Аникин А.А. 

(География и пространство русской литературы XIX века)

Пространство
Чехова – вымышленный и обобщенный город. Здесь Чехов следует за Гоголем и
Салтыковым-Щедриным. Этот город провинциальный, он находится где-то в центре
России. Впрочем, он лишен какой бы то ни было географической определенности. В
нем живут чеховские чиновники, или учителя, или врачи, которые тоже в конечном
итоге черствеют душой и превращаются в чиновников. Скука и пошлость этого
серого и унылого города уничтожают в них все человеческое.

Город
Чехова – это футляр. В нем люди прячутся в свои собственные маленькие футляры.
Их главная жизненная цель – найти подходящий футляр, чтобы затем постепенно
переместиться из своего временного футляра в самый лучший и удобный футляр,
который надежно укроет их от жизни теперь уже на веки веков. Этот футляр –
гроб. Учитель Беликов, наконец обретший этот футляр, – символ человека вообще у
Чехова. А чеховский город – символ мира, в котором человек задыхается,
становится пошляком и гибнет как личность. 

Чехов
в рассказе «Человек в футляре» сужает пространство до предела.
Создаваемое им пространство вокруг человека подобно раковине, куда прячется
улитка. Вот портрет Беликова, где вещи, которыми он обладает, означают только
одно: чуть больший или чуть меньший футляр: «Он был замечателен тем, что
всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и
непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле
из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож
у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все
время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши
закладывал ватой и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать
верх«. Даже »мертвые языки», которыми Беликов восхищался
(«О, как звучен, как прекрасен греческий язык! Антропос! (Человек
по-гречески. — А.Г.) — говорит он, подняв палец.), — это тоже своеобразный
футляр, попытка уйти от жизни, не общаться с людьми.

В
городе Чехова действует эпидемия страха. Но если, скажем, в
«Ревизоре» страх хотя бы объясним: чиновники боятся ревизора, то в
чеховском рассказе он беспочвенен и беспричинен. Учителя боятся Беликова,
потому что он всех угнетает своей осторожностью, руководствуясь двумя
жизненными принципами: «как бы чего не вышло» и «как бы не дошло
до начальства». Он предлагал сослуживцам снизить балл ученику 4-го класса
Петрову или Егорову, а потом и вовсе исключить их из гимназии. Никто из
учителей не был с ним согласен, но в результате поступали именно так, как он
хотел. Страх Беликова заразителен, он охватывает весь город:»Мы, учителя,
боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все
мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же
этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю
гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по
субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и
духовенство стеснялось при нем кушать скоромное, играть в карты. Под влиянием
таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе
стали бояться всего…громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать
книги, помогать бедным, учить грамоте…»

Футляр,
в который уходит с головой Беликов, – его кровать с пологом, куда забирается
Беликов и накрывается с головой одеялом, со страху представляя, что его зарежет
повар Афанасий, служащий ему вместо женской прислуги. Эта кровать органично
превращается в смертное ложе: «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у
него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его
положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего
идеала!»

Выслушав
рассказ учителя Буркина о своем коллеге Беликове, ветеринарный врач
Чимша-Гималайский обобщает данный случай и доказывает, что все люди этого
города (и шире – мира вообще) живут в том или ином «футляре»:
«…в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт, — разве это
не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых,
праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор, — разве это не футляр?..
сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных,
свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за
теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше
жить так невозможно!» 

В
таком же футляре живет и брат ветеринарного врача Чимши Гималайского Николай
Иванович Чимша-Гималайский из рассказа «Крыжовник». Внешне он живет в
имении, о котором мечтал много лет. Но это пространство – отнюдь не напоминает
пространство тургеневских усадеб, «дворянских гнезд». Это
своеобразное идеологическое пространство. С его помощью Чехов решает проблему
счастья, может быть главную для человека. Это уродливое пространство, гибельное
для человеческой души, безобразное и страшное, потому что в конечном итоге оно
превращает человека в своего заложника, попросту в свинью. У Чехова,
получается, нарисовано пространство, порожденное человеческой мечтой, плоской и
банальной до пошлости, с одной стороны. С другой стороны, освоенное и
приобретенное пространство само воздействует на человека, и человек становится
пленником этого уродливого пространства, делаясь еще пошлей и уродливей. 

Отрывок
из рассказа: «Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил
сто двенадцать десятин с барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового
сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом как
кофе, потому что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую —
костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать
кустов крыжовника, посадил и зажил помещиком.

В
прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и что там.
В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова пустошь, Гималайское
тож. Приехал я в «Гималайское тож» после полудня. Было жарко. Везде
канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, — и не знаешь, как проехать
во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака,
толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка,
голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после
обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел,
располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, — того и гляди, хрюкнет в
одеяло».

Футляр
Николая Ивановича Чимши-Гималайского еще хуже футляра Беликова, потому что
таким футляром становится мечта. Но что это за мечта? Купить усадьбу и насадить
там кусты крыжовника. Однако, как только он становится владельцем усадьбы с
крыжовником, из тихого, скромного, любящего человека, робкого чиновника он
превращается в пошляка, начиненного банальностями, который высказывает их
безапелляционно, как министр, пыхтя от надменности: «Образование
необходимо, но для народа оно преждевременно«; »телесные наказания
вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы«. »Я
знаю народ и умею с ним обращаться…для меня народ сделает все, что
захочу». Этот человек становится общественно опасен, потому что начинает
думать, что всегда и во всем прав, поскольку купил имение с крыжовником.
Пространство, таким образом, меняет человека по своему подобию. 

В
рассказе «Ионыч» герой, молодой талантливый врач с передовыми
взглядами и прогрессивными убеждениями, не выдерживает обыденности и пошлости
провинциального города, оказывается не способен противостоять среде, и его
личность гибнет, заражаясь пошлостью. Человек со временем, находясь в среде
обывателей, интересы которых – еда и деньги, постепенно теряет достоинство,
доброту, способность любить, а затем полностью теряет человеческий облик.

Самая
талантливая семья города – семейство Туркиных, – где мать – писательница, дочь
– музыкантша, отец – юморист, а слуга – лицедей, на поверку оказывается
сборищем бездарностей и пошляков. Чехов рисует их гостеприимный дом с
непередаваемой иронией. В этом доме, пока Вера Иосифовна читает свой роман,
пахнет жареным луком. «Садясь в коляску и глядя на темный дом и сад,
которые были ему так милы и дороги когда-то, он вспомнил все сразу — и романы
Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и
трагическую позу Павы — и подумал, что если самые талантливые люди во всем
городе так бездарны, то каков же должен быть город».

История
любви Котика и Старцева развивается на пространстве между заветной скамейкой
влюбленных около дома Туркиных и кладбищем, где Котик назначает свидание
Старцеву в 11 часов вечера и где на душу Старцева нисходит умиротворение и
тишина. Правда, кладбище предвещает разрыв и духовную смерть Старцева, ставшего
Ионычем, владельцем доходных домов, а также врачом, ненавидевшим своих
пациентов и любившим только звук шуршащих купюр, которых он отвозит в банк и
кладет на свой счет. 

Осматривая
очередной дом, который он намерен приобрести в дополнение к своим двум доходным
домам, Ионыч одним своим видом пугает женщин и детей: «…и когда ему
говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемоний идет в
этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и
детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой
и говорит: – Это кабинет? Это спальня? А тут что?…» 

Вот
врач и целитель человеческих душ! Он стал свиньей почище Николая Ивановича
Чимши-Гималайского, он превратился в «языческого бога», гордо
восседающего в своей коляске, а его кучер грозным криком разгоняет прохожих,
пока Ионыч едет по улицам города. 

Собирательному
образу пошлого провинциального города противостоят реальные Москва и Ялта. Чехов,
приехавший из Таганрога, полюбил Москву. Множество его коротких юмористических
рассказов происходят в Москве. В Ялте он жил в последние годы жизни. Ялта и
Ореанда, местечко под Ялтой, – вот место действия «Дамы с собачкой»,
где Гуров влюбляется в Анну Сергеевну, сначала полагая, что их любовь –
мимолетное курортное приключение, пошлая интрижка. Набережная Ялты, где они
прогуливаются вместе с другими отдыхающими; павильон у Верне, откуда Гуров
наблюдает даму в белом берете со шпицем и где потом они пьют воду с сиропом и
едят мороженое; городской сквер; Черное море с баркасом на волнах; поездки на
извозчике в Ореанду, оттуда они любуются вечерней, в туманной дымке Ялтой –
одним словом, вся эта необычная, не заурядная природа – фон, на котором с виду
пошлая интрижка превращается в подлинную любовь. Чеховская Ялта и Ореанда,
впрочем, не рисуются Чеховым как экзотика, они написаны скорее пастельными
тонами, а иногда угольным карандашом.

«Они
гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета,
такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том,
как душно после жаркого дня». (…)

«Потом,
когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел
совсем мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на
волнах, и на нем сонно мерцал фонарик. Нашли извозчика и поехали в Ореанду. (…)
В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и
молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно
стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады и
однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном
сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни
Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не
будет».

Из
Ялты действие переносится в Москву. По сравнению с полнокровной, кипящей
жизнью, зимней Москвой Ялта, кажется, уходит на периферию, представляется
чем-то далеким, провинциальным. Однако сквозь завывания метели в камине, сквозь
звуки органа в московском ресторане Гурову слышался голос Анны Сергеевны,
мерцали крымские горы в тумане, виделся мол в Ялте. 

Отрывки
из рассказа: «Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи и по
утрам, когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня
ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый
день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко,
славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от
инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и
вблизи них уже не хочется думать о горах и море. Гуров был москвич, вернулся он
в Москву в хороший, морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и
прошелся по Петровке и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то
недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него все
очарование». 

«Приехал
он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь пол был обтянут серым
солдатским сукном, и была на столе чернильница, серая от пыли, со всадником на
лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал
ему нужные сведения: фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в собственном
доме, — это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей,
его все знают в городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц. Гуров не спеша пошел
на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый,
длинный, с гвоздями. «От такого забора убежишь», — думал Гуров,
поглядывая то на окна, то на забор».

Гуров
едет в город С. к Анне Сергеевне фон Дидериц. Что это за город? Может быть,
Саратов? Во всяком случае, это губернский город. В нем есть театр, где они
встречаются. Но этот город – снова чеховский провинциальный город с длинным
серым забором, с номером гостиницы, который ненамного лучше, чем тот, в котором
обитал гоголевский Хлестаков. В этом городе трудно дышать, и понятно, почему
Гуров с Анной Сергеевной потом встречаются в гостинице «Славянский базар»
в Москве, такой осязаемой, купеческой, реальной. Ведь их любовь в Ялте, слишком
зыбкая, пастельная, почти бесплотная, должна обрести плоть и кровь, воплотиться
в нечто материальное. Чехов сравнивает Гурова и Анну Сергеевну с перелетными
птицами в клетке. В Москве они должны освободиться «от невыносимых
пут«, найти решение, чтобы »началась новая прекрасная жизнь».
Эта финальная нота печали и надежды сродни отчаянному возгласу чеховских трех
сестер, рвущихся из провинции «в Москву, в Москву». 

В
Москву из имения Гаева–Раневской едет Петя Трофимов. Он отправляется в
Московский университет доучиваться, ведь он «вечный студент», его то
и дело выгоняют из университета, возможно, за революционную деятельность. В
Харьков едет по делам Лопахин. Чеховский вишнёвый сад находится где-то в центре
России, но в то же время, вероятно, не так уж далеко от Малороссии. Вишнёвый
сад, как обычно у Чехова, не привязан к конкретным географическим координатам.
Это предельно обобщенный, символический образ, как и образ чеховского города.
Когда-то, еще до отмены крепостного права, когда имение Гаевых процветало,
вишню сушили, мариновали и отвозили на возах в Харьков на продажу, о чем
вспоминает восьмидесятисемилетний лакей Фирс. Значит, Харьков где-то близко: в
него можно попасть не только на поезде, но и на лошадях. Варя лелеет мечту
пойти с молитвой по Святым местам: сначала в безымянную пустынь, потом в Киев,
затем в Москву. Киев ближе к вишнёвому саду, чем Москва, что согласуется с
недалеким Харьковом, в котором Лопахин ведет дела. Скорее всего, ближайший к
вишнёвому саду город, где вишнёвый сад идет с аукциона, – Белгород. Это места,
где цветут вишнёвые сады, где не редкость глинобитные дома (англичане на
участке Симеонова-Пищика находят белую глину и выплачивают ему деньги). 

Итак,
вишнёвый сад – перевалочный пункт между Парижем, Киевом, Харьковом, Москвой и
Ярославлем. Из Парижа приезжает с дочерью Аней и слугой Яшей Раневская. В
Париже Аня летала на воздушном шаре. Во Франции дачу Раневской в Ментоне
продали за долги. Из Ярославля бабушка Ани присылает 15 тысяч для выплаты
долгов за вишнёвый сад. Раневская, лишившись вишнёвого сада, опять едет в Париж
к любовнику. Дворянская культура как бы эмигрирует, спасается из России
бегством. Яша ненавидит Россию, называет всё окружающее
«невежеством», кричит с восторгом хама, обругавшего собственную мать:
«Vivat la France!» – когда Раневская опять берет его с собой в Париж.

Что
такое вишнёвый сад? Это – образ России. Он такой большой, что и в энциклопедии
о нем писали, как говорит Гаев. Лопахин, который собирается вырубать его под
дачи, замечает, что прекрасней этого сада «нет ничего на свете»:
«Вишнёвый сад теперь мой!» Огромную территорию этого прекрасного
сада, в котором еще доживает свой век дворянская культура, сдают в наём
дачникам: десятину – по 25 рублей. Образ России, растасканной на десятины, где
каждый дачник (читай: губернатор) выкачивает из своей десятины всё, что может,
– этот печальный чеховский образ России оказывается пророческим. «Вся
Россия – наш сад», – говорит Петя Трофимов. Этот опустевший сад со следами
топора, попросту пустырь, в котором похозяйничали сначала лопахины, потом пети
трофимовы, победившие в революции, – метафора России и ее сорокоуст. Запертый
дом, где умирает всеми забытый Фирс со словами: «Эх, недотёпа…», звук
топора и лопнувшей струны – вот и все, что осталось от чеховской России.