Ранчин А. М. 

Шепот,
робкое дыханье, 

Трели
соловья, 

Серебро
и колыханье 

Сонного
ручья, 

Свет
ночной, ночные тени, 

Тени
без конца, 

Ряд
волшебных изменений 

Милого
лица, 

В
дымных тучках пурпур розы, 

Отблеск
янтаря, 

И
лобзания, и слезы, 

И
заря, заря!.. 

Отзывы
критиков о поэзии Фета

Это
известнейшее стихотворение Фета появилось впервые в0 2-м номере журнала
«Москвитянин» за 1850 год Но в этой ранней редакции первая строка
имела такой вид:

Шепот
сердца, уст дыханье. 

А
восьмая и девятая строки читались: 

Бледный
блеск и пурпур розы, 

Речь
– не говоря. 

Стихотворение
в новой редакции, отразившей исправления, предложенные И.С. Тургеневым, было
включено в состав прижизненных сборников поэзии Фета: Стихотворения А.А. Фета.
СПб., 1856; Стихотворения А.А. Фета. 2 части. М., 1863. Ч. 1.

Первые
изданные стихотворения Фета были отмечены критикой в целом положительно, хотя
признание не исключало указаний на слабости и недостатки. В.Г. Белинский
признал, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет»; в
обзоре «Русская литература в 1843 году» он отметил «довольно
многочисленные стихотворения г-на Фета, между которыми встречаются истинно поэтические».
Но в письме В.П. Боткину от 6 февраля 1843 г. эта оценка уточнена и устрожена,
как недостаток Фета названа бедность содержания: «Я говорю: »Оно
хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?». А
еще тремя годами ранее, 26 декабря 1840 г., тоже в письме В.П. Боткину В.Г.
Белинский признавал: «г. Ф<ет> много обещает».

Б.Н.
Алмазов, оценивая стихотворение «Жди ясного на завтра дня…», упрекал
Фета в «неопределенности содержания», которая в этом произведении
«доведена до крайности» (Москвитянин. 1854. Т. 6. № 21. Кн. 1.
Журналистика. С. 41).

Появление
Фета приветствовал поклонник «чистого искусства» В.П. Боткин:
«<…> является поэт с невозмутимою ясностью во взоре, с незлобивою
душою младенца, который каким-то чудом прошел между враждующими страстями и
убеждениями, не тронутый ими, и вынес в целости свой светлый взгляд на жизнь,
сохранил чувство вечной красоты, — разе это не редкое, не исключительное
явление в нашем времени?« (статья »Стихотворения А.А. Фета»,
1857).

Однако
и он писал, что «для огромного большинства читателей талант г. Фета далеко
не имеет того значения, каким пользуется он между литераторами. Ценители
таланта его состоят, можно сказать, из немногих любителей поэзии
<…>» [Боткин 2003, с. 302].

Отмечал
он, что «иногда г. Фет сам не в состоянии совладать с своим внутренним,
поэтическим побуждением, выражает его неудачно, темно <…>». Указывал
на тематическую ограниченность фетовской лирики. У Фета две темы. Первая –
любовь, причем трактуемая односторонне: «Из всех сложных и разнообразных
сторон внутренней человеческой жизни в душе г. Фета находит себе отзыв одна
только любовь, и то большею частию в виде чувственного ощущения, то есть в
самом, так сказать, первобытном наивном своем проявлении». Вторая –
природа: «Г. Фет есть преимущественно поэт впечатлений природы».
«<…> Он уловляет не пластическую реальность предмета, а идеальное,
мелодическое его отражение в нашем чувстве, именно красоту его, то светлое,
воздушное отражение, в котором чудным образом сливаются форма, сущность, колорит
и аромат его«. И »Шепот, робкое дыханье…» критик относит к
«поэзии ощущений».

Высшим
проявлением фетовского таланта критик признал антологические стихотворения –
произведения, написанные на античные мотивы и отличающиеся установкой на
пластичность, — для Фета все-таки не отличительные.

А.В.
Дружинин, так же как и В.П. Боткин, исповедовавший принципы «чистого
искусства» и приветствовавший фетовскую поэзию, неодобрительно отметил,
что «стихотворения г. Фета своей отчаянной запутанностью и темнотою
превосходят почти все когда-либо написанное на российском диалекте».

По
справедливой мысли Л.М. Розенблюм, «феномен Фета заключается в том, что
сама природа его художественного дара наиболее полно соответствовала принципам
«чистого искусства»« (Розенблюм Л.М. А.А. Фет и эстетика »чистого
искусства» // Вопросы литературы. 2003. № 2. Цитируется по электронной
версии: http://magazines.russ.ru/voplit/2003/2/ros.html). Это кардинальное
свойство делало его поэзию неприемлемой для большинства современников, для
которых животрепещущие общественные вопросы были несоизмеримо важнее почитания
красоты и любви. В.С. Соловьев так определил о поэзию Фета в статье «О
лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского»
(1890) «<…> Вечная красота природы и бесконечная сила любви – и
составляют главное содержание чистой лирики».

А
Фет не только писал «безыдейные» стихи, он откровенно, дразняще
декларировал свою художественную позицию: «…Вопросы: о правах гражданства
поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении,
о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и
навсегда отделался« (статья »О стихотворениях Ф. Тютчева»,
1859). В этой же статье он заявлял: «…Художнику дорога только одна сторона
предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или
численность».

Талант
поэта как таковой всё же признавали и критики радикального-демократического
направления – противники «чистого искусства». Н.Г. Чернышевский
ставил Фета сразу после Н.А. Некрасова, считая вторым из поэтов-современников.

Однако
в кругу литераторов «Современника», в который входил Н.Г.
Чернышевский, утвердилось мнение о примитивизме содержания лирики Фета, а об их
авторе – как о человеке небольшого ума. Это мнение Н.Г. Чернышевский выразил в
позднем резком до неприличия замечании (в письме сыновьям А.М. и М.Н.
Чернышевским, приложенном к письму жене от 8 марта 1878 года) о стихах Фета;
как классически «идиотское» стихотворение, было названо именно
«Шепот, робкое дыханье…»: «<…> Все они такого содержания,
что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи, — всегда речь
идет лишь о впечатлениях и желаниях, существующих и у лошадей, как у человека.
Я знавал Фета. Он положительный идиот: идиот, каких мало на свете. Но с
поэтическим талантом. И ту пьеску без глаголов он написал как вещь серьезную.
Пока помнили Фета, все знали эту дивную пьесу, и когда кто начинал
декламировать ее, все, хоть и знали ее наизусть сами, принимались хохотать до
боли в боках: так умна она, что эффект ее вечно оставался, будто новость,
поразительный».

Этими
представлениями (свойственными отнюдь не только литераторам радикального толка,
но и вполне «умеренному» И.С. Тургеневу) были вызваны многочисленные
пародии на фетовские стихотворения. Наибольшее число пародийных «стрел»
было направлено на «Шепот, робкое, дыханье…»:
«бессодержательность» (любовь, природа – и никакой гражданской идеи,
никакой мысли) произведения, банальность отдельных образов (соловей и его
трели, ручей), претенциозно-красивые метафоры («отблеск розы»,
«пурпур янтаря») раздражали, а редкая безглагольная синтаксическая
конструкция делала текст самым запоминающимся у поэта.

Стихотворение,
«будучи опубликованным на пороге 1850-х годов, <…> укрепилось в
сознании современников как наиболее «фетовское» со всех точек зрения,
как квинтэссенция индивидуального фетовского стиля, дающего повод и для
восторгов и для недоумения.

Неодобрение
в этом стихотворении вызывала прежде всего «ничтожность», узость
избранной автором темы <…>. В тесной связи с указанной особенностью
стихотворения воспринималась и его выразительная сторона – простое перечисление
через запятую впечатлений поэта, чересчур личных, незначительных по характеру.
Нарочито же простую и одновременно по дерзости нестандартную форму фрагмента
можно было расценить как вызов» (Сухова Н.П. Лирика Афанасия Фета. М.,
2000. С. 71).

По
замечанию М.Л. Гаспарова, читателей это стихотворение раздражало прежде всего
«разорванностью образов» (Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М., 1995.
С. 297).

Пародисты.
Н.А. Добролюбов и Д.Д. Минаев

Одним
из первых «Шепот, робкое дыханье…» вышутил Н.А. Добролюбов в 1860
году под пародийной маской «юного дарования» Аполлона Капелькина,
будто бы написавшего эти стихи в двенадцатилетнем возрасте и едва не
высеченного отцом за таковое неприличие:

ПЕРВАЯ
ЛЮБОВЬ

Вечер.
В комнатке уютной 

Кроткий
полусвет

И
она, мой гость минутный…

Ласки
и привет; 

Абрис
маленькой головки, 

Страстных
взоров блеск, 

Распускаемой
шнуровки

Судорожный
треск…

Жар
и холод нетерпенья… 

Сброшенный
покров…

Звук
от быстрого паденья

На
пол башмачков…

Сладострастные
объятья, 

Поцалуй
(так! – А. Р.) немой, – 

И
стоящий над кроватью

Месяц
золотой…

Пародист
сохранил «безглагольность», но в отличие от фетовского текста его
стихотворение воспринимается не как одно «большое» предложение,
состоящее из серии назывных предложений, а как последовательность ряда
самостоятельных назывных. Фетовская чувственность, страстность под пером
«пересмешника» превратились в неприличную своей натуралистичностью,
«полупорнографическую сценку». Слияние мира влюбленных и природы
оказалось полностью утраченным. Слово «поцалуй» в простонародном его
произношении у Добролюбова противостоит фетовскому поэтизму – архаизму
«лобзания».

Спустя
три года это же стихотворение подверглось атаке со стороны другого литератора
радикального лагеря — Д.Д. Минаева (1863). «Шепот, робкое дыханье…»
было спародировано им в четвертом и пятом стихотворениях из цикла
«Лирические песни с гражданским отливом (посвящ<ается> А.
Фету)»:

Холод,
грязные селенья,

Лужи
и туман, 

Крепостное
разрушенье, 

Говор
поселян.

От
дворовых нет поклона, 

Шапки
набекрень, 

И
работника Семена 

Плутовство
и лень. 

На
полях чужие гуси, 

Дерзость
гусенят, — 

Посрамленье,
гибель Руси, 

И
разврат, разврат!.. 

Солнце
спряталось в тумане. 

Там,
в тиши долин, 

Сладко
спят мои крестьяне – 

Я
не сплю один. 

Летний
вечер догорает, 

В
избах огоньки, 

Майский
воздух холодает – 

Спите,
мужички! 

Этой
ночью благовонной, 

Не
смыкая глаз, 

Я
придумал штраф законный 

Наложить
на вас. 

Если
вдруг чужое стадо 

Забредет
ко мне, 

Штраф
платить вам будет надо…

Спите
в тишине! 

Если
в поле встречу гуся, 

То
(и буду прав)

Я
к закону обращуся 

И
возьму с вас штраф; 

Буду
с каждой я коровы

Брать
четвертаки, 

Чтоб
стеречь свое добро вы 

Стали,
мужички… 

Минаевские
пародии сложнее добролюбовской. Если Н.А. Добролюбов высмеивал эстетизацию
эротического и «бессодержательность» Фета-лирика, то Д.Д. Минаев
обрушился на Фета – консервативного публициста – автора «Заметок о
вольнонаемном труде« (1862) и очерков »Из деревни» (1863, 1864,
1868, 1871).

Семен
– нерадивый работник в хозяйстве Фета, на которого жаловались другие
вольнонаемные рабочие; он прогуливал рабочие дни и вернул взятый у Фета и не
отработанный задаток только под давлением мирового посредника (очерки «Из
деревни», 1863. — Фет А.А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство /
Вступ. ст., подг. текста и коммент. В.А. Кошелева и С.В. Смирнова. М., 2001. С.
133-134). Здесь же – глава IV «Гуси с гусенятами», в которой
рассказывается о шести гусынях с «вереницей гусенят», забравшихся в
фетовские посевы молодой пшеницы и попортивших зеленя; гусята эти принадлежали
хозяевам местных постоялых дворов. Фет велел арестовать птиц и запросил у
хозяев штраф, удовольствовавшись деньгами только за взрослых гусынь и
ограничившись 10 копейками за одну гусыню вместо положенных двадцати; в конце
концов он принял вместо денег шестьдесят яиц (Там же. С.. 140-142).

Размышления
Фета о работнике Семене и об эпизоде с потравившими фетовские посевы гусями
вызвали также гневный отклик М.Е. Салтыкова-Щедрина в обзоре из цикла
«Наша общественная жизнь», резкий отзыв Д.И. Писарева. Злосчастные
гуси и работник Семен поминались Д.Д. Минаевым и в других пародиях цикла.

Фетовские
очерки были восприняты значительной частью русского образованного общества как сочинения
замшелого ретрограда. На автора посыпались обвинения в крепостничестве. В
частности, об этом писал в очерках «Наша общественная жизнь» М.Е.
Салтыков-Щедрин, язвительно заметивший о Фете – поэте и публицисте:
«<…> На досуге он отчасти пишет романсы, отчасти
человеконенавистничает, сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает,
потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает».

Сходным
образом аттестовал публицистику автора «Шепота, робкого дыханья…»
другой радикально настроенный литератор — Д.И. Писарев в 1864 г.:
«<…> поэт может быть искренним или в полном величии разумного
миросозерцания, или в полной ограниченности мыслей, знаний, чувств и
стремлений. В первом случае он – Шекспир, Дант, Байрон, Гете, Гейне. Во втором
случае он – г. Фет. – В первом случае он носит в себе думы и печали всего
современного мира. Во втором – он поет тоненькою фистулою о душистых локонах и
еще более трогательным голосом жалуется печатно на работника Семена <…>
Работник Семен – лицо замечательное. Он непременно войдет в историю русской
литературы, потому что ему назначено было провидением показать нам обратную
сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику
Семену мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчетливого
хозяина, солидного bourgeois (буржуа. – А. Р.) и мелкого человека. Тогда мы
задумались над этим фактом и быстро убедились в том, что тут нет ничего
случайного. Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего
«шопот, робкое дыханье, трели соловья»».

Обвинение
и издевательские замечания по поводу малосодержательности и слабо развитого
сознания в поэзии Фета были в радикально-демократической критике постоянными;
так, Д.И. Писарев упоминал «беспредметном и бесцельном ворковании»
поэта и замечал о Фете и еще двух поэтах – Л.А. Мее и Я.П. Полонском:
«кому охота вооружаться терпеньем и микроскопом, чтобы через несколько
десятков стихотворений следить за тем, каким манером любят свою возлюбленную г.
Фет, или г. Мей, или г. Полонский?»

Престарелый
поэт-«обличитель» П..В. Шумахер в сатирических стихах на празднование
юбилея фетовской поэтической деятельности припомнил, хотя и неточно: «У
Максима отнял гуся». О злополучных гусях либеральная и радикальная пресса
помнили долго. Как вспоминает литератор П.П. Перцов, без напоминания о них
«не обходились некрологи великого лирика иногда даже в видных
органах» (Перцов 1933 – Перцов П.П. Литературные воспоминания. 1890-1902
гг. / Предисловие Б.Ф. Поршнева. М.; Л., 1933. С. 107).

Оценка
Фета как крепостника и жестокосердого хозяина, отбирающего последние трудовые
гроши у несчастных крестьян-тружеников, не имела ничего общего с
действительностью: Фет отстаивал значение именно вольнонаемного труда, он
пользовался трудом наемных рабочих, а не крепостных, о чем и написал в очерках.
Владельцами гусят были состоятельные хозяева постоялых дворов, а отнюдь не
истомленные полунищие хлебопашцы; писатель не самоуправствовал в отношении
работников, а преследовал недобросовестность, лень и обман со стороны таких, как
пресловутый Семен, причем часто безуспешно.

Как
точно заметила Л.М. Розенблюм, «публицистика Фета <…> ни в малой
мере не свидетельствует о грусти по ушедшей крепостнической эпохе»
(Розенблюм Л.М. А.А. Фет и эстетика «чистого искусства» // Вопросы
литературы. 2003. № 2. Цитируется по электронной версии:
http://magazines.russ.ru/voplit/2003/2/ros.html).

Однако
можно говорить о другом – о настороженном отношении Фета к последствиям отмены
крепостного права (в чем он солидарен с графом Л.Н. Толстым – автором «Анны
Карениной»); что же касается идейных взглядов Фета, то они на протяжении
пореформенного периода становились все более и более консервативными (среди
поздних примеров – письмо К.Н. Леонтьеву от 22 июля 1891 г. с поддержкой идее о
памятнике ультраконсервативному публицисту М.Н. Каткову и резкой оценкой
«змеиного шипения мнимых либералов» (Письма А.А. Фета С.А.
Петровскому и К.Н. Леонтьеву / Подг. текста, публикация, вступ. заметка и
примеч. В.Н. Абросимовой // Philologica. 1996. Т. 3. № 5/7. Электронная версия:
http://www.rub.ru.philologica. С. 297).

«Певец
соловьев и роз» и землевладелец и коннозаводчик: два лика Фета в оценке
литераторов

Новый
род занятий, очерки и даже облик Фета, воспринимавшегося прежде как лирический
поэт, витающий в мире прекрасного и чуждый меркантильным расчетам,
воспринимались недоуменно и вызвали отторжение или изумление. И.С. Тургенев
писал Я.П. Полонскому 21 мая 1861 г.: «Он теперь сделался агрономом –
хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами
за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с
энтузиазмом». Сам же Фет с гордостью писал бывшему однополчанину К.Ф.
Ревелиоти: «…я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь,
слава богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в
прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным
трудом <…>». Эта гордость Фета своими хозяйственными успехами
оставалась непонятой.

Князь
Д.Н. Цертелев заметил о Фете – поэте и Фете – авторе очерков об усадебном
хозяйстве: «<…> Может показаться, что имеешь дело с двумя совершенно
различными людьми, хотя оба они говорят иногда на одной и той же странице. Один
захватывает вечные мировые вопросы так глубоко и с такой широтой, что на
человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы выразить поэтическую
мысль, и остаются только звуки, намеки и ускользающие образы, другой как будто
смеется над ним и знать не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о
конном заводе и о мировых судьях. Эта двойственность поражала всех, близко
знавших Афанасия Афанасиевича».

Радикально
настроенные литераторы обратили внимание на этот разительный диссонанс между
«чистым лириком», певцом соловьев и роз, и практичнейшим хозяином –
автором очерков, старающимся не упустить не копейки своих денег.
Соответственно, в минаевских пародиях форма (стихотворный размер,
«безглагольность») ассоциируются с «чистой лирикой», хранят
воспоминание о фетовском «Шепот, робкое дыханье…», а «приземленное»
содержание отсылает к Фету-публицисту.

По
крайней мере частью радикальной литературной среды эстетизм Фета-поэта,
славящего любовь и «серебро <…> ручья», и общественный
консерватизм были истолкованы как две стороны одной медали: только
помещик-«кровопийца», обирающий крестьян, и может на досуге
любоваться «дымными тучками» и утреннею зарей: сердце черствого
эстета глухо к народному горю, а доходы землевладельца позволяют вести ему
праздный образ жизни. (В реальности Фет в первые годы своей хозяйственной
деятельности свободного времени почти не имел, пребывая в хлопотах и разъездах;
но об этом его критики предпочли забыть.)

Уже
само воспевание красоты в «Шепоте, робком дыханье…» дразнило
противников Фета. Все они могли бы повторить вслед за Н.А. Некрасовым – автором
поэтического диалога «Поэт и гражданин»: «Еще стыдней в годину
горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать…». Поэтические
достоинства Фета и, в частности, стихотворения «Шепот, робкое
дыханье…» оппоненты поэта могли признавать. Так, М.Е. Салтыков-Щедрин заметил:
«Бесспорно, в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое
своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени, как
стихотворение г. Фета «Шепот, робкое дыханье»«, но »тесен,
однообразен и ограничен мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил
себя г.Фет«, все творчество которого не более чем повторение »в
нескольких стах вариантах» именно этого стихотворения. Однако критики
поэзии Фета ощущали абсолютную неуместность «чистой лирики» в то время,
когда требовались песни протеста и борьбы.

Показательна
также оценка стихотворения графом Л.Н. Толстым, уже пережившим духовный кризис
и видевшим теперь главные достоинства истинного искусства в простоте и
понятности: С.Л. Толстого: «Про известное стихотворенье »Шепот,
робкое дыханье« отец в 60-х годах говорил приблизительно так: »Это
мастерское стихотворение; в нем нет ни одного глагола (сказуемого). Каждое
выражение – картина; не совсем удачно разве только выражение «В дымных
тучках пурпур розы». Но прочтите эти стихи любому мужику, он будет
недоумевать, не только в чем их красота, но и в чем их смысл. Это – вещь для
небольшого кружка лакомок в искусстве» (воспоминания сына, С.Л. Толстого
(Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955. Т. 1. С. 181).

Ситуацию
точно оценил противник радикальной литературы Ф.М. Достоевский в статье
«Г-бов и вопрос об искусстве», 1861), согласившийся, что появление
стихотворения Фета было, мягко говоря, несколько несвоевременным:
«Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день
лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; дома
разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых
что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в
отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время
какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер
лиссабонского «Меркурия» (тогда всё издавались «Меркурии»).
Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое
любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до
журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения,
сообщить некоторые известия о погибших, о пропащих без вести и проч. и проч. И
вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде
следующего: «Шепот, робкое дыханье…» Не знаю наверно, как приняли бы
свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы
всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он
написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне
слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в ту минуту
такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось
охоты наблюдать «В дымных тучках пурпур розы» или «Отблеск
янтаря», но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок
поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни».

Землетрясение
в португальском городе Лиссабоне (1755 год), о котором упоминает Достоевский,
унесло жизни около 30 000 жителей, это исключительное трагическое событие
послужило предметом для философских рассуждений, отрицавших благое провидение
(Вольтер, «Поэма о гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы »Все благо«»
и т. д.).

Далее
у Достоевского следует разъяснение, и оценка меняется: «Заметим, впрочем,
следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь
стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и
янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало
того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили
бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и
за «пурпур розы» в частности. Поэма, за которую казнили поэта, как
памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть даже и немалую
пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство
красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения».

Итог
рассуждения таков: «Какое-нибудь общество, положим, на краю гибели, все,
что имеет сколько-нибудь ума, души, сердца, воли, все, что сознает в себе
человека и гражданина, занято одним вопросом, одним общим делом. Неужели ж
тогда только между одними поэтами и литераторами не должно быть ни ума, ни
души, ни сердца, ни любви к родине и сочувствия всеобщему благу? Служенье муз,
дескать, не терпит суеты. Это, положим, так. Но хорошо бы было, если б,
например, поэты не удалялись в эфир и не смотрели бы оттуда свысока на
остальных смертных <…>. А искусство много может помочь иному делу своим
содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие
силы».

Фет
как «чистый поэт» и кирасирский офицер: еще одна пародия Д.Д. Минаева
и ее контекст

Еще
раз Д.Д. Минаев (1863) спародировал стихотворение Фета, представив свой текст
как будто бы раннюю, «дотургеневскую» редакцию самого автора;
стихотворение с таким комментарием «прислал» «майор
Бурбонов»; это одна из пародийных масок Д.Д. Минаева, условный образ тупого
солдафона – «бурбона». Вот текст пародии:

Топот,
радостное ржанье, 

Стройный
эскадрон, 

Трель
горниста, колыханье 

Веющих
знамен, 

Пик
блестящих и султанов; 

Сабли
наголо, 

И
гусаров и уланов 

Гордое
чело; 

Амуниция
в порядке, 

Отблеск
серебра, — 

И
марш-марш во все лопатки, 

И
ура, ура!..

Теперь
стихотворная форма фетовского стихотворения наполняется совсем иным
содержанием, нежели в минаевских пародиях «с гражданским отливом» –
очень скудным: скалозубовским восторгом перед красотой военного строя, упоением
перед ладной амуницией. Эстетизация любви и природы, присутствовавшая в
фетовском оригинале, заменяется эстетизацией фрунта. Пародист словно заявляет:
господину Фету нечего сказать и все равно, о чем «петь», —
оригинальными мыслями поэт Фет явно де не блистает.

В
утрированном виде Д.Д. Минаев отразил действительное понимание Фетом природы
поэзии. Фет был неоднократно утверждал, что в ней необходимы «безумство и
чепуха, без которой я поэзии не признаю» (письмо Я.П. Полонскому от 31
марта 1890 г.).

Репутация
Фета как поэта без идеи, если вообще не просто глупого существа, к тому же
абсолютно безразличного к тематике собственных стихов, была весьма
распространенной. Вот свидетельство А.Я. Панаевой: «Очень хорошо помню,
как Тургенев горячо доказывал Некрасову, что в одной строфе стихотворения:
«Не знаю сам, что буду петь, — но только песня зреет!» Фет изобличил
свои телячьи мозги» (Панаева (Головачева) А.Я. Воспоминания / Вступ. ст.
К. Чуковского; Примеч. Г.В. Краснова и Н.М. Фортунатова. М., 1986. С. 203).

Весьма
красноречива и тургеневская пародия: «Я долго стоял неподвижно / И
странные строки читал; / И очень мне дики казались / Те строки, что Фет
написал. // Читал… что читал, я не помню, / Какой-то таинственный вздор…».
А.В. Дружинин писал в дневнике о «нелепом детине» Фете и его «допотопных
понятий» (запись от 18 декабря 1986 года (Дружинин А.В. Повести. Дневник.
М., 1986. С. 255). На самом деле Фет сознательно провоцировал литературную
среду нарочитыми «нелепостями» (ср. наблюдения по этому поводу в
книге: Кошелев В.А. Афанасий Фет: Преодоление мифов. Курск, 2006. С. 215).

Сам
И.С. Тургенев спрашивал поэта: «Зачем ты относишься подозрительно и едва
ли не презрительно к одной из неотъемлемых способностей человеческого мозга,
называя ее ковырянием, рассудительностью, отрицанием – критике?» (письмо
Фету от 10 (22) сентября 1865 г.).

Н.А.
Некрасов в печатном отзыве (1866 года) утверждал: «У нас, как известно,
водятся поэты трех родов: такие, которые «сами не знают, что будут
петь», по меткому выражению их родоначальника, г. Фета. Это, так сказать,
птицы-певчие». Такая репутация Фета поддерживалась его высказываниями (в
стихах и в прозе) об иррациональной, интуитивной основе творчества, о звуке, а
не смысле как истоке поэзии. Эта любимая фетовская идея была многократно
высмеяна пародистами: «Он поет, как лес проснулся, / Каждой травкой,
веткой, птицей <…> И к тебе я прибежала, / Чтоб узнать, что это
значит?« (Д.Д. Минаев, »Старый мотив«); »Друг мой! Умен я
всегда, / Днем я – от смысла не прочь. / Лезет в меня ерунда / В теплую
звездную ночь« (»Тихая звездная ночь«); »Грезит у камина /
Афанасий Фет. / Грезит он, что в руки / Звук поймал, — и вот / Он верхом на
звуке / В воздухе плывет« (Д.Д. Минаев, »Чудная картина!»,
1863).

Но
Некрасов, откликаясь на сборник Фета 1856 года, признавал: «Смело можем
сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее
ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько
поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет».

На
недалекость Фета (всего только «толстого добродушного офицера»)
намекал граф Л.Н. Толстой В.П. Боткину, 9 / 21 июля 1857 года, ощущая какое-то
несоответствие между тонкими стихами и их творцом: «…И в воздухе за песнью
соловьиной разносится тревога и любовь! – Прелестно! И откуда у этого
добродушного толстого офицера такая непонятная лирическая дерзость, свойство
великих поэтов« (речь идет о стихотворении »Еще майская ночь»,
1857).

Фет
– личность воспринимался прежде всего как недавний кавалерийский офицер, причем
такая характеристика указывала на его ограниченность, неразвитость,
простоватость ума. И.С. Тургенев, иронически отвечая на письмо Фета, в котором
тот резко отстаивал свои права помещика и претендовал как землевладелец на
привилегированное положение, замечал: «Государство и общество должно охранять
штаб-ротмистра Фета как зеницу ока <…>». В другом письме он
иронизировал по поводу «короткого кавалерийского шага» Фета (письмо
Фету от 5, 7 (12, 19) ноября 1860 г.); уже полуиронически (но все-таки только
полу-, а наполовину всерьез) именовал Фета «закоренелым и остервенелым
крепостником и поручиком старого закала» (письмо Фету от 18, 23 августа
(30 августа, 4 сентября) 1862 г.).

Выбор
Фетом, окончившим в 1844 г. императорский Московский университет и уже
приобретшим некоторую известность как поэт, военной службы диктовался
неблагоприятными жизненными обстоятельствами. Его отец, потомственный дворянин
Афанасий Неофитович Шеншин, встретил в Германии Шарлотту Элизабету Фёт
(урожденную Беккер); которая уже состояла в браке с Иоганном-Петром-Карлом-Вильгельмом
Фётом, и увез в Россию. Шеншин и Шарлотта Фёт, возможно, были сначала обвенчаны
по протестантскому обряду 2 октября 1820 года (православное венчание состоялось
только в 1822 году). Развод Шарлотты с Фётом был совершен только 8 декабря 1821
года, и рожденный от их союза ребенок, записанный как сын Шеншина, после
расследования, проведенного церковными и светскими властями (расследование было
вызвано неким доносом), в 1835 году был признан сыном господина Фёта, утратив
права русского дворянина.

Сам
Фет, по-видимому, на самом деле считал своим отцом И. Фёта, хотя и старательно
скрывал это; до относительно недавнего времени господствовала версия, что тот и
был отцом поэта в действительности; факт венчания А.Н. Шеншина с Шарлоттой Фёт
по протестантскому обряду отрицался (см., например: Бухштаб Б.Я. А.А. Фет:
Очерк жизни и творчества. Л., 1974. С. 4-12, 48). Сведения из новонайденных
документов свидетельствует, но только косвенно, скорее, в пользу версии об
отцовстве Шеншина (см.: Кожинов В.В. О тайнах происхождения Афанасия Фета //
Проблемы изучения жизни и творчества А.А. Фета: Сборник научных трудов. Курск,
1933; Шеншина В.А. А.А. Фет-Шеншин: Поэтическое миросозерцание. М., 1998. С.
20-24). Однако сам А.Н. Шеншин бесспорно считал Афанасия сыном не своим, а
Фёта. Официально он был признан потомственным дворянином Шеншиным только в 1873
г. после подачи прошения на высочайшее имя (см. об этом: Бухштаб Б.Я. А.А. Фет:
Очерк жизни и творчества. С. 48-49). (О разных версиях происхождения Фета см.
также, например: Федина В.С. А.А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике.
Пг., 1915. С. 31-46; Благой Д. Афанасий Фет – поэт и человек // А. Фет.
Воспоминания / Предисл. Д. Благого; Сост. и примеч. А. Тархова. М., 1983. С.
14-15; Кузьмина И.А. Материалы к биографии А.А. Фета // Русская литература.
2003. № 1; Шеншина В.А. А.А. Фет-Шеншин: Поэтичское миросозерцание / Изд. 2-е,
доп. М., 2003. С. 212-224; Кошелев В.А. Афанасий Фет: Преодоление мифов. С.
18-28, 37-38; см. также комментарий А.Е. Тархова к автобиографической поэме
Фета «Две липки» в изд.: Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2.
С. 535-537).

Фет
решил выслужить дворянство; обычным и, как казалось, наиболее простым средством
к этому была военная служба.

В
мемуарах «Ранние годы моей жизни» Фет называет причинами выбора
военной службы помимо желания вернуть потомственное дворянство офицерский
мундир как свой собственный «идеал» и семейные традиции (Фет А.
Ранние годы моей жизни. М., 1893. С. 134); В.А. Кошелев предполагает, что
поступление на военную службу было также средством избежать
«»богемного» существования, в которое было окунулся в
студенческие времена» (Кошелев В.А. Афанасий Фет: Преодоление мифов. С.
76). Так или иначе, высказывания Фета, не рассчитанные, в отличие от его
воспоминаний, на прочтение широким кругом, свидетельствуют о нелюбви к военной
службе.

Фет
поступил на военную службу в апреле 1845 г. унтер-офицером в Кирасирский
орденский полк; спустя год получил офицерский чин, в 1853 г. перешел в
лейб-гвардии уланский Его Императорского Высочества Цесаревича полк, к 1856 г.
дослужился до звания ротмистра. «Но в 1856 г. новый царь Александр II, как
бы в компенсацию дворянству за готовящуюся реформу, еще более затруднил
проникновение в потомственные дворяне. По новому указу для этого стал требоваться
уже не майорский, а полковничий чин, достигнуть которого в обозримый срок Фет
не мог надеяться.

Фет
решил уйти с военной службы. В 1856 г. он взял годовой отпуск, который частично
провел за границей (в Германии, Франции и Италии), по окончании годового отпуска
уволился в бессрочный, а в 1857 г. вышел в отставку и поселился в Москве»
(Бухштаб Б.Я. А.А. Фет: Очерк жизни и творчества. С. 35).

Фет
на самом деле очень тяготился военной службой и в письмах другу И.П. Борисову
отзывался о ней весьма резко: «через час по столовой ложке лезут разные
гоголевские Вии на глаза», которых нужно не только терпеть, но коим
«еще нужно улыбаться».

Для
отношения сослуживцев к поэту показательна такая их стихотворная шутка:
«Ах ты, Фет, / Не поэт, / А в мешке мякина, / Не пиши, / Не смеши / Нас,
детина!». Стихи эти, — очевидно, приятельские, не издевательские, но о
понимании фетовской поэзии они явно не говорят.

Поэт
утверждал: «Идеальный мир мой разрушен давно». Жизнь его подобна
«грязной луже, в которой он тонет; он добрался »до безразличия добра
и зла«. Он признается Борисову: »Никогда еще не был я убит морально
до такой степени«, вся его надежда – »найти где-нибудь мадмуазель с
хвостом тысяч в двадцать пять серебром, тогда бы бросил все». А в мемуарах
«Ранние годы моей жизни» он писал о себе, что ему «пришлось
принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства»
(Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893. С. 543).

Этими
обстоятельствами, по-видимому, объясняется та душевная черствость, равнодушие к
окружающим Фета, отмеченные некоторыми современниками Фета: «Я никогда не
слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видела,
чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия
к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа» (Т.А.
Кузьминская об А.А. Фете / Публикация Н.П. Пузина // Русская литература. 1968.
№ 2. С. 172). Впрочем, признавать бесспорность таких свидетельств (как и
категорически отрицать их) сложно.

Однако,
выйдя в отставку, он демонстративно продолжал носить уланскую фуражку.

От
осмеяния к почитанию

Еще
одна пародия на «Шепот, робкое дыханье…» принадлежит Н.А. Вормсу, она
входит в цикл «Весенние мелодии (Подражание Фету)» (1864):

Звуки
музыки и трели, – 

Трели
соловья, 

И
под липами густыми

И
она, и я. 

И
она, и я, и трели, 

Небо
и луна, 

Трели,
я, она и небо, 

Небо
и она. 

Н.А.
Вормс пародирует мнимую бессодержательность фетовского стихотворения: вместо
трех строф оригинала – только две (зачем еще строфа, если и так нечего
сказать?), причем вся вторая строфа построена на повторах слов, — как взятых из
первой («трели», «и она, и я», «я, она», «и
она»), так и появляющихся только в этом втором четверостишии
(«небо»). Наиболее частотными оказываются личные местоимения
«я» и «она», лишенные определенного значения.

Наконец,
в 1879 году спародировал «Шепот, робкое дыханье…» П.В. Шумахер: 

Голубой
цвет

(à
la Фет)

Незабудка
на поле, 

Камень
– бирюза, 

Цвет
небес в Неаполе, 

Любушки
глаза, 

Моря
Андалузского 

Синь,
лазурь, сапфир, — 

И
жандарма русского 

Голубой
мундир! 

Высмеивается
опять-таки пресловутая «бессодержательность» Фета: все абсолютно
разнородные образы подобраны на основе одного, совершенно случайного признака –
голубого цвета. (Андалузия – историческая область в Испании..) А вот упоминание
о русском жандарме (жандармы носили голубые мундиры) по-своему ожидаемо:
пародист намекает на пресловутый ультраконсерватизм охранителя Фета.

Особый
случай – стихотворение «Ночлег в деревне» (1857-1858) И.С. Никитина:
«первые две строфы его воспринимаются как очевидная пародия на
«Шопот, робкое дыханье… И заря, заря!»» (Гаспаров М.Л. Метр и
смысл: Об одном из механизмов культурной памяти. М., 1999. С. 162). Вот
фрагмент из него: «Душный воздух, дым лучины, / Под ногами сор, / Сор на
лавках, паутины / По углам узор; / Закоптелые полати, / Черствый хлеб, вода, /
Кашель, пряхи, плач дитяти… О, нужда, нужда!». Пародийный эффект возник,
очевидно, непреднамеренно, автор к нему не стремился; И.С. Никитина подвела
«память размера»: размер стиха вызывает почти неизбежные ассоциации
со знаменитым стихотворением Фета.

Молодой
поэт А.Н. Апухтин еще в 1858 году сказал о Музе Фета и о ее гонителях:

Но
строгая жена с улыбкою взирала

На
хохот и прыжки дикарки молодой,

И,
гордая, прошла и снова заблистала

Неувядаемой
красой.

(«А.А.
Фету») 

Но
отношение к Фету в литературных кругах ощутимо изменилось лишь ближе к концу
его жизни. В.С. Соловьев писал о поэзии Фета в примечании к своему
стихотворению «19 октября 1884 г.»: «А.А. Фет, которого
исключительное дарование как лирика было по справедливости оценено в начале его
литературного поприща, подвергся затем продолжительному гонению и глумлению по
причинам, не имеющим никакого отношения к поэзии. Лишь в последние десятилетия
своей жизни этот несравненный поэт, которым должна гордиться наша литература,
приобрел благосклонных читателей». (О литературной репутации Фета и о
восприятии его поэзии см. также: Елизаветина Г.Г. Литературная судьба А.А. Фета
// Время и судьбы русских писателей. М., 1981.)

К
концу века решительным образом изменилось и отношение к стихотворению Фета:
«Для раннего символизма многократно цитируемое стихотворение Фета
«Шепот, робкое дыханье…» послужило <…> истоком бесконечно
разнообразного развертывания парадигмы шепот (ропот, шелест и т.п.)»
(Ханзен-Лёве А. Русский символизм: Система поэтических мотивов: Ранний
символизм / Пер. с нем. С. Бромерло, А.Ц. Масевича и А.Е. Барзаха. СПб., 1999.
С. 181).