Мир и личность
       Кризис 
патриархального  мира  и  патриархального  сознания  оста­ется в центре
авторского внимания  и в  «Грозе». Но  в этой  драме Остро­вский 
придает проблеме  совершенно  иное  звучание, рассматривает  ее
под
принципиально новым углом.
       Классицистическая  
«окаменелость»  персонажей глубоко  соответ-
ствует 
всей  системе  патриархального  мира.  Это  его  неспособность  к изменениям,,  его  
яростное  сопротивление  любому  чужеродному  эле-
менту 
порабощает  всех,  входящих  в  круг  патриархального  мира,  фор­мирует  души,  неспособные 
существовать  вне  его   замкнутого  круга.
Безразлично,
нравится им эта жизнь  или нет  — в  другой они  жить просто не  сумеют. 
Герои  пьесы  принадлежат  к  патриархальному  миру,  и  их кровная с ним 
связь, их  подсознательная от  него зависимость  — скрытая пружина  всего действия 
пьесы;  пружина,  заставляющая   героев  совер-
шать 
по  большей  части  «марионеточные»  движения,   постоянно  подчер­кивать 
свою  несамостоятельность,  несамодостаточность.   Образная  сис­тема   драмы  почти  
повторяет    общественную   и  семейную   модель
патриархального 
мира.  В  центр  повествования, как  и в  центр патриар­хальной   общины,  помещены  
семья   и  семейные   проблемы.  Доминанта
этого 
малого  мирка  —  старшая  в семье,  Марфа Игнатьевна.  Вокруг нее
группируются  на  различном  отдалении  члены  семейства  —   дочь,  сын,
невестка  и  почти  бесправные  обитатели  дома: Глаша  и Феклуша.  Та же
«расстановка сил» организует и  всю жизнь  города: в  центре Дикой 
(и не упомянутые  в  пьесе  купцы  ем уровня),  на периферии  — лица  все менее
и  менее  значительные,  не  имеющие  денег  и  общественного  положения. 
От  мира  Калинов  отгородился  столь 
прочно,  что  вот  уж  больше
века 
не  проникает  в  город ни  одно веяние  живой жизни.  Посмотрите на
калиновском  «прогрессиста  и  просветителя»  Кулигина!   Этот 
механик-
самоучка, 
чьи любовь  к науке  и страсть  к общественному  благу ставят
его 
на  грань юродства  в  глазах  окружающих,  все  пытается  изобрести
«перпету-мобиль»: 
он,  бедняжка,  и  не  слыхал,  что  в   большом  мире давным-давно  доказана  
принципиальная  невозможность    вечном   дви-
гателя… 
Он  вдохновенно  декламирует  строки  Ломоносова   и  Держави­на, и даже сам
пишет стихи в их духе…  И оторопь  берет: будто  не было еще  ни  Пушкина, 
ни  Грибоедова,  ни Лермонтова,  ни Гоголя,  ни Некра­
сова!
Архаизм, живое ископаемое  — Кулигин.  И его  призывы, ем  идеи, его
просветительские 
монологи  об  общеизвестном,  о  давно  открытом кажутся калиновцам безумными
новшествами, дерзостным потрясением основ:

     «Дикой.
Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори!

     Кулигин.
Электричество.

     Дикой 
(топнув ногой).  Какое еще  там елестричество!  Ну как  же ты не  разбойник! Гроза-то 
нам  в  наказание  посылается, чтобы  мы чувст-

вовали, 
а  ты хочешь  шестами  да  рожнами  какими-то,  прости  господи,

обороняться. Что ты, татарин, что
ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин? Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство,
Державин сказал:

              Я
телом в прахе истлеваю,

              Умом
громам повелеваю.

     Дикой.
А за эти вот слова тебя к городничему…»

     Ни 
громоотводы,  ни  Ломоносов,  ни  вечный  двигатель  Калинову не нужны:  всему 
этому  попросту  нет  места в  патриархальном мире.  А что же  происходит за 
его  границами?  Там  бушует океан,  там разверзаются

бездны 
—  словом,  «Сатана  там  правит  бал».  В  отличие  от  Толстого,
полагавшего  возможным   параллельное   и    независимое   существование

двух 
миров:  патриархального,  замкнутого  на  себе  и   неизменного,  и
современного,  постоянно   меняющегося,  Островский  видел   их  принци-

пиальную  
несовместимость,  обреченность застывшей,  не   способной  к

обновлению   жизни.    Сопротивляясь  надвигающимся 
новшествам,   вы-

тесняющей  
его   «всей   стремительно   несущейся   жизни»,  патриархаль­ный 
мир  вообще  отказывается  эту  жизнь  замечать,  он  творит  вокруг себя 
особое  мифологизированное  пространство,   в  котором   —  единст­венном  — 
может  быть  оправдана  его  угрюмая,  врачебная  всему чужому замкнутость.

     Вокруг 
Калинова  творится  невообразимое:  там  с  неба  падают  це­лые   страны,  населенные  кровожадными  народами:   например,  
Литва

«на
нас с неба упала… и где был какой бой с ней, там для памяти курганы
насыпаны«.  Там  живут  люди  »с  песьими  головами»;  там  
вершат  свой неправедный  суд  султан  Махнут  персидский   и  султан   Махнут 
турец-

«Нечего делать, надо покориться! А вот
когда будет у  меня миллион, тогда я поговорю». Этот  миллион даст 
Кулигину на  судилище «право сноса», будет самым веским аргументом в
его пользу. А пока миллиона

нет,  умница  Кулигин 
«покоряется».  Покоряются,  ведя  свою тихую

обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой
Кудряш,  покоряется затя­нутый  уже  в  замкнутое пространство  Калинова
Борис.  Катерина же покориться  не  может.  Выродившаяся  в  патриархальном 
сознании в пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего
личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте-  ! невших 
еще  в  религиозной обрядности.  И это  личностное восприятие жизни,  Бога, 
греха,  долга  выводит Катерину  из замкнутою  круга и противопоставляет  ее 
калиновскому  миру.  В  ней  увидели калиновцы явление  куда более  чужеродное,
чем  горожанина Бориса  или деклами­рующет  стихи  Кулигина.  Потому Калинов  и
организовался  в судилище над Катериной.

      В блестящем этюде «А судьи
кто?« В. Турбин тонко исследует тему суда в »Грозе»:
«Никого не хочет судить  Кулигин. С  усмешечкой укло­няется от роли судьи
простушка Варвара: «Что мне тебя судить?  У меня свои грехи есть.» Но
не им  противостоять охватившему  Калинов массо­вому психозу. А психоз 
разжигают две  мельтешащих на  сцене чудачки: странница  Феклуша  и  барыня  с 
лакеями.»  Феклушины  повествования о Махнутах и людах с песьими головами
представляются Турбину важ­нейшим элементом поэтики пьесы: «И глядятся
друг  в друга,  будто в зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять
мы встречаем-

ся со сборищем монстров, кентавров. Правда,
на сей раз их причудливые  Н

фигуры
— только фон, на котором, по мысли скиталицы-странницы,  С

яснее
выступает праведность суда, творимого здесь, в  Калинове. Этот

суд затаился в ожидании жертвы. И жертва
является: в раскатах грома,

в сверкании молнии раздается естественное,
честное  слово взалкавшей

очищения грешницы.  А что  было дальше, 
слишком известно.  Где-то в царстве  Махнутов  турецкого  и  персидского 
Катерину,  может быть, помиловали бы; но в Калинове пощады ей нет.

      Гонимая 
в бездну,  в пропасть  всепроникающим, всенастигающим словом  самодеятельном 
суда,  грешница  уходит  из  жизни:  «В омут лучше… Да скорей,
скорей!»‘