В. И. Колосницын 

Эти
слова Пушкина об «упоительном Россини» из «Путешествия
Онегина» с еще большим основанием можно отнести к самому поэту. Мысль об
изменчивости бытия и вместе с ним художника, поэта была свойственна Пушкину еще
с юношеского возраста. В лицее, правда, в конце уже лет учения он пишет стихи,
мысль которых достойна умудренного жизнью зрелого мужа. Они о необходимости и
естественности изменения человека:

Все
чередой идет определенной.

Всему
пора, всему свой миг;

Смешон
и ветреный старик,

Смешон
и юноша степенный.

«К
Каверину» 

Ветреным
юношей Пушкин был — ровно столько, сколько быть им было естественно, что не
мешало его творчеству, становлению его зрелости. Стать степенным старцем ему не
было дано судьбой.

Пушкин
развивался поистине стремительно. Уже в лицее он достиг такого уровня
мастерства, свободы и точности поэтического выражения зрелой мысли, что, по
справедливому замечанию Б. Бурсова, «некоторые его учителя, как, например,
Батюшков, стали бояться, что их стихотворения, которым подражал юный еще
Пушкин, в конце концов будут восприниматься как подражания Пушкину»1 .

Пушкин
отчетливо, с философской глубиной постигал и причины этих изменений. Прежде
всего, это динамика самой жизни:

                                          
…много

Переменилось
в жизни для меня,

И
сам, покорный общему закону,

Переменился
я…

«Вновь
я посетил…» 

И
почти подводя итог жизни, как бы предчувствуя ее неизбежный, но несвоевременный
конец, писал:

Недаром
— нет! — промчалась четверть века!

Не
сетуйте: таков судьбы закон;

Вращается
весь мир в круг человека,

Ужель
один недвижен будет он?

Как
бы трагичны ни были эти изменения, Пушкин принимал их как закон жизни, даже
если они порой превращали ее «могучий поток» в «пруд безмолвный
и дремучий». И поэт откликался с детских еще лет на все порывы и затишья
жизни своей эпохи, как эхо внимая «грохоту громов, / И гласу бури и волов,
/ И крику сельских пастухов». Внимание Пушкина к любым проявлениям жизни
поразительно — оно шире, острее, глубже, чем у любого поэта или писателя его
времени, потому что он был первым «поэтом жизни действительной», для
кого не было низких, недостойных поэзии и ее сторон явлений, событий, даже
случайностей, ибо «и случай, бог изобретатель» открывает неведомое,
скрытое, судьбоносное, как пиковая дама вместо туза в руках Германна.

И
это не просто отклик, а осмысление, проникновение в тайны бытия, хотя для
многих это было бы прозой жизни или просто житейским анекдотом, как для В. Г.
Белинского «Пиковая дама».

Удивительно,
но даже Белинский с его чутьем, не говоря уже о Чернышевском, Добролюбове,
Писареве, не понял, не почувствовал поразительной глубины и философичности
поэзии Пушкина, схватив только «пафос художественности». Может быть,
потому, что со зрелостью у Пушкина было все меньше явно выраженного неприятия
жизни, прямых обличений, критических выпадов против нее, слишком гармонична
была его поэзия. Отчасти же и потому, что не знали читатели и критики подлинного
Пушкина, отредактированного в посмертном собрании сочинений В. А. Жуковским
так, чтобы стихи были приемлемы для царя и дозволены цензурой. Пример с
«Медным всадником» достаточно известен.

Но
главное, пожалуй, все же в том, что само направление, а вернее — многовекторность
изменений поэзии Пушкина не была тогда, в XIX веке, схвачена ни
литературоведами, ни критиками. Ведь изменения были во всем: в политических
взглядах, нравственных принципах и идеалах, любовных переживаниях, литературных
воззрениях, в образе жизни. Юный Пушкин «подсвистывал» Александру —
зрелый писал «Стансы» Николаю. Был порывист и неусидчив — стал
последовательным и строгим исследователем архивов. Был острейшим критиком
Екатерины II, создал ее обаятельный образ в «Капитанской дочке» и
анекдотах, включенных в «Table talk». Был порывистым любовником, в
двадцать один год написал стихи, дерзкие, озорные и по-мальчишечьи хвастливые:

А
я, повеса вечно праздный,

Потомок
негров безобразный,

Взращенный
в дикой простоте,

Любви
не ведая страданий,

Я
нравлюсь юной красоте

Бесстыдным
бешенством желаний.

«Юрьеву»

Между
прочим, «повеса праздный» в это время завершал «Руслана и
Людмилу» и заканчивал Царскосельский лицей — одно из лучший учебных
заведений России. Конечно, в этих стихах игра, маска, гусарство — а как иначе и
обращаться к гусару? Но ведь и молодость! Правда, когда девять лет спустя без
ведома Пушкина «Послание» было напечатано, он спокойно заметил:
«Стихи, которые простительно мне было написать на девятнадцатом году…
непростительно признать публично в возрасте более зрелом и степенном» (6,
131)2 . А немного раньше написал «Я вас любил…» — контраст с
посланием «Юрьеву» разительный.

Пушкин
действительно оборачивался к читателю чуть не каждый год, а то и чаще
совершенно неожиданной, новой стороной. Был вольтерьянцем — становился чуть ли
не руссоистом, легкомысленный любовник превращался в певца верности,
домовитого, верного и заботливого мужа и отца — и все это воплощалось в
художественном творчестве, порождая не только новые стихи или прозаические
произведения, но и новые жанры, новый стиль, новое мировоззрение.

Весь
богатейший материал биографии, житейской и творческой, свидетельствует об
исключительно быстром и часто радикальном изменении мыслей, чувств, волевых
качеств и даже, страшно сказать, темперамента Пушкина (последнее с точки зрения
психологии невозможно, и все-таки…). Но неужели это происходило просто и
только под прямым влиянием жизни, как эхо повторяя все новые звуки, следующие
друг за другом в пространстве и времени? Или иначе?

Ю.
М. Лотман в прекрасной своей биографии Пушкина проводил мысль о сознательном и
целеустремленном самоизменении Пушкина в результате (и в процессе, конечно)
громадной внутренней работы по самовоспитанию. Критик Б. Ф. Егоров назвал это
«жизнестроительством» да еще почему-то «романтическим»,
вместе с тем упрекнув Лотмана в рационализации этого жизнестроительства.
Отвечая критику, Лотман разъяснял: «…Вы отождествляете представления о
сознательной жизненной установке с рационалистическим планом, методически претворяемым
в жизнь. А речь идет совсем о другом — о созидательно-волевом импульсе, который
может быть столь же иррационален, как и любая психологическая установка»3
. Именно так: личность поэта, его разум, чувства, воля — все участвует в
реализации этой жизненной установки, ибо это установка на творчество, в которое
претворяется вся жизнь.

Сколько
раз говорили, писали, спорили о поэте, которого «не требует к священной
жертве Аполлон« и который, может быть, »мал и мерзок, как мы»,
то есть та малодушная и коварная чернь, требующая от поэта «смелых
уроков», а на самом деле довольная его пороками и слабостями. Но ведь
когда «божественный глагол до слуха чуткого коснется», поэт
претворяет в поэзию именно то, чем он живет «в заботах суетного
света«. Потому он »и слаб и мерзок, не так, как вы, иначе». А
Пушкин обладал высшим даром претворения не только жизни в поэзию, но и поэзии в
жизнь. Как трудно порой это давалось ему, когда «в безмолвии ночном»
горели в нем «змеи сердечной угрызенья»:

И
с отвращением читая жизнь мою,

Я
трепещу и проклинаю,

И
горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но
строк печальных не смываю.

«Воспоминание»

Эти
«строки печальные» таили в себе бесценный опыт не только
самопознания, но познания самой природы человека. И оценку с позиции
меняющегося, устремляющегося к совершенству идеала, ведущего нас, читателей, к
возвышению вместе с поэтом.

Нет,
та высота, на которую влечет нас Пушкин, трудно достижима, а иногда и совсем
недоступна. Сравним:

Я
вас любил так искренно, так нежно,

Как
дай вам Бог любимой быть другим.

И
лермонтовское:

Но
если счастие случайно

Блеснет
в лучах своих очей,

Тогда
я мучусь горько, тайно

И
целый ад в груди моей.

Правда,
это романс Нины из «Маскарада», но ведь, по воспоминаниям Е.
Сушковой, так говорил сам Лермонтов, слушая стихотворение Пушкина. А Пушкин?
Мог ли он действительно так чувствовать в жизни? Или это только поэтическая
формула? Ведь говорят же, что ревновал, дрался на дуэли. Но вспомним слова,
обращенные к жене перед самой кончиной: «Ступай в деревню, носи по мне
траур два года, и потом выходи замуж, но за человека порядочного»4 . Где
же здесь тайные муки ревности? Пушкин поднимается до высшего уровня чувств,
становится «русским человеком в его развитии, каким, как полагал Н. В.
Гоголь, он явится через двести лет»5 . (Увы, так и не явился!)

Зрелость
мыслей, зрелость и благородство чувств, воля, направленная на творчество и
жизни и искусства, — вот к чему пришел Пушкин, и пришел не автоматически, не
влекомый потоком жизни, а «тихим трудом и жаждой размышлений»,
«вниманьем долгих дум» («Чаадаеву») — и беспощадной
самооценкой, преодолением заблуждений, разочарований, наивных надежд. И все это
— в условиях ссылки, полицейского надзора, оскорбительных выговоров Бенкендорфа
и обер-камергера Литты, травли со стороны Булгарина, Уварова, иногда Н.
Полевого и Н. Надеждина, а в последние годы жизни — непонимания ближайших
друзей.

Главное
же — непонимание публики, ее охлаждение, мучившее Пушкина не только потому, что
он привык к признанию, триумфальному успеху, но и в силу чисто материальных
причин: плохо расходился даже уменьшенный тираж «Современника», не
был раскуплен почти весь тираж «Истории Пугачевского бунта»… Да и
что могли понять в позднем творчестве Пушкина Хлестаков и Поприщин, который
принял за пушкинский стих примитивнейшую песенку: «Любушки часок не видя,
Думал век уж не видал, Жизнь свою возненавидя, Льзя ли жить мне, я
сказал». Это было понятно и доступно. А самые мощные, зрелые произведения
лежали в столе, не дозволенные цензурой или царем.

Пушкин
менялся, уходил вперед, оставляя позади публику, которая еще только училась
восхищаться «унылым романтизмом», только еще открывала для себя
роскошный мир восточных поэм Байрона и южных поэм самого Пушкина, а он уже
писал «Онегина», «Бориса Годунова», «Графа
Нулина» — шел все дальше к реализму, несколько даже опережая Европу. До
смелости ясным становился язык, обретая новую, непривычную публике
выразительность. Пушкин поистине «впадал, как в ересь, в неслыханную
простоту» (Б. Пастернак). Многие ли могли оценить все это, включая и
совершенно неброскую виртуозность стиха. Одно дело — «чуждый чарам черный
челн« (»К. Бальмонт«), и другое — »в багрец и золото одетые
леса, / В их сенях ветра шум и свежее дыханье« или »шипенье пенистых
бокалов / И пунша пламень голубой». Жуковский, Баратынский, Вяземский,
конечно, замечали, но Хлестаков, Ноздрев, Поприщин? А ведь они преобладали
среди читателей. Большинство же и вообще ничего не читали.

В
молодости Пушкин «брал уроки чистого афеизма», зрелый поэт перелагал
изумительными стихами молитву Ефрема Сирина:

Владыко
дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия,
змеи сокрытой сей,

И
празднословия не дай душе моей.

Но
дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

Да
брат мой от меня не примет осужденья,

И
дух смирения, терпения, любви

И
целомудрия мне в сердце оживи.

Но
кому это было нужно в условиях официальной идеологии «православия,
самодержавия, народности»?

Конечно,
у него был выбор: или опуститься до уровня публики, внять советам Булгарина,
поучиться у него опыту беллетристики и журналистики, или… Но вот здесь-то и
сказалось другое свойство, восхищавшее Пушкина в Россини: «Не внемля
критике суровой, / Он вечно тот же…» Так в чем именно Пушкин оставался
тем же, несмотря на критику, советы друзей и врагов? Он ответил сам, и не раз: 

Сохраню
ль к судьбе презренье?

Понесу
ль навстречу ей

Непреклонность
и терпенье

Гордой
юности моей?

Форма
вопросительная, но ответ ясен. Да он и прямо сформулирован во многих стихах,
таких, например, как «Поэт и толпа», «Поэту»:

Ты
царь: живи один. Дорогою свободной

Иди,
куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя
плоды любимых дум,

Не
требуя наград за подвиг благородный.

Они
в самом тебе. Ты сам свой высший суд…

Осудил
он себя, как мы видели, строго, но справедливо и поэтому заслужил признание
потомков — всех жителей России, а сейчас мы знаем, что и не только их:

И
долго буду тем любезен я народу,

Что
чувства добрые я лирой пробуждал,

Что
в мой жестокий век восславил я Свободу

И
милость к падшим призывал.

В.
С. Листов был прав, когда писал об этих стихах, настолько знаменитых, что их и
цитировать неприлично: «…Стихи пророческие. Их мощные лучи проникают
далеко за черту скорой гибели поэта, высвечивают грядущее, пока еще сокрытое от
пушкинских современников»6 . Но только ли от современников? В статье О. С.
Муравьевой «Образ Пушкина: исторические метаморфозы» рассматриваются
и развенчиваются различные мифы о Пушкине, и ранние, и юбилейные: декабрист,
монархист, атеист, верующий, бунтарь, сервилист (ст. И. В. Немировского так и
называется — «Декабрист или сервилист?»), и каждый автор не только по
своему прочитывал те или иные произведения поэта, но и обязательно приводил
цитаты, подтверждающие его утверждение. Пушкин менялся во времени, потому что
каждое время читало его через призму своих идеалов, сиюминутных интересов,
идеологических установок. Пушкин, благодаря своему авторитету и всенародному
признанию, давно ставшему официально утвержденным, был нужен всем: и Николаю I
— после расправы над декабристами, и Сталину — в годы репрессий, чтобы
смягчить, сгладить впечатление от жестокости содеянного, прикрыть это
«веселым именем Пушкин» (А. Блок). При жизни его воспитывали,
наставляли, проверяли, испытывали, после физической смерти приспосабливали,
редактировали так, что «горделивый истукан» становился «славным
русским великаном«. Или просто вырывали из контекста: »Восстаньте,
падшие рабы!» Или рассматривали в контексте другой эпохи — и Онегин
становился «лишним человеком». Да, протеизм Пушкина позволял многое,
но истинный Пушкин при этом исчезал, как исчез он уже в названной статье О. С.
Муравьевой: вместе с развеянными ею мифами «развеян» и сам поэт.
Боюсь, что и в этот двухсотлетний юбилей кто-то обратится к одному из мифов —
старых, потому что новые создать уже невозможно: все уже было. И сейчас, как
видно уже до юбилея, кому-то нужен Пушкин — предшественник славянофилов,
кому-то — евразиец, кому-то — европеец, западник, кому-то — монархист. И цитаты
будут найдены, и авторитет из былых авторов найдется, а истинного Пушкина не
будет. Противоядие против всего этого одно — тексты самого поэта, взятые в
целостности его творчества, с учетом логики его развития, с ясным пониманием
его благородства, честности и глубочайшей искренности, которые просто не давали
возможности ему лгать, приспосабливаться к властям предержащим, ибо он твердо
знал: слова поэта есть уже его дела. И всегда следовал той «первой
науке«, которой учили его »божества домашние« — »чтить
самого себя». И потому уже в юности имел право сказать — честно, без
пафоса:

…Неподкупный
голос мой

Был
эхо русского народа.

«К
Н. Я. Плюсковой» 

Этому
Пушкин оставался верным всю свою недолгую, но необычайно богатую и плодотворную
жизнь.

Список литературы

1Бурсов
Б. Судьба Пушкина. Л., 1980. С.7.  

2
Все цитаты из произведений А.С. Пушкина, кроме стихотворных, даются по изд.:
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1977-1979.  

3Лотман
Ю.М. Пушкин: Биография писателя. Спб, 1995. С.388.  

4
Цит по: Абрамович С. Предыстория последней дуэли Пушкина. Спб., 1994. С.297.  

5Гоголь
Н.В. О литературе. М., 1958. С.40.  

6Листов
В.С. Миф об «островном пророчестве» в творческом сознании Пушкина //
Легенды и мифы о Пушкине. Спб., 1995. С.193.