые
подробные  сведения  о  его  биографии,  установили  основные   принципы   и
категории поэтической теории, проанализировали систему  образов,  метрику  и
ритмику его произведений. Было предложено множество  концепций,  подходов  к
творчеству Элиота. Сугубо частным проблемам посвящаются  уже  не  статьи,  а
целые монографии, предлагающие разбор  какого-нибудь  мотива  или  образа  в
одном из произведений Элиота.
     Слава Т.С.Элиота давно перешагнула границы англоязычного мира.  В  1948
году ему была присуждена нобелевская премия. «Главная причина и до  сих  пор
неослабевающего интереса к Элиоту в том, он  великий  обновитель  английской
поэзии, стилистический революционер» [Вовк,1986]. «The Waste Land» —  поэма,
создавшая Элиоту положение  «литературного диктатора» Лондона,  появилась  в
1922   году.   Это   собрание    фрагментальных    символических    видений,
перенасыщенных туманными аллегориями,  усложненными  намеками,  бесконечными
заимствованиями из  самых  различных  литературных  источников,  начиная  от
Библии  и   кончая   Верленом   и   Гессе.   Чрезмерная   интеллектуальность
оборачивается просто  парадом  эрудиций  и  мешает  нормальному  восприятию;
Элиот с его сухим рационализмом почти недоступен  для  понимания.  Поэма  из
социального документа превращается в камерное произведение.
     В 1922 г.  Элиот  опубликовал  поэму  «Бесплодная  земля»  («The  Waste
Land»), которую его друг  и  наставник  Эзра  Паунд  назвал  «самой  длинной
поэмой, когда-либо написанной на английском языке». Своей гиперболой  (поэма
состоит всего из 434 строк) Паунд намекает  на  поэтическую  концентрацию  и
обилие аллюзий  в  поэме.  (Паунд,  кстати,  принимал  участие  в  редактуре
окончательного варианта поэмы, которую он сократил  на  треть.)  «The  Waste
Land», лучшее, по мнению многих влиятельных критиков,  произведение  Элиота,
наложившее  отпечаток  на  последующее  развитие  поэзии,  состоит  из  пяти
частей,  которые  объединяются  сквозными  темами  бесплодия  и   размывания
ценностей. «The Waste Land», в которой отразились сомнения  и  разочарования
послевоенного поколения, выразила интеллектуальный настрой целой эпохи.
    Для крупнейшего метафизического поэта нового времени  поэзия  –  это  не
прекраснодушная благость,  открывающая  человеку  в  его  соприкосновении  с
миром,  но  «интимное  таинство  реальности»,  обнаруживающееся   в   недрах
авторского «я» [Элиот,1994].
      Элитарная,  порой  эзотерическая   поэзия   Элиота   стала   настолько
популярной  (стихи,  написанные  для  нескольких  близких  людей,   издаются
миллионными тиражами), что каждый человек  в  большей  или  меньшей  степени
способен  к  самоосмыслению,  рефлексии,  трансцендетированию,   потрясению.
Великая поэзия и есть потрясение, в избытке наличествующее у Элиота.  Старый
Опоссум притягивает даже не апокалипсической  эсхатологией,  но  виртуозными
изображениями глубинного человеческого, выстраданного,  экстатического.  Эти
спрятанные  в  подтекст  чувства  позволяют  читателю  ощутить   собственную
конгениальность — сопричастность, сострадание, сопереживание.
   Мур и Коллингвуд  не преувеличивали, характеризуя  Элиота   как  пророка,
мировую фигуру невероятных размеров:  Элиот  прервал  ренессанскую  традицию
воспевания человека, сказав эпохе всю правду о язвах и  ужасах,  разъедающих
ее. Конечно, не он, — первый, но изобразительные средства, виртуозный  язык,
глубинный подтекст,  изощренный  интеллектуализм  и  утонченная  интуиция  в
соединении  с  уникальной  элитовской  тайнописью  сделали   его   вызывающе
современными.
    Каждое слово, каждый образ,  каждая  метафора  —   целое  напластование:
философий,  религий,  этик  и  одновременно  —  правд  жизни  со  всеми   ее
грязнотами и вульгарностями. Здесь необходима  даже  не  дешифровка,  как  у
Джойса,   а   способность   погрузиться   в    этот      круто    заваренный
интеллектуальный мир, насытиться этим горько — соленым раствором.
    Бесконечное напластование намеков, недомолвок,  реминисценций,  открытые
и замаскированные цитаты, сложнейшая система  отсылок,  тщательная  имитация
разных   поэтических    техник,   виртуозные   ассоциации,   полифилосовские
метафоры, парафразы, речитативы, ассонансы, расширенные виды рифм,  смешение
арго  сакральных  текстов,  увеличенная  до  крайних   размеров   (пределов)
суггестивность слова- вот из какого «сора» сделаны его стихи. При  всем  при
этом  –  редкостная  ограниченность,  необыкновенная    глубина,   связь   с
традицией. Как у великих предшественников, усложненность  и  зашифрованность
—  не  нарочиты,  а   естественны,   адекватны   нарастающему   хаосу   мира
[Элиот,1998].
    Основная тема  поэзии  Элиота-  скорбь,  переживание  убожества  мира  и
человека, неизбежность возмездия  за  растрату  жизни.  Великое  ничтожество
природы, суини эректус, творит тщетную историю, где все-ложь  и  обман.  Нет
не  неверие  в  человека,   тем   более   не   мизантропия   —   поэтическое
предупреждение, метафизический  Римский  клуб.  Не  навязчивая  идея  гибели
мира,  не  распад  человечности  —  вопль   отчаяния,   попытка   остановить
бодромарширующих к трагическому концу [Ионкис,1980].
     Мифологический  фон  необходим  Элиоту  как  декорация  безвременья   —
вечности,  на подмостках которой жизнь повторяет одни и те же фарсы. Но  миф
не  только  фон  –  сущность  происходящего   и   тайный   смысл   скрытого,
иррационального человеческого бессмысленность великого.
     Дабы   постичь   хаос   происходящего,   необходимо   разглядеть   прах
произошедшего.  И  наоборот:  настоящее  вынуждает   переосмыслить   прошлое
[Элиот,1994].
   Творчество Элиота и есть  переосмысление  философии,  истории,  культуры,
содержание сознания.  Как  считал  он  сам,  появление  нового  произведения
искусства влияет как на все будущее, так и на прошлые творения.
   Центральная проблема творчества Томаса Стернса   Элиота  –  кризис  духа.
Подобно Валерии и Шпенглеру, он остро ощутил  симптомы  смертельной  болезни
современной буржуазной цивилизации. Будучи настроен враждебно  по  отношению
к ней,  Элиот, однако, не испытывает удовлетворения от сознания  ее  заката,
ибо  в  нем  он  прозревает  возможную  гибель  европейской   культуры,   не
измельчавшей буржуазной, которую он  оценивал  не  иначе,  как  суррогат,  а
подлинной культуры, пришедшей от  эллинов,  обогащенной  веками.  Подыскивая
точку  опоры  для  спасения  культуры,  Элиот  остановился  на  христианской
религии вере. Это «откровение»  и  последовавшее  «обращение»  произошли  не
сразу. По мере того, как перед Элиотом прояснилось его «истина», поэзия  его
меняла лицо.
    Отчаяние, ужас бездуховности, жажду человечности и любви,  обретение  их
в лоне христианства, голгофу сомнений и  пафос  смирения  он  выразил  не  в
экспрессионистском крике, а  в  более  сдержанных  формах.  Разрабатывая  их
Элиот в отличии от Паунда, новации которого ему импонировали, не  увлекается
экспериментом  ради  эксперимента.  Найденные  им  формы  свидетельствуют  о
большой эмоциональной  силе  поэта  и  о  способности  передать   сложность,
противоречивость не только  его  мироощущения,  но  и  того  действительного
мира, в котором он  жил.
     Наиболее  значительным   достижением   элиотоведения   последних   двух
десятилетий в области текстологии стала публикация чернового варианта  поэмы
“Бесплодная  земля”,  считавшегося  утерянным[Eliot,  1980].  Это   издание,
снабженное подробнейшими  комментариями,  открыло  исследователям-аналитикам
последовательные стадии работы над поэмой, все нюансы элиотовского  замысла,
что позволило во  многом  уяснить  как  толкование  поэмы  в  целом,  так  и
трактовку отдельных образов. Также немаловажным событием стал выход  в  свет
в 1988  году  полного  откомментированного  собрания  писем  Элиота  [Eliot,
1988].
   Все вышесказанное  может  привести  к  мысли,  будто  элиотоведение  себя
исчерпало, и я   могу  внести  в  науку   новое  лишь  в  том  случае,  если
обратится к частной, узкой проблеме, но это не так.
2.2.«The Waste Land»: основные темы поэмы и принципы ее построения.
     Вершиной  раннего  творчества  Элиота  историки  литературы  единодушно
признают поэму «The  Waste  Land».  Это  сравнительно  небольшое  по  своему
объему произведение создавалось им на протяжении более чем семи  лет.  Элиот
терпеливо и кропотливо работал, выверяя каждую строчку,  и  лишь  финал  был
написан стремительно, на одном дыхании.
    В первоначальном варианте поэма представляла  собой  большое  по  своему
объему сочинение, озаглавленное «Он управляет при помощи различных  голосов»
(«He Doеs the Police in Different Voices»). Помимо пяти частей,  составивших
окончательный  вариант  «The  Waste  Land»,  поэма  включала  большое  число
стихотворных   отрывков,   которые    в    сущности    представляют    собой
самостоятельные  поэтические  произведения:   «Смерть   святого   Нарцисса»,
«Элегия», «Смерть герцогини», «Погребальная песнь»,  «Фреска»  и  др.  Кроме
того,  Элиот  планировал  включить  в  поэму  стихотворение  «Геронтион»   в
качестве пролога. По-видимому, он сам — а  не  только  его  исследователи  —
рассматривал будущее детище как грандиозный итог своего творчества.
    Завершив  поэму,  Элиот  обратился  с  просьбой   к   Эзре   Паунду   ее
отредактировать, и Паунд охотно согласился. Он сократил  произведение  почти
втрое, беспощадно вычеркнув из текста  все,  что  ему  казалось  лишним  или
слабым в художественном отношении.  Именно  Паунд,  как  отмечают  некоторые
исследователи, «разубедил Элиота использовать  стихотворение  «Геронтион»  в
качестве пролога к поэме»  [цитата  по:  Bradrook,  1972:  12].  Элиот  учел
большую  часть  замечаний  и  исправлений   мэтра,   и   в   знак   глубокой
признательности посвятил ему свою поэму.  Выправленный  Паундом  текст  «The
Waste Land» был опубликован в 1922 году  в  октябрьском  номере  издаваемого
самим Элиотом журнала «Критерион». В ноябре того же  года  она  появилась  в
журнале «Циферблат» («Dial») и вскоре вышла отдельной книгой в  США.  Именно
в американском издании Элиот впервые опубликовал свои комментарии к поэме.
    Автор «Бесплодной земли» в  знак  благодарности  отослал  все  черновики
известному литератору Куинну, который вел от его имени переговоры с  «Dial».
Так материалы оказались  в  архиве  Куинна,  где  они  хранились  в  течении
пятидесяти лет, будучи практически недоступными для  исследователей.  Ученые
даже  приблизительно  не  могли  составить  представление  о  первоначальном
объеме поэмы и о тех исправлениях, которые внес  в  ее  текст  Паунд.  После
смерти  Элиота  Куинн  передал  находившуюся  в  его  распоряжении  рукопись
издательству «Фабер энд Фабер». В  1971  году  она  была  опубликована.  Это
событие стало настоящей сенсацией в  филологическом  мире.  Сам  элиотовский
текст  и  замечания   на   полях   Э. Паунда   были   подробнейшим   образом
прокомментированы как в самом издании, так  и  в  статьях,  которые  за  ним
последовали. Современное исследование «The Waste  Land»  уже  немыслимо  без
использования так называемой  «рукописи  Куинна»,  то  есть  первоначального
варианта поэмы и без учета тех замечаний Э. Паунда,  с  которыми  согласился
Элиот.
      Необходимо учитывать  общий  характер  изменений,  внесенных  Паундом.
Итак, каким же принципом он руководствовался, исправляя стихи  своего  друга
и ученика? Большинство исследователей, как  правило,  обходят  этот  вопрос,
предпочитая конкретные факты абстрактным обобщениям. Однако  уже  сам  факт,
что один поэт, исходя из собственных  априорно  субъективных  представлений,
исправляет произведение другого поэта, и второй  поэт  с  его  исправлениями
соглашается, конечно же требует комментария. Ведь два  поэта  —  это  всегда
два  совершенно  разных  мира.  Когда  речь  заходит  о   таких   выдающихся
творческих  индивидуальностях,  как  Элиот  и  Паунд,  то  полного  единства
взглядов, вкусов и пристрастий здесь быть не может, даже при  всей  близости
их эстетических концепций.
    В данном случае  интерес  представляет  отношение  Паунда  к  творчеству
Элиота. Паунд никогда не одобрял элиотовской «метафизичности», его  интереса
к христианской этике, столь очевидного во многих стихах Элиота. Паунду  было
совершенно чуждо увлечение Элиота театром. Его замечания на  полях  рукописи
«Бесплодной земли» показывают, что  некоторые  эпизоды  он  вообще  не  смог
понять. Почему же он взялся редактировать  поэму?  На  этот  вопрос,  весьма
убедительно  отвечает   Питер  Акройд.  Исследователь  признает,  что  Паунд
«совершенно не  понимал  природу  элиотовского  гения»  [цитата  по:  Akroyd
,1984:119]. Но в то же самое время  он  отмечает  «тонкий  поэтический  слух
Паунда»  [там  же],  его  способность  услышать  стержневой  ритм,  основную
мелодию  произведения  и  отбросить  все  то,  что  эту  мелодию  заглушает.
Объяснение  Акройда,  на  первый  взгляд,  может  показаться   субъективным,
ненаучным. Но оно точно  определяет  основную  черту  критического  сознания
Паунда. Действительно, принимая  во  внимание  отношение  Паунда  ко  многим
современным ему молодым поэтам  и  прозаикам,  Т. С. Элиоту,  Р. Олдингтону,
Э. Хемингуэю и многим другим, нельзя не поразиться его  критическому  чутью,
умению распознать в новом произведении литературный шедевр. В данном  случае
заслуга Паунда состоит в том, что он превратил огромную массу  разрозненного
поэтического материала в  художественное  целое.  «Бесплодная  земля»  стала
более лаконичным, точным выражением элиотовского мировидения.
    Элиот, всегда осуждавший в своих эссе усложненную  поэтическую  риторику
и фразеологию и ратовавший за простоту и точность художественной  речи,  был
глубоко убежден, что язык его собственных стихов  предельно  прост.  Тем  не
менее «Бесплодную землю», насыщенную  аллюзиями,  реминисценциями,  вряд  ли
можно отнести к тем произведениям, которые читаются легко. Однако,  несмотря
на  всю  сложность  и  шифрованность  текста,  поэма  сразу   же   завоевала
популярность не столько у представителей литературной элиты (их  отклики  не
всегда были хвалебными), сколько у рядовых читателей.
   Успех поэмы объясняется тем, что она воспринималась современниками  поэта
чисто эмоционально, то  есть  как  произведение  «злободневное»,  отразившее
актуальные социальные проблемы.  Ее  ставили  в  один  ряд  с  литературными
сочинениями,   раскрывающими    умонастроение    «потерянного    поколения».
Впоследствии  сам  Элиот  решительно  отвергал  такого  рода   интерпретацию
«Бесплодной  земли».   «Мне   не   нравится   слово   “поколение”,   которое
превратилось за последнее десятилетие в  талисман.  Когда  я  написал  поэму
“Бесплодная земля”, то некоторые доброжелательные критики утверждали, что  я
выразил разочарование поколения. Но это — чистейший  вздор.  Возможно,  я  и
выразил, как им кажется, их иллюзию разочарования, но это  не  было  главным
моим  намерением»   [цитата  по:   Маттиссен,   1958:106].   Смысл   данного
высказывания вряд  ли  стоит  сводить  к  отрицанию  Элиотом  связи  «общего
настроения» поэмы и атмосферы времени. Речь идет о другом. Поэт,  во-первых,
утверждает, что он ни в коей мере  не  стремился  потрафлять  вкусам  своего
времени, избрав для обсуждения «модные», актуальные темы. Кроме того,  Элиот
всегда  осуждал  и  осуждает  в  данном  случае  попытку  читателя  навязать
произведению  искусства  собственные  эмоции  и  полное  неумение   читателя
воспринять  «Бесплодную  землю»  как  эстетический  феномен.  Согласно   его
собственной теории внеличностной литературы, он не  выражал  чувства,  идеи,
проблемы поколения 1910  годов,  а  использовал  их  в  качестве  материала,
находящегося под рукой, для создания произведения искусства.  Этот  материал
получил     предельную     конкретизацию     и     предельное     обобщение,
трансформировавшись  в  эстетическую  реальность.  А  вот  уже  эстетическая
реальность подчинялась законам искусства и действительно  не  имела  прямого
отношения к чувствам, разочарованиям  поколения.  Поэтому,  с  точки  зрения
Элиота, говорить об их связи – «чистейший вздор».
     Перед  искусством,  в  особенности  когда  оно  находится  в  состоянии
кризиса,  стоят иные цели.  И  главной  задачей  своего  произведения  автор
считает     восстановление      литературной      традиции,      разрушенной
позднеромантической  поэзией.  Таким  образом,  цель  «Бесплодной  земли»  –
устранить  разрыв  между  прошлым  и  настоящим  и   вернуть   языку   былую
эмоциональную и смысловую насыщенность.
    Рассмотренные  выше  основополагающие  принципы  литературно-критической
теории Элиота касаются главным образом проблемы поэтической формы, но  в  их
основе лежат некие общие идеи о мире  и  человеке.  Несомненно,  «Бесплодная
земля», являясь высшей  точкой  философских  и  творческих  исканий  раннего
Элиота,  дополняет  понимание  этих  общих  идей.  Но  если  в  критике  они
реализуются  в  виде  рассуждений  частного  порядка,   то   в   поэме   они
воссоздаются при помощи сложной системы художественных образов.
     Элиот, создавший весьма  оригинальную  литературно-критическую  теорию,
не был новатором в области этики и философии. Он не  разработал  собственной
этико-философской системы и его воззрения  отличались  крайним  эклектизмом.
Общее понимание проблемы бытия, вселенной  и  человека  не  выходило  в  его
представлениях  за  рамки  традиционной  христианской  этики,  которая  была
опосредована некоторыми философскими (Бергсон, Брэдли),  культурологическими
(И.Бэббит,  П.Э.Мор,  Ш.Моррас)  и  антропологическими  (Дж.Фрэзер,  Л.Леви-
Брюлль)  теориями.  Элиотовскую  картину  мира,   конечно,   усложняло   его
увлечение восточными верованиями, в частности, буддизмом и индуизмом.
    Согласно воззрениям Элиота, отразившимся в его эссеистике и  поэтическом
творчестве,  причиной  вечной  трагедийности   бытия   людей   является   их
собственная человеческая  природа.  Первородный  грех  разделил  человека  и
Бога. Возможность приблизиться к  Богу  заложена  в  смирении,  в  осознании
человеком своего места в системе мироздания  по  отношению  к  Богу.  Однако
история человечества, как ее мыслит Элиот, представляет собой не движение  к
Богу, а извечное  повторение  первородного  греха.  Человек  подчиняет  свою
жизнь земным  желаниям,  отказываясь  признать  власть  Бога,  внеположенных
абсолютных ценностей над  собой.  Греховное  начало  вытесняет  в  его  душе
божественное. Он сам стремится к власти, к обладанию миром, т. е.  принимает
на себя роль Бога. Пренебрежение  этическими  нормами  приводит  к  распаду 
внутренней целостности. Человек замыкается  в  сфере  собственных  обыденных
чувств, иными словами в сфере своего сугубо  человеческого  «я»,  отчуждаясь
от Бога, первоосновы всего сущего, от мира  и от людей. Его  речь  перестает
быть адекватным выражением восприятия мира.
   Такими Элиот видит своих современников. Именно человек  начала  ХХ  века,
эпохи распада всех ценностей,  и  то  состояние,  в  котором  он  пребывает,
становятся предметом размышлений автора «The Waste Land».  Передо  читателем
последовательно    развертывается    сознание    человека    и    художника,
принадлежащего постромантической культуре. В этом  смысле  поэма  неотделима
от своего времени. И, несмотря на  категорическое  нежелание  Элиота    быть
причисленным к тем писателям, которые говорили о проблемах «потерянных»,  по
своему духу, настрою, определенным мотивам поэма все же  неразрывно  связана
с литературой «потерянного поколения».  Конфликты  эпохи  за  счет  смещения
временных  планов  перерастают  у  Элиота  во   вселенскую   катастрофу,   в
универсальные проблемы бытия человека, и этот момент всегда следует иметь  в
виду при анализе «The Waste Land».
    Человек (художник) как субъект культуры   оказался  предоставлен  самому
себе.  Романтизм  уничтожил  традицию   (систему   устойчивых   эстетических
принципов), которая была для художника  источником  творчества.  Современный
художник пытается обрести вдохновение, обращаясь к  своему  обыденному  «я»,
но подлинное творчество связано не с обыденной личностью, не с  импульсивным
вдохновением, а с традицией. Последняя же разорвана в  сознании  героя  «The
Waste Land».  Прошлое  и  настоящее  культуры  изолированы  друг  от  друга.
Прошлое замкнуто на себе  самом  и  возникает  в  поэме  в  виде  обрывочных
воспоминаний, бессвязного  нагромождения  вырванных  из  контекста  цитат  и
образов. Настоящее в свою очередь не несет в себе прошлого, ибо   герой  не 
ощущает и  не  осознает  из  глубинной  тождественности  той  метафизической
основы, которая их объединяет. Следовательно, и прошлое, и настоящее  лишены
для  него  смысла.  Е.Ганнер  полагает,  что  возникающие  в   пятой   части
«Бесплодной земли» видения повествователя,  которые  символизируют  крушение
западной культуры заставляют его искать истину в  восточной  мудрости.  Идеи
буддизма и  индуизма  создают,  по  мнению  исследовательницы,  нравственную
основу   для   возрождения   героя[цитата   по:Ганнер,1958:133].   С    этим
утверждением  вряд  ли  можно  согласится,  ибо  поэтический  текст   делает
очевидным,  что  постулаты  «Бхагават-гиты»  и   Упанишад   превратились   в
современном мире в пустые абстракции  и  утратили  всякий  смысл.  Восточная
мудрость — такая же бесплодная пустыня для героя, как и западная.
    Распад европейской культуры Элиот мыслил не только в историческом, но  и
в  синхроническом  срезе.  Ее  жизненность  заключена  в  единстве  всех  ее
составляющих, т. е. национальных культур. Такое единство, по  мнению  поэта,
со  всей  очевидностью  демонстрировало  позднее  средневековье.  Однако   с
течением времени произошло обособление  национальных  культур,  поскольку  у
европейцев исчезло ощущение актуальности для современной жизни  основы  всей
европейской  культуры  –  античности.  Идея   распада   европейского   древа
передается Элиотом в «The Waste Land» при помощи смешения различных  языков.
Цитаты на семи языках, которые включаются в английскую речь  повествователя,
создают ощущение языковой  сумятицы,  Вавилонского  столпотворения,  которое
достигает кульминации в финале поэмы:
London Brige is falling down falling down falling
down
Poi s’ascose nel foco che gli affina
Le Prince d’Aquitaine a la tour abolie
This fragments I have shored against my ruins
Why then Ile Fit you. Hieronimo’s mad againe.
Datta. Dayadhvam. Damyata.
Shantih Shantih Shantih
    Весь этот комплекс идей представлен в поэме двумя  центральными  темами.
Первая из  них  традиционно  обозначается  в   как  «смерть-в-жизни».  Герой
«Бесплодной земли» утратил жизненные силы:  его  бытие  лишено  смысла.  Оно
бессознательно,  автоматично. Такого рода существование связано не  с  миром
жизни,  а  с  миром  смерти.  Смерть  в  контексте  поэмы   перестает   быть
освобождающей силой и становится формой зкзистенции. Эта идея задана  уже  в
эпиграфе, где говорится о умской Сивилле, которая от  старости  превратилась
в  горсточку  пыли,  но  тем  не  менее   не   прекратила   своего   земного
существования.
   В «The Waste Land» Элиот демонстрирует  различные вариации темы смерти-в-
жизни. Мария Лариш с ее беспредметными  воспоминаниями;  сам  повествователь
поэмы, переживший любовный  экстаз  в  гиацинтовом  саду;  мадам  Созострис;
толпа безликих людей, движущаяся по Лондонскому мосту; великосветская  дама,
вульгарная девица Лил,  клерк  и  машинистка  и  другие  персонажи  поэмы  –
существование всех этих героев есть смерть-в-жизни.
   Этический смысл, который данная формула подразумевает, также  чрезвычайно
важен для понимания проблематики «Бесплодной  земли».   В  III  главе  поэмы
(«The Fire  Sermon»)  читатель  оказывается  свидетелем  любовного  свидания
клерка и машинистки. Оно наглядно демонстрирует концепцию  Элиота.  Читатель
видит,  что  любовь  превратилась  для  современных  людей  в   своеобразное
телесное упражнение, вошедшее в привычку. Здесь нет ни животной страсти,  ни
осознанного зла, ни любви и добра. Акт живой природы напоминает  нам  скорее
механический процесс, работу раз  и  навсегда  заведенных  автоматов.  Итак,
согласно  Элиоту,  неспособность  людей  различать  добро  и  зло  неизбежно
связана с формой их существования, смертью-в-жизни.
     К  сожалению,  в  элиотоведении,  как  правило,  упускается   из   виду
актуальнейший вопрос о возможных литературных  источниках  центральной  темы
поэмы,  которую  Элиот  сам  называл  «смерть-в-жизни».  Из  всех  известных
исследователей  эту проблему рассматривает в  своей  работе  лишь  Е.Ганнер.
Она полагает, что основная тема «The  Waste  Land»  была  подсказана  автору
знаменитой поэмой С.Т.Кольриджа «Сказание о  старом  мореходе».  Элиот,  как
указывает  Ганнер   «заимствует   у   Кольриджа   образ   жизни-в-смерти   и
переосмысляет  его  в  тему   смерти-в-жизни»   [цитата   по:   Gunner:143].
Исследовательница подробнейшим  образом  аргументирует  свое  предположение,
проводя  сопоставление  центральных  тем  двух   поэм.   Однако   конкретных
фактологических доказательств того, что Элиот взял образ именно у  Кольриджа
нет. Мотив жизни-в-смерти был широко распространен в литературе XIX века,  и
вполне мог быть заимствован Элиотом у Гофмана, Шелли, Э.По, Т.Готье и др.
     Вторую  важнейшую  тему  поэмы  исследователи   определяют   как   тему
метаморфозы, изменения или  возрождения.  Метаморфоза,  что  с  очевидностью
демонстрирует «The Waste Land»,  согласно  Элиоту,  есть  сущность  бытия  и
искусства. В материальном мире все изменяется, происходит непрерывная  смена
одних форм другими. Здесь нет  ничего  устойчивого,  сущностного.  Постоянен
только  сам  процесс  метаморфоз.  Тема  представлена  в  “The  Waste  Land”
многочисленными образами, ситуациями, цитатами  реминисценциями  и  имеет  в
поэме два плана: реальный и идеальный.  Последний  ориентирует  читателя  на
“норму”, показывая, каким образом герой  способен  вновь  обрести  жизненные
силы. Идеальный план темы, как правило, непосредственно связан с  контекстом
того источника,  откуда  заимствована  цитата  или  реминисценция,  вводящая
данную тему. Реальный план представляет  собой  трансформацию  идеального  в
событийном  контексте  «The  Waste  Land»,  демонстрируя  читателю  то,  что
происходит с героем на самом деле.
     Прежде  всего  необходимо  выяснить,  что  же   составляет   содержание
идеального плана. Оно связано с целью, к которой стремится  герой  поэмы,  —
преодолеть  собственное  бесплодие  (физическое  и   духовное),   выйти   из
состояния смерти-в-жизни, возродиться к новой, подлинной жизни,  наполненной
смыслом. Герой должен завершить свое существование  в  качестве  единичного,
отчужденного субъекта и приобщиться к некоему вечному началу в мире.  Такого
рода  предельно  упрощенная  схема  идеи   возрождения    лежит   в   основе
элиотовского  понимания  древних  ритуалов.  Кроме  того,  схема  объясняет,
согласно Элиоту, два литературных памятника: «Метаморфозы» Овидия  и  «Бурю»
Шекспира.  Реминисценции  и  цитаты  из  этих  двух  произведений  постоянно
возникают на страницах «Бесплодной земли».  Особое  значение  для  понимания
поэмы имеет упоминание мифа о Филомеле, заимствованного  из  «Метаморфоз»  и
фразы «жемчужинами стали глаза», взятой из «Бури» Шекспира. Овидиевский  миф
и песня Ариэля  объединены  в  представлении  Элиота  общей  идеей:  человек
умирает  и  одновременно  возрождается  в  новой  форме.   Он   преодолевает
собственную  ограниченность  телесным  началом,  отчужденность  от  мира   и
сливается с природой.  Напомню,  что  метаморфоза  всегда  была  для  Элиота
метафорой  истинного  искусства.  Она  очень  точно  воссоздает  логику  его
рассуждений в  поэтической  форме.  Согласно  теории  Элиота  «частные  идеи
человека, личностные эмоции возрождаются и обретают  универсальный  смысл  в
искусстве,   трансформировавшись   в   новые    единства»     [цитата    по:
Элиот,1953:146].
     Реальный план темы  возрождения,  существенно  корректирует  идеальный.
Элиот дает читателю понять, что все благое в мире обретает  противоположный,
зловещий смысл. Герой  проходит стадию возрождения.  Он  умирает  для  своей
прежней жизни и обретает новое существование в и  иной  качественной  форме.
Однако смерть героя, поэтически  воссозданная  Элиотом,  полностью  лишается
высшего  смысла.  Она  представляет  собой   естественный,   бессознательный
процесс,  который  свойственен  органической  природе.  Читатель  видит   не
возрождение к  подлинной  жизни,  не  слияние  с  божественным  началом.  Он
становится свидетелем внешних изменений, происходящих с героем.
     Так в IV главе поэмы («Death By Water»)  Элиот описывает смерть  Флеба-
финикийца, где метаморфоза затрагивает лишь  облик  героя:  некогда  он  был
красив и юн, теперь от него остались лишь кости.  Сущность  его  экзистенции
не изменилась, ибо земная  жизнь  Флеба,  подчиненная  эфемерным,  корыстным
целям, нисколько не отличается от  его  существования  «под  водой»  в  виде
разрозненных костей.
    Одна форма смерти-в-жизни сменяет другую,  и  происходит  возрождение-в-
смерть.  Идея  повторяемости  различных  форм  смерти  определяет  понимание
Элиотом истории человечества. Последняя предстает  в поэме  как  бесконечный
процесс чередования различных форм смерти-в-жизни. Вырваться из этого  круга
дурной бесконечности человеку не дает  его  греховность,  его  неспособность
признать, что высшие ценности существуют вне его «я».
    В окончательном варианте «The Waste Land»  греховная  интенция  субъекта
очевидна в сцене любовного свидания в Гиацинтовом саду, которая  завершается
утратой чувственных способностей индивида:
                                   I could not
speak, and my eyes failed, I was neither
Living, nor dead, and I knew nothing,
Looking into the heart of light, the silence.                      
     Она возникает и в конце  первой  главы,  где  герой  опасается  собаки,
которая может откопать труп.
      Стремление  преодолеть  свою  изолированность  от  мира  (возродиться)
выплескивается  у  великосветской  дамы  (глава  «A  Game   Of   Chess»)   в
импульсивный порыв: «What shall I do?/ I shall rush out as I  am/  walk  the
street with my hair down». Глубинный смысл, заложенный в этой  фразе,  легко
объяснить в контексте другой цитаты из финала поэмы:               
…. I have heard the key
Turn in the door once and turn once only
We think of the key, each in his prison
Thinking of key, each confirms a prison.
     Обе цитаты  имеют  внутреннее  тождество.  Гипертрофированная  страсть,
проявляющаяся в попытке человека внутренне освободиться (возродиться),  лишь
усугубляет его страдания. Чувственная (греховная) по своей  природе  страсть
к возрождению оказывается причиной еще большей замкнутости,  смерти-в-жизни:
думая о ключе (т.е. об освобождении), субъект, согласно Элиоту,  сам  строит
себе тюрьму.
     Итак,  рассмотренные  выше  две  центральные  темы  «The  Waste  Land»,
отразившие  христианское  мировидение  Элиота,   определили   художественный
принцип воссоздания облика современного человека в поэме,  лирический  герой
Элиота по мере  творческой  эволюции  поэта  предстает  все  более  и  более
деиндивидуализированным. «The Waste Land» со всей очевидностью  подтверждает
эту мысль.
     «The Waste Land» – это  набор  голосов,  порой  не  имеющих  конкретных
субъектов,  которые  переходят  друг  в  друга,  сливаются  с  событиями   и
предметами.  Человек,  живущий  не  подлинной  эмоцией,  а  эмоцией   толпы,
превращается в функцию и занимает место в мире, равноправное по отношению  к
бездушным предметам, которые его окружают.
     Необходимо отметить,  что  в  процессе  работы  над  поэмой  Элиот  сам
стремился к предельной деперсонализации своих персонажей.  Он  согласился  с
редакцией Эзры Паунда, который вычеркивал из «The Waste Land»  все  то,  что
давало бы читателю возможность воспринимать  кого-либо  из  действующих  лиц
как цельную личность, т. е. Паунд изымал из  текста  те  куски,  где  дается
характеристика героя или описание обстоятельств его жизни.
    Многие  исследователи  творчества  Элиота   стремятся   идентифицировать
повествователя, связать его роль с каким-то конкретным персонажем  в  поэме.
Чаще всего функции повествователя и главного героя  приписываются   Тиресию,
персонажу   древнегреческой   мифологии,   слепому   прорицателю,    который
появляется  в  III  главе  поэмы  («The  Fire   Sermon»).   Фигура   Тиресия
действительно  важна  для  понимания  поэмы   в   целом,   поэтому   следует
остановиться на ней несколько подробнее.
    Элиот дает   характеристику  своему  герою  в  комментариях:  «Tiresias,
although a mere spectator and not indeed a  ‘character’,  is  yet  the  most
important personage in the poem, uniting all the rest. Just as the  one-eyed
merchant, seller of currents, melts into  the  Phoenician  Sailor,  and  the
latter is not wholly distinct from Ferdinand  of Naples, so  all  the  women
are one women, and the two sexes meet in in Tiresias.  What  Tiresias  sees?
In fact, is the substance of the poem».
   При всем разнообразии исследовательских трактовок их, как  можно  понять,
объединяет общий недостаток. Элиотоведы  оставляют  без  внимания   то,  что
данный эпизод несет в себе  иронический  подтекст.  Действительно,  само  по
себе комично уже то, что свидетелем банальнейшей любовной сцены  оказывается
не какой-нибудь лондонский зевака,  а  мудрый  прорицатель.  Перед  Тиресием
некогда трепетали даже могущественные  цари.  Именно  он  разгадал  страшную
тайну Эдипа. Даже  после  смерти,  в  Гадесе  он  не  утратил  свою  силу  и
предсказал Одиссею его судьбу. В поэме читатель видит, что  прошлое  Тиресия
иронически противопоставлено  его  настоящему.  В  самом  тексте  «The  Fire
Sermon» воспоминания прорицателя  выделены  синтаксически  и  стилистически:
они заключены в скобки и переданы возвышенным слогом:
«And I Tiresuas have foresuffered all
Enаcted on the same divan or bed;
I who have said by Thabes below the wall
Or walked among the lowest in the dead». 
    Тиресий в «The Waste Land» не лишен способностей прорицателя. Но он  тем
не  менее  —  обитатель  современного   мира,   вовлеченный   в   круговорот
жизни/смерти и возрождений-в-смерть. Проникнуть в  сущность  мира,  то  есть
возвыситься над миром, Тиресию не дано. Он, подобно другой  прорицательнице,
героине «The Waste Land», шарлатанке мадам Созострис, видит  только  внешние
формы жизни. Поэтому  представляется  неправомерным  рассматривать  его  как
пророка, которому открыта высшая истина.
   Образ Тиресия сложен еще  и  потому,  что  он  выполняет  а  поэме  чисто
формальную функцию. С одной стороны, передо нами  —  как  бы  карикатура  на
неискушенного читателя, который теряется в лабиринтах “The  Waste  Land”,  с
другой — дополнительный  уровень  текста  —  конвенция  между  поэмой  и  ее
читателем.
    Одним из важнейших факторов, сыгравших  немаловажную  роль  в  том,  что
поэма воспринималась как реальное воссоздание переживания человека,  был  ее
автобиографизм.
    Внешний план повествования зачастую отражает личный  опыт  поэта.  Толпы
людей, переходящих Лондонский мост и изображенные в финале  «The  Burial  of
the Dead», — одно из самых ярких воспоминаний  Элиота  о  его  жизни  второй
половины 1910-х годов. Будучи  клерком  банка  Ллойда  в  те  годы,  он  мог
ежедневно в девять часов утра наблюдать, как одинаково одетые клерки  спешат
по Лондонскому мосту в Сити, чтобы занять свои места в конторах.
     Разговор неврастеничной дамы с ее приятелем  («A  Game  OF  Chess»)  во
многом,  как  установили  биографы   Элиота,   передает   сложный   характер
взаимоотношений  самого  Элиота  с  его   первой   женой   Вивьен.   Встреча
повествователя с мистером Евгенидом («The Fire Sermon»)  —  реальный  эпизод
из жизни самого  Элиота,  к  которому  однажды  на  улице  пристал  какой-то
коммерсант из Сирии.
    Уже не  раз отмечалось,  что  «The  Waste  Land»  стала  итогом  раннего
творчества  Элиота.  Поэма  синтезировала  открытия  в  области  поэтической
формы, сделанные им в первом и во втором стихотворных сборниках.
    Прежде всего, в  поэме  я  наблюдается  предельное  усиление  рефлексии,
которая теперь приобретает в  творчестве  Элиота  тотальный  характер.  Поэт
реконструирует разные  способы  видения  мира  (с  этим  связано  разделение
повествователя на  множество  масок  и  голосов),  языковые  и  эстетические
практики, представляющие различные ментальности. При этом он охватывает  всю
европейскую  культуру,  начиная  с  ее  истоков.  Элиот   обнажает   генезис
различных форм ментальности, эксплицирует их внутренние интенции.
    Способы языкового освоения мира,  соответствующие  различных  культурным
эпохам,  представлены  в  поэме  в  виде  многочисленных   цитат,   аллюзий,
реминисценций  из   произведений   авторов,   принадлежащих   этим   эпохам.
Интертекстуальность,  предполагающая ситуацию «текста-в-тексте»,  становится
отличительной особенностью поэтики Элиота. Повествователь «The  Waste  Land»
вовсе  не  делает  попытки  скрыть  заимствованные  цитаты.   Напротив,   он
маркирует их; во-первых,  он  сохраняет  особенности  стилистики  цитируемых
текстов; во-вторых, он указывает в комментариях на их  источник;  в-третьих,
неоднократно повторяет их в тексте поэмы.
    Цитата, заимствованный эпизод или аллюзия репрезентируют не только  само
произведение, но  и  реализованную  в  нем  ментальность,  культурный  блок,
эпоху.  Чужое,  «готовое»  слово  возникает  в  тексте   Элиота,   неизменно
обнаруживая свою природу, внутреннюю  структуру,  процесс  своего  рождения.
Такого рода «препарирование» готового знака обеспечивается  тем  контекстом,
в который его помещает поэт. Заимствованный знак  возникает  в  тексте  «The
Waste Land» и сразу же ориентирует читателя на  определенный  стереотип,  на
знакомую  и  предсказуемую  ситуацию.  Однако  Элиот  неизбежно   обманывает
читательское  ожидание,  предлагая   совершенно   непредсказуемое   развитие
художественной реальности, вводя заимствованный знак  в  «неподходящий»  для
него контекст. 
   Приведем  пример из II главы («A Game of Chess») поэмы «The Waste  Land».
Она начинается с описания будуара светской дамы: 
The chair she sat in, like a burnished throne
Glowed on the marble…
    Cразу  же  обнаруживается  здесь  заимствование  –  цитата  из  трагедии
Шекспира «Антоний и Клеопатра». Элиот перефразирует слова одного  из  героев
пьесы, Энобарба, рассказывающего  о  первой  встрече  Антония  и  египетской
царицы:
The barge she sat in, like a burnished throne
Burned on the water. 
  Перенесение шекспировской метафоры в контекст поэмы  порождает  комический
эффект. Читатель вправе ожидать соотнесение  с  лучезарным  троном  корабля,
как это происходит у Шекспира, но вместо корабля в тексте Элиота  появляется
кресло. Ироническое несоответствие ситуаций обнаруживает  интересный  диалог
двух произведений, поэмы Элиота и трагедии Шекспира. Автор «The Waste  Land»
вводит всего одной фразой реальность шекспировской трагедии  в  свою  поэму.
Антоний, как мы помним, отказывается  от  борьбы  за  власть  ради  любви  к
Клеопатре, что становится причиной его  гибели.  Уже  роскошь  и  могущество
египетской  царицы  таит   в   рассказе   Энобарба   роковую   силу   эроса,
порабощающего волю человека.  Тот  же  смысл  Элиот  вкладывает  в  описание
будуара светской дамы, героини “Бесплодной земли”. Здесь, как и у  Шекспира,
царит скрытый и роковой эротизм. Конфликт и ситуация в данном эпизоде  поэмы
Элиота,  благодаря  соотношению   с   «Антонием   и   Клеопатрой»   выглядят
парадигматическими, универсальными. С одной  стороны,  шекспировская  цитата
объясняет эпизод поэмы. Но, с  другой,  сам  контекст  поэмы  интерпретирует
реальность  шекспировской  пьесы.  «Исправив»  всего  одну  деталь  (заменив
корабль креслом), Элиот снижает высокий пафос  «Антония  и  Клеопатры».  Его
цель – показать обыденность, примитивность гипертрофированной  чувственности
и фиктивность всяких попыток ее драматизировать.
      Цитирование в «The Waste Land», в отличие от  предыдущих  произведений
Элиота,  приобретает  системный  характер.   Поэма  являет   собой   сложную
многоуровневую   систему.   Ее   уровни   составляют    культурные    блоки,
представленные принадлежащими им произведениями.  Здесь  Элиот  шифрует  все
стадии формирования современного ему менталитета, точнее  их  художественные
эквиваленты.
    За цитатами, аллюзиями, формирующими основные уровни повествования,  как
правило закрепляется вполне определенная тема или мотив.
    Следующий уровень повествования, который  составляют  цитаты  и  образы,
заимствованные  из  Ветхого  и  Нового  Заветов  Библии,  обычно   в   поэме
напоминают о вечных духовных ценностях, утраченных современных человеком.
    Важнейшей особенностью поэтики «The Waste  Land»,  отчасти  связанной  с
рефлективной  стратегией  Элиота,  является  фрагментарность.  Этот  принцип
усиливается автором  «The  Waste  Land»  настолько,  что  фрагментарность  в
некоторых эпизодах превращается в коллаж. Технику коллажа Элиот  заимствовал
у художников-кубистов, творчество  которых  привлекло  его  в  конце  1910-х
годов. Кубисты создавали единое изображение,  совмещая  несвязанные  друг  с
другом  фрагменты  и,  более  того,  привлекали  посторонние,   не   имеющие
отношения к живописи материалы. Элиот, в свою  очередь,  совмещает  описания
явлений  обыденной  жизни,  реплики  героев,   обрывки   фраз,   цитаты   из
литературных произведений, образы:
«On Margate Sands.
I can connect
Nothing with nothing.
The broken fingenails of dirty hands.
My people humble people who expect
Nothing»
la la
To Carthage then I came
Burning burning burning burning
O Lord Thou pluskest me out
O Lord Thou pluskest
Burning
      Центральным  лейтмотивом  поэмы  является  цитата  из  пьесы  Шекспира
«Буря»: «Those are pearls that were his eyes». Она возникает дважды.  Первый
раз в главе «The Burial 0f The Dead», второй раз в главе «A Game  Of  Chess»
как  напоминание  о  переживании  в  гиацинтовом  саду.  Еще  одна   цитата-
лейтмотив, играющая важную  роль  в  поэме,  была  заимствована  Элиотом  из
стихотворения  Эндрю  Марвелла  «Застенчивой  возлюбленной».   В   «Огненной
Проповеди» цитата возникает дважды в несколько измененном виде, и  один  раз
иронически обыгрывается Элиотом.
      Лейтмотивными  в  «The  Waste  Land»  оказываются  и  целые  фрагменты
текста. Например, описание города в финале “The Burial Of The Dead»:
Unreal Сity
Under the brown fog of winter dawn .
     Оно  предваряет   размышления   повествователя    о   толпах   безликих
неиндивидуальных людей. Описание  почти  дословно  повторяется  в  “Огненной
Проповеди”:
Unreal Сity
Under the brown fog of a winter noon…
         Наряду  с  фразами,  цитатами,  описаниями,   функцию   лейтмотивов
осуществляют в «The Waste Land» образы, в частности,  метафорические  образы
скалы (rock), воды (water),  реки  (river),  тумана  (fog),  города  (city),
крысы (rat) и т.д.
       Отличительное  свойство  поэтики  «The  Waste  Land»  —  актуализация
многозначности ключевых слов. Слово помещается поэтом в контекст,  способный
выявить  все  его  основные  значения,  многие  из  которых  утрачиваются  в
обыденной речи.
     Достаточно привести  пример из главы «The  Burial  Of  The  Dead»,  где
мадам  Созострис  появляется  с  картами  Таро.  Ее  колоду   повествователь
аттестует, как “a wicked pack of cards”.  Слово  “wicked”  употребляется  не
только  в  значении  “коварный”  или  “ведьминский”,   но   и   в   значении
“греховный”.  Согласно  Элиоту,  гадание  современной  шарлатанки,  то  есть
неподлинное постижение мира, всегда является греховным.
      Элиот создал уникальный художественный мир, в котором слова  обыденной
речи, трансформировавшись в поэтической  реальности,  обретали  колоссальную
силу.
     При  помощи  рассмотренных   художественных  приемов  он  активизировал
возможности английского поэтического языка.
    2.3. Анализ контекстуальной значимости метафоры в тексте поэмы.
   Определяя тематическую целостность поэмы можно сказать,  что  «The  Waste
Land»  посвящена  теме  безуспешных  действий  и  бессмысленных  треволнений
человека,   неотвратимо   ведущих   к   смерти,   представленных   в   ярких
ассоциативных образах о деградации современного общества,  о  безжизненности
буржуазной цивилизации.
   Так,  в  1-ой  части , которая называется  «Погребение  мертвого»  (  The
Burial  of  the  Dead),  возникает   тема   смерти.   Ясновидящая   Созотрис
предсказывает смерть. Лейтмотив этой части выражен в стихе: «Я  покажу  тебе
ужас в пригоршне праха».
     Во 2-ой части – «Игра в шахматы» (А  Game  of  Chess)-  поэт  развивает
идею о том, что жизнь- это игра  в  шахматы,  перестановка  фигур,  перемена
ситуаций; в жизни нет сильных чувств: любовь- это не страсть, а просто  игра
и здесь настойчиво говорится о смерти.
     В третьей части «Огненная проповедь» (The Fire Sermon)  —  говорится  о
том, что в холодном ветре не  слышится  ничего,  кроме  хихиканья  смерти  и
лязга костей. Слепой прорицатель Тересий  рассказывает об  отношениях  между
мужчиной и женщиной, незнающих, что такое любовь, об объятиях без  взаимного
влечения.
     В четвертой части – «Смерть от воды» (Death by  Water)  –  главенствует
мотив: труп финикийца в море.
      В  пятой  части-«Что  сказал  гром»  (What  the  Thunder  Said)-  поэт
акцентирует  тему смерти, тему гибели всего  живого.  В  безводной  каменной
пустыне гремит гром, но нет дождя. Каждый живет в страхе, как заключенный  в
тюрьме. Поэма  заканчивается  мотивом  безумия   и  троекратным  погребением
санскритского слова «шанти» — «мир».
     Таким  образом,  основной  целью   моей   работы   является   выявление
закономерностей построения метафорических комплексов,  позволяющих  наиболее
полно реализовать эстетическую и  прагматическую  информацию,  заложенную  в
основу  замысла автора. Лингвистический анализ данного стихотворного  текста
— это, прежде всего, изучение речевой  художественной метафоры.
   В целом ритмико-мелодическое построение этой  поэмы  непростое.  Уже  при
первом взгляде  на  то,  как  написана  поэма,  можно  выделить  характерную
закономерность: чередование  более  длинных  и  более  коротких   строк,  но
именно  это  чередование  и  является   основой   формирования   поэтической
ритмичности. Произведение с  первого  прочтения   поражает  тем,  как  Элиот
свободно обращается с  метрикой  и  конструкцией   стиха;  образы,  свободно
сменяющие друг друга, связаны между собой  лишь  субъективными  ассоциациями
автора, не всегда понятными читающему;  они  произвольно  переходят  один  в
другой. Поэтический рассказ ведется от лица человека,  не  ограниченного  ни
временем, ни пространством, и при  этом  представленного  многолико:  это  и
Тиресий  из  Финикии   и   одновременно   рыцарь   из   легенды   о   святом
Граале…Фонетико-динамическое  оформление  стиха  является    изобразительным
средством. Именно такое оформление, а также ритмико-мелодическое  построение
помогает  выявить  ряд метафор как явления синтаксической семантики      уже
в  первых четырех строках:
 April is the cruelest month, breeding
Lilacs out of the dead land, mixing
Memory and desire, stirring
Dull roots with spring rain.
     Здесь  привлекают внимание   ряд  метафорических  эпитетов,  таких  как
“the cruelest month” –жесточайший  месяц,  “the  dead  land”-мертвая  земля,
“dull roots”- дряблые корни, самих по себе ничего не  значащих,  но  лишь  в
контексте   приобретающих  силу  и  мощь  элиотовской   трактовки   замысла:
мрачные предостережения, угроза, подсказывающая, что ничего хорошего нас  не
ждет,  не  стоит  и  надеяться.  Здесь  кроме  двучленных  метафор  и   само
четверостишье  метафорично.   Начало   первой   главы   “The   Waste   Land”
представляет  повествователя  в   образе   умирающего/возрождающегося   бога
растительности. Весна возвращает повествователю “The Waste  Land”  жизненную
силу и заставляет его вспомнить о  прошлом,  о  чувственной  былой  страсти.
Происходит  некий  объективный  процесс,  очередная   смена   времен   года.
Возрождение, которое переживает  субъект,  задано  ему  извне   [цитата  по:
Ганнер,1959:108], и оно не зависит от его воли и желания. Это не  подлинное,
осознанное  возрождение,  а  вынужденное  возрождение-в-смерть,   изменение,
затрагивающее лишь материальный мир. Автор пытается описать  весну,  создает
ей образ совсем иной — не тот, который мы  обычно  представляем  в  радужных
красках.
     Тему возрождения-в-смерть Элиот в  начале  “The  Burial  of  the  Dead”
связывает с метафорическим символом сирени (lilac).  Образ  сломанной  ветки
сирени появляется  в  раннем  стихотворении  Элиота  “Женский  портрет”  как
иронический намек  на  потаенную  в  человеке  страсть,  как  знак  связи  с
первоосновой жизни. В поэме Элиота “Пепельная Среда”, написанной после  “The
Waste Land” и опубликованной в 1930 г., сирень обозначает любовное  желание,
которое герою необходимо преодолеть.  В  главе  “The  Burial  of  the  Dead”
‘lilac’ — не только метафорический символ жизненности и  первоначала,  но  и
возрождения, таящего в себе дурман и в конечном итоге смерть-в-жизни.
    Автор настаивает на том, что всех без исключения ждет бездна  смерти,  в
первой части акцентируется тщета и бесплодность всего сущего.  Тема   смерти
отражена в ключевых словах  и выражениях, таких  как  “the  dead  land”,  “a
dead sound”, “my brother wreck”, “where the dead men lost their bones”,  “he
who was living is now dead”, “we who  were  living  are  now  dying”,  “dead
mountain”.  Сами  по  себе  ключевые  слова  и  выражения  метафоричны.  Они
представляют  собой простые и расширенные метафоры. Ключевые слова  включены
в  контекст,  что  позволяет   автору  создать  метафорический  образ  поэмы
«Бесплодная земля». Метафорические образы сезонов “бесплодной  земли”  можно
найти на первой странице:
Winter kept us warm, covering
Earth in forgetful snow, feeding
A little life with dried tubers.
    Подобные  развернутые  метафоры помогают автору озвучить  композиционную
метафору в  своей  поэме   и  представляют  особый  интерес.  Композиционная
метафора охватывает весь текст, и вполне оправданно можно  считать  контекст
поэмы целиком композиционной метафорой. Вынесенный в заголовок  произведения
метафорический  эпитет «The Waste Land» является  концептуальной  метафорой,
что  становится  понятным  только  после  прочтения  всей  поэмы.   Постигая
истинный смысл  данного  словосочетания,  понимаешь,  что  этот   концепт  с
каждой новой строчкой   становится уникальным,  обретающим  новое  звучание,
создающий настроение  гнетущей  тоски,  а  порой  и  ужаса.  Это  не  просто
«опустошенная земля», а  это  «буржуазная  цивилизация,   которая  неминуемо
разрушается».
    Метафорические образы времен года в «The Waste  Land»   помогают  Элиоту
создать четкую, ясную  картины  «зимы»,  «лета»,  «весны».  Это  достигается
благодаря не только  определенной конструкции стиха и метрики, рифме,  но  и
метафорическому потенциалу слов, используемых автором  поэмы.  Эти  метафоры
возникают  прежде  всего,   в    результате    определенной   синтаксической
сочетаемости слов в пассажах произведения.
  Winter kept us warm, covering
Earth in forgetful snow, feeding
A little life with dried tubers.
   Так появляется “forgetful snow”- снег забвенья —  метафорический  эпитет,
который делает картину более мрачной и удручающей – все говорит о  том,  что
«жизнь застыла на месте», что неизбежно идет к гибели.
    Возникает  ощущение,  что  сам  повествователь  противится   чувственным
желаниям, ввергающим его в мир фиктивной деятельности, не имеющий  смысла  и
не опосредованный духом. Он предпочел бы  безволие,  которое  несет  в  себе
время духовной смерти — зима. Она укрывает корни   “снегом  забвения”.  Снег
выступает в данном контексте как традиционный метафорический  символ  смерти
и забвения, ассоциирующийся с  библейским саваном.
     Восьмая строка поэмы, где говорится о другом времени года  —  лете,  на
первый  взгляд,  продолжает  тему  предыдущих  строк.  Но  Элиот  обманывает
читательское ожидание, включая нас в иной контекст.  Он  переносит  читателя
из растительного мира в мир людей:
Summer surprised us, coming over the Starnbergersee
With a shower of rain; we stopped in the colonnade,
And went on in the sunligth, into the Hofgarten,
And drank coffee. And talked for an hour.
     Ироническое  совмещение,  отождествление  столь   разных   сфер   бытия
(растительного мира и мира людей) должно заставить читателя  соотнести  друг
с другом их обитателей: бессознательная жизнь растений сродни  растительному
существованию людей.
    Как  было  неоднократно   отмечено   выше,   анализируя   метафорическое
произведение, нельзя отрешиться от символической его сущности, ведь в  поэме
«The Waste Land»  сказалось  присущее  модернистам  тяготение  к  мифологии.
Здесь используются мотивы мифов о  святом  Граале,  об  Адонисе  и  Озирисе.
Обращение к мифу означало для Элиота отказ от  истории.  Антиисторизм  поэмы
проявляется  в  совмещении  событий  и  персонажей  разных  эпох.  В   поэме
акцентируется   библейский  образ  бесплодной  земли,  возникший  на   месте
прежних городов, образ долины костей: этот  образ  в  целом  метафоричен,  а
отрывок,  описывающий  этот  образ,   представляет   развернутую   метафору,
содержащую ряд  более мелких, простых метафор- двучленных и  одночленных,  а
также  метафорических  выражений.  Например,  “a  heap  of  broken  images”-
гиперболическая метафора; “ the dead tree  gives  no  shelter”;  “  the  dry
stone no  sound  of  water”.  Для  героя  поэмы,  в  изолированном  сознании
которого  не  происходит  взаимопроникновения  времен,  прошлое   становится
“грудой поверженных  образов”.  Прежние  ценности  перестают  быть  духовным
убежищем человека, они превращаются в пустые идолы и вместе с ними  обречены
на смерть. Разорванность сознания героя, опустошенность  духа  и  бесплодная
пустыня города, мира, где он  живет,  в  рамках  “библейского”  плана  поэмы
следует осмыслять  как  наказание  за  богоотступничество.  Эсхатологический
смысл повествования усиливается апокалиптическими метафорическими  образами:
“The dead tree gives no shelter, the cricket no relief ”  Образы,  говорящие
в Библии  о  смерти  человека  (“отяжелевший  сверчок”,  точнее  “кузнечик”)
призваны заставить его вспомнить о Боге, прежде чем наступит конец света.  В
поэме, как справедливо  полагает  Г. Смит,  мрачные  библейские  пророчества
сбываются [цитата по: Смит,1958:73]. Следовательно, возможное  (конец  света
и гибель человека) становится у Элиота реальным.
  Тема духовной смерти получает  осмысление в следующем эпизоде:
What are the roots that clutch, what branches grow
Out of this stony rubbish? Son of man,
You cannot say, or guess, for you know only
A heap of broken images, where the sun beats,
And the dead tree gives no shelter, the cricket no
relief.
   Эпизод развертывает бытие героя через его сознание. “Roots”,  “branches”,
подобно  “dull  roots”  и  “tubers”  в  начале  “The  Burial  of  the  Dead”
ассоциируют   повествователя    с    растением    (богом    растительности).
Повествователь, сын человеческий, не способен “to say ” и “to guess”.  Слово
 “say” предполагает рассудочное знание. “To  say”/“to  name”  синонимично  в
данном контексте слову “to get to know”. Называя  какую-либо  вещь,  мы  тем
самым ее  познаем.  Слово  “to  guess”  говорит  об  интуитивном  прозрении.
Рассудочное и интуитивное познание себя  и  мира  герою  недоступно,  и  его
существование бессознательно.
    Во всех  эпизодах первой главы человек  поэтически  осмысляется  Элиотом
как отдельно взятая сущность,  в финале он предстает перед нами как  субъект
социума.
   Перед читателем разворачивается картина современного мегаполиса. С  одной
стороны, это вполне конкретный город,  Лондон.  Он  зафиксирован  Элиотом  с
точностью топографа. С другой стороны, это обобщенный тип  социума,  который
наделен свойствами библейских городов Вавилона и Иерусалима,  Древнего  Рима
эпохи упадка, бесплодной земли из рыцарского средневекового романа о  святом
Граале, дантевского Ада и, наконец, Парижа Бодлера и Рембо:
Unreal City,
Under the brown fog of a winter dawn,
A crowd flowed over London bridge so many.
I nad not thought death had undone so many.
Sights, short and infrequent, were exhaled,
And each man fixed his eyes before his feet.
   Город и его жители внешне осязаемы, но  их  сущность  —  смерть.  Поэтому
Элиот называет город  “призрачным”  (unreal).  Здесь  вновь  возникает  тема
смерти-в-жизни. “Unreal city”- метафорический эпитет.  Метафорический  образ
тумана  —  the  brown  fog  оf  a  winter  dawn  —    поэт  использует   как
традиционный  символ  пограничного  состояния  между   жизнью   и   смертью.
Присутствие тумана означает, что мир еще на пороге  существования.  Элементы
урбанистического пейзажа   образуют   повествование. Париж  трансформируется
у Элиота в “призрачный город” столь же эфемерный и лишенный  реальных  черт.
“Желто-грязный туман”  утреннего Парижа передается Элиотом как “бурый  туман
зимнего утра”. Наконец,  толпа  людей  ассоциируется  с  рекой,  с  безликой
текущей массой — сплошная метафоризация. Бытие людей  в  современном  городе
“Бесплодной земли” предельно деиндивидуализировано. Человек  стал  существом
массовым. Идею  смерти-в-жизни  в  данном  контексте  следует  понимать  как
отсутствие индивидуальной воли.
    Рассмотрим  один  из  важнейших  образов   финального   эпизода   главы,
метафорический  образ тумана. Уже отмечалось, что он обозначает  пограничное
состояние мира между жизнью и смертью.  Кроме  того,  туман  может  означать
плотское  начало,  закрывающее  от  человека  горный  мир,  царство  духа  и
свободы. В стихотворении  Т.Элиота  “Любовная  песнь  Дж.Альфреда  Пруфрока”
метафорический образ тумана  сохраняет  этот  смысл.  Подсознание  Пруфрока,
таящее в  себе  животные  импульсы,  прорывается  сквозь  сетку  рассудочных
понятий. Этот непрерывный и изменяющийся поток жизни ассоциируется у  Элиота
с туманом, который в стихотворении обретает реальные  черты  животного.  Это
так называемая когнитивная онтологическая метафора:
The yellow fog that rubs its back upon the windows-panes
The yellow smoke that rubs its muzzle on the windows-panes.
   Согласно Элиоту, метафорический образ  в  романтической  поэзии  является
лишь понятием, где план выражения и  план  содержания  разделены,  т.е.  сам
образ тумана не  актуализирует  в  себе  чувственное  (животное)  начало,  а
только лишь указывает на него.
   В “The Burial of  the  Dead”  метафорический  образ,  сохраняя  все  свои
коннотации, лишен той  насыщенности,  которую  мы  наблюдаем  в  “Пруфроке”.
Здесь перед читателем скорее общий  фон,  декорация  к  трагедии,  участники
которой,  окутанные  туманом,  существуют  вне  жизни   и   смерти.   Смерть
имманентна чувственности, что в свою очередь  должно  найти  соответственное
выражение в поэтической форме, поскольку, как уже было  отмечено,  Элиот  не
допускает несовпадения плана выражения и плана содержания.  Туман  не  может
быть живым существом, ибо  он  не  просто  “означает”  небытие,  а  является
небытием.
  Соответственно эволюционирует  и  другой  метафорический  образ  —  город.
Также  выглядит  город  и  в   ранних   стихотворениях   Элиота   “Пруфрок”,
“Рапсодия”,  “Прелюдии”.  Ночной  город,   будучи   одновременно   проекцией
животного  начала  в   человека,   является   в   них   средоточием   темных
иррациональных сил, животных импульсов.
    Но  если  в  “Пруфроке”  город,  подобно  человеку,  –  живое  существо,
исполненное  чувственности,  то  в  “Бесплодной  земле”   город   становится
опустошенной мертвой формой, которую покинуло  чувственное  начало.  И  если
допустить разделение плана  содержания  и  плана  выражения,  можно  сделать
вывод  относительно  изменения  последнего.  Мы  обнаружим  это   изменение,
обратившись   к   рукописному   варианту    “Погребения    мертвого”,    где
повествователь, адресуя свои слова городу, говорит:
Terrible City! I have sometimes seen and see
Under the brown fog of your winter dawn…
   Характерное для Бодлера определение “terrible”  исправлено  рукой  Элиота
на более точное “unreal” (призрачный). В этом  случае  метафорический  образ
становится еще более неопределенным. Существование города  обозначается  как
мнимое. Он — фантом. Поэтому Элиот и вычеркивает местоимение “your”  (твой),
маркирующее  город  в  качестве  самостоятельного  субъекта.  К  тому,   что
эфемерно, что является лишь видимостью, повествователь обращаться не может.
    Вся  эволюция  ключевых  метафорических  образов  в  творчестве  Элиота,
которую мы наблюдаем, сопоставляя  его  ранние  поэтические  произведения  и
“Бесплодную  землю”,  связана  с  тем,  что  он  переосмысляет  бодлеровское
понимание человека.
   Человек у Бодлера наделен неизбывной чувственностью.  Он  несет  с  собой
зло, разрушение, смерть и  в  то  же  время  остается  реально  существующим
субъектом бытия. Житель бесплодной земли, в прошлом чувственное  “животное”,
в настоящем лишен своей страсти. Она  опустошила  человека,  что  превратило
его не в животное, а в предмет, механизм. Поэтому “живые” у  раннего  Элиота
метафорические образы (туман, город, река,  жители  города)  представлены  в
“The Waste Land” как мертвые формы,  едва  отделимые  друг  от  друга  части
статичной декорации.
   Разговор о трупе, посаженном в саду, отсылает читателя к  первым  строкам
поэмы,  где  герой  также  отождествляется  с  богом  растительности.  Мотив
возрождения-в-смерть, который возникает в начале  “Погребения  мертвого”,  в
конце   главы   фокусируется   в   метафорическом   образе   трупа.    “Снег
забвения”(forgetful    snow)-метафорический    эмотивно-оценочный    эпитет,
вводящий  в  первом  эпизоде  мотив  смерти,  трансформируется  в  финале  в
“нежданый   мороз”(sudden   frost).   Параллелизм   эпизодов,   подчеркнутый
общностью образов и мотивов, дает мне основание заключить, что первая  часть
поэмы обладает четкой симметрической композицией.  Соответственно  финальная
сцена первой части не требует допольнительного комментария.
    Доминирующие  в  отрывке  метафорические   образы   усиливают   ощущение
погружения повествователя в сферу небытия, точнее, в мир,  где  нет  четкого
различия между жизнью и смертью.  Зима,  время  упадка  духа,  время  сна  и
смерти, заставляет читателя соотнести данный эпизод  с  началом  поэмы,  где
речь идет о летаргическом сне, обозначающем тему смерть-в-жизни:
Winter kept us warm, covering
Earth in forgetful snow
    Поэма состоит из пяти частей разной  длины,  между  которыми  существует
глубокая внутренняя связь, однако почувствовать  ее   при  первом  прочтении
почти невозможно. Поэма строится по методу «свободной  ассоциации»  [Ионкис,
1980], четко очерченных персонажей в  ней  нет,  персонажи  мелькают  как  в
калейдоскопе. Бессюжетность поэмы  позволяет  им  беспрестанно  менять  свой
облик. Как известно, персонажи  мифов  способны  перевоплощаться,  персонажи
Элиота также легко трансформируются один в другой.
    Десятки исследований на Западе  посвящены  извлечению   скрытого  смысла
каждого перевоплощения, каждого намека, многие из которых, в  свою  очередь,
отличаются крайним субъективизмом и туманностью. Символика  поэмы  подчас  с
трудом поддается расшифровке. Элиот «прояснил» некоторые   из  символов,  но
существование  авторского  комментария   к   поэме    уже   само   по   себе
предупреждает  о ее сложности и недоступности. За многими образами  поэмы  –
определенные авторы, литературные произведения, персонажи.  Отголоски  чужих
идей и настроений, ассоциаций, которые возникают у тех  кто  с  ними  знаком
играют важную роль в процессе восприятия  поэмы  и  в  решении  ее  замысла.
Особенно  часто  Элиот  обращается  к  Данте,   Шекспиру,   «елизаветинцам»,
Бодлеру.
                                Игра в шахматы/A Game Of Chess.
    Необходимо  прежде  всего  рассматривать  поэтический  отрывок   “Смерть
Герцогини”,чтобы  определить основное  направление,  в  котором  развивалась
творческая мысль Элиота. Здесь обращает  на  себя  внимание  тот  факт,  что
стержневым  мотивом  для  поэта  первоначально  был  мотив   замкнутости   и
изолированности людей, их  некоммуникабельности.  Именно  поэтому  II  глава
была первоначально названа  “В  клетке”.  И  все  же  непосредственно  перед
публикацией “The Waste Land”  “Смерть  Героини”  была  отвергнута,  а  глава
получила новое название, “Игра  в  Шахматы”,  ибо  оно  больше  чем  прежнее
соответствовало выверенному Элиотом  соотношению   в  эпизодах  доминирующих
мотивов и тем.  Что  касается  второй  главы,  то  здесь  мотив  замкнутости
оказался подчинен  мотиву  механического  (бессознательного)  существования,
который и был заявлен в новом заглавии, “A Game Of Chess”.
   Центральный символ главы,  Белладонна  (одна  из  карт  мадам  Созострис)
предстает в повествовании Элиота развернутым. На уровне  проявлений  внешней
реальности главы обобщенный тип обитательницы бесплодной  земли  распадается
на два образа:  великосветской  неврастенички  и  посетительницы  лондонской
пивной, Лил. Различие героинь — лишь во внешнем образе жизни, внутренне  они
тождественны.
   “A Game Of  Chess”  условно  можно  разделить  на  три  части.  Первая  —
описание изысканного будуара. Атмосфера  дурманящей  чувственности,  царящей
здесь,  придает  действительности  оттенок  эфемерности.  Следующий  за  ней
диалог повествователя “Бесплодной земли”  и  его  возлюбленной  подчеркивает
утрату связей между  людьми,  их  неспособность  к  общению.  Метафорические
образы смерти, которые проникают в  сознание  повествователя,  символизируют
обреченность  замкнутого  существования.  “A  Game  of   Chess”  завершается
разговором в пабе между Лил и ее приятельницей, упрекающей Лил  в  том,  что
после аборта та подурнела. Бесплодие  (аборт)  —  метафорический  эквивалент
смерти,   парадоксальным   образом   оказывается    неизбежным    следствием
чувственной страсти.
Первая фраза представляет читателю героиню:
The chair she sat in, like a burnished throne,
Glowed on the marble…   
    Возникает  ощущение,  что  за  небольшим  вступлением  последует   более
подробное описание героини. Однако вместо этого  повествование  растекается 
в  долгий  перечень  предметов,  составляющих  обстановку  будуара.  Героиня
предельно обезличена, ибо  человеческое  “я”  здесь  скрыто  и  представлено
материальными объектами. Перед нами — не просто описание  внутреннего  мира,
а  его  объективизация.  Через  это  появляется  способность  проникнуть   в
сознание героини и даже сопереживать ей,  созерцая  вместе  с  ней  картины,
статуэтки, сверкающие  драгоценные  огни,  вдыхая  запахи,  прислушиваясь  к
потрескиванию огня в камине и шагам  на  лестнице.  Конкретизация  доводится
Элиотом  до  наивысшей   точки,   где   реальность   обнаруживает   в   себе
общечеловеческое, универсальное. В такой  ситуации  перед  мысленным  взором
читателя  возникает  не  просто  образ  или  тип  современной   женщины,   а
универсальное женское начало, неизменное со  времен  грехопадения  до  наших
дней.   Метафорические образы становятся в  “A  Game  Of  Chess”  вечными  и
обнаруживают  аналогии  в  произведениях,  составляющих  основу  европейской
традиции.
   Один из важнейших метафорических образов  в  поэме  —  это  огонь.  Огонь
понимается  традиционно  как  приносящий  разрушение  или  очищение.   Элиот
акцентирует первый смысл, ибо бесплодная земля представляет собой  мир,  где
укорененность человека в грехе не оставляет места очищению.  Тем  не  менее,
на уровне внешней реальности поэмы огонь страсти  —    метафора  внутреннего
состояния героини и элемент декорации:
The glitter of her jewels rose to meet it,
From satin cases poured in rich profusion;
In vials of ivory and coloured glass
Unstoppered, lurked her strange synthetic perfumes,
Unguent, powdered, or liquid — troubled, confused
And drowned the sense in odours; stirred by the air
That freshened from the window, these ascended
In fattening the prolonged candle – flames,
Flung their smoke into the laquearia,
Stirring the pattern on the coffered ceiling.
Здесь  образ  огня  метафоричен,  так  как  его  составляют   более   мелкие
концептуальные   метафоры:    когнитивная    онтологическая     структурная-
«fattening the prolonged candle –  flames»;  «Flung  their  smoke  into  the
laquearia»- с точки   зрения  стилистики  у  Арнольд-  это  гиперболическая,
простая   метафора,  а  весь  выделенный  мною  абзац   представляет   собой
развернутую метафору.
    Обозначением  чувственно-эротического  импульса,  движущего  современной
жизнью  в  данной  главе  является  парфюмерный  аромат  “STRANGE  SYNTHETIC
PERFUMES”. Замутняющий разум человека,  аромат  ассоциируется  с  опьяняющей
страстью к  женщине.  Если  в  “Похоронах  мертвого”  соотнесение  запаха  и
страсти, заданое в слове “белладонна”, намечено лишь пунктирно, то  в  главе
“Игра в Шахматы” оно становится очевидным. В ранних стихотворениях Элиота  я
также  сталкивалась  с  такого  рода  ассоциацией.  Мотив  аромата,   запаха
обостряет чувственность  и  таит  в  себе  смертельную  опасность.  Флаконы,
статуи, картины, ткани, сохраняя свой зловещий смысл, переносятся Элиотом  в
пространство, которое окружает аристократку:
In vials of ivory and coloured glass
Unstoppered, lurked her strange synthetic perfumes,
Unquent, powdered, or liquid — troubled, confused
And drowned the sense in odours; stirred by the air …
   Аромат, наполняющий воздух спальни,  активизирует  чувственно-эротическое
начало в человеке. Наивысшее напряжение природных сил приводит  субъекта  на
грань жизни и смерти, где сознание полностью растворено в  чувстве.  Эротизм
ассоциируется, таким образом, с наркотическим  ароматом,  который  замутняет
рассудок и усиливает чувство.
   Предельная  интенсивность  чувственного  начала  есть,  согласно  Элиоту,
иллюзия  полноты  жизни,  свойственная  человеку,   связанному   первородным
грехом. Фактически  же  этот  бунт  плоти  означает  неполноценность  жизни,
смерть-в-жизни, ибо подлинное бытие предполагает сбалансированность мысли  и
чувства. Активизация чувственного начала не приводит к высшим формам  жизни.
Напротив, она опустошает человека, ввергая его в мир смерти.
  Аристократка, живущая в современном мире, напоминает  механическую  куклу.
В “A Game of Chess”  живой  запах  умерщвлен.  Он  становится  искусственным
(парфюмерным)   и   воспринимается   как    запах    разложения.    Изобилие
анимистических метафорических эпитетов  помогают   именно  так  воспринимать
этот запах:  «strange   synthetic  perfumes»,  а  также  глагольных  метафор
“troubled, confused  and  drowned  the  sense  in  odours”.  Таким  образом,
метафорический образ  создается,  с  точки  зрения  лингвистики,  с  помощью
метафоры как способа существования значения слова,  а  также   метафоры  как
явления синтаксической семантики.
   Заполняя  все  художественное  пространство  произведения,    поэтические
образы позволяют судить о том, насколько богат метафорический  язык  автора.
Там образ аристократки создается при  помощи  развернутой  метафоры,  внутри
которой  существуют  двучленные  метафоры:  “strange  synthetic   perfumes”-
метафорический  эпитет;  “satin  cases”-метафорический  эпитет.   В   целом,
развернутая метафора построена из грамматических и лексических метафор,  что
создает    дополнительные    коннотации    оценочности,     эмоциональности,
экспрессивности или  стилистической  соотнесенности,  то  есть  участвует  в
семантическом осложнении лексического значения слов высказывания.
   Следующий  эпизод аллюзивен, но в нем   определенная  часть  метафорична,
что делает весь  отрывок  развернутой  авторской  метафорой.   Мотив  утраты
чувства  истории,  в  целом  очевиден  в  первой  части  “Игры  в  шахматы”.
Великосветскую даму окружает мир прошлого  европейской  культуры.  Но  в  ее
сознании прошлое редуцировано к шаблонам, тривиальным объектам, за  которыми
уже не угадывается его временная сущность. Пласты культурной  традиции,  как
показал анализ, взаимопроникают друг в друга, но  их  связи  исчезают,  едва
внимание сосредоточивается на самих предметах. Декоративный плющ  (аксессуар
Диониса), роскошное кресло  (напоминание  о  Клеопатре),  кессонный  потолок
(дворец  Дидоны)  и,  наконец,  картину,  изображающую   сцену   превращения
Филомелы, никак нельзя соотнести друг с другом. Именно поэтому  они  названы
“обломками времени” (stumps of time).  Метафорическим  смыслом  наполнены  и
следующие строки произведения:
Under the firelight, under the brush, her hair
Spread out in fiery points
Glowed into words, then would be savagely still.
   Как известно, лингвистическая сущность метафор в силу ее  неоднозначности
находит разнообразное толкование р различных областях  языкознания.  Так,  с
точки зрения классификации  И.В.Толочина,  представленная  выше  метафора  —
это метафора как  явление  синтаксической  семантики,  потому  что  основное
внимание    уделяется    метафорическому    значению,    возникающему    при
взаимодействии слов  в структуре словосочетания.  Согласно  теории  Арнольд,
данная метафора- развернутая метафора или  расширенная.  М.В.Никитин  назвал
бы эту метафору скорее грамматической, чем  лексической,   в  то  время  как
М.Блэк , Н.Д.Адрутюнова и А.Ричардсон рассматривали бы ее в  соответствии  с
«интеракционистким» подходом.
I think we are in rat’s alley
Where dead men lost their bones.
   Синтаксически не выделяя  реплики  повествователя,  Элиот,  как  полагает
Смит, дает читателю понять,  что  герой  не  произносит  их  вслух,  а  лишь
размышляет     [Смит:81].     Молчание     повествователя,     опустошенного
чувственностью, подобно его молчанию в Гиацинтовом саду, означает  смерть-в-
жизни.  В  данном  эпизоде   эта   тема   репрезентируется     традиционными
метафорическими образами смерти: rat’s alley, dead men  (крысиная  тропинка,
мертвецы). Они же являются ключевыми словами всей поэмы.
    В беседе аристократки с ее гостем на  первый план выдвинуты такие  темы:
  усталость,   сознание   скуки,   никчемность   их   существования.   Такая
интерпретация разговора приходит на  ум,  когда  прочитываешь  вторую  часть
поэмы в поисках метафоры.
   В  беседе  простолюдинки,  напротив,  подчеркнуто  деловое,  трезвое,  но
вопиюще заземленное отношение к жизни. Духовный вакуум –  вот  что  сближает
героинь, стоящих на столь отдаленных ступенях общественной лестницы.  И  как
горькая насмешка звучит в  конце  части  реплика   Офелии:     “Good  night,
ladies,  good  night,  sweet  ladies”,-  обращенная  к  расходившимся  после
закрытия паба девицам, вульгарным  «леди»  грязных  улиц  –  Мэй,  Лу,  Лил.
«Sweet ladies»- это простая метафора как явление синтаксической семантики  —
метафорический эпитет.
   В заключительной части главы действие переносится в лондонский  паб,  где
две  “представительницы  социальных  низов”  обсуждают  семейные   проблемы.
Читатели узнают, что к одной из них, которую зовут Лил, вернулся с войны  ее
муж Альберт. Пока он воевал, Лил развлекалась со своими любовниками и,  чтоб
не забеременеть, принимала таблетки.  Но  они  не  помогли,  и  Лил  сделала
аборт. К тому же ей пришлось потратить деньги, которые  Альберт  дал  ей  на
то, чтобы она вставила себе новые зубы.  Подруга  уговаривает  Лил  привести
свою внешность в порядок. Ведь Альберт хочет отдохнуть от войны, и  если  он
увидит, что его  молодая  жена  превратилась  в  старуху,  то  он  может  ее
бросить.
                           Огненная проповедь/ The Fire Sermon.
   Глава третья, озаглавленная “The Fire  Sermon”,  на  первый  взгляд  лишь
повторяет  все  то,  о   чем   повествователь,   правда,   на   языке   иных
метафорических образов, говорил в  главе  “Игра  в  шахматы”:  чувственность
человека есть причина его опустошения и отчуждения от  истоков  жизни.  Этот
смысл заключен в ее  названии,  отсылающем  читателя  к  «The  Fire  Sermon»
Будды, где пророк говорит о том, что все воспринимаемое  человеком  охвачено
пламенем страсти.
  Идея отчуждения человека от жизненных сил разведена в  главе  “A  Game  of
Chess” на три составляющих: 1) утрата чувства истории, 2)  отчуждение  людей
друг от друга, 3) бесплодие и аборт. “The Fire Sermon” рассматривает эти  же
проблемы сквозь призму уже более обобщенного видения мира.  Здесь  в  центре
внимания Элиота оказывается сама природа и человек.  Главу  можно  разделить
на три части.
    В  первой  части  перед  читателем  предстают  картины   урбанистической
природы, которую воспринимает и которой окружен  повествователь.  Во  второй
части появляются обитатели бесплодной земли. В сжатой  форме  рассказывается
о встрече повествователя с мистером Евгенидом, купцом  из  Смирны,  а  затем
следует эпизод любовного свидания клерка и  машинистки.  Наконец,  в  финале
слово получает  сама  природа.  Она  наделена  теми  же  свойствами,  что  и
человек. Изменения, происходящие в душе человека, затрагивают  и  ее.  Связь
эта  весьма   ощутима,   ибо   природа   возникает   в   персонифицированных
метафорических образах “дочерей Темзы”.
   Уже первые  строки  главы  рисуют  увядание  природы  с  приходом  осени.
Дряхлеющая природа дана в “The Fire Sermon” в метафорическом образе Темзы  —
развернутой метафоры, состоящей  из  простых  метафор.  Но  современный  мир
поражен бесплодием, и бог растительности  (тот  дух,  что  обитал  в  реке),
представленный в “Огненной проповеди” метафорически, (“the last  fingers  of
leaf  clutch  and  sink  into   the   wet   bank”-грамматическая   метафора,
осложненная метонимией) умирает, ибо наступила осень. Нимфы,  персонификации
священной сущности реки, покидают место своего обитания:
The river tent is broken: the last fingers of leaf
Clutch and sink into the wet bank. The wind
Сrosses the brown land, unheard. The nymphs are departed.
   Экспрессивность строки рождается за счет использования  простых  метафор:
“the river tent is broken: the last fingers of leaf “; “  the  last  fingers
of leaf clutch and sink into the wet  bank”;  “  the  brown  land”-  это  не
просто земля бурого оттенка, а «гниющая земля»- метафорический эпитет.
   Важнейшим метафорическим образом главы “The Fire Sermon”, так же,  как  и
главы “A Game  Of  Chess”,  является  огонь.   Центральный  мотив  “Огненной
проповеди”-  мотив  осквернения   (опустошения).   Человек   предстает   как
осквернитель, заражающий огнем своей страсти  мир,  природу,  которая  также
становится воплощением всего чувственного  и  греховного.  Но  чувственность
мимолетна,  она  исчерпывает  себя,  и   природа   предстает   опустошенной,
бесплодной, утратившей  былую  страсть.  Поэтому  Темза,  в   метафорическом
образе  которой  представлена  природа,  пуста  и  не  несет  в  себе   даже
тривиальных свидетельств чувственной любви:
The river bears no empty bottles, sandwich papers,
Silk handkerchiefs, cardboard boxes, cigarette ends
Or other testimony of summer nights. The nymphs are departed,
And their friends, the loitering heirs of city directors,
Departed, have left no addresses.
By the waters of Leman I sat down and wept.
   Последняя фраза представляет нам самого повествователя. “Leman”  означает
не только Женевское озеро, где в 1921 году  Элиот  работал  над  “The  Waste
Land”.  Это  слово  имеет  устаревшее  значение  “lover,   sweetheart”   или
“unlawful lover”. Таким  образом,  еще  раз   становится  очевидным,  что  в
основе отношения человека к миру лежит чувственность.
  Десакрализация  бытия  связана  с  утратой  духовного  наследия.  Заданный
фразой “By the waters of Leman I sat down and wept”, этот мотив  получает  в
“The  Fire  Sermon”  дальнейшую  разработку.  Жизнь  в  бесплодной  земле  —
автоматическое чередование одних и тех же форм “из  года  в  год”  (year  to
year). Итак духовное наследство жителей “бесплодной земли”- смерть.
   Зловещая атмосфера первой  части  “Огненной  проповеди”  нагнетается  при
помощи  многочисленных  метафорических  образов  смерти.  На  берегу   Темзы
разбросаны обнаженные трупы (white bodies)  и  человеческие  кости  (bones).
Среди них снуют крысы, которые уже появлялись в «видениях» повествователя  в
предыдущей главе поэмы. Ключевые слова и выражения: the rattle  of  bones  —
cтук  костей;  death  —  смерть;  walked  among  the  lowest  of  the  dead;
patronizing   kiss(метафорический   эпитет);    dull    canal(метафорический
анимистический эпитет) — безжизненный   канал – определяют тематику  третьей
части поэмы.
   Вторая  часть  “The  Fire  Sermon”  меняет  угол  зрения  повествователя.
Природа исчезает, и в центре внимания  остается  человек.  Во  второй  части
“Огненной  проповеди”  предметом  элиотовского   анализа   оказывается   сам
человек, его частная  жизнь  и  культура,  им  создаваемая.  Этический  план
главы:  воплощается  в  реалиях  современной   жизни.   Человек   оскверняет
чувственной любовью тот мир, что его окружает, и тот  мир,  что  заключен  в
нем самом, чувственной любовью. Он отчуждается от  жизнедарующих  источников
мира, и все его бытие,  некогда  осененное  божественным  светом  и  имевшее
высший смысл, теперь  сведено  к  элементарным  функциям.  Животная  страсть
человека угасает, и он превращается в безжизненный автомат.
   В целом, весь эпизод следует трактовать как поэтическое  воплощение  идеи
осквернения. Важно,  однако,  учитывать,  что  тема  осквернения,  поругание
природы (женщины) как бы “вынесена за  пределы  текста”.  Это  неслучайно  –
ведь  она  воссоздана  рефлексирующим  художником.  Связанное  с   греховной
человеческой природой, осквернение произошло в прошлом, и любовный эпизод  —
лишь  его   следствие  или  неосознанное   повторение.   Осквернение   стало
каждодневным, вошло в привычку. Утратив для современных людей значение,  оно
утратило и внутреннюю трагедийность, ибо его сущность – смерть.
    Вместо меланхолии, тоски,  грустных  размышлений,  машинистка  проявляет
полное безразличие  и  нежелание  думать.   Ирония  Элиота,  как  мы  видим,
направлена не только на героиню “The Waste Land”, но и  на  сентиментальное,
введенное в  литературный  обиход  культурой  XYIII  века,  представление  о
трагической любви и утраченной добродетели.
   Для  машинистки,  чей  метафорический  образ  описывает  Элиот,  любовное
свидание не может быть  предметом  переживаний.  Она  воспринимает  его  как
нудную механическую работу,  которую  приходится  автоматически   выполнять.
Внутренний мир машинистки  полностью  опустошен.  Она  утратила  способность
чувствовать, размышлять (она даже не  заметила,  что  ее  любовник  ушел)  и
превратилась  в  безвольную  марионетку.   Бессознательность   существования
машинистки есть одно из многочисленных проявлений  в  поэме  темы  смерти-в-
жизни:
When lovely woman stoops to folly and
Paces about her room alone
She smoothes her hair with automatic hand,
And puts a record on the gramophone.
    Сцену  любовного  свидания  и  следующие  за  ней  песни  дочерей  Темзы
объединяет небольшой фрагмент,  важный  для  понимания  главы  в  целом.  Он
заключает  в  себе  картину  “идеального”,  этически  оправданного  бытия  и
символически обнаруживает в современной  реальности  высший  смысл  жизни  и
возможность возрождения. Отрывок предваряет грамматическая метафора:
 This musiс crept by me upon the waters
   В финале главы возникают дочери Темзы (персонификации  природы),  которые
поют сначала хором, а затем по очереди. Они опустошены страстью и  предстают
в “The Waste Land” в  образах  растленных  женщин.  Одна  из  дочерей  Темзы
вспоминает:
   Highbury bore me, Richmond and Kew
   Undid me.      
   Глагол “undo”- концептуальная метафора  —  уже  использовался  Элиотом  в
главе “Погребение мертвого” по отношению к  “живым  мертвецам”,  переходящим
Лондонским мост:
   I had not thought death had undone so many.
   В последнем случае  данный  глагол   репрезентирует  идею  не  физической
смерти, а духовной, вызванной чувственностью. Впрочем,  последнее  не  столь
очевидно. Значение “духовной смерти” использование глагола подразумевает  со
всей определенностью лишь в “Огненной Проповеди”, где  осознаeеся, что  дочь
Темзы, признающаяся в своем падении, жива.
  Опустошение духа природы изменяет и ее внешний облик.  Подобно  тому  воды
стали мутными — Темза экологически загрязнена современным мегаполисом:
    The river sweats-  простая метафора, неразвернутая.
    Oil and tar
   “Огненная проповедь” завершается коллажем фраз,  кажущимися  бессвязными,
ибо сам  повествователь  не  в  силах  проникнуть  в  их  сущность.  Но  они
открывают читателю причину гибели мира и возможный путь спасения.
                              Смерть от воды/Death  By Water
   Четвертая часть “Бесплодной земли” была  озаглавлена  Элиотом  “Death  By
Water”.  Размер главы чрезвычайно мал  по  сравнению  с  остальными  главами
поэмы. Вероятно, небольшой объем главы и ее композиция объясняются тем,  что
она была написана в форме так называемой  “фиктивной  эпитафии”.  “Death  By
Water” заключает в себе  все  композиционные  особенности  этого  жанра:  1)
традиционный зачин, который представляет  умершего;  2)  центральную  часть,
подводящую итог  жизни  покойного;  3)  традиционное  обращение  к  путнику,
проходящему мимо камня, на котором  написана  эпитафия  (в  тексте  поэмы  –
обращение к проплывающему на корабле  капитану).  Эти  особенности  нарочито
эксплицированы Элиотом, и ожидаемый читателем скорбный  пафос  повествования
оказывается снижен  дотошным  соблюдением  формы.  Эпитафия  превращается  в
«Бесплодной земле» в текст.
   В главу “Death By Water” вошло всего  десять  строчек,  рассказывающих  о
гибели Флеба, финикийского моряка.
   Следует  отметить   еще   один   момент,   существенный   для   понимания
стилистических особенностей главы.  Первоначально  эпитафия  Флебу-финикийцу
была написана Элиотом по-французски,  а уже потом переведена  на  английский
самим автором. В данном случае существенно, как мне представляется, иное,  а
именно “французское” происхождение четвертой главы.
  В этой части поэмы удалось обнаружить только одну метафору:
    A current under sea
    Picked his bones in whispers”
 Финикийский    моряк     Флеб     оказывается     у     Элиота     аналогом
умерщвляемого/возрождающегося бога плодородия, Адониса. Он  так  же,  как  и
бог, принимает смерть от воды, чтобы воскреснуть и вернуть мир к жизни.
                         Что сказал Гром/What The Thunder Said.
   В восточных и христианских верованиях гром традиционно  ассоциировался  с
голосом Бога. Заглавие финальной части “Бесплодной  земли”,  таким  образом,
предполагает, что повествователь сделает попытку услышать и понять  те  пути
и возможности человека, о которых  говорит  Бог.  “What  The  Thunder  Said”
имеет трехчастную форму. В первой части томимые жаждой обитатели  бесплодной
земли скитаются в горах и двое из них встречают фигуру, закутанную  в  плащ.
Вторая часть, открывается со слов:
What is that sound in the high air
  Она  объективизирует  апокалиптические  видения  повествователя,  которому
мерещатся ужасы и чудится разрушение цивилизации. Третья  часть   начинается
с картины обмелевшего Ганга:
Ganga was sunken, and the limp leaves
Waited for rain…
   Здесь звучат приказы Бога, посланные  человеку  в  раскатах  грома;  и  в
финале появляется внимающий им  король-рыбак,  который  сидит  и  удит  рыбу
рядом с руинами цивилизации.
   Несмотря на то, что метафорические образы пятой части поэмы  складываются
в определенное системное единство, большинство из них уже было  использовано
Элиотом в  предшествующих  главах.  Поэтому  можно  ограничится  комплексным
анализом главы, останавливаясь на конкретных  метафорических образах лишь  в
том случае,  если  они  возникают  в  измененном  контексте  и  несут  новое
сочетание мотивов.
    Первые  строки  главы  как   бы   подводят   сжатый   итог   предыдущему
повествованию.  Здесь  сразу  же   обнаруживается   присутствие   нескольких
метафорических эпитетов  (the torchlight red, the frosty silence, the  agony
in stony places):
       After the torchlight red on sweaty faces
       After the frosty silence in the gardens
       After the agony in stony places.
   Возникают те же образы, которые были объединены  мотивами  возрождения-в-
смерть  и  смерти-в-жизни.   Вспышки   религиозного   вдохновения,   прорывы
человеческого духа к  высшей  сущности,  опустошенность  современного  мира,
переживания в гиацинтовом саду – все эти  проявления  человеческой  сущности
дают теперь возможность повествователю осознать причину смерти мира.  Гибель
человека Элиот объясняет грехопадением.  Возможность  спасения  воплощена  в
образе Христа, которого повествователь называет  не  прямо,  а  перефразируя
цитату из “Откровений” Иоанна Богослова:
     He who was living is now dead
     We who were living are now dying
     With a little patience
   Повествование первых четырех глав “The Waste  Land”  внешне  бесстрастно,
но обращение к пятой вызывает ощущение, что Элиот стремится  непосредственно
воздействовать на подсознание читателя.
  Даже не понимая всех тонкостей  образных  хитросплетений  поэта,   все  же
ощущаешь  трагизм  и  безысходность,  заключенные  в   каждой   стихотворной
строчке. Показателен в этом отношении  отрывок,  начинающийся  со  слов  “If
there were water“. То, что повествование данного эпизода окрашено  авторской
эмоцией, очевидно с первых же  строк.  Точные  образы  создают  безрадостный
пейзаж каменистой местности, по  которой  влачится  усталый  путник.  В  его
сознании  возникают  галлюцинации,  он  умирает  от  жажды   и   мечтает   о
живительной влаге. Но внезапно страшная мысль, словно укол,  возвращает  его
к действительности:
             But there is no water
    Общее  ощущение  трагизма  усиливается  в  сознании  читателя  благодаря
непрерывным повторениям одних и тех же слов. Так слово  “rock”  возникает  в
первой части главы девять раз, слово “water” –  десять.  Кроме  того,  Элиот
воздействует на подсознание читателя  и  средствами  звуковой  символики.  В
первой части имитируется звук капающей воды: Drip drop drip drop  drop  drop
drop.  Во второй — крик петуха: Со со riсо со со riсо . А в финале  —  голос
Бога.  Однако  столь  сильное  непосредственное   впечатление   от   текста,
заставляет   предположить,  что  Элиот  создает  общую   атмосферу   смерти,
оперируя не символами, а конкретными метафорическими образами.
   Читатель  призван  увидеть  здесь  сложное  переплетение   метафорических
образов, раскрывающих взаимоотношения Бога  и  человека  в  мире  бесплодной
земли. Повествование сосредоточено вокруг двух метафорических образов  (воды
и камня). Постоянное повторение в тексте  делает  их  ничего  не  значащими,
пустыми для повествователя, в то время как читатель осознает их важность.
  В рассматриваемом эпизоде главы интересен еще один  метафорический  образ.
Это образ гор. Окказионально возникающий в “The Burial of the  Dead”,  образ
в финальной главе поэмы  помещен  Элиотом  в  новый  контекст.  Пятая  глава
раскрывает подлинный смысл той внешней свободы духа  и  активности,  которую
житель бесплодной земли некогда ощущал в горах.  Итак,  в  главе  “What  The
Thunder Said” метафорический образ теряет свой идеальный  план.  Из  царства
свободы горы превращаются в царство смерти и стагнации духа:
Dead mountain mouth of carious teeth that cannot spit
   Трансформация происходит  лишь  тогда,  когда  становится  очевидно,  что
активность  сознания,  вызванная   нахлынувшей   чувственностью,   не   есть
подлинная жизнь духа. Чувственная природа искушает  человека,  как  духовно,
так и  физически.  Мотив  опустошения  возникает  в  метафорических  образах
физически немощных людей. Их путешествие и отдых,  о  которых  говорилось  в
“The Burial OF The Dead”, оборачиваются тягостным скитанием  в  горах,   где
нет отдыха. Скитание  отличается  от  паломничества,  ибо  последнее  всегда
имеет цель и высший для христианина смысл.  Путешествие  героев  “The  Waste
Land” в горах полностью лишено цели.
   В пятой части «What The Thunder Said» можно отыскать  большое  количество
метафор,  которые  создают  образы  мифологических  героев,  просто   людей,
природных явлений и самой природы, но  главной  целью  употребления  Элиотом
метафоричности является донести до нас идею и тему  поэмы.  Метафора  служит
ему вспомогательным механизмом при написании произведения.
   Анализ «The Waste Land» убеждает в том, что острый  социальный  критицизм
талантливого художника сочетался  в  ней  с  ортодоксальностью  моралиста  —
пуританина и мыслителя, следующего этическому учению христианства.  От  Фомы
Аквинского это учение развивало идею о том, что зло есть не  самостоятельная
категория, а негатив добра. Сон добра плодит зло. Победить  зло  можно  лишь
восстановив цельность добра, то есть обратившись к его вечному  источнику  –
богу. Этой идее подчинена поздняя поэзия Элиота [Ионкис,1980:116].
                                                        Заключение.
    Итак,  в ходе исследования поэмы  «The  Waste  Land»  обозначилось,  что
Элиот обладал повышенной чуткостью к английскому слову,  к  такому  явлению,
как метафоричность, что в его стихах и поэмах  кроется  глубокое  толкование
самой природы поэзии, а не только общества, социума.
    В данной дипломной работе  была  сделана  попытка  привлечь  внимание  к
явлению метафоричности через  рассмотрение  лингвостилистических  теорий,  а
также анализа метафорического потенциала языка автора  в  поэме  «The  Waste
Land»  при  решении  соответствующих  задач:  обозначение  основных  тем   и
принципов построения, а также аллюзивной сущности поэмы;  определение  типов
метафор; анализирование  контекстуальной  значимости   метафор.  Иллюстрация
употребления метафор на основе  произведения   Т.С.Элиота  в  очередной  раз
доказала,  насколько  может  быть  богат  поэтический  метафорический   язык
писателя, и что поэзия не мыслима без такого  явления,  как  метафоричность.
Именно поэтому, до сих пор  не  угасает  интерес  к  доскональному  изучению
метафор, особенно в творчестве таких  известных   революционеров  в  области
поэзии, как Элиот.
    Явление  метафоричности  заслуживает  определенной  оценки.   Теорию   о
метафоре можно встретить в работах литературно – критического   направления,
у таких зарубежных авторов, как, например,  Ричардс,  Эмпсон  и  Уинтерс,  в
работах философов — от Аристотеля до Макса Блэка, психологов – от  Фрейда  и
го предшественников до Скиннера и его продолжателей; у лингвистов,   начиная
с Платона и вплоть до Уриэлл Вейнреха и Джоджа Лакоффа. В  дипломной  работе
также отражены взгляды таких отечественных  лингвистов,  как  Н.Д.Арутюнова,
И.В.Арнольд,   В.В.Виноградов,   М.В.Никитин,     В.Н.Вовк,     И.В.Толочин,
Г.Н.Скляревкая,   Б.Томашевский,  Г.А.Абрамович.  Особое  место   в   теории
метафоры занимает позиция Дэвидсона, высказанная им  в  его  монографическом
труде, посвященном  языковой  значимости  метафоры.  Однако  в  практической
части в основном  нашли  применение  теории  таких  специалистов  в  области
метафоры, как И.В.Арнольд,  М.В.Никитин,  И.В.Толочин,  а  также  российских
литературоведов  Б.Томашевского  и   Г.А.Абрамовича.   В   результате   были
сформулированы  методологические,  лингвистические  принципы  анализа  языка
поэта с точки зрения его метафорической  вариативной сущности.
   В исследовательской   части,  основу  которой  должен  составлять  анализ
поэтического  наследия  Т.С.Элиота  как   с   точки   зрения   тематических,
структурных,  аллюзивных  особенностей  произведения,  так   и   с   позиции
метафорической значимости в контексте поэмы.
   В ходе анализа поэмы нашли подтверждение    положения  относительно  того
уникальности и универсальности языка  поэмы,  к  созданию  которой  приложил
руку  соратник  и  единомышленник  по  цеху  Эзра  Паунд.  Поэма  претерпела
множество корректировок и дополнений, прежде чем выйти  в  свет  и  получить
славу и известность не столько у литературных критиков,  сколько  у  рядовых
английских читателей, в силу своей актуальности и злободневности.
    Как  известно,  крупнейший  метафизический  поэт  по  средством   своего
творчества  призывал  к  осмыслению,   рефлексии,   трансцедетированию   его
метафорической поэзии в целом. Так метафоры в большинстве своем  аллюзивные,
в избытке наличествующие у Элиота, помогали  ему  рефлексировать  окружающую
действительность,  описывать   цивилизацию,  разрушавшуюся  на  его  глазах.
Аллюзивность, точно также, как и  метафоричность,-  это  неотъемлемая  часть
его  поэтического  стихосложения.  Заимствованные  строки  из   произведений
Шекспира «Антоний и Клеопатра»,  «Буря»  Данте  «Божественная  комедия»,  из
сборника  стихов  Ш.Бодлера  «Цветы  зла»,   Библии  и  других  немаловажных
источников  приобретали  иной  характер  повествования  —    метафорический.
Аллюзивные образы Тиресия, мадам Созострис,   Марии  Лариш,  Флеба-Финикийца
становились метафорическими в силу расширения и  дополнения  их  при  помощи
одночленных и двучленных метафор, они превращались  в  развернутые  метафоры
или метафорические образы с совершенно другой тональностью звучания.
   Метафорические образы (воды,  огня,  города,  времен  года,  реки  Темзы,
главных  героев,  повествователя)  и   символы   (сирени,   снега,   смерти)
повторялись и изменялись на протяжении  пяти  частей,  создавая  Элиотовскую
картину  видения  мира. Они эволюционируют  не только в  поэме   «The  Waste
Land», но и во всем творчестве Т.С.Элиота.
   Выявление закономерностей построения метафорических комплексов,  а  также
структурных и тематических принципов, позволило определить,  наиболее  полно
представить эстетическую и прагматическую информацию, содержащуюся в  поэме:
смерть-в-жизни, вожрождение-в-смерть, что выдвигает на  передний  план  тему
смерти и разрушения.
    Совершенно  очевидно,   что   само   произведение   представляет   собой
композиционную метафору.  Именно  развернутые  метафоры  помогли  Т.С.Элиоту
озвучить композиционную метафору в своей поэме, а название поэмы «The  Waste
Land» определяется как  концептуальная  метафора.  И  это  становится   ясно
только после прочтения всего произведения, постигнув истинный смысл поэмы  и
проанализировав ее структурные  особенности,  понимаешь,  что  этот  концепт
становится  уникальным,  обретающим  новое  звучание,  создающим  настроение
гнетущей тоски , а порой и ужаса. Это не просто «опустошенная земля», а  это
буржуазная цивилизация, которая неминуемо разрушается.
   Необходимо отметить, что метафоры у Т.С.Элиота в произведении «The  Waste
Land»  в  основном  возникают  в  результате  синтаксической   сочетаемости.
Метафора для автора поэмы — это инструмент, с  помощью  которого  он  строит
композицию произведения, передает смысл  произведения.   Его  лексические  и
грамматические  метафоры  –  это  универсальная  база  для   рефлексии   как
основного замысла поэмы, так и ее отдельных фрагментов.
   Метафора у Элиота сама по своей природе  осознается  только  общественной
личностью, ибо она имеет социально — общественный  характер,   она  сближает
людей и является незаменимым средством не только в написании поэмы, но  и  в
деле воспитания  и эстетического образования индивидуума.
   Раскрытие метафорического потенциала слов поэмы «The Waste  Land»   через
ее   аллюзивную   сущность   позволило   полностью   осознать   тематическую
особенность  поэтического  произведения,  а  также  определить  коллосальную
значимость      метафор    при создании текста,   при  рефлексии  авторского
концепта.
                                                         Список литературы:
1. Абрамович Г.А. Введение в литературоведение. М.,1965,167.
2. Арнольд И.В. Стилистика современного английского языка. М.,1960,82-85.
3. Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс/теория метафоры. М.,1990.
4.  Аристотель.  Об  искусстве  поэзии.  М.,1957;  Поэтика  —  соч.в   4тт.,
т.4.М.,1984
5. Akroyd P. T.S.Eliot. A Life. NY.,1984,119.
6. Baun E. T.S.Eliot Als Criticer. Salsburg,1980.
7. Bain A. English Composition and Rhetoric. L.,1887.
8. Barfield O. Poetic Diction and Legal Fiction. New-Jersey,1962,55.
9. Black M. Metaphor.,153-172.
10. Bradrook M.C.  T.S.Eliot:  The  Making  of  “The  Waste  Land”.  Harlow,
1972,12.
11. Виноградов В.В. Стилистика. Теория поэтической речи. М.,1963.
12.   Вовк   В.Н.   Языковая   метафора   в   художественной   речи//Природа
вторичности номинации. Киев,1986.
13 Gunner E.M. T.S.Eliot’s Romantic Dilemma.  An  Essay  of  the  nature  of
poetry. NY.,1958, 33,143,108.
14. Goodman N. Languages of Art. Indianapolis,1968,77-78.
15. Gibbs R.W. When is Metaphor? The idea of understanding in  the  theories
of metaphor.1992
16.Дюжикова Е.А.  Метафора в словосложении. Владивосток,1990.
17. Дэвидсон Д. Что означают метафоры. М.1990,172-193.
18. Eliot T.S. The Waste Land: (a poem). L.,1980.
19. Eliot T.S. The Letters of  T.S.Eliot.  L.,1988.
20. Ионкис Т.Э. Томас Стернс Элиот. М.,1980,116.
21. Cohen T. Figurative Speech and Figurative Acts. 1975,671.
22. Mattissen F.O. The Achievement of T.S.Eliot. An Essay of the  nature  of
poetry. NY.,1958,119.
23. Никитин М.В. Курс лингвистической семантики. СПб.,1997.
24. Никифорова О.И. Психология восприятия художественной речи. М.,1972,112.
25. Ожегов С.И. Словарь русского языка: 7000  слов/под  редакцией  Шведовой-
М. Русский язык,1990-351.
26. Скляревская Г.Н.  Метафора в системе языка. СПб.,1993,15-20,31-36.
27. Сыркина В.Е. Понимание  выразительности  речи  школьников.  Изв.,1947  №
7,114.
28. Smith Gr. T.S.Eliot’s Poetry and Plays. Chiciago, 1958,73,81.
29. Томашевский Б. Теория литературы. ГИЗ.,1931,29-30.
301. Троицкий И.В. Уроки словесности//Русская речь.1990,9.
31. Толочин И.В. Метафора и интертекст в англоязычной поэзии. СПб.,1996.
32. Элиот Т.С. Избранная поэзия. СПб.,1994.
33. Элиот Т.С. Стихотворения. Поэмы. М.,1997.
34. Элиот Т.С. Назначение поэзии. М., 1997.
35. Элиот Т.С. Назначение поэзии и назначение  критики. Лондон,1953,146.