Болью любви
Эта повесть называется как послание, которым в день всех влюблённых подаётся
знак признания в любви — сердечко на открытке. Нов названии повести это знак
любви и печали: «Вlue Vаlentine». Это история одной любви, ставшая
печальным посланием ко всем, кто его когда-нибудьпрочтёт. Именно так:
«когда-нибудь», а не тотчас. Она стала литературой уже сегодня, но
была написана, по-моему, с таким очень честным иточным ощущением времени. Оно,
наше время, больше не принимает сигналов о бедствии. То ли это болевой шок,
который однажды пройдёт. То ли высшая стадиягуманизма: тотальное освобождение
от всех страданий рода человеческого с помощью обезболивающих средств. Эдакий
цивилизованный способ, по сути,духовного самоубийства. Больное общество
потребителей ничего не хочет знать о своих же болезнях, не желает чувствовать
ни чужой, ни собственной боли — простолечится от неприятных ощущений более
приятными.
Но боль — это полученное только такой ценой, самое проницательное знание о
жизни. Знание всегда открывается кому-то одному,а не исчезнет оно никогда
бесследно потому, что уже открывает что-то очень многим. Это, по-моему,
инстинкт к спасению; незнание так или иначе губит, азнание так или иначе
спасает, при этом вроде бы эфемерное «знание о жизни» добывается
поначалу слепцами, уберегая-то потом всех зрячих. Длясвоего выживания человек
может уничтожать себе подобных, повинуясь чувству ненависти как инстинкту. Но
также, чтобы выжить, спасает себе подобного, уже повинуяськак инстинкту любви.
Даже сострадание — это чувство не воспитанное, а инстинктивное. Каждое чувство,
будь то ненависть или любовь, рождается в душепомимо воли. Поэтому жизнь
человека изначально трагична, расколотая как будто надвое. И если она не
проходит в борьбе с другими, даже кровно близкими, тостановится борьбой с самим
собой.
«Вlue Vаlentine» — это первое серьёзное литературное произведение
о любви в сегодняшнем времени, родственное всему, чтобыло написано в русской
литературе на тему о трагедии непонимания любящих людей, но без пафоса
духовного задания: история о двоих, написанная тоже толькодля двоих — тем, кто
знал и писал, для того, кто прочтёт и узнает. 
На язык современности переложено всё то, что, казалось бы, старо как мир. Но
всё, что можно услышать — «Крейцеровусонату» Толстого или
«Осень» Бергмана — превращается в доводы, извлекаемые из такого,
чужого опыта мужчиной и женщиной, застигнутыми в моментрасплаты как будто уже
за все грехи перед друг другом. Застигнутые бытом, жизнью, временем, в которых
они как мушки, застывшие в прозрачной смоле. 
Он одарённый человек, но лишний в своём времени, почти чужой и среди себе
подобных — тех, кого мог бы назвать «собратьямипо перу», если бы ещё
было это братство. Всё, что есть главного в жизни, — свобода и любовь. Но
личное, что строил он на этом фундаменте, оказалось вдругзыбко. Свобода? Она
есть, но безжизненная, что даётся давно всем и каждому без личной за неё
борьбы. Жить иначе он уже не хочет или не может: его свобода -это свобода
творчества, а благополучная жизнь — худой невзрачный быт, дающий такую свободу.
Зарабатывает на жизнь по грошам, то есть трудно, журналистскойподёнщиной, но с
каким-то презрением — то ли к деньгам, то ли к пошловатому фарисейскому
ремеслу. Копится уныние, если и не равнодушие к собственнойучасти. Свобода как
кислородный коктейль из пены — гордости, снобизма, идей, идеалов — лишь
вспенившись, тут же выдыхается. А легче давно не дышится и жаждыне утоляешь.
Всё это пьёшь как воду из-под крана: хочешь пей, а хочешь прими душ или ванну —
разве что в ванной комнате почему-то всегда отвратительно пить,а на кухне
уже-то не по себе умываться. Свобода стала безвкусной, то есть общественной,
наподобие водопроводной воды. Личная духовная потребность в нейкак потребность
освобождения утоляется куда ощутимей дозой наркотика. Но бесчувствие вдруг и
тогда настигает ещё стремительней: оно оказываетсядейственней наркотика то один
раз, то другой — а рождает иную мучительную болезненную зависимость, как будто
от самого себя. Он источник своей жеболезни. Но понять это, испытать сполна
почти до безумия принужден лишь тогда, когда теряет любовь — не абстрактную, а
реальную любовь женщины, да и своё кней чувство.
До этой черты они шли вместе, но каждый своим путём, то есть поодиночке.
Непонимание становится одиночеством, одиночество -отчуждением, отчуждение —
изменой с мыслью уже о собственной свободе как о свободе от того, ставшего
нелюбимым, чужим. Пройти через те же самые быт,жизнь, время к тому, чтобы
спастись в своей катастрофе — это путь уже для двоих. «Вlue
Vаlentine» рассказывает об этом пути, а точнее сказать,ведёт этим же путём
своего читателя. Герой и проводник — одно лицо. Оно как загадка, единственная
сознательная в повести, но открывающая себя легко ипросто для тех, кто всё
прочтёт до конца, а главное — до конца всё поймёт. Не детективный ход, не
маскировка, но поданный знак от автора, что обращается кчитателю от самого себя
лишь в первых строках: «Эту историю мне рассказал один приятель.
Обычная история. Про ломки. Он рассказывал, чтобычуть-чуть развеяться. И ещё
потому, что мысли были странны и вряд ли пришли бы в голову в других
обстоятельствах. Было сильно больно, он говорил, и он что-торазглядел, что
обычно не видно».
Автора «Вlue Vаlentine» — Александра Вяльцева — знают разве что в
своём, узком мирке, где одни и те же люди ходят поодному и тому же кругу
редакций одних и тех же журналов, газет. Знают в литературной среде, что всё
меньше хоть чем-то похожа на среду обитания -скорее уж забвения и прозябания
для большинства. Это камера обскура современного общества и своего рода
идеальный вакуум для такого послания — изниоткуда в никуда. В повести
литературная богема становится то персонажем, то декорацией. Автор не
пародирует её, относится даже завышено всерьёз, не видяпод масками самоуверенных
снобов маленьких донельзя людей, пишущих не «спермой и кровью»,
а с мечтою гоголевского Акакия Акакиевича выслужить однаждыхоть что-то своё,
тем и тёпленькое — какую-нибудь «шинель». Однако этой наивной внешней
литературностью повесть как-то естественно уберегается отлитературщины, то есть
от пафоса причастности каждого слова в ней к искусству. Так определяется
автором лишь время действия — узнаваемо, но не более того.Повесть перестаёт
быть вымышленной, пусть как литературный, но факт. Это и художественное, и
нравственное решение, поскольку всё содержание её читательвправе воспринимать
как документ. Но экзистенциальная тема превращает «Вlue Vаlentine» в
исповедь о событиях лично выстраданных, гдедействительным оказывается самое
беспредметное и вневременное — чувства двух людей — а, стало быть, далёкое от
такой, документальной достоверности, хоть ужеизобразить всё это как подлинное
было бы невозможно без предельного реализма.
Снаружи это почти бессюжетный дневник. Но если есть событийность внешняя, с
интригами и сюжетными трюками, то событийность этойпрозы во внутренней
напряжённости. Притом это не напряжение психологической схватки автора со своим
собственным отражением — двойником его окажется не этоотражение, а читатель.
Действие возникает как в прямом эфире — не позволяя отстраниться. Этому
сближению всё противится как вживлению чего-то чужеродногов такие же твои
органы, ну или в мысли о том же. 
Это исповедь, которая требует от читателя признания в том же: простит и
поймёт тот, кто в том же сознается. Доверие кпроисходящему в повести превышает
тот предел, когда восприятие т е к с т а остаётся всё ещё отстранённым, как
будто изолированным собственной жизнью, да ихудожественной условностью. И это
самый сильный её эффект во всех смыслах, но всё же не художественный
изначально, а нравственный: совершенно интимныйдневник мужчины — где
сокровенное в отношениях с женщиной доверяется читателю, однако, оставляя
тайной всё то, что и в жизни не делали он или она для чужихглаз — неожиданно
требует душевного преодоления, будто это чужое, даже чуждое, но что не можешь
простить как себе самому. Это неприятное чтение, потому чточужое в нём при всей
своей интимности духовно чувствует себя свободно. В этой повести читатель
оказывается один на один со своим страхом, стыдом, болью -всем, что прячет, в
чём не свободен — не получая, однако, никакого морального превосходства, если
только не мнимого. Принять мысль, что любовь — это боль;потом сознаться в этом,
как в собственном уродстве, и ощутить её, боль, взамен обретая свободу от
двойной жизни — и оказывается равносильным покаянию. Так,наверное, всё же
нельзя жить, вовсе без лицемерия и цинизма — это как содрать кожу. Но ни капли
цинизма или лицемерия нет в этой в повести. Так возможно всёэто было н а п и с
а т ь.