Эйхенбаум Б.М. 

Источник:
Ахматова А.А. Избранное/Сост., авт. примеч. И.К. Сушилина. — М.: Просвещение,
1993. — 320 с. 

К
ЧИТАТЕЛЯМ

Десять
лет минуло с того дня, когда мы увидели первую книгу стихов Анны Ахматовой.
Десять лет цифра сакральная: именно столько дарит история каждому поколению.
Потом приходит «племя младое» — и начинается сложная, иногда
трагическая борьба двух соседних поколений.

«Племя
младое» выросло на наших глазах за эти десять лет. Мы становимся старшими.
Оно еще учится у нас, но для того, чтобы потом делать по-своему. А дело перед
ним — большое: создать новую поэзию из хаоса тех «измов», которыми
так увлекались отцы. Связи потеряны, традиции смешались, судьбы поэзии туманны.
Петербург разошелся с Москвой. Что значительнее? Петербургская тишина или
московский шум? Муза колеблется — не уйти ли ей совсем?

Поэзия
Ахматовой для новых людей — не то, что для нас. Мы недоумевали, удивлялись,
восторгались, спорили и, наконец, стали гордиться. Им наши восторги не нужны.
Они не удивляются, потому что пришли позже. Они смотрят в будущее, потому что
хотят удивляться. Это — их право, их обязанность.

Поэтому
— ни слова о восторгах. Эта книжка, слава богу, не поминальная. А мы — еще не
деды, чтобы погружаться в воспоминания. Да, мы еще продолжаем свое дело, но уже
стоим лицом к лицу с новым племенем. Поймем ли мы друг друга? История провела
между нами огненную черту революции. Но, быть может, она-то и спаяет нас в
порывах к новому творчеству — в искусстве и в науке?

Поэзия
символистов осталась позади. О Бальмонте говорить сейчас невозможно, о Блоке —
уже трудно. Перед нами, с одной стороны,- Ахматова и Мандельштам, с другой —
футуристы и имажинисты. В борьбе этих двух сторон решаются судьбы поэзии. В
такие моменты острое наблюдение критика кажется существенным. Не воздаяние
похвал Ахматовой, в которых она не нуждается, а вопрос о современной русской
поэзии в целом — об ее возможностях и стремлениях — служит основным импульсом
этой моей работы.

1

1912
год — год появления первой книги стихов Анны Ахматовой — знаменателен в истории
русской поэзии как момент образования новых поэтических групп. Распад
символической школы стал ощущаться уже после 1909 года, когда прекратился
журнал «Весы». Сущность символизма стала предметом целого ряда статей
и докладов, число которых особенно увеличилось в 1910 году. Этот год и следует
считать годом ясно обозначившегося кризиса. Блок вспоминает: «1910 год-это
кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере
символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать
направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к
другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма» (предисловие к
поэме «Возмездие») <…>

2

За
протекшие десять лет вышло пять сборников Ахматовой: «Вечер» (1912),
«Четки» (1914), «Белая стая» (1917), «Подорожник»
(1921) и «Anno Domini» (1922). Первые два тесно связаны между собою —
это ранняя манера Ахматовой; в третьем обнаруживаются некоторые новые
художественные тенденции, продолженные и укрепленные в двух следующих. Но
резких переломов в творчестве Ахматовой нет — она очень устойчива в своем
художественном методе. В «Вечере» еще заметны некоторые колебания
(опыты стилизаций — с графами, маркизами и т. д., не воспроизведенные в
«Четках»), но дальше метод становится настолько определенным, что в
любой строке можно узнать автора. Это и характерно для Ахматовой как для поэта,
совершающего модернизм. Мы чувствуем в ее стихах ту уверенность и
законченность, которая опирается на опыт целого поколения и скрывает за собой
его упорный и длительный труд.

Основа
метода определилась уже в первом сборнике. Явилась та «скупость слов»,
к которой в 1910 году призывал Кузмин. Лаконизм стал принципом построения.
Лирика утеряла как будто свойственную ее природе многословность. Все сжалось —
размер стихотворений, размер фраз. Сократился даже самый объем эмоций или
поводов для лирического повествования. Эта последняя черта — ограниченность и
устойчивость тематического материала — особенно резко выступила в
«Четках» и создала впечатление необычной интимности. Критики,
привыкшие видеть в поэзии непосредственное «выражение» души поэта и
воспитанные на лирике символистов с ее религиозно-философским и
эмоционально-мистическим размахом, обратили внимание именно на эту особенность
Ахматовой и определили ее как недостаток, как обеднение. Раздались голоса об
«ограниченности диапазона творчества», об «узости поэтического
кругозора« (Иванов-Разумник в »Заветах», 1914, N 5), о
«духовной скудости» и о том, что «огромное большинство
человеческих чувств — вне ее душевных восприятий« (Л. К. в »Северных
записках», 1914, N 5). К стихам Ахматовой отнеслись как к интимному
дневнику — тем более что формальные особенности ее поэзии как бы оправдывали
возможность такого к ней подхода. Большинство критиков не уловило реакции на
символизм и обсуждало стихи Ахматовой так, как будто ни о чем другом, кроме
особенностей души поэта, они не свидетельствуют. На фоне отвлеченной поэзии
символистов критики восприняли стихи Ахматовой как признания, как исповедь. Это
восприятие характерно, хотя и свидетельствует о примитивности критического
чутья.

Действительно,
перед нами — конкретные человеческие чувства, конкретная жизнь души, которая
томится, радуется, печалится, негодует, ужасается, молится, просит и т. д. От
стихотворения к стихотворению — точно от дня к дню. Стихи эти связываются в
нашем воображении воедино, порождают образ живого человека, который каждое свое
новое чувство, каждое новое событие своей жизни отмечает записью. Никаких
особых тем, никаких особых отделов и циклов нет — перед нами как будто сплошная
автобиография, сплошной дневник. Здесь — основная, наиболее бросающаяся в глаза
разница между лирикой Ахматовой и лирикой символистов. Но она явилась
результатом поэтического сдвига и свидетельствует не о душе поэта, а об особом
методе.

Изменилось
отношение к слову. Словесная перспектива сократилась, смысловое пространство
сжалось, но заполнилось, стало насыщенным. Вместо безудержного потока слов,
значение которых затемнялось и осложнялось многообразными магическими
ассоциациями, мы видим осторожную, обдуманную мозаику. Речь стала скупой, но
интенсивной. В. Иванов определял символизм как «утверждение экстенсивной
энергии слова«, которая »не боится пересечений с гетерономными
искусству сферами, напр., с системами религий»1
. В связи
с этим символисты выделяют именно метафору, «отмечая ее из всех
изобразительных средств языка» (А. Белый) — как способ сближения далеких
смысловых рядов. Этот принцип экстенсивности, пользующийся ассоциативной силой
слова, отвергнут Ахматовой. Слова не сливаются, а только соприкасаются — как
частицы мозаичной картины. Именно поэтому они обнаруживают перед нами новые
оттенки своих значений.

Мы
чувствуем смысловые очертания слов, потому что видим переходы от одних слов к
другим, замечаем отсутствие промежуточных, связующих элементов. Слова получают
особую смысловую вескость, фразы — новую энергию выражения. Утверждается
интенсивная энергия слова. Становится ощутимым самое движение речи — речь как
произнесение, как обращенный к кому-то разговор, богатый мимическими и интонационными
оттенками. Стиховая напевность ослаблена, ритм вошел в самое построение фразы.
Явилась особая свобода речи, стих стал выглядеть как непосредственный,
естественный результат взволнованности. Чувство нашло себе новое выражение,
вступило в связь с вещами, с событиями, сгустилось в сюжет. Явилось то ощущение
равновесия между стихом и словом, о котором говорилось выше.

Таков
в общем виде поэтический метод Ахматовой, отличающий ее от символистов. Здесь —
не «преодоление» символизма, а лишь отказ от некоторых тенденций,
явившихся у позднейших символистов и не всеми ими одобренных (Кузмин, Брюсов).
Если не отождествлять символизм (а тем более весь модернизм, обнимающий три
поколения) с теориями В. Иванова и А. Белого, то в акмеизме, а в том числе и в
творчестве Ахматовой, нельзя видеть нового направления. Ни основные традиции,
ни основные принципы не изменились настолько, чтобы у нас было ощущение начала
новой поэтической школы. Сделан логический вывод из тех расхождений, которые
определились внутри самого символизма. Старшие символисты, испытавшие на
собственном творчестве губительное влияние своих теорий и им обессиленные, не
могли сами сделать этого вывода — он сделан их непосредственными учениками.
Характерно поэтому, что некоторые акмеисты (как, например, М. Лозинский) не
отличаются от символистов (хотя бы от Брюсова) ничем, кроме большей строгости
своего мастерства. Характерно также, что критики, стоявшие близко к символизму
и непосредственно с ним связанные (как Н. Недоброво, В. Чудовский), приветствовали
поэзию Ахматовой, потому что видели в ней освобождение символизма от наложенных
им на себя оков.

Лаконизм
и энергия выражения — основные особенности поэзии Ахматовой. Эта манера не
имеет импрессионистического характера (как казалось некоторым критикам,
сравнившим стихи Ахматовой с японским искусством), потому что она мотивируется
не простой непосредственностью, а напряженностью эмоции. За этим лаконизмом нет
никакой особой теории искусства — он знаменует собой отказ от экстенсивного
метода символистов и ощущается как реформа стиля, требуемая всем движением
символизма в последние перед появлением стихов Ахматовой годы.

Ахматова
утвердила малую форму, сообщив ей интенсивность выражения. Образовалась своего
рода литературная «частушка». Это сказалось как на величине
стихотворений, так и на их строении. Господствуют три или четыре строфы — пять
строф появляются сравнительно редко, а больше семи не бывает. Особую смысловую
сгущенность и законченность получают восьмистишия, которые выделяются у
Ахматовой как по числу, так и по самому своему характеру2
.
Интереса к изысканным строфам у Ахматовой нет. На протяжении всех ее сборников
имеется один сонет («Тебе покорной?» в «Anno Domini»),
притом не строгой формы. Характерно, что одно ее стихотворение
(«Уединение» в «Белой стае») по ритму и синтаксису
совершенно сонетно, но лишено соответственной системы рифм3
.

С
другой стороны, явно тяготение Ахматовой к белому стиху, которым она пользуется
не только в эпических опытах («У самого моря»), но и в лирике.

От
четырехстрочной строфы Ахматова отступает редко — преимущественно в стихах
торжественного стиля. Строфа эта получает у нее несколько необычный вид
благодаря наполнению короткими фразами. Быстрая смена фраз дробит ее на части и
придает интонации подвижный, прерывистый характер. На эту «короткость
дыхания« обратил внимание Н. Гумилев и в своем отзыве о »Четках»
(«Письма о русской поэзии», «Аполлон», 1914, N 5) советовал
укоротить строфу: «Четырехстрочная строфа… слишком длинна для нее. Ее
периоды замыкаются чаще всего двумя строками, иногда тремя, иногда даже
одной«. Это особенно характерно для »Четок»

Было душно от жгучего света,

А взгляды его как лучи. |

Я только вздрогнула: | этот

Может меня приручить. |

Наклонился — | он что-то скажет… |

От лица отхлынула кровь. |

Пусть камнем надгробным ляжет

На жизни моей любовь.

     —————-

У меня есть улыбка одна: |

Так, | движенье чуть видное губ.

     —————-

Я пришла к поэту в гости. |

Ровно в полдень. | Воскресенье.

     —————-

Все, как раньше: | в окнах столовой

Бьется мелкий метельный снег