Пискунова С. И. 

Имя
нарицательное «донкихот» — у каждого на слуху, но далеко не каждый
читал роман Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихота
Ламанчский«, в котором изображен житель »одного села
Ламанчского» — пятидесятилетний идальго Алонсо Кихано: страстный любитель
рыцарских романов, он возомнил себя странствующим рыцарем и придумал для себя
новое имя, которое решил прославить — Дон Кихот. При этом идальго-книгочей
никак не принимал в расчет, что «дон» могли приставлять к своим
фамилиям только «кабальеро» и «гранды», то есть люди,
принадлежавшие к испанской знати, а никак не мелкопоместные дворяне. И все же сеньор
Кихано своего добился: имя «Дон Кихот» осталось в веках, а в
русскоязычной традиции приставка «дон» даже стала писаться с большой
буквы — как часть фамилии! Более того, известность Дон Кихота превзошла
известность его создателя. Герой Сервантеса отделился от романа и зажил
отдельной жизнью, подобно тени, заслонившей своего хозяина. А тем временем, как
писал почти век назад испанский философ Х.Ортега-и-Гассет, где-то на небесах
Сервантес, творец «Дон Кихота», с печальной улыбкой вслушивается в
споры «кихотистов» и «антикихотистов», «ожидая того,
кто родится, чтобы понять его».

А
чтобы понять Сервантеса, прежде всего следует прочесть его роман, точнее, два
романа, опубликованные с разрывом в десять лет: один — в 1605-м, второй – в
1615 году. И называются они не совсем одинаково: первый – «Хитроумный
идальго Дон Кихот Ламанчский«, второй – »Вторая часть хитроумного
кабальеро Дон Кихота Ламанчского». Лишь в 1636-37 годах, то есть двадцать
лет спустя после смерти писателя, они были объединены издателями в один двухчастный
роман под общим сокращенным называнием «Дон Кихот».

Чтобы
не ставить знак равенства между создателем героя и самим героем (без этого не
понять Сервантеса!), надо кое-что знать о жизни писателя, пришедшейся на
драматический, кризисный момент в истории Европы, «момент», растянувшийся
на два, а кое-где — на три и даже на четыре столетия. Он был вызван сменой двух
великих цивилизационных циклов: феодальная Европа превращалась в Европу Нового
времени, Европу промышленных и социальных революций, экспериментальной науки,
парламентской демократии.Испания, ставшая во времена молодости Сервантеса
империей, в которой «никогда не заходит солнце», не сумела
использовать свое пространственное, но, увы, временное преимущество.

К
концу XVII столетия родина «Дон Кихота» превратилась во второразрядную
страну, хотя и владевшую обширными заокеанскими колониями, но уже не игравшую
существенной роли на европейской политической сцене. И не
прозаики-соотечественники Сервантеса, а англичане века Просвещения – Дефо,
Филдинг, Смоллет, Стерн – смогли использовать его художественные новации,
утвердив роман в роли ведущего жанра литературы Нового времени. Новый –
новоевропейский — роман, контуры которого отчетливо просматриваются в
повествовании о комических похождениях Рыцаря Печального Образа и его оруженосца
– крестьянина-землепашца Санчо Пансы, в отличие от своего средневекового
предтечи – рыцарского «ромэнс» (romance) – не только область
литературного вымысла, но и «правдивая история» (так, не без иронии,
именует свое сочинение Сервантес), «зеркало на большой дороге жизни».
Многие романисты, сделавшие предметом своего изображения современную
«низкую» действительность, подобно Сервантесу, тем или иным способом
регулярно напоминают читателю, что, несмотря на всю достоверность изображаемого,
перед ним – книга, авторская выдумка. Жизнь и книгу смешивать не стоит, чтобы
не стать смешным, не уподобиться Дон Кихоту. И все же… жизнь и книга так легко
смешиваются, так органично и комично переходят друг в друга! И где граница,
разделяющая вымысел и реальность, сцену и зрительный зал, жизнь и сон, роман
жизни и жизнь романа? Об этом и написана книга Сервантеса, чья жизнь мало
похожа на судьбу его «взбалмошного сына», виртуального существа,
созданного им из печального жизненного опыта и сотен прочитанных книг, включая
«книги о рыцарстве» и древний эпос, ренессансные рыцарские поэмы и
народные романсы, пасторальные «эклоги» и сатирико-фантастические
диалоги, плутовские исповеди и «мавританские» повести…

Увы!
прочитанное Сервантесом мы знаем лучше, чем его жизнь, окруженную усилиями
других сочинителей множеством мифов и небылиц. Достоверно о творце «Дон
Кихота» известно немногое. Мигель Сервантес родился в 1547 году,
предположительно, 29 сентября – в день святого Михаила, в честь которого и был
крещен. Сохранилась церковная запись о крещении от 9 октября, и некоторые
ученые предпочитают считать эту, документально зафиксированную, дату днем
рождения писателя. Но если мы будем внимательно читать Первую часть «Дон
Кихота« ( так называемого »Дон Кихота» 1605 года), то натолкнемся
на любопытную деталь. Сервантес нередко отмечает приблизительный возраст своих
персонажей, но никогда не приводит точных дат их рождения. За одним
исключением: о дне своего рождения, явно неслучайно, упоминает донья Клара –
одна из героинь так называемых «вставных» историй Первой части.
«…Мне исполнится шестнадцать лет на Михаила-архангела», – признается
девушка. Похоже, что Сервантес, как многие живописцы Возрождения и Барокко,
этим признанием, отсылающим к его дню рождения, зашифрованно отмечает «на
полях« свое присутствие в »картине» .

Место
рождения Сервантеса — небольшой город Алькала-де-Энарес, расположенный вблизи
Мадрида и славный своим университетом, где преподавали ученые-гуманисты,
сосредоточившие внимание не на богословии, а на древних языках и новых светских
науках — studia humanitatis (сегодня их назвали бы «науки о
человеке»). Правда, Сервантесу не довелось учиться ни в этом, ни в
каком-либо другом университете, так что большая часть гуманистической культуры,
которой отмечены все его творения, – плод его фантастической начитанности (по
признанию самого писателя, он так любил читать, что не мог оставить
непрочитанным клочок бумаги, носимой ветром по улице!). И еще он очень любил
смотреть и слушать. Он обожал театральные представления, которые разыгрывали на
площадях труппы странствующих актеров. Он слушал бродячих певцов, исполнявших
романсы, и уличных рассказчиков, за небольшую плату читавших и даже
«изображавших» для неграмотных простолюдинов отрывки из рыцарских
романов. Отец будущего писателя — Родриго де Сервантес, лекарь-хирург без
университетского звания, чтобы прокормить большое семейство, часто переезжал из
города в город (детские годы Сервантеса прошли в Кордове, откуда происходил род
Сервантесов, в Севилье, Вальядолиде, Мадриде…). Вряд ли в этих условиях
будущий писатель мог получить серьезное систематическое образование. И все же,
можно предположить, что в течение трех лет – вплоть до 1569 года, — когда
Сервантесы жили в Мадриде, будущий романист учился в городской школе у известного
гуманиста Хуана Лопеса де Ойос.

Кордова,
где находилось «родовое гнездо» Сервантесов – андалусийский город, в
котором смешение различных народов и культур, шло особенно интенсивно: арабы,
евреи, христиане столетиями жили здесь бок о бок. Христиан, живших во владениях
кордовских халифов и эмиров, сохранивших свою веру, но частично усвоивших
арабскую культуру и образ жизни, в Испании называли «мосарабами».
Есть предположение, что род Сервантесов был мосарабским. Некоторые ученые
считают Сервантеса «новым христианином» — потомком евреев,
добровольно или насильственно принявших христианство… Другие же видят в нем
«чистокровного» галисийца…

Но
независимо от того, кем был автор «Дон Кихота» по происхождению, его
отношение к Богу, к миру и к людям значительно отличалось от поведения и образа
мысли так называемых «старых» христиан, то есть тех, кто считал себя
потомками вестготов и испано-римлян, живших на территории Пиренейского
полуострова до арабского завоевания: он не кичился «чистотой крови»,
не презирал иноземцев и иноверцев, не поклонялся идолу «чести»,
которая понималась как строгое следование канонам поведения, сложившимся в
«старохристианском» обществе. Сервантес всю жизнь, начиная с раннего
детства, был «маргиналом», – человеком, лишенным прочного социального
положения и достатка. С нищетой он встретился (чтобы никогда с ней не
расставаться) еще в родительском доме (неслучайно на склоне лет Сервантес
вступил в орден францисканцев, создатель которого Франциск Ассизский был
символически «обручен» с Нищетой).

В
1569 году Сервантес бежал из Мадрида в Италию, предположительно спасаясь от
судебного преследования, вызванного участием в вооруженной уличной стычке.
Летом 1570 года в Неаполе (Неаполитанское королевство в то время входило в
состав испанской империи) он завербовался в солдаты, а 7 октября 1571 года на
борту галеры «Маркиза» принял участие в знаменитой морской битве при
Лепанто, в которой соединенный флот Испании, Венеции и папского престола разбил
турецкую армаду, остановив турецкую экспансию в Средиземноморье. В этом бою
Сервантес был ранен в грудь и в предплечье (его левая рука на всю жизнь
осталась бездействующей). Но ранения не помешали ему остаться в строю и еще в
течение четырех лет сражаться «против турок». Впоследствии герой битвы
при Лепанто не раз с гордостью будет вспоминать о своем участии в ней и в
других морских и сухопутных сражениях: до конца дней он будет чувствовать себя
старым израненным солдатом, заслуги которого так и остались неоцененными.
Отвечая на оскорбительные выпады автора Пролога к подложному продолжению
«Дон Кихота» – так называемому «Лжекихоту» Авельянеды, на
год опередившему выход в свет «Дон Кихота» 1615 года, — Сервантес
писал: «…он назвал меня стариком и безруким, как будто в моей власти
удержать время, чтобы оно нарочно для меня остановилось, и как будто я получил
увечье где-нибудь в таверне, а не во время величайшего из событий, какие
когда-либо происходили в век минувший и в век нынешний…».

В
конце сентября 1575 года, везя с собой в надежде получить чин капитана рекомендательное
письмо от самого Хуана Австрийского, главнокомандующего испанской армией в
Италии, Сервантес отплыл из Италии в Испанию. Но галеру, на борту которой
находились Мигель и его младший брат Родриго, захватили алжирские пираты.
Сервантес оказался в алжирском плену, где провел пять лет в ожидании выкупа.
Четырежды – всякий раз неудачно – он пытался бежать. Однако правитель Алжира
Гасан-паша, известный своей жестокостью, всякий раз почему-то щадил беглеца. В
октябре 1580 года, выкупленный монахом-тринитарием, алжирский пленник вновь
ступил на землю Испании. Позади осталась половина жизни, впереди были годы
борьбы за существование.

С
конца 1580 года по 1587-ой Сервантес живет в Мадриде, в Толедо и в его
окрестностях – в селении Эскивиас, на родине своей молодой жены Каталины
Саласар де Паласиос. Его военная карьера закончена, на государственную службу
его не берут, и он решает заняться «сочинительством». Начинающий
писатель обращается к самому популярному в то время беллетристическому жанру –
пасторальному роману (первый роман Сервантеса «Галатея» был
опубликован в 1585 году). Одновременно он пытается писать пьесы: 1580-1590 годы
– время начинающегося расцвета испанского театра, время формирования
«новой комедии», творцом которой был извечный соперник, а временами и
недруг Сервантеса, Лопе де Вега (его даже подозревают в соучастии в
изготовлении «Лжекихота»!). Однако Сервантес – новатор в области
прозы! — сочинял традиционные «комедии» из пяти действий, используя
достаточно известные сюжеты или сюжетные схемы. Они шли на сцене, но не могли
конкурировать с «новой комедией», а успех «Галатеи» не
принес писателю достатка.

В
1587 году отставной солдат Сервантес, получив, наконец, очень скромную
должность комиссара по закупке провианта для готовящегося похода испанского
флота к берегам Англии (год спустя испанская Непобедимая Армада будет сокрушена
бурей и добита англичанами), покидает Мадрид и переезжает в Севилью, столицу
Андалусии, большой портовый город, который называли «воротами» в
Новый Свет. В Севилье, сменив должность закупщика провианта на столь же
непочетную должность сборщика налогов, Сервантес живет до 1600 года, проводя
большую часть времени в разъездах по андалусийским селам и городам. С
арифметикой писатель был явно не в ладах, равно как и не имел никаких навыков в
торговом деле, в составлении счетов, в оформлении бумаг. В 1592 году в селении
Кастро дель Рио неподалеку от Кордовы его заключают в тюрьму, обвинив в
совершении недозволенной закупки. В 1597 году он вновь оказывается в заключении
– в севильской тюрьме – по обвинению в растрате казенных денег (банк, в котором
он хранил собранные подати, лопнул). Во время одного из двух тюремных
заключений (никакого третьего, о котором нередко вспоминают, не было!) ему и
явился образ безумца, сошедшего с ума от чтения рыцарских романов и
отправившегося совершать рыцарские подвиги в подражание героям любимых книг.
Поначалу, скорее всего, это был замысел новеллы: этот жанр, возникший в Италии
в XIV веке, только начинал утверждаться в Испании во многом благодаря усилиям
самого Сервантеса: до начала работы над «Дон Кихотом» уже были
написаны включенная позднее в «Дон Кихота» история «пленного
капитана», а также новеллистические истории, в которых участвуют и которые
рассказывают пастухи – персонажи «Галатеи». Существует смелое
предположение, что новелла о Дон Кихоте, заключавшая в себе материал будущих
первых глав Первой части, была напечатана отдельной книжечкой до завершения
«Дон Кихота» 1605 года. Иначе, чем объяснить, что, когда Сервантес
привез рукопись романа в Вальядолид – тогдашнюю столицу Испании – для получения
королевского разрешения на его издание, – о Дон Кихоте упоминает в одном из
писем Лопе и сочиняет стишки Лопес де Убеда, автор «Плутовки Хустины»
(1605), также только готовящейся к печати?

Впрочем,
мы очень немногое знаем о том, где жил и что делал Сервантес, покинув
Андалусию, то есть о тех годах, на которые пришлась основная часть работы над
«Историей хитроумного идальго». Писатель жил в Мадриде, в Толедо, в
Эскивиасе… Летом 1604 года он снял дом в Вальядолиде. Тогда же он продал права
на издание «Дон Кихота» мадридскому издателю и книготорговцу
Франсиско де Роблесу…

Де
Роблес, предвидя успех книги, спешит с изданием и, хотя роман набирается в
печатне Хуана де ла Куэста в Мадриде, небольшой тираж в декабре 1604 года
(хочется порадовать королевский двор забавной книгой к Рождеству!) допечатывают
и брошируют в Вальядолиде. В начале 1605 года основная часть тиража «Дон
Кихота» появляется в продаже в мадридской книжной лавке де Роблеса. Несколько
месяцев спустя печатается второе издание имевшего огромный успех
«Хитроумного идальго из Ла Манчи» (так поначалу был назван роман):
пытаясь сгладить вкравшиеся в текст несообразности, Сервантес вносит в него
некоторые изменения.

На
издании «Хитроумного идальго…» Сервантес не разбогател, но приобрел и
всеиспанскую, более того, всеевропейскую известность и какой-то достаток,
позволивший ему прожить последние десять лет жизни в относительном покое,
нарушаемом лишь семейными неурядицами да нападками литературных врагов (самым
гнусным их деянием было издание подложного продолжения первой части). В 1606
году, Сервантес вместе со своим большим, «трудным» семейством,
состоявшим из жены, двух сестер и двух «племянниц» (одна из которых,
скорее всего, была его дочерью, рожденной от внебрачной связи с некой Аной де
Рохас), вслед за королевским двором перебирается в Мадрид. Успех
«Хитроумного идальго…» подвигает его на мысль об осуществлении
когда-то начатых, но отложенных замыслов: о создании сборника новелл, о завершении
авантюрно-сентиментального романа «Странствия Персилеса и
Сихизмунды», возможно, начатого еще до 1597 года. Сервантес также не
оставляет мысль о карьере драматурга (в 1615 году он издает собрание своих пьес
«Восемь комедий и восемь интермедий»). Судя по всему, за продолжение
«Дон Кихота» писатель принялся вскоре после завершения работы над
книгой «Назидательных новелл», увидевшей свет в 1613 году. В прологе
к ней он обещает читателю скорый выход в свет продолжения популярного романа и
— не очень торопится с завершением Второй части… Как вдруг в начале 1614 года в
арагонском городке Таррагоне выходит в свет «второй том»
«Хитроумного идальго», на титуле которой стоит имя некоего Алонсо
Фернандеса де Авельянеды. И хотя сам обычай писать продолжения чужих книг в испанской
литературе XVI-XVII веков был весьма распространен и автор фальшивого «Дон
Кихота» в оправдание своего поступка мог смело ссылаться на
предшественников, Сервантес был потрясен и возмущен: Авельянеда (точнее, тот,
кто скрывался под этим псевдонимом) не только полностью исказил дух его романа,
но и, как уже говорилось, попытался всячески унизить своего
«предшественника». Единственным достойным ответом обидчику (или
обидчикам) было скорейшее завершение все время откладываемой на «потом»
Второй части романа: уже в начале 1615 года в той же мадридский типографии, в
которой родились два издания «Дон Кихота» 1605 года, вышло в свет
сервантесовское продолжение «Хитроумного идальго…»: в пику
узурпатору Авельянеде оно было озаглавлено «Хитроумный кабальеро Дон Кихот
Ламанчский».

Вторая
часть «Дон Кихота» не просто сюжетно продолжает Первую, но и написана
«поверх» Первой, исходит из того, что роман о Дон Кихоте вышел в свет
и Дон Кихот теперь совершает свой путь как почти всем известный, всеми
признанный, пускай и книжный, но истинный рыцарь (кабальеро).На смертном одре в
апреле 1616 Сервантес диктует пролог к своему любимому спешно законченному
роману «Странствиям Персилеса и Сихизмунды», опубликованному уже
после смерти автора. Сервантес скончался 22 апреля 1617 года и был похоронен за
счет францисканского ордена в одном из францисканских монастырей. Точное место
захоронения писателя неизвестно..

В
«Дон Кихоте» Сервантес представил драматическое положение человека в
мире, утратившем средневеково-ренессансную цельность и гармонию, единство
«слов» и «вещей», «духа» и «материи»,
помысла и деяния. Реальность в «перспективистской» композиции
«Дон Кихота» оказывается раздробленной во множестве индивидуальных
точек зрения, в игре «мнений» и «суждений, что открывает простор
для самых разных трактовок сервантесовского романа.

Воспоминания
о былой славе предков смешались в сознании Дон Кихота с впечатлениями,
полученными от чтения рыцарских романов, которые создавались и издавались в
огромном количестве в Испании и в Португалии на протяжении первой половины XVI
века. Сотворенный авторами этих романов «миф о рыцаре» стал испанским
героизированным вариантом гуманистического «мифа о человеке», самом
совершенном творении Господнем. Недюжинная физическая мощь героя-рыцаря направлена
на служение Добру и борьбу со Злом, на помощь тем, кто нуждается в защите и чьи
права попраны грубой силой и беззаконием. И хотя рыцарство, которое мечтает
«воскресить» Дон Кихот, существовало лишь на страницах книг, книжные
рыцари для него столь же реальны и достоверны, сколь и герои исторических
хроник или персонажи Священного Писания.

Подобно
ребенку, Дон Кихот считает, что если какую-нибудь вещь назвать соответствующим
именем и пожелать, чтобы она была тем-то и ничем иным, то так оно и будет. Так,
он «признает» и «решает», что его мослатый жеребец, если
его назвать звучным именем Росинант, будет вполне добрым конем, а деревенская
девица Альдонса Лоренсо, названная Дульсинеей, вполне сгодится на роль дамы его
сердца, поскольку странствующий рыцарь обязан иметь таковую.

Претворяя
в жизнь свой «неписаный» рыцарский роман, герой Сервантеса постоянно
оглядывается на устав мифического ордена странствующих рыцарей, членом которого
себя осознает. Поэтому нельзя сказать, что Дон Кихот ведет себя по собственному
усмотрению, стараясь ни в чем не походить на других, в чем нередко заключается
чудачество героев более позднего времени. Напротив, его поведение
«запрограммировано» канонами рыцарского повествования и идеей
подражания.. Но подражание деяниям и любовным страданиям книжных рыцарей помимо
воли самого идальго превращается в пародирование – в передразнивание. Слова и
дела Дон Кихота попадают не в тот контекст, накладываясь на «низкий»
текст обыденной действительности, что иронически обыгрывается автором.

Уже
во время первого выезда Дон Кихота обнаруживается, что люди, с которыми
сталкивается ряженый «рыцарь» на испанских дорогах и на постоялых
дворах, реагируют на него по-разному. Подобно погонщику мулов и прочим
простолюдинам они могут обрушить на злосчастного «рыцаря» град
палочных ударов. Но они могут начать подыгрывать ему подобно хозяину постоялого
двора, куда Дон Кихот попадает в первый же день своего странствия: чтобы
развлечься, трактирщик разыгрывает шутовской обряд посвящения сумасшедшего
постояльца в рыцари. Подобным же образом, хотя и движимые разными побуждениями,
будут вести себя по отношению к Дон Кихоту многие другие персонажи романа:
односельчане героя священник и цирюльник, а также прелестная Доротея,
заставившие Дон Кихота поверить в то, что он очарован, чтобы привезти его в
родное село, — в первой части; Самсон Карраско, герцог и герцогиня, дон Антонио
Морено – во второй. Одних Дон Кихот раздражает, другие радуются возможности
устроить по поводу его появления что-то вроде карнавала, переходя в разговорах
с ним на его язык – язык рыцарских романов и романсов.

После
того, как сосед-землепашец подбирает на дороге избитого погонщиком Дон Кихота и
привозит его в родное село, односельчане идальго – священник и цирюльник –
устраивают осмотр его библиотеки, значительную часть которой составляют
рыцарские романы, и многие из них «приговаривают» к сожжению. После
чего вместе с присоединившейся к ним домоправительницей
«доброжелатели» замуровывают вход в комнату-книгохранилище, объявив
владельцу библиотеки, что его книги унес злой волшебник.

Тем
самым, сами того не ведая, они подвигают владельца книг на дальнейшие действия.
Теперь у Дон Кихота есть объяснение того, почему происходящие с ним вещи другие
люди видят совсем по-другому: во всем виноваты козни злых волшебников,
превращающих замки в постоялые дворы, прекрасных девиц – в трактирных служанок,
шлем – в таз цирюльника-брадобрея… И он предпринимает свой второй выезд, но
уже в сопровождении «оруженосца», крестьянина из того же села – Санчо
Пансы. Отныне Дон Кихоту нет нужды разговаривать с самим собой: у него
появляется собеседник, а разговоры Дон Кихота и Санчо для современного читателя
представляют не меньший, если не больший интерес, чем его комические
похождения..

Образ
Санчо встраивается в длинный ряд карнавальный шутов – «глупцов» и
сказочных «дураков», которые всегда себе на уме и во всем имеют свой
интерес… Кроме того, Санчо – традиционный персонаж испанских пословиц и
поговорок типа «А вот и Санчо со своим ослом…». Но по мере развития
действия образ оруженосца (как и образ Дон Кихота) все более углубляется:
Санчо, как и его господин, становится личностью.

Первое
приключение, которое поджидает Дон Кихота и Санчо – знаменитый эпизод с
ветряными мельницами, которые «рыцарь» принимает за чудовищных
длинноруких великанов. Великаны – неизменные враги героев рыцарских романов,
символы зла и самого страшного из грехов – гордыни. Потому-то Дон Кихот заранее
ставит себе в заслугу то, что он своим подвигом сотрет «дурное семя с лица
земли». Но в его удали и безоглядности просвечивает… та же горделивая
вера в свое предназначение, которая составляет основу героической морали. И эта
гордыня тут же наказывается: мельничные лопасти, вращение которых для первых
читателей романа явно напоминало вращение «колеса фортуны» (этот
образ был очень распространен в культуре того времени), подхватывают
«рыцаря» вместе с конем, а затем сбрасывают на землю. Многие из
последующих эпизодов романа будут построены по той же схеме
возвышения-низвержения героя.

Некоторые
читатели романа (например, В. Набоков) воспринимали многочисленные избиения и
перемалывания костей Дон Кихота ( а заодно и Санчо!) как проявление авторской
жестокости. Но в романе Сервантеса избиения («измолачивание») героев
имеет не столько прямой, сколько метафорический смысл. Ведь его действие
неслучайно происходит во время жатвы: зерно нового урожая перед тем, как из
него испекут хлеб, должно быть собрано и обмолочено, а затем перемолото. Путь
Дон Кихота по полям Кастилии, колосящейся спелыми хлебами, вопроизводит путь
зерна с момента его пребывания в земле (во тьме и безвестности) к хлебу,
символу единения людей в христианской вере.

Особую
роль в Первой части играет IX глава, потому что в ней впервые появляется образ
«подставного» автора романа – арабского историка Сида Ахмета
Бененхели. Автор-повествователь, от чьего имени до сих пор шел рассказ,
сообщает о том, как была «найдена» история Дон Кихота Ламанчского.
Арабскую рукопись этой истории он-де купил у мальчика-старьевщика на одной из
улиц Толедо, а затем отдал перевести на кастильский (испанский) одному мориску
(крещеному мавру). Этот рассказ пародирует популярные в эпоху Возрождения
истории о находках древних рукописей, а также распространенный прием авторов
рыцарских романов, выдававших свои сочинения за переводы древнегреческих и иных
хроник. Так, в романе Сервантеса параллельно с историей Дон Кихота
разворачивается история создания самого романа о Дон Кихоте. Это позволяет
Сервантесу иронически дистанцироваться от повествования, затеять с читателем игру
в «верь-не-верь». Романист стремится сделать изображение максимально
достоверным, при этом постоянно напоминая читателю о том, что оно – всего лишь
«изображение», вымысел, «роман».

В
XI главе нить комических подвигов самозванного рыцаря пресекается и повествование
переходит в новый жанровый регистр: Дон Кихот и Санчо встречаются с козопасами
и становятся свидетелями развязки истории несчастной любви студента Хризостомо
к прекрасной пастушке Марселе, а затем выслушивают и саму эту историю,
выдержанную в пасторальном стиле. Здесь же, в гостях не у пасторальных, а
реальных пастухов-козопасов Дон Кихот произносит одну из своих самых знаменитых
«речей» о Золотом веке, о том мифическом блаженном периоде в истории
человечества, когда люди не знали слов «твое» и «мое», не
возделывали землю и питались плодами природы, когда «всюду царили дружба,
мир и согласие». Произнося эту речь, Дон Кихот выступает как человек,
начитанный не только в рыцарских романах, но и в сочинениях мыслителей-гуманистов,
воплощавших свои мечтания об идеальном устройстве жизни на земле в
заимствованном из античной мифологии образе Золотого века. Конечно, Дон Кихот
не замечает того, что его слушатели-козопасы совершенно не подготовлены для
восприятия гуманистической мудрости. Поэтому его возвышенные слова не находят у
них отклика. Но в целом во время встречи с пастухами он ведет себя как человек
разумный и рассудительный. Здесь впервые явственно проявляется смешение в
поведении и речах Дон Кихота мудрости и безумия – источник противоречивого восприятия
его как другими героями, так и читателями романа.

Эпизод
с пребыванием Дон Кихота в гостях у козопасов сменяется новыми приключениями на
«большой» дороге, которая приводит героев Сервантеса снова на
постоялый двор (конечно, уже другой постоялый двор, значительно дальше
находящийся от безымянного «села ламанчского»). И вновь Дон Кихот
принимает его за рыцарский замок. Этот постоялый двор становится композиционным
центром Первой части, поскольку все ее события так или иначе будут к нему
привязаны. И связаны они будут не только с Дон Кихотом и Санчо.

Сам
Сервантес называл истории влюбленных, встречающихся на постоялом дворе,
«полу-пристроенными» новеллами, в отличие от единственной
«встроенной», то есть «вставной» в строгом смысле слова.
Это «повесть о безрассудно-любопытном», которая хранится в сундуке,
забытом кем-то из постояльцев на постоялом дворе. Хозяева и постояльцы двора
(за исключением спящего Дон Кихота) слушают чтение «повести», которое
прерывается эпизодом сражения Дон Кихота с бурдюками с красным вином, которые
он спросонья принимает за великанов. Описание битвы героя с бурдюками и
комично, и полно глубокого смысла. Красное вино, как и хлеб, напоминало
читателям Сервантеса о таинстве причастия. А католический праздник, посвященный
таинству причастия, – день Тела Христова, обязательно включал в себя не только
церковное шествие, но и карнавал, главными участниками которого были фигуры
головастых великанов, очень похожие на тех, которым Дон Кихот в лунатическом
экстазе рубит головы на постоялом дворе. Так, пародия на рыцарские романы
превращается в «сакральную пародию». Ведь смех, звучащий на страницах
романа Сервантеса, не сатира, унижающая и отрицающая осмеиваемое, но
«благорасположенный» юмор, в котором слились смех народного
праздника-карнавала и изысканная гуманистическая ирония.

Последний
путь Дон Кихота – героя первой части также пародирует эпизод из рыцарского
романа о Ланселоте Озерном, Рыцаре телеги, но тот, в свою очередь,
воспроизводит путь на Голгофу Иисуса Христа. Унижение накладывается на
унижение, но именно униженным, равно как и «блаженным» (т.е.
безумцам) принадлежит, согласно христианскому вероучению, Царствие Небесное.

«Дон
Кихот» 1605 года заканчивается пародийными стихами, якобы сочиненными на
смерть Дон Кихота «академиками Аргамасильи» ( Аргамасилья —
ламанчское село, которое ныне претендует на то, чтобы считаться родиной героя
Сервантеса). Дон Кихот умер и, как восклицали на карнавалах, столь созвучных
духу сервантесовского повествования, – «да здравствует Дон Кихот!».
Повествователь явно никак не рассчитывает, что кто-то из читателей отнесется к
этой «смерти» героя всерьез и даже намекает на его новый выезд,
который и будет описан во второй части.

Дон
Кихот, персонаж второй части, чувствует свою все большую и большую зависимость
от внешнего мира, от чужих козней, от воли других людей. Уже в начале их
последнего, третьего, выезда Санчо удается внушить ему, что крестьянка на
ослице, встреченная ими на дороге, и есть Дульсинея Тобосская, заколдованная
злыми волшебниками. С этого момента все помыслы Дон Кихота будут почти
исключительно сосредоточены на расколдовании возлюбленной.

Один
из центральных эпизодов Второй части – спуск Дон Кихота в пещеру Монтесиноса
(гл. ХХIII), где, то ли в реальном, то ли в вымышленном сне, он оказывается в
окружении героев рыцарских романов и романсов. На дне пещеры в подземном мире,
где светит подземное солнце и зеленеет подземная трава, Дон Кихот, если верить
его словам, становится зрителем пародийно-сакрального шествия – выноса сердца
рыцаря Монтесиноса (присоленного, чтобы не протухло) и встречается с
Дульсинеей, просящей у него денег в долг и предлагающей взамен «новую
канифасовую» юбку. Эти и другие приземленно-бытовые мотивы сна Дон Кихота
– свидетельство начавшегося крушения рыцарского мифа в сознании самого рыцаря:
он начинает видеть мир не как «магическую», зачарованную реальность,
а как театр, над чем и размышляет после встречи с труппой странствующих
актеров.

Кульминацией
развития темы «мир – это театр» являются «срединные» главы
«Хитроумного кабальеро…», описывающие пребывание Дон Кихота и Санчо
Пансы в герцогском замке, хозяева которого разыгрывают вокруг рыцаря и
оруженосца пышное театральное представление на темы придуманного Санчо
заколдования Дульсинеи, словно выталкивая их на подмостки и принуждая играть
написанные для них (не без их невольного участия ) роли. Подобная
насильственная реализация мечтаний Дон Кихота наводит на самого героя
Сервантеса глубокую тоску.

Помимо
неотвязных мыслей о заколдованной Дульсинее, предметом шуток герцога и его
челяди служат другие представления, владеющие Дон Кихотом, в том числе мысль о
защите обиженных дам, в которой он видит одну из основных целей рыцарского
служения. (Именно эту донкихотскую «слабость» использовали соседи
Алонсо Кихано и «прекрасная» Доротея, разыгравшая обиженную принцессу
Микомикону, чтобы вернуть идальго в село в Первой части). К Дон Кихоту как к
защитнику взывают и устроители маскарада во дворце герцога, сочинившие целый
спектакль на сюжеты популярных в Испании «народных» рыцарских романов
о прекрасной Магелоне и о рыцаре Кламадисе.

История
с заколдованными дуэньями, как и другие эпизоды Второй части, начиная с
заколдования Дульсинеи, свидетельствуют о том, что Санчо Панса в «Дон
Кихоте» 1615 года окончательно включился в мир, созданный воображением Дон
Кихота. Он начинает действовать вполне самостоятельно, а его образ все более
выдвигается на первый план, вплоть до того, что в целом ряде глав
«рыцарь» и его «оруженосец» действуют порознь. Так, Санчо
является главным героем знаменитого эпизода с «островом Баратария»,
который герцог и герцогиня отдают ему на время в управление, подобно тому, как
во время карнавальных праздников, выбирали «короля на час». И
оказывается, что «деревенщина» Санчо при помощи своего природного ума
и чувства справедливости, а также опираясь на мудрые советы Дон Кихота, впрямь,
способен вершить правосудие получше иных законников и делать добро для тех,
кого считает своими подданными.

Но
Санчо не в состоянии выдержать испытание голодом и войной, которому его
подвергают шутники: он покидает «остров» убеждившись в том, что
«каждый должен заниматься тем делом, для которого он рожден», он
постигает иллюзорность всякого возвышения человека в этом мире. Яма, в которую
Санчо проваливается на пути с «острова», как и пещера Монтесиноса, –
вариация древней темы нисхождения испытуемого за мудростью в другой мир,
воплотившейся в «Божественной комедии» Данте, которую, конечно, знал
Сервантес.

Разочарование
Дон Кихота в поставленной перед собой цели после встречи со стадом быков (в гл.
LХ) перерастает в классическую тему жизни — смерти ( «Я, Санчо, рожден,
чтобы жить умирая…»). Это рассуждение предваряет финал Второй части,
подготовленный всем ходом ее событий, в частности, тем поражением, которое
терпит Дон Кихот на барселонском пляже в поединке с Рыцарем Белой Луны. Обличье
этого рыцаря принимает еще один односельчанин Алонсо Кихано – бакалавр Самсон
Карраско, преследующий Дон Кихота с начала его третьего выезда и, наконец,
настигающий в Барселоне, куда Дон Кихот и Санчо отправляются, покинув
герцогский замок. Поверженный, Дон Кихот дает обещание своему противнику
вернуться домой.

Так
и не расколдовав Дульсинеи, он вынужден вернуться в родное село, где вскоре
умирает естественной мирной смертью сельского жителя, а главное – христианина,
отрекшегося от честолюбивых земных помыслов. Перед смертью он исцеляется от
своего помешательства и отрекается от взятой на себя роли странствующего
рыцаря. И все же, умирает не Дон Кихот, а Алонсо Кихано. Жизнь Дон Кихота
Ламанчского продолжается в сознании читателей многих поколений во всем мире.