Открытие,
что люди в большинстве своем решают вопросы быта, а не бытия, приводит героя
раннего, юношеского периода творчества Лермонтова к романтическому конфликту с
обществом. Он трагически переживает этот конфликт, шлет проклятия миру
«безжалостных людей», видя в нем лишь «кучу каменных
сердец« (»Два сокола»). В ранней лирике звучат и гражданские
мотивы неприятия рабства («Жалобы турка»); прославления революционного
подвига («10 июля (1830)», «30 июля. — (Париж) 1830 года»);
возвеличения былого могущества России («Новгород», «Приветствую
тебя, воинственных славян…»). Социальные проблемы представляются ему
следствием каких-то глубинных процессов, сущностных черт человечества и народа.
Так, в стихотворении 1829 года «Монолог» предвосхищаются темы и
образы «Думы»:

Поверь,
ничтожество есть благо в здешнем свете. —

К
чему глубокие познанья, жажда славы,

Когда
мы их употребить не можем?..

Как
солнце зимнее на сером небосклоне,

Так
пасмурна жизнь наша. Так недолго

Ее
однообразное теченье…

И
душно кажется на родине,

И
сердцу тяжко, и душа тоскует…

В
этом стихотворении важна мысль о том, что сама родина обрекает своих детей на
бездействие, на жалкое прозябание, на гибель дарований — душит их. И тем
сильнее звучит мотив противопоставления современного ущербного существования
«здешнего света» прежнему, былому могуществу России. Героические
образы русских богатырей — бесстрашных, могучих и мудрых — создает Лермонтов.
Одно из высших проявлений мощи русского духа находит он в недавнем прошлом: в
войне 1812 года. Значение победы России над Наполеоном для Лермонтова
символично; поэт видит в ней не просто военный триумф, но торжество
справедливости, огромной духовной высоты нации. Именно поэтому аллегорическое
повествование об этой войне в «Двух великанах» написано в ключе
былинного сказа, где сам дух народа персонифицируется в образе «древнего
русского великана».

В
одном из замечательных поздних стихотворений «Бородино» поэт вновь
акцентирует внимание на символичности победы русского воинства —
«богатырей» прошлых лет:

—
Да, были люди в наше время,

Не
то, что нынешнее племя:

Богатыри
— не вы!

В
«Бородине» в полную силу звучит мотив противопоставления
«богатырям» «нынешнего племени», современников, не
способных на подвиги, утративших духовную связь с народом. Этот разрыв между
Россией дворянской и Россией народной трагически осмысливается поэтом. Народная
Россия живет по истинным человеческим законам, когда индивидуальность, личность
не противопоставляет себя обществу, но черпает силу в своем единении с народом.
Солдат, ведущий повествование в «Бородине», говорит одновременно и от
своего лица, и от лица всех защитников Отечества. Неслучайно в стихотворении
постоянно встречается местоимение «мы». Лермонтов вскрывает
основополагающее свойство русской народной психологии: личность существует не
сама по себе, но в слиянии с общиной. Это, по убеждению Лермонтова, и принесло
победу русскому войску. Поэт нашел удивительную «точку отсчета»: на
сражение он смотрит не глазами полководца, как это было принято, а глазами
обычного рядового солдата, чей героизм сказался не в совершении выдающихся
подвигов, но в самом строе мыслей, поведении, мироощущении. В этом незаметном
рядовом героизме и есть истинная причина победы России. Кто вел войска русские
в бой? Царь? Генералы? Ничего подобного, народ шел сам, повинуясь внутреннему
порыву, стремясь отстоять Отечество, освободить Русь. 

Не
полководцы вели солдат в сражение, но сами солдаты направляли удар, торопили
«командиров»:

Мы
долго молча отступали,

Досадно
было, боя ждали,

Ворчали
старики: 

«Что
ж мы? на зимние квартиры?

Не
смеют что ли командиры

Чужие
изорвать мундиры

О
русские штыки?»

И
вот нашли большое поле:

Есть
разгуляться где на воле!

Так
бесхитростно понимает солдат смысл выбора для решающего сражения Бородинского
поля: есть где «разгуляться»! И в этой наивности — глубокая мудрость,
ибо русскому крестьянину, волею судьбы ставшему воином, для победы достаточно
чувствовать, знать, что от него зависит судьба России:

Уж
постоим мы головою

За
родину свою!

Солдаты
идут в бой за родину, повинуясь нравственному закону: «Как наши братья
умирали!» В страшную минуту люди объединяются для защиты родины, забывают
о сословных различиях. Солдат с любовью вспоминает о командире, погибшем в
сражении:

Полковник
наш рожден был хватом:

Слуга
царю, отец солдатам…

И
эти естественные для людей взаимоотношения противостоят тем безнравственным
законам, по которым живет «нынешнее племя», когда не достоинства
человека, а принадлежность к высшему обществу решает судьбу.

Символом
России, средоточием ее единства Лермонтов считает Москву — и противопоставляет
ее официальному Петербургу, противопоставляя тем самым естественный ход
развития истории России петровской ориентации на Запад. Именно Москву как
сердце и воплощение родины защищают солдаты в «Бородине»; Москву
воспевает Лермонтов в четверостишии 1831 года «Кто видел Кремль в час утра
золотой…»; в ней видит истинную отчизну и лирический герой поэмы
«Сашка»:

Москва,
Москва!.. люблю тебя как сын,

Как
русский, — сильно, пламенно и нежно!

В
1841 году написаны два стихотворения, в которых Лермонтов наиболее полно и
глубоко раскрывает всю противоречивость, сложность своего отношения к родине:

Прощай,
немытая Россия,

Страна
рабов, страна господ…

Это
самое резкое политическое выступление Лермонтова. Впервые в русской литературе
прозвучало осуждение, неприятие не каких-либо отдельных сторон русской
действительности, а всей николаевской России: этой «немытой» страны
«рабов» и «господ». Обратим внимание на строки:

И
вы, мундиры голубые,

И
ты, им преданный народ.

Слово
«преданный» в русском языке многозначно. Это и «покорный»,
«послушный» (черновые варианты Лермонтова), и отданный на расправу, и
верный… Все оттенки значений «играют» в лермонтовском эпитете. И
речь идет одновременно о беде и о вине России, ее народа. Страшная картина
духовного рабства, истовой преданности народа палачам внушает поэту отвращение.
Вторая строфа стихотворения переводит разговор в план субъективный, от духовного
рабства в России — к побегу «за стену Кавказа», на волю. В
стихотворении выражена абсолютная безнадежность: в этой стране тотальной
несвободы, в стране-тюрьме жить нельзя. Из нее можно лишь попытаться бежать —
но обретение личной свободы «за стеной Кавказа» ничего не изменит в
России. Глухое отчаяние толкает лирического героя к отречению от родины.

Но
все же это поразительно горькое стихотворение обретает свой истинный смысл лишь
в контексте эпохи и всего творчества поэта. Для 30-х — 40-х годов такие чувства
были характерным явлением. Это было время, когда отечество можно было презирать
и любить одновременно. О людях той эпохи проницательно писал Герцен:
«Русская жизнь их оскорбляла на каждом шагу, и между тем с какой святой
непоследовательностью они любили Россию, и как безумно надеялись на ее
будущее…» Герцен как будто комментирует именно лермонтовское
восьмистишие! Сила этого стихотворения не в исключительности выраженного в нем
чувства, но в закономерности его появления. Небывалый в истории страны разрыв
обозначался между горестными откровениями лучших людей России и официальной
идеологией.

Официальный
патриотизм был провозглашен в знаменитой фразе шефа

жандармов
А.Х. Бенкендорфа: «Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем
великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может
представить себе самое смелое воображение». Подобные заявления князь Петр
Андреевич Вяземский метко окрестил «квасным патриотизмом», а Петр
Яковлевич Чаадаев не менее метко определил эту формулу жандармской любви к
отечеству как «разнузданный патриотизм». Ибо то, что казалось
восхитительным с точки зрения шефа жандармов, многим его соотечественникам
внушало ужас и отвращение. Так в первом «Философическом письме»
Чаадаев писал о России: «Мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы
не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода… Стоя как
бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого
рода… Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах… Мы так странно
движемся во времени, что с каждым шагом вперед прошедший миг исчезает для нас
безвозвратно…» Страшно сопоставлять казенные восторги Бенкендорфа с
глухим отчаянием Чаадаева.

Почти
одновременно со стихотворением «Прощай, немытая Россия…» была
написана «Родина», где Лермонтов не просто дал выход всей
накопившейся обиде и глубокой ненависти к политическому строю, основанному на
духовном рабстве, но осмыслил само чувство Родины в том неповторимом и
особенном виде, в каком оно сложилось у ряда мыслящих людей эпохи. Он
психологически и философски осмыслил его как одно из важнейших явлений русской
культуры.

«Родина»
(1841) — одно из самых интересных по композиции и противоречивости
передаваемого чувства стихотворений. Оно построено так, что должно с первой до
последней строки шокировать читателя. В первой же строке поэт заявляет: да, я
люблю отчизну, но… это странная любовь! И далее — «не победит ее
рассудок мой». Любовь лирического героя к родине оценивается им самим как
любовь «рассудку вопреки». Но почему рассудок должен победить такое
естественное человеческое чувство как любовь к Отечеству?! Значит, есть что-то
в России, за что не стоит ее любить? Последующее перечисление общепризнанных
достоинств России исполнено сыновних чувств: тут и дорого — кровью! — купленная
слава, и «полный гордого доверия» покой, оплаченный сознанием
государственного могущества, и богатство народной истории — и тем не менее
оказывается, что ко всему этому поэт остается холоден. У читателя растет
недоумение: что же дорого Лермонтову? По сути, все стихотворение построено на
антитезе, на противопоставлении «казенного патриотизма» и
естественного человеческого чувства, которое по природе своей иррационально:
признание «за что, не знаю сам» оставляет оттенок тайны в лермонтовском
чувстве к Родине, как и во всякой подлинной любви. Поэт противопоставляет
«рассудочной» любви к родине свое отношение — действительно
«странное» и даже непозволительное с точки зрения общепринятой
морали. 

Вторую
часть «Родины» открывает постепенно сужающаяся «панорама»
российского пейзажа, с постепенным укрупнением деталей. «Холодное
молчанье« степей, колыханье »безбрежных лесов», неоглядные
разливы рек — все это скрывает некую загадку, обещание великого будущего;
проселочный же путь в ночной тьме, дрожащие огни деревень говорят о печали
настоящего. Довольно резкая смена размера (шестистопный ямб сменяется
четырехстопным) привлекает внимание к тем реалиям русской жизни, которые
вызывают у лирического героя «многим незнакомую» отраду: все эти
детали связаны с людьми, живущими на российских просторах, с теми, для кого
жизненно важно «полное гумно», кто живет в домах с «резными
ставнями«, а в праздник пляшет с »топаньем и свистом». Таким
образом, любовь к Родине оказывается для Лермонтова главным образом любовью к
своему народу.

Раздумчивую
интонацию начинающего стихотворение шестистопного ямба иногда перебивают
пятистопные строки. Вольный характер рифмовки (то перекрестная, то смежная, то
кольцевая) еще больше приближает интонацию стихотворения к свободному
внутреннему монологу. Исповедальность стиха обеспечивается также отсутствием
всякой риторики, немногочисленностью предельно выразительных эпитетов, отказом
от привычных поэтических фигур — на всё стихотворение только одно, вполне
обычное сравнение («разливы рек…, подобные морям»). Искренность и
чистота лермонтовского чувства к Родине подчеркивается синтаксической простотой
предложений во второй части стихотворения, а также «сниженным»
эпитетом в добродушной зарисовке «пьяных мужичков».

Из
любви лирического героя исключены все элементы национального самовозвеличения,
ставшие предметом официального патриотизма. И дело даже не в том, что
«слава, купленная кровью» противопоставляется «гумну» и
«березам». Все гораздо сложнее. Феномен психологии человека 30-х —
40-х годов в том, что он начисто лишен «имперского сознания», столь
присущего предыдущему поколению (вспомним пушкинское: «Красуйся, град
Петров, и стой // Неколебимо, как Россия!»). Именно это и составляет
«странность» чувств лирического героя Лермонтова. Картины народной
России, ее настоящий лик, созданный в «Родине», не стали сами по себе
художественным открытием Лермонтова. Во многом автор сознательно соотносит
стихотворение со знаменитыми пушкинскими строками из «Путешествия Онегина»:

Иные
нужны мне картины:

Люблю
песчаный косогор,

Перед
избушкой две рябины,

Калитку,
сломанный забор,

На
небе серенькие тучи,

Перед
гумном соломы кучи

Да
пруд под сенью ив густых,

Раздолье
уток молодых;

Теперь
мила мне балалайка

Да
пьяный топот трепака

Перед
порогом кабака.

Любовь
к бедной, серенькой стороне и звукам балалайки ничуть не отрицает в сознании
Пушкина Россию как государство, не противостоит его гражданским убеждениям.
Лермонтов же свой образ Родины создает так, что выявляется непримиримый
конфликт между гражданским сознанием, возможным в новую эпоху лишь «в
редакции» шефа жандармов, и истинной любовью человека к своей Отчизне.
Открытое Лермонтовым иррациональное чувство родины, его принципиальный отказ
логически обосновать и объяснить, за что любит человек свою отчизну, положили
начало одной из основных традиций русской литературы, в рамках которой
патриотизм воспринимался как чувство, антагонистичное рассудку и глубоко
личное. Именно это позволило Тютчеву создать свою знаменитую формулу:

Умом
Россию не понять,

Аршином
общим не измерить:

У
ней особенная стать —

В
Россию можно только верить.

Список литературы

Монахова
О.П., Малхазова М.В. Русская литература XIX века. Ч.1. — М., 1994.

Русова
Н.Ю., Шевцов В.А. Читаем русскую лирику. Хрестоматия с пояснениями. —  Нижний Новгород: «Деком», 1996