Ничипоров И. Б. 

Повесть
«Деревня» (1910)

Над
повестью «Деревня» Бунин работал в 1909-1910 гг., а в марте – ноябре
1910 г. произведение публиковалось в журнале «Современный мир»,
вызвав своей остротой и страстной полемичностью самые разноречивые отзывы.
Постигая быт и бытие русской деревни времен революции 1905-1907 гг., писатель
выразил глубинные прозрения о русском характере, психологии крестьянства,
метафизике русского бунта, а в конечном итоге – сбывшееся в исторической
перспективе пророчество о России.

Изображаемая
деревня – Дурновка – выступает в повести в качестве символического образа
России в целом: «Да она вся – деревня…!» (3,70) – как замечает один
из героев. Образ России и русской души, в ее «светлых и темных, но почти
всегда трагических основах», раскрывается в разветвленной системе
персонажей, полифункциональных пейзажных образах, а также в общей архитектонике
произведения.

В
центр системы персонажей выдвинуты во многом антитетичные друг по отношению к
другу образы братьев Тихона и Кузьмы Красовых, чьи судьбы, при всех
индивидуальных различиях, сращены в темных глубинах родового предания о
прадеде, деде и отце: изображенное уже в первых строках, оно являет ужасающую
подчас иррациональность русского характера и задает основной тон дальнейшему
повествованию. Значительную роль играют в повести и второстепенные,
эпизодические персонажи, воплощающие, как, например, в случаях с Дениской или
Серым, ярчайшие типы, как бы выхваченные автором из недр уездной среды.

Существенной
чертой сознания братьев Красовых становится их способность, поднявшись над
единичными явлениями действительности, увидеть в них влияние глобальных
исторических сил, философских закономерностей бытия.

Художественный
характер Тихона, ставшего волею судьбы владельцем нищающего «дурновского
именьица», интересен неординарным соединением практического делового ума и
глубоких интуиций психологического и национально-исторического плана. Семейная
драма приводит героя к трагедийному самоощущению человека, выпавшего из родовой
«цепи»: «Без детей человек – не человек. Так, обсевок
какой-то…» (3,14). Подобное индивидуальное мирочувствие рождает целый
комплекс сложных, «спутанных» дум героя о народном бытии. Многократно
используя форму несобственно-прямой речи Тихона, автор через его горестный и
пронзительный взгляд раскрывает трагические парадоксы национальной
действительности – как в случаях с тягостной нищетой уездного города, «на
всю Россию славного хлебной торговлей», или с нелегкими раздумьями о
специфике русской ментальности: «Чудной мы народ! Пестрая душа! То чистая
собака человек, то грустит, жалкует, нежничает, сам над собою плачет…»
(3,64). Столь характерный для ранней бунинской прозы авторский лиризм уходит
здесь в глубины художественного текста, уступая место внешне
«объективной» эпической манере, и растворяется в проникновенных
внутренних монологах героев.

Потрясенная
обезбоженной реальностью русской жизни, душа Тихона погружается в процесс
мучительного самопознания. Особенно примечательно изображение «потока
сознания» героя, разворачивающегося на грани сна и яви. Обостренно
чувствуя, что «действительность была тревожна», «что все
сомнительно», он беспощадно фиксирует язвы национального бытия: утрату
духовных основ существования («не до леригии нам, свиньям»),
отторгнутость России от европейской цивилизации («а у нас все враги друг
другу»). Суровым испытанием всей прожитой жизни на прочность и
осмысленность становятся для Тихона «думы о смерти», проступающие в
дискретном психологическом рисунке. 

В
жажде «небудничного», которая особенно наглядна в притчевом рассказе
героя о стряпухе, износившей нарядный платок наизнанку, Тихон балансирует между
стремлением приобщиться к духовному знанию о бессмертии души (эпизод посещения
кладбища) и гибельным упоением стихией назревающего бунта («восхищала
сперва и революция, восхищали убийства«), »дурновской»
деструктивностью, что в конечном счете становится одной из точек сближения
братьев Красовых.

Параллельно
изображается в повести и жизненный путь Кузьмы, бывшего, в отличие от
предприимчивого брата, «анархистом», поэтом «надсоновского»
толка, в чьих «жалобах на судьбу и нужду» сказались мучительные
блуждания русского духа, с трагичными последствиями для себя подменившего позитивное
духовное содержание изнуряющим самобичеванием. Не менее остро, чем у Тихона, в
размышлениях Кузьмы, его речах, спорах с Балашкиным звучат критические оценки
гибельных сторон национального характера («есть ли кто лютее нашего
народа«, »историю почитаешь – волосы дыбом станут» и др.).
Кузьма тонко улавливает в народной массе усиление «брожения», смутных
умонастроений, социальной конфронтации (сцена в вагоне). Проницательно видя в
Дениске нарождающийся «новенький типик» люмпенизированного, духовно
безродного «пролетария», Кузьма через силу, однако, благословляет
Молодую на убийственное замужество и демонстрирует этим полное бессилие
противостоять абсурду скатывающейся к роковой черте русской жизни.

Картина
национальной действительности в преддверии революционного хаоса дополняется и целом
рядом массовых сцен (то бунтующие, то «гуляющие» у кабака крестьяне),
а также примечательной галереей второстепенных и эпизодических персонажей. Это
и утопическое сознание Серого («будто все ждал чего-то»), которое
проявилось в эпизоде пожара и сцене с утонувшим боровом, перекликающейся с
сюжетными перипетиями рассказа Горького «Ледоход»; и будущий
исполнитель революционного насилия «революцанер» Дениска, носящий с
собой книжку «Роль пролетарията в России». С другой стороны – это
загадочный во многом образ Молодой, судьба которой (от истории с Тихоном до
финальной свадьбы) являет пример жесточайшего «дурновского» глумления
над красотой, что определенно просматривается в символической сцене насилия над
героиней, совершенного мещанами. Среди эпизодических персонажей обращают на
себя внимание индивидуализированные образы «дурновских» мужиков, в
чьем бунте автор видит проявление все той же русской жажды преодолеть
ненавистные «будни», а также бездумное следование общей инерции
народной смуты («вышло распоряжение пошабашить», «взбунтовались
мужики чуть не по всему уезду»). В этом ряду – и Макарка Странник, и
Иванушка из Басова, и караульщик Аким: каждый из них по-своему – кто в
загадочных «прорицаниях», кто через погружение в стихию народной
мифологии, кто в истовом «молитвенном» фанатизме – воплощает
неутоленную тоску русского человека по Высшему, надвременному. 

Характерной
особенностью композиционной организации повести стало преобладание статичного
панорамного изображения действительности над линейной сюжетной динамикой. С
этим связана значительная художественная роль ретроспекций, вставных эпизодов и
символических сцен, порой заключающих в себе притчевый потенциал, а также
развернутых, насыщенных экспрессивными деталями пейзажных описаний. 

К
числу важнейших «вставных» эпизодов в повести может быть отнесен с
упоением рассказываемый работниками Жмыхом и Оськой скабрезный анекдот о
христианском захоронении кобеля «в церковной ограде», который явил
пример неостановимой десакрализации религиозных ценностей в простонародном
сознании, падения авторитета духовной власти в эпоху межреволюционной смуты. В
иных вставных эпизодах с неожиданной стороны высвечиваются судьбы фоновых
персонажей, грани национального сознания – как в случае с невесткой,
«разваливающей пироги» «на похороны» не умершего еще
Иванушки из Басова, или в близкой ситуации с покупкой дорогого гроба для
«захворавшего» Лукьяна. Утеря благоговейного отношения русского
человека к смерти явлена в бунинской повести в заостренной, едва ли не
гротескной форме и знаменует усиление разрушительных тенденций в народном
характере.

Разнообразны
художественные функции пейзажных описаний в «Деревне». В основной
части произведения преобладают социальные пейзажи, дающие подчас в сгущенном
виде панораму «пещерных времен» уездного бытия. Так, глазами Тихона с
щедрой детализацией выведен фрагмент деревенского пейзажа, где появление мужика
дорисовывает общий моральный дух обнищавшего крестьянства: «Грубо торчала
на голом выгоне церковь дикого цвета. За церковью блестел на солнце мелкий
глинистый пруд под навозной плотиной – густая желтая вода, в которой стояло
стадо коров, поминутно отправлявшее свои нужды, и намыливал голову голый
мужик…« (3,24). Далее описание »пещерных времен» деревни
предстанет сквозь призму взгляда Кузьмы, обогащаясь психологической подоплекой:
«Но грязь кругом по колено, на крыльце лежит свинья… Старушонка-свекровь
поминутно швыряет ухватки, миски, кидается на невесток…» (3,80). С другой
стороны, бунинское глубоко лиричное чувство уездной России с неповторимых
ритмов ее жизни прорывается в «выпуклой» детализации: «В соборе
звонили ко всенощной, и под этот мерный, густой звон, уездный, субботний, душа
ныла нестерпимо…» (3,92).

По
мере углубления автора и его героев в постижение не только социальных, но и мистических
основ порубежной русской действительности меняется фактура пейзажных образов. В
пейзажных описаниях, данных глазами Кузьмы, конкретно-социальный фон все
отчетливее перерастает в надвременное обобщение, насыщенное апокалипсическими
обертонами: «И опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли
дождя, и на пустоши, в мертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой
тонкошеей лошади« (3,90); »Дурновка, занесенная мерзлыми снегами,
такая далекая всему миру в этот печальный вечер среди степной зимы, вдруг
ужаснула его…» (3,115). В финальном же символическом пейзаже,
сопровождающем описание абсурдистски окрашенного эпизода свадьбы Молодой, эти
апокалипсические ноты усиливаются и, невольно предвосхищая образный план
блоковских «Двенадцати», знаменуют горестные пророчества автора об
устремленной к гибельному мраку русской истории: «Вьюга в сумерках была
еще страшнее. И домой гнали лошадей особенно шибко, и горластая жена Ваньки
Красного стояла в передних санях, плясала, как шаман, махала платочком и орала
на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее
волчий голос…» (3,133).

Таким
образом, в «Деревне» развернулось глубоко трагедийное полотно
национальной жизни поры «кануна» потрясений. В авторском слове, в
речах и внутренних монологах многих персонажей запечатлелись сложнейшие изгибы
русской души, получившие в произведении емкое психологическое и историософское
осмысление. Эпическая широта и «объективность» повести заключают в
себе страстный, до боли пронзительный авторский лиризм.