Пожалуй,
никто из русских писателей XX века не рос в такой роскоши, в таком комфорте и с
таким ощущением значительности своей семьи, с ощущением своей несомненной
принадлежности к элите. Отец будущего писателя В. В. Набоков — крупный чиновник
и государственный деятель (венец его карьеры — министерская должность
управляющего делами Временного правительства России в марте — апреле 1917
года), человек богатый и культурный, англоман. Владимир-младший сначала
выучился по-английски, а уж потом по-русски. У Набоковых собственный, розового
гранита трехэтажный особняк в самом центре Петербурга, на Большой Морской,
имение на реке Оре-деж в шестидесяти верстах от столицы. У семьи два автомобиля:
по тем временам случай редчайший; в одном из лимузинов мальчика ежедневно возят
в Тенишевское училище — самое дорогостоящее. Но не самое элитарное; здесь, в
отличие от лицея, не было сословных преград. 

О
своем золотом детстве, о блестящем отце, о счастливых днях в предреволюционном
Петербурге и на даче Набоков писал много и с большой любовью. 

Перепад
к последующей эмигрантской жизни оказался очень резким. В отличие от основной
массы русских беженцев Набоков хорошо знал язык, имел престижное западное
образование. Но кембриджский диплом ничего не давал в смысле жизненного
устройства. Да и сам Набоков уже не хотел для себя никакой другой карьеры,
кроме писательской. Приходилось перебиваться случайными заработками, не
литературными, разумеется, а скорее относящимися к “сфере обслуживания”, если
так можно назвать наемного партнера для богатых и неумелых теннисистов. Набоков
не голодал, но, как свидетельствует мемуарист, “аккуратно подстригал бахрому на
брюках”. В любом случае это унизительно, а для недавнего юного сноба из
Тенишевского училища — втройне. 

Набоков
был очень самолюбив и никогда не “плакался в жилетку”. О второсортности русских
эмигрантов в западной жизни он писал с легкой иронией, но да не обманет она
чуткого чита* теля: “Оглядываясь на эти годы вольного зарубежья, я вижу себя и
тысячи других русских людей ведущими несколько странную, но не лишенную
приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге, среди не играющих ровно
никакой роли призрачных иностранцев, в чьих городах нам, изгнанникам,
доводилось физически существовать. Туземцы эти были как прозрачные, плоские
фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их постройками, изобретениями,
огородами, виноградниками, местами увеселения и т. д., между ними и нами не
было и подобия тех человеческих отношений, которые у большинства эмигрантов
были между собой”. 

Известно,
что русские вызывали усмешки западноевропейцев и некоторыми особенностями
своего быта и поведения, манерой носить брюки и бесконечными спорами о смысле
жизни. Для Набокова, англизированного с пеленок, джентльмена, кембриджского
питомца, была невыносима мысль, что в глазах Европы и он — он! — относится к
толпе возбужденных и расхристанных личностей с распахнутой душой, а часто и с
не застегнутой ширинкой… 

Набоков
как бы сознательно все дальше и дальше отходил от гуманизма, столь
свойственного русской литературе, отдавая холодной эстетике, формотворчеству,
доходящему до трюкачества, явное предпочтение перед этикой. Это не прошло
незамеченным даже в узком кругу людей, любивших его. Эмигрантская писательница
Зинаида Шаховская пишет, что уже тогда ее кое-что тревожило в его творчестве,
при том что она чувствовала и предчувствовала, какое место займет Набоков в
мировой литературе. Ее беспокоили “все нарастающая надменность по отношению к
читателю, но главное — его намечающаяся бездуховность”. Подобных оценок было
много. Талантливым пустоплясом назвал Набокова в те годы Куприн. А Бунин сказал
о нем: “Чудовище! Но какой писатель!” Его однокашник Олег Волков дал Набокову
(уже после его кончины) такую оценку: “Я не отнимаю у него ни таланта (он
бесспорен), ни мастерства чисто литературного. Набоков — виртуоз русского
языка, его эпитеты удивительно точны. Но прочтите от начала до конца любую его
вещь — и почувствуете абсолютную сухость этого человека. У него нет сочувствия
ни к кому”. 

Перечисленные
недостатки (а если глядеть с другой стороны — достоинства) сделали Набокова
одним из столпов (или отцов) модернизма; рядом с ним Джойс, Кафка, Пруст. Слава
Набокова всемирна. Модернизм для него явился единственным выходом из его
странного и страшного положения: сама собой разумеющаяся невозможность жить на
Родине, комплекс “сына того самого Набокова”, отрезавший его от большинства
эмиграции, чуждость для русских из-за “европеизма”, чуждость для европейцев
из-за “русскости”. 

Неудивительно,
что при такой беспочвенности и “бессредно-сти”, при существовании среди
“призрачных туземцев” для Набокова твердой реальностью стало само слово, сам
язык. Он сам создал себе среду обитания и приспособил ее для жизни — совсем как
Робинзон, только не на пустынном острове, а в человеческом муравейнике,
обитателей которого он силой своего воображения превратил в призраки. И уж коли
он мог назвать реальных немцев и французов “призрачными нациями”, то в своих
книгах, в мирах, созданных единственно воображением, он мог творить любые
чудеса. В реальной жизни ему не на что было опереться, его отталкивали — ищи
пятый угол. И он поселился в этом пятом углу. 

Оттуда
он смеялся над своими обидчиками, дразнил их, мистифицировал, дурил,
разыгрывал: всего этого полно в его книгах. 

При
всем глубоком уважении к Олегу Волкову нельзя согласиться, что в любой вещи
Набокова чувствуется сухость автора и равнодушие к людям. Не чувствуется этого
в таких вещах, как “Машенька”, “Дар”, “Другие берега”, “Пнин”, “Истинная жизнь
Себастьяна Найта”, и, конечно, в “Подвиге” — романе о нестерпимой муке
ностальгии. 

“Я
всегда думал, что одно из самых чистых чувств — это чувство изгнанника,
оплакивающего землю, где родился. Я желал бы показать, как изо всех сил
напрягает он память в беско нечных усилиях сохранить живыми и яркими картины
былого: холмы, что запомнились голубыми, и благословенные дороги, и зайцев на
пашне, и живую изгородь, в которую вплелась неофициальная роза, и колокольню
вдали, и колокольчики под ногами…” О нет, это говорит не застегнутый на все
пуговицы Набоков, это говорит герой романа “Истинная жизнь Себастьяна Найта”.
Набоков написал этот роман в 1938 году, еще в Париже, на английском языке, там
он и был издан в 1941 году. 

Особый
пример набоковского насмешничанья над публикой — это знаменитая “Лолита”,
написанная в 1955 году. “Лолита” насмешничает над всей пошлостью американского
общества потребления и над неисчислимыми бульварными романами Америки. Нет
сомнений в том, что ее никак нельзя отнести к пошлым романчикам. 

Эта
книга решила материальные проблемы Набокова, и он немедленно бросил службу и
уехал в Швейцарию, где в пансионе провел остаток жизни. 

Набоков
был и поэтом. Он ведь и начинал как поэт — еще в России. В 1923 году в Берлине
он издал два сборника стихов, которые потом скупал и уничтожал. Следующий
сборник он выпустил лишь в 1959, но именно в этом промежутке и были созданы
основные набоковские стихи. Они печатались “вроссыпь” во многих журналах и
газетах русского зарубежья, значительная часть осталась неопубликованной.
Однако все, что автор считал нужным отдать читателю, он отдал; много черновиков
и неудачных, по его мнению, вариантов уничтожил. 

Набокова-поэта
следует оценивать поэтическими мерками. Эмигрант Глеб Струве (поэт) попрекал
раннего Набокова сусальным патриотизмом его стихов, сентиментальной тоской по
Родине и березкам. Двадцатилетний беженец попадает в Париж, наполненный
культурными ценностями, в тепло и комфорт, в полную безопасность наконец,— и о
чем же он пишет? 

…
Тень за тенью бежит — 

не
догонит вдоль по стенке… 

Лежи,
не ворчи. Стонет ветер? 

И
пусть себе стонет… 

Иль
тебе не тепло на печи? 

Ночь
лихая… Тоска избяная… 

Что
ж не спится? Иль ветра боюсь? 

Это
— Русь, а не вьюга степная! 

Это
корчится черная Русь! 

Ах,
как воет, как бьется — кликуша! 

Коли
можешь — пойди и спаси! 

А
тебе-то что? Полно, не слушай… 

Обойдемся
и так, без Руси!.. 

Зинаида
Шаховская считала, что в этом стихотворении “юноша предчувствует старого
американского Набокова и, слыша, как “корчится черная Русь от боли, любви, от
отчаянья от нее отрекается”. Но здесь есть все — любовь, боль, отчаяние;
отречения — нет. Не кто иной, как “американский Набоков”, написал в 1942 году,
в разгар войны: 

Далеко
до лугов, где ребенком я плакал, 

упустив
Аполлона, 

и
дальше еще до еловой аллеи с полосками мрака, 

меж
которыми полдень сквозил горячо. 

Но
воздушный мостом мое слово изогнуто через мир, 

и
чредой спицевидных теней без конца по нему прохожу 

я
инкогнито в полыхающий сумрак Отчизны моей. 

Здесь
в одной строфе блистательно решена задача (литературная, разумеется)
возвращения в Россию… 

Немало
написано о том, что Набоков — гражданин мира, что неважно, где жить, важно
талантливо писать, а “вздыхать о березках” вовсе не обязательно. Но думается,
что на весах истины всегда перевесит поэтическая строка. Поэзия от века
изначально искренна,неподдельна, правдива.