Криницын А.Б. 

Для
русской литературы оказались важными в романе Нодье несколько сюжетных и
концептуальных моментов. Во-первых образ героя из высшего общества, на поверку
оказывающегося жестоким разбойником, идеологом бунта против самых его
(общества) основ. Это не двойничество в гофмановском варианте – раздвоение
сознания героя – но едва совместимые грани жизни цельной, загадочной личности,
которая раздваивается уже в сознании героини. В глазах своей возлюбленной,
Антонии де Монлион, герой отдельно существует как благородный Лотарио,
венецианский вельможа, и Жан Сбогар, запятнанный кровавыми убийствами, виновник
гибели ее сестры. Такое разделение амплуа дает Нодье возможность соединить
светскую повесть с разбойничьей, а благородного героя показать в адском
обличье. Получается, что героиня одновременно страстно любит венецианского
знакомого и ужасается свирепого главаря, не догадываясь об их тождестве даже в
разбойничьем замке, где Сбогар находится с ней почти неотлучно, но не снимая
черной маски. Убийственную для нее правду (в прямом смысле, ибо сердце Антонии
не выдерживает открытия) она узнает лишь на последней странице романа – в
мгновение, когда разбойников ведут на эшафот.

Убеждения
Жана Сбогара представляют собой своеобразное преломление руссоизма. Восставая
против мира цивилизации, герой апеллирует к морали естественного человека и
ценностям патриархального мира. При этом Жан Сбогар – княжеского происхождения,
но несправедливо обиженный людьми, отнявшими у него достояние.

Сбогар
любит Антонию как свой идеал, как свою святыню – чистой, целомудренной любовью.
Разбойник и злодей для всех, он к ней обращен лучшей стороной своей души,
оберегая ее, подобно ангелу хранителю, от всех возможных опасностей, чем сильно
напоминает корсара Конрада из поэмы Байрона. До встречи в венецианском салоне
он никогда не показывается перед нею открыто, появляясь то издали как бедный
морлакский певец, то под видом армянского монаха с закрытым капюшоном лицом, то
он любуется ею, когда героиня забывается сном в роще, и можно подумать, что ей
лишь почудились тень и голоса. Характерно, что все невольные встречи происходят
на природе – в родной стихии Жана Сбогара, где он получает над героиней полную
власть (музыкальным лейтмотивом Сбогара является народная песня: «Горе
тебе, если ты растешь в тех лесах, где властвует Жан Сбогар!» – С. 30, 33,
60) С другой стороны, благодаря этим таинственным полувстречам сама фигура
Сбогара делается в сознании Антонии призрачной, и затем является в кошмарных
сновидениях. В финале Сбогар осмеливается неотлучно находиться при возлюбленной
лишь когда у той мутится сознание, и она уже разговаривает с разбойником как со
своей грезой – о Лотарио. Таким образом, антитеза Лотарио – Сбогара усиливается
разведением их по планам яви и сна.

Первые
и наиболее явные, рассчитанные на узнавание аллюзии к роману Нодье появляются в
русской литературе в исполнении Пушкина. Это прежде всего прямая отсылка к
образу «таинственного Сбогара» при рассмотрении возможных
литературных прототипов Онегина, которая отвергается Автором как условно
романтическая, но оказывается актуальной для Татьяны и потому находит прямое
воплощение в ее сне (из пятой главы), уже неоднократно разбиравшемся
исследователями. Онегин предстает в нем как атаман, повелевающий адскими
чудовищами, что является достаточно близком воспроизведением мотивов сна
полубезумной Антонии. Отметим во сне центральный мотив убийства (Онегин
разбойничьим ножом убивает Ленского, подобно тому как сестра Антонии гибнет от
шальной пули при разбойном нападении шайки Сбогара, соответственно и русская
героиня не может быть счастлива, иначе как переступив через труп ближнего – не
сестры, но ее жениха), а также то, что разбойничий сюжет необходимо
сопровождается с погружением в природную стихию и в народно-фольклорную
атмосферу (если у Нодье появлению Сбогара предшествует пространный очерк о
природе горного края, а затем пляска крестьян с народными песнями, то у Пушкина
в пятой главе впервые заходит речь о русскости Татьяны и появляется соотнесение
ее со Светланой Жуковского). Избушка в лесу – традиционное фольклорное
разбойное жилище, а страшный и ласковый к одной Татьяне медведь –
архетипическая проекция самого героя-разбойника, указывающая на его
органическую слитость с природным миром.

Обратим
внимание на то, что переклички с Нодье не ограничиваются одним лишь эпизодом
сна, но прослеживаются с самого начала взаимоотношений Онегина и Татьяны.
Процитируем отрывок о сближении Антонии и Лотарио:

«Порой
взгляд Лотарио, полный огня, выдавал его,— но этот мимолетный пламень страсти
очень скоро сменялся каким-то неизъяснимым выражением целомудренной нежности, и
тогда Лотарио не был уже похож на влюбленного. Казалось, это отец, у которого
осталась одна-единственная дочь, и он сосредоточивает на ней теперь всю ту
любовь, что некогда делили между собой остальные его дети. В такие минуты в его
страсти чувствовалось нечто большее, нечто более могучее, нежели любовь, — то
была несокрушимая воля покровителя, исполненного такого благоволения и такого
страстного стремления защитить ее, словно он был неким духом света,
ангелом-хранителем, стоящим на страже добродетели и сопровождающим ее от
колыбели до самой могилы. Таким ангелом-хранителем и казался он порой молодой
девушке…» (С. 66).[1] 

Данный
фрагмент вызывает в памяти пассажи из письма Татьяны: «Я знаю, ты мне
послан Богом, до гроба ты хранитель мой». В конце письма Татьяна обращает
к Онегину те же слова уже с сомнением: «Кто ты, мой ангел ли хранитель или
коварный искуситель?». Амбивалентность образа Онегина в сознании Татьяны
буквально следует построению образа Сбогара в романе в Нодье: она склонна под
аристократическим лоском Евгения подозревать иную, демоническую сущность. Именно
в письме Татьяны впервые возникает мотив сна, которому суждено расшириться до
сюжета главы: «Ты в сновиденьях мне являлся, незримый, ты уж был мне мил,
твой чудный взор меня томил, в душе твой голос раздавался».

Но
когда после ночного кошмара Татьяна видит Онегина на своих именинах, его взор
«был чудно нежен», что уже напоминает «дневную» ипостась
героя Нодье – Лотарио (опять-таки из процитированного фрагмента). Стоит
обратить внимание, что отповедь Онегина на письмо происходит на природе – он
настигает Татьяну в саду и неожиданно возникает прямо перед ней, «блистая
взорами». Так и Сбогар встречался Антонии в диких природных уголках, пугая
и завораживая. Музыкальный фон свидания Онегина с Татьяной – песня сельских
девушек – опять-таки заставляет вспомнить роман Нодье, где первые таинственные
появления Сбогара перед героиней сопровождаются звучанием народных песен
(кстати, славянских – далматинских)[2] , одну из которых исполняет сам герой.
Нарушение строфики, столь редкое в Онегине, подчеркивает важность для Пушкина
данной фольклорной вставки.

Русским
Жаном Сбогаром замышлялся Пушкиным и Дубровский – дворянин, бунтующий против
несправедливости общества и его нравов и уходящий в леса предводителем
разбойников – своих же крепостных. Получилась фигура ультраромантическая, почти
непредставимая в русской действительности. Ее спасает изрядная доля иронии, с
которой рассказчик украшает сюжетную канву, показывая, что сам относится к
повести как к причудливому литературному эксперименту. Особенно сильно
параллели с Нодье проступают в отношениях Дубровского и Маши, в том, как
Владимир долго наблюдает за ней, не являясь ей на глаза и отказываясь принести
малейший вред не только ей, но и всему дому Троекуровых, а в конце концов
вообще прекращает разбойничьи набеги и поселяется в усадьбе Троекуровых под
чужим именем, почти не рассчитывая добиться взаимности – так Сбогар вначале
втайне наблюдает за Антонией, потом является перед ней инкогнито, и наконец
поселяется в Венеции, чтобы там предстать ей под именем аристократа Лотарио.

Романтическая
условность образа Дубровского вполне сказывается в возвышенном пафосе его
признания Маше, резко контрастирующего своей напыщенностью с реалистической
естественностью остального повестования [3] . Мрачный замок Дуино, штурмуемый
французскими войсками, заменяется лесной крепостью с валом и рвом, где
Дубровский отбивается от роты солдат.

О
наличии мотивов романа Нодье у Лермонтова нет упоминаний исследователей. Однако
Лариса Вольперт замечает в целом сильное воздействие на русского поэта
французских последователей Байрона. Действительно, Лермонтов в целом настолько
подражателен, что представляется трудным вычленить у него конкретные
заимствования. Однако некоторые пассажи романа настолько явно перекликаются с
лермонтовской лирикой, что удержаться от сопоставления почти невозможно:

«Можно
было подумать, что когда-то, живя в ином, более возвышенном мире[4] , он создал
себе некий идеал, о котором наружность и характер Антонии лишь напоминали ему,
и что взгляд его, устремленный на Антонию, так нежен и внимателен только
потому, что ее черты смутно пробуждают в нем память о ком-то, кого он встречал
не здесь[5] . Это обстоятельство сообщало их отношениям какую-то мучительную
таинственность, которая тяготила всех, но рассеять которую могло только время.
Антония, впрочем, чувствовала себя вполне счастливой, ей было достаточно уже
одной дружбы с таким человеком, как Лотарио; и хотя робкой, недоверчивой душе
ее и был доступен иной род счастья, она не смела желать его. Жизнь казалась ей
прекраснее при мысли, что она занимает в судьбе и помыслах этого
необыкновенного человека место, которого, быть может, никто с ней не разделяет.
Что касается Лотарио, то печаль его возрастала с каждым днем, и возрастала
именно от того, что, казалось бы, должно было ее рассеять. Нередко, пожимая
руку г-же Альберти или остановив свой взор на нежной улыбке Антонии, он,
подавляя вздох, заговаривал о своем отъезде, и слезы выступали у него на глазах
» [6] (С. 75).

«Постепенно
Антония начала постигать причины глубокой скорби Лотарио. Она представила себе,
с каким нетерпением этот несчастный, лишенный самой сладостной милости
Провидения — счастья познания Бога и любви к нему,— Этот человек, ходящий по
земле странником[7] , не ведающим конца пути, и вынужденный продолжать свои
бесцельные скитания, ждет мгновения, чтобы навеки прекратить их[8] . К тому же
он, видимо, был одинок на этом свете, ибо никогда ничего не говорил о своих
родителях. Если б он знал когда-нибудь свою мать, то, наверно, упомянул бы о
ней [9] . человека, не знавшего в этом мире никакой привязанности, не могла не
страшить та безмерная пустота, в которую была погружена его душа, и Антония,
никогда ранее не подозревавшая, что живое существо может дойти до такого
предела отчаяния и одиночества [10] , не без ужаса думала о нем. Особенно
больно сжималось ее сердце, когда она размышляла над утверждением Лотарио,
будто некоторым людям, отвергнутым богом, предначертано небытие и жизнь их на
земле отравлена сознанием, что они не возродятся к новой жизни. Впервые думала
она об этой страшной пустоте, о глубокой, ни с чем не соизмеримой скорби вечной
разлуки; она ставила себя на место несчастного, для которого жизнь — не что
иное, как непрерывный ряд частичных смертей, ведущих к полной смерти, а самые
нежные привязанности — только мимолетное заблуждение двух тленных сердец[11]
» (С.71).

Уже
из приведенного выше фрагмента видно, что религиозность героя Нодье весьма
своеобразна. Настаивая на своем неверии, Сбогар тем не менее клянется, что
Антония – его «супруга перед Богом», в любви к которой он видит
«победу над вечностью». («Клянусь тем сном, который она сейчас
вкушает, – последний сон ее соединит нас, и она будет спать подле меня до
самого обновления мира» С. 37). Подобное совмещение богоборчества и
мистических откровений, бунта и мольбы, проклятий и надежды на прощение типично
для лирического героя Лермонтова (ср. «Гляжу на будущность с
боязнью…«, »Когда волнуется желтеющая нива…»,
«Благодарность», «Молитва», «Я не хочу, чтоб свет
узнал…»). Любовное соединение лишь в смертном сне станет центральным
мотивом стихотворения «Сон» («В полдневный жар, в долине
Дагестана…»).

Однажды
Антония застает Лотарио в соборе Сан Марко коленопреклоненным, в отчаянии, что
Бог не открывается его душе («Сколько раз, о небо, и с какой страстью
упадал я ниц перед этим необъятным миром, вопрошая его о творце! Сколько раз я
плакал от ярости, когда, снова заглянув в глубину своего сердца, обнаруживал
там одно лишь сомнение, неверие и смерть!» (С. 70). Любовь к Антонии
оказывается для Сбогара первым побуждением примириться с Богом (когда Антония
восклицает, указывая ему за горизонт: «Бог… Бог! Он там!» – Лотарио
глубоко тронутый, отзывается: «Если бы даже Бога не было во всей природе,
<…> его все же можно было бы найти в сердце Антонии!»). Сам же он
хочет быть ее «ангелом-хранителем» (С. 66). («… он сказал, что
любит ее; эта любовь должна была защитить ее от всех опасностей». С. 87).

Как
раз в такое положение ставит себя перед Богом Демон Лермонтова, с тоской
вспоминающий о временах, «когда он верил и любил, счастливый первенец
творенья», и осознающий свою любовь к Тамаре как святое чувство,
воскрешающее надежду на примирение с небом («Меня добру и небесам Ты
возвратить могла бы словом. Твоей любви святым покровом Одетый, я предстал бы
там, Как новый ангел в блеске новом»). Когда же Демон решается явится
перед Тамарой в монастыре, он заступает место ее ангела-хранителя [12] . Верно
и обратное: именно любовь к безгрешной Тамаре заставляет Демона скорбеть о
потерянном рае, где он мог бы быть с ней.

Так
же лирический герой «Молитвы» (1837 г.) отказывается просить за себя,
уже потерянного для спасения («Не за свою молю душу пустынную, за душу
странника в мире безродную…»), осмеливаясь молиться лишь за свою
возлюбленную, чувство к которой, таким образом, оказывается единственной
святыней в его душе, а молитва за нее – единственно возможной молитвой
(«…Но я вручить хочу деву невинную Теплой Заступнице мира
холодного»).

Итак,
и у Нодье и у Лермонтова имеет место специфическое богоборчество – бунт, от
которого мучительно страдает сам герой, расценивающий его как несчастье,
закрывающее путь к блаженству (и прежде всего – вечному блаженству с
возлюбленной, поскольку ее чистой душе будет уготовано спасение). У лирического
героя Лермонтова находят отражение такие черты Сбогара, как соединение
«священного с порочным» в душе героя, (и соответственно
амбивалентность рая и ада в любовном чувстве), и постоянные апелляции героев к
вечности и вечной жизни, невзирая на их неверие.

Между
«Жаном Сбогаром» и «Демоном» прослеживается и еще целый ряд
отдельных общих мотивов. Так, Жан Сбогар сам сравнивает себя с падшим ангелом
(«Он был красив? <…> – Почему бы нет? – Тихо сказал Лотарио.
<…> Сатана до своего падения был прекраснейшим из ангелов» (С.
82). Лик лермонтовского Демона, «красой блистая неземной», является
Тамаре «с глазами, полными печали и чудной нежностью речей», что
ассоциативно перекликается с «чудно нежным» взглядом Онегина.

И
подобно тому, как прекрасный Лотарио при последней встрече предстает Антонии
как разбойник и она узнает ужасные черты, некогда отразившиеся в венецианском
зеркале, – Демон в конце поэмы окончательно открывается Тамаре как дух зла:

Пред
нею снова он стоял, 

Но,
боже! — кто б его узнал? 

Каким
смотрел он злобным взглядом, 

Как
полон был смертельным ядом 

Вражды,
не знающей конца, — 

И
веяло могильным хладом 

От
неподвижного лица. 

Наконец,
сюжетообразующим мотивом как романа Нодье, так и поэмы Лермонтова становится
убийственность любви демонического героя. «Знаете ли вы, что я люблю ее и
что моя любовь смертоносна?» (С. 87) – так звучит первое любовное
признание Лотарио. И действительно, при стечении роковых обстоятельств гибнет
сестра героини, а затем сходит с ума и умирает она сама. Так и в поэме
Лермонтова Демон сначала подстраивает гибель жениха Тамары, а впоследствии
невольно умертвляет и ее первым поцелуем любви.

У
Нодье близость Сбогара и Антонии также ограничивалась единственным поцелуем, на
который решился Жан Сбогар в последний миг своей свободы. («Прощай навеки!
О! В последний раз, одну только эту минуту за все века… Антония, дорогая
Антония! <…> Лица их соприкасались, она чувствовала его горячее
дыхание, и в то же мгновение губы разбойника прильнули к ее губам и запечатлели
на них поцелуй, от которого все существо Антонии пронзило неведомое ей дотоле
упоение, жгучее сладострастие, в котором были и ад и рай. – Кощунство или
святотатство! — вскричал Сбогap, — Ты моя возлюбленная, моя супруга, и да
погибнет теперь весь мир!» С. 126-127.).

Ироническому
и горькому преодолению байронизма в «Евгении Онегине» Лермонтов
противопоставил не менее сложное художественное решение в «Герое нашего
времени»: его Печорин, отталкиваясь от почти уже изживших себя
романтических образов, усваивая от автора самоиронию и самоотрицание, сквозь
них утверждает свою экзистенциальную ценность и трагическое величие. Он не
героизирует свой демонизм, но имеет смелость не отказываться от него.

Созданный
по онегинскому образу и подобию, Печорин неизбежно наследует и его
прототипический ряд и также отбрасывает тень «таинственного Сбогара».
Из-за преимущественной ориентации Лермонтова на романтическую традицию, Печорин
оказывается даже ближе к страдающему бунтарю Нодье. В утонченном аристократе
действительно живет, как невоплощенная потенция, нечто пугающее: «Я, как
матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с
бурями и битвами и, выброшенный на берег, он скучает и томится…». Так
актуализируются Лермонтовым мотивы разбойничьих сюжетов Байрона и его
последователей. Печорин постоянно мечтает уйти от своей светской личины и
слиться с природным миром. Отсюда его приключения в Тамани – желание проникнуть
в разбойничий мир «честных контрабандистов» – и даже любовь к
захваченной им Бэле, которая погибает по его вине.

Еще
до знакомства с княжной Мери Печорин, «история» которого в Петербурге
«наделала много шума», предстает в ее воображении «героем романа
в новом вкусе», чем он с удовольствием пользуется, чтобы красиво построить
интригу. Когда Вернер предлагает представить Печорина княжне, тот как бы в
шутку приоткрывает ему свой замысел: «Помилуйте! — сказал я, всплеснув
руками: — разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от
верной смерти свою любезную…«. И он действительно спасает Мери »от
обморока на бале«, что, при сопоставлении с »романом в новом
вкусе» Нодье, может быть расценено как пародия на спасение Антонии
Сбогаром от разбойного нападения на пути в Венецию.

Особенно
показателен эпизод, когда Печорин, одетый черкесом, из лесной засады пугает
Мери во время прогулки. Конечно, герой тут же извиняется по-французски,
иронически замечая, что он не более опасен, чем ее кавалер. Но, отказываясь от
роли разбойника на словах, своей выходкой Печорин явно имеет цель поразить
воображение княжны и тем сильнее закрепляет в ее уме свой романтический «разбойный»
образ. И, как выясняется в дальнейшем, здесь он преуспел:

—
Вы опасный человек, — сказала она мне: — я бы лучше желала попасться в лесу под
нож убийцы, чем вам на язычок… Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо
мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, — я думаю, это вам не
будет очень трудно.

—
Разве я похож на убийцу?..

—
Вы хуже…

Таким
образом, как и в «Евгении Онегине», герой предстает разбойником
прежде всего в сознании героини, обусловленном ее кругом чтения, «романами
в новом вкусе». Если Сбогар мог перевоплощаться в знатного венецианского
вельможу, то почему бы не приписать двойную жизнь аристократу Печорину,
особенно если он сам подчеркивает свою демоничность?

У
героя Лермонтова действительно много черт, создающих ему романтический ореол и
сближающих его, в частности, со Сбогаром.

Прежде
всего это умолчание о прошлом героев, что не позволяет до конца разгадать их
характер. Отсутствие предыстории дополняется неопределенностью возраста и
обманчивой молодостью лица.

«–
Ему лет двадцать пять-двадцать шесть, не более того,— ответил Маттео.— Но он
белокур и очень хрупок на вид, хотя и превосходит силой и ловкостью людей
самого крепкого сложения и, может быть…» (С. 54).

Из
дальнейших расспросов выясняется, что он известен в Венеции «уже с очень
давних пор» (С. 54), а история с таинственно пропавшей возлюбленной
Лотарио вообще относится к событием более чем десятилетней давности [13] .

Печорин
также отличается «крепким телосложением», «способным переносить
все трудности кочевой жизни и перемены климата«, и »детской»
улыбкой и «женской нежностью» кожи. С первого взгляда на лицо его
рассказчик не дал бы ему более 23 лет, хотя после «готов был дать ему
30″. Благородный лоб обоих героев прорезают извилистые морщины,
«начертанные не годами, но неотступными мучительными думами» (Нодье,
с. 58).

Повторяются
и черты, типические для байронического портрета: В глазах Лотарио «живет
небесный огонь«, а глаза Печорина »сияли каким-то фосфорическим
блеском«, но выражают они »тягостное раздумье»; у Лотарио лицо
его «казалось серьезным и сумрачным» из-за «мрачной
неподвижности печальных и суровых глаз», чувствовалось что его взгляд
«может быть страшным»; у Печорина глаза сохраняли выражение
«глубокой постоянной грусти» взгляд был «непродолжительный, но
проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного
вопроса, и мог бы казаться дерзким, если б не был столь
равнодушно-спокоен».

У
обоих вьющиеся белокурые волосы и некая неправильность черт, придающая их
поразительной красоте неповторимость выражения.

Интересно
отметить, что духовная власть Печорина над княжной Мери окончательно
проявляется, когда они оказываются на природе. От испуга при виде мнимого
черкеса, Мери переходит к удивительной доверчивости, сказывающейся в том, что
она смело, опираясь на руку Печорина, заглядывать в самую глубину провала,
«тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза». Она доверяется
ему и природной стихии, потому что отдается стихии страсти. Наконец, во время
переезда быстрой горной речки у ней кружится голова, и Печорин вовремя
поддерживает ее на лошади и переводит на другой берег, однако пользуется ее
слабостью, чтобы поцеловать ее. Природа оказывается союзницей Печорина, как
продолжение его силы. Печорин уже явно «вскружил голову» Мери, и эта
страсть может быть уподоблена головокружению от горного потока.

Наконец,
болезненность Веры[14] отсылает к еще большей болезненности Антонии в романе
Нодье, которая была настолько слаба, что ходила, опираясь на сестру, и которой,
из-за нервной утомляемости, могло повредить всякое сильное впечатление (сестра
даже боится громко окликать ее во время сна), что подготавливает ее схождение с
ума от пережитых бедствий и потрясений в конце романа.

Так
тень Сбогара витает над всеми байроническими героями русской литературы. 

Переходя
к главной цели нашего исследования – отражению мотивов Нодье в творчестве
Достоевского – назовем вначале факты, уже давно вошедшие в поле зрения
исследователей. Сам Достоевский в подготовительных материалах к
«Преступлению и наказанию» раздумывает о возможной ориентации образа
Раскольникова на Сбогара и Ускока – разбойника из одноименного романа Жорж
Санд, выделяя в этих романтических героях такую черту, как таинственность.
(«Для полноты лица его пленяет роль затаенного существа, тайны, Унгерна,
Sbogar, Ускока и проч. Но потом сам смеется над этим» — 7; 86, курсив
Достоевского).

В
ПСС при комментировании этой записи отмечается сходство социально-философских
рассуждений Лотарио-Сбогара (излагаемых им в кругу венецианской знати) с основными
положениями теории Раскольникова: оправдание сильного героя, «кровавого и
страшного« разбойника, отваживающего восстать против »обыкновенного
общества« с его »недолговечными правилами морали» – во имя его
же освобождения.

Ибо
обновление народов совершается только таким путем — так по крайней мере говорит
нам опыт. Вы верите в провидение — и смеете осуждать пути его! Когда вулкан
очищает землю, заливая ваши поля дымящейся лавой, вы говорите — то веля Божья;
но вы не допускаете мысли, что Бог возложил некую особую миссию на этих
кровавых и страшных людей, что подтачивают и ломают опоры, на. которых зиждется
общество, чтобы затем построить его заново. Вспомните, кто были основатели
каждого нового общества, и вы увидите, что все это — разбойники, подобные тем,
кого вы осуждаете!

Кто
были, спрашиваю я, все эти Тезеи, Пирифои, эти Ромулы, которыми отмечен переход
от века варваров к веку героев, возглавленному ими?» (С. 84-85).

Отражения
мыслей Сбогара в теории Раскольникова были подробно рассмотрены в работе В.А.
Недзвецкого.[15] 

Но
на наш взгляд, можно обнаружить и дальнейшие обращения Достоевского к
творчеству Нодье. Речь пойдет о генезисе героя, задуманного куда более
романтическим и таинственным, нежели Раскольников, – Ставрогина.

Ставрогин,
пришедший в «Бесы» из замысла романа о «великом грешнике»,
сознательно строился Достоевским на аллюзиях со многими известнейшими героями
мировой литературы, такими как Фауст, Гамлет, принц Гарри из «Генриха
VIII« Шекспира, Родольф из »Парижских тайн» Э.Сю [16] . В контексте
русской литературы он был соотнесен со всей галереей «лишних людей» –
скучающих и праздных дворян, не находящих применения своим «силам
необъятным», и прежде всего с образом Печорина. При этом у Ставрогина
гораздо резче, чем у Героя Нашего Времени, намечены демонические черты.

Наиболее
странным и загадочным в биографии Ставрогина представляется его
«виртуальный» брак и последующие взаимоотношения с Хромоножкой –
безумной Марьей Тимофеевной Лебядкиной. Чтобы соединить сюжетно этих двух
героев, Достоевскому пришлось пойти на достаточно причудливую мотивацию:
аристократ Ставрогин, в мучениях леденящей скуки, явил свое безграничное
своеволие в том, чтобы как можно непоправимее испортить себе жизнь, женившись
на нищей, полоумной калеке, «восторженной идиотке», заметив, что она
в него влюблена. Затем он все же этот брак скрывает, Хромоножку отсылает в
отдаленный монастырь, а ее брату платит деньги за молчание.

Хромоножка
же почитает его чуть ли не выше Бога («Мой-то и Богу, захочет поклонится,
а захочет, и нет»), молится за него и неустанно его ждет, все более все
более погружаясь в свои фантастические грезы и теряя связь с реальностью. Но
когда он является к ней с предложением раскрыть «тайну», объявить
публично о браке и увести ее навсегда из России, то она гневно отстраняется от
него как от поддельного двойника ее истинного кумира. Ставрогин раздваивается в
ее сознании на «ясного сокола и князя», героя ее восторженных
мечтаний, и на «сыча и купчишку», которого она презрительно прогоняет
с криком «Гришка Отрепьев анафема!» Сразу после этой встречи
Ставрогин фактически дает согласие на убийство Хромоножки Федькой Каторжным,
буквально реализуя ее трагические предчувствия.

Хромоножка
то бредит, то пророчествует, то видит загадочные сны. Ее часто сопоставляли и с
Офелией, и с безумной Маргаритой в темнице (в разговоре с Шатовым она сочиняет
историю о якобы бывшем у нее ребенке, которого она бросила в пруд), но
последняя сцена со Ставрогиным – обличение героя, ставшего лжегероем (подобно
тому как безумный Евгений прозревает демоническую тень Медного Всадника) –
имеет соответствие у Гете лишь отчасти (последней фразой полубезумная Маргарита
бросает Фаусту: «Уйди! Ты весь в крови! Мне страшно, Генрих!») [17] .

Самое
примечательное в данном образе – его фольклорная аранжировка, в которой
выдержаны только два персонажа в романе – сама Хромоножка и Федька Каторжный,
ее будущий убийца (говорящий исключительно выражениями из «сибирской
тетради» Достоевского). Подобная констелляция образов, говорящих распевной
фольклорной речью, уже имела место у Достоевского в ранней повести
«Хозяйка»: это полубезумная Катерина и демонический старик Мурин, то
ли муж то ли покровитель героини, образ с отчетливой разбойничьей семантикой
[18] .

Но
если в образе Федьки народный колорит оправдан, то для Хромоножки он
оказывается в высшей степени странным – ведь она росла в Петербурге и никак не
соприкасалась с «народной почвой», а брат ее, капитан Лебядкин, при
всей своей комичности изъясняется как человек образованный, претендующий на принадлежность
к дворянской культурной среде.

Очевидно,
разбойные мотивы необходимо связывались в сознании Достоевского с фольклорным
колоритом, и не последнюю роль сыграл в этом пример «Евгения
Онегина», где ради сна Татьяны про Онегина-разбойника Пушкин обильно ввел
в пятую главу русский couleur local, невзирая на дворянски-европейскую культуру
героев. Хромоножка, как и Катерина из «Хозяйки», оказывается
романтической героиней, заимствованной из разбойничьего романа. И тут мы вновь
возвращаемся к послужившему для Пушкина истоком аллюзии роману Нодье, где
разбойнику Сбогару также придавался народный колорит, невзирая на его княжеское
происхождение).

Попробуем
детально сопоставить несколько сцен и мотивов «Жана Сбогара» и
«Бесов». Нас будут интересовать финальные, кульминационные и наиболее
драматически напряженные сцены романа Нодье, когда помутившаяся рассудком
Антония остается у разбойников, и интрига ее взаимоотношений с Жаном Сбогаром
получает неожиданное фантасмагорическое завершение.

После
смерти сестры Антония начинает пересказывать разбойникам и самому главарю свои
кошмарные сны, варьирующие один сюжет: она – невеста Жана Сбогара, и на их
свадьбу собирается весь ад, а также все убитые и замученные шайкой. Отдаваясь,
хоть и невольно, адским силам, героиня тем самым берет на себя некую
трагическую вину, в том числе и за гибель своей сестры.

Одновременно
она восторженно рассказывает Сбогару (лицо которого всегда скрыто) о своей
любви к Лотарио, теперь навсегда потерянному и представляющемуся ей неким
покинувшим ее ангелом. Поскольку Жан Сбогар, «несмотря на то, что лицо его
всегда было закрыто черным крепом или забралом шлема, не осмеливался появляться
возле нее иначе, как во время ее сна или в те минуты, когда она бывала в бреду
и никого не узнавала», то Антония, интуитивно чувствуя страшную правду
(тождество Лотарио и Сбогара), привыкает к таинственному присутствию
возлюбленного рядом во время своего сна, и сновидения окончательно мешаются у
нее с явью.

«Слушай,—
сказала она, взяв разбойника за руку,— я хочу рассказать тебе одну тайну. В дни
моей ранней юности <…> я знала одного ангела, странствовавшего на
земле; лицо его тронуло бы сердце отцеубийцы. Но я только мельком видела его,
потому что Господь отнял его у меня, позавидовав моему счастью… Я называла
его Лотарио, моим Лотарио… Помню, у нас был дворец — далеко-далеко, в горах.
Никогда не найти мне туда дороги…»

Приведем
наконец полностью то мрачное сновидение Антонии, которое некогда вдохновило
Пушкина:

«Однажды
он [Жан Сбогар] сидел подле нее, как всегда — с закрытым лицом, охраняя ее сон.
Внезапно она пробудилась и быстро приподнялась на постели, шепча имя Лотарио.

—
Я видела его,— сказала она с глубоким вздохом, — он сидел на том месте, где
сейчас сидишь ты. Я часто вижу его здесь во сне, и тогда я чувствую себя такой
счастливой. Но почему мне кажется, что я вижу его иногда и наяву, что это вовсе
не сон? Он появляется обычно вот там, за этим пологом… В те дни страдании и
надежд, когда мне чудилось, что я скоро найду избавление навеки, по телу моему
текли огненные ручьи, мои губы пылали, ногти помертвели и посинели… Кругом
меня толпились призраки. Были тут ярко-зеленые аспиды, подобные тем, что
прячутся в дуплах ив; и другие, еще более страшные, гады с человечьими лицами;
огромные бесформенные великаны; только что отрубленные головы, глаза которых,
полные жизни, пронизывали меня ужасным взором; и ты, ты тоже был среди них, как
колдун, повелевающий всеми этими чарами смерти. Я кричала от страха и звала
Лотарио. И вдруг — не смейся же над моими бреднями! —я увидела, как эта маска
упала, а на твоем месте стоял Лотарио; весь в слезах, протягивал он ко мне
дрожащие руки и, стеная, повторял мое имя. Правда, он был совсем не таким,
каким я знала его прежде,— тогда он был печален, задумчив, суров, но прекрасен божественной
красотой; теперь же, страшно исхудавший, мертвенно-бледный, растерянный, он
вращал налитыми кровью глазами; у него была отвратительная, всклокоченная
борода; безнадежная усмешка, подобная усмешке дьявола, блуждала по бледным его
губам… О, ты даже представить себе не можешь, каким стал Лотарио!»
(выделения мои – А.К.)

Ту
же ситуацию раздвоения героя в сознании безумной возлюбленной на просветленный
ангельский образ и демонический облик разбойника видим мы в отношении
Хромоножки к Ставрогину. И здесь героиня бредит, узнавая и не узнавая героя, и
отталкивает его во имя мифологизированного в ее сознании идеала, каким
Ставрогин представлялся ей ранее. Примечательно, что Хромоножка тоже переживает
ощущение некой сакральной вины, выражающейся в воспоминаниях о якобы утопленном
ею в пруду ребенке. Поскольку «Марья Тимофеевна девица», этот мотив
выглядит особенно загадочным и навеянным как Гете, так и Нодье [19] .

Мнимую
виновность, заключающуюся, очевидно, в духовной близости злу (через любовь к
герою), героини Достоевского и Нодье пытаются очистить жизнью в монастыре,
однако так и не становятся монахинями: Хромоножку долго скрывали в отдаленной
обители, но возвращаться туда она более не желает («Эка невидаль мне ваш
монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем теперь войду? Теперь уж одна
одинешенька! Поздно мне третью жизнь начинать»), а Антония становится
послушницей после разгрома шайки, но перед самым пострижением умирает, увидев и
узнав Лотарио в идущем на казнь Сбогаре. Так реализуется мотив символического
обручения Антонии и Сбогара, который с самого начала называет ее своей супругой
перед Богом и клянется не касаться ее (как не посягает никогда и Ставрогин на
свою законную жену). В финале обоих романов героиня гибнет по вине героя, хотя
и не от его руки.

Черный
креп на лице Сбогара находит соответствие в мертвенном, напоминающем маску
выражении лица Ставрогина, о чем неоднократно упоминается в романе
(«…казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и
отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску» (10; 37).[20] 

Марья
Тимофеевна тоже постоянно видит сны о том, как возвращается ее суженый. Когда
она видит его после долгой разлуки в гостиной Варвары Петровны, она готова
пасть перед ним на колени. Ставрогин отговаривает ее, и в эту минуту «в
глазах его засветилась необыкновенная нежность», что отсылает нас
одновременно и к Онегину и к Сбогару.

Но
перед всамделишном визитом Ставрогина Хромоножке снится кошмар: что он приходит
к ней как разбойник, с ножом в руке. Проснувшись под взглядом действительно
вошедшего Ставрогина, она видит его на том самом месте, что и во сне, и кричит
от ужаса.

–
Здравствуйте, князь, – прошептала она, как-то странно в него вглядываясь.

–
Должно быть сон дурной видели? – продолжал он все приветливее и ласковее улыбаться.

–
А вы почему узнали, что я про это сон видела?..

И
вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымая пред собой, как бы в
защиту, руку и приготовляясь опять заплакать» (10; 215).

Подобно
тому как Антония проецирует свое «милое виденье» на конкретное место
– за пологом своей кровати, где обычно и стоит Сбогар (см. мой курсив в цитате
выше), – так и Марья Лебядкина привычно ожидает своего «ясного
сокола» на пороге комнаты.

Помедлив,
она обращается к вошедшему с причудливой просьбой:

«
– Садитесь, прошу вас, подле меня, чтобы можно было мне потом вас разглядеть, –
произнесла она довольно твердо, с явною и какою-то новою целью. – А теперь не
беспокойтесь, я и сама не буду глядеть на вас, а буду вниз смотреть. Не глядите
и вы на меня до тех пор, пока я вас сама не попрошу. Садитесь же, — прибавила
она даже с нетерпением». (10; 215)

В
больном воображении Марьи Тимофеевны взаимное «несмотрение»
приравнивается к отсутствию. Далее она, как ребенок, желает повторить видение,
о котором столько мечтала и которое так жестоко обмануло и испугало ее:

«
– Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, – произнесла она вдруг

твердым
и настойчивым голосом

Как
войдите? Куда я войду?

–
Я все пять лет только и представляла себе, как он войдет. Встаньте сейчас и
уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и
возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу
посмотреть, как это будет.

Николай
Всеволодович проскрежетал про себя зубами и проворчал что-то
неразборчивое». (10; 217-218)

После
этих сновидений восприятие героинями соответственно Сбогара и Ставрогина резко
меняется. Если Антония отмечает, как страшно исказились во сне черты Лотарио
(«прежде <…> он был <…> прекрасен божественной красотой;
теперь же, страшно исхудавший, мертвен¬но-бледный, растерянный, он вращал
налитыми кровью глазами; <…> безнадежная усмешка, подобная усмешке
дьявола, блуждала по бледным его губам… О, ты даже представить себе не
можешь, каким стал Лотарио!»), то Хромоножка прозревает в фальшивость и
пустоту человека, перед которым еще при прошлой встрече хотела прилюдно пасть
на колени, и начинает гордо превозносить перед ним истинного «князя»:

«Нет,
не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! — гордо и
торжественно подняла она голову.

Его
будто осенило.

–
С чего вы меня князем зовете и… за кого принимаете? – быстро спросил он. (10;
218)

<…>
– Похож-то ты очень похож, может и родственник ему будешь, – хитрый народ!
Только мой – ясный сокол и князь, а ты – сыч и купчишка! Мой-то и богу, захочет
поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!)
по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты тогда струсил,
вошел-то? Кто тебя тогда напугал? как увидала я твое низкое лицо, когда упала,
а ты меня подхватил, — точно червь ко мне в сердце заполз: не он, думаю, не он!
Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской барышней! О господи! да я
уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами
живет и летает, на солнце взирает… Говори, самозванец, много ли взял? За
большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..
(10; 219)

Причину
своей оставленности обе героини смятенно ищут то в себе, то в герое. Больную
Антонию мучает, что Лотарио либо ей просто пригрезился, либо забыл ее, либо
разлюбил и бросил. Звучит в ее бреду и предупреждение ревности со стороны
Сбогара:

«—
Сжалься, сжалься, о, прости меня! Не бойся Лотарио; ему вовсе и не нужна
Антония, Я предлагала ему себя, но он меня отверг. Сжалься еще на этот раз, и я
никогда больше не стану говорить о нем!»

Хромоножка
же пытается дойти до своей глубокой, мистической вины:

–
Виновата я, должно быть, пред ним в чем-нибудь очень большом, — прибавила она
вдруг как бы про себя, – вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда
моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред
ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и все думаю про вину мою
великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.

–
Да что вышло-то?

–
Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны, – продолжала она, не отвечая на
вопрос, даже вовсе его не расслышав. <…> Все в заговоре — неужто и он?
Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы
про Гришку Отрепьева, что на семи соборах был проклят? (10; 217)

От
образа Гришки естественная цепь ассоциаций ведет Хромоножку дальше, к Пугачеву
и Разину – разбойниками, характерным атрибутом которых является нож:

–
Прочь, самозванец! – повелительно вскричала она, – я моего князя жена, не боюсь
твоего ножа!

–
Ножа!

–
Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я видела: ты как вошел
давеча, нож вынимал! (10; 219)

Выйдя
в бешенстве и «неутолимой злобе» («»Нож, нож!» –
повторял он в неутолимой злобе, широко шагая по грязи и лужам, не разбирая
дороги» — 10; 219) Ставрогин тут же встречает Федьку Каторжного, в руках
которого сверкает уже всамделишный нож. Так он буквально воплощает видение
Хромоножки о Ставрогине.. Если следовать классической статье Бердяева, где все
герои рассматриваются как эманации Ставрогина, различных сторон его души и
идей, то Федьку можно понимать как двойника Ставрогина, который воплощает
зверские, преступные наклонности героя; вдобавок можно вспомнить, что
немотивированная грубость обращения Ставрогина с Федькой обыкновенна у героев
Достоевского именно по отношению к двойникам. Когда Федька в конце романа
убивает Хромоножку, Ставрогин чувствует свою собственную непосредственную вину.

В
любом случае несомненно, что Федька видит в Ставрогине своего главаря (отсюда
почтение, смешанное с фамильярностью: не будем забывать, что Верховенский как
раз и готовит Ставрогина на роль народного лидера, который способен раздуть
пламя бунта, высвободив разбойную стихию разрушения в натуре русского народа): нож
видится у обоих героев. В любом случае за образом Ставрогина прочно
закрепляются разбойничьи коннотации. Верховенский ценит его за
«необыкновенную способности к преступлению». Именно аристократизм
Ставрогина, по мнению Верховенского, придает ему чуть ли не безграничную власть
над народом, потому что Ставрогин «красавец, гордый как Бог», силен
духом и годится на роль демонического самозванца, «Ивана-царевича».
«Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен!
Вам ничего не значит пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно таков,
какого надо. <…> Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…»
(10; 323-324). Пленить народ легендой – единственный способ завоевать его душу,
ибо мышление его мифологично.

Мысль,
что именно блистательный аристократ способен увлечь народ на революцию,
Достоевский мог тоже почерпнуть у Нодье, где такие перспективы рисуются для
Сбогара, который необыкновенно популярен среди народа и как легендарный
разбойник, о котором слагаются песни, и как вельможа Лотарио среди граждан
Венеции, несмотря на гордость и дистанцию, которую он сохраняет между собою и
простыми горожанами:

«К
тому же было бы нелегким делом чинить ему какие-либо препятствия в Венеции, где
огромное множество людей чувствует к нему благодарность и любовь, где он
является, так сказать, предметом поклонения. Изгнание Лотарио, даже если б он
когда-нибудь подал к этому повод, быть может, стало бы сигналом к революции;
однако сам он, по-видимому, этого не думает, так как, оказывая поддержку классу
бедняков, не заискивает перед ними. Строгий и, как говорят, несколько надменный
ум воздвигает между ними преграду, которую один лишь он был бы волен устранить,
если бы захотел, но не мог бы сделать этого, не вызвав переворота в
венецианских провинциях. Эта преграда, поставленная им между собой и народом,
никого не возмущает, ибо всякий чувствует, что эти границы намечены самой
природой и что к тому же еще большее расстояние отделяет его от людей, казалось
бы близких ему по положению». (С. 53)

Княжеское
происхождение Сбогара дает надежды его верным разбойникам видеть его в будущем
главой государства. Его приспешник Жижка прямо призывает его к
военно-политическй активности: «Клянусь святым Николаем, если бы нам
вздумалось столько же сделать ради того, чтобы покорить Валахию, вы бы теперь
были господарем и нам не приходилось бы…» (С. 36).

Таким
образом, вполне вероятно, что именно роман Нодье вдохновил Достоевского на
столь причудливый мифологический концепт (аристократа-самозванца – легенды для
народа как необходимого условия бунта). То, что кажется в контексте
народничества 60-х годов весьма и весьма умозрительной схемой, было естественно
и органично для европейской истории предыдущих эпох.

Особенный
интерес вызывает и предложение Ставрогина Хромоножке удалиться вместе с ним в
Швейцарию. Объяснение этому мотиву, предысторию его мы тоже можем отыскать у
Нодье.

Как
брак разбойника с аристократкой Антони, так и Ставрогина с полоумной калекой в
обоих романах выглядит невозможным – как в глазах самих героев, так и в глазах
общества. При этом герои предлагают одинаковый выход: бегство от людей в
уединение на лоно природы.

Бунтуя
против цивилизации, Сбогар мыслит категориями Руссо и противопоставляет
развращенной Европе Черногорию, страну пастухов и земледельцев с благодатным
климатом, недоступную из-за своего высокогорного расположения для алчных
европейских завоевателей. Там нет места злобе, алчности и несправедливости.
Сбогар уже однажды жил среди черногорцев как простой земледелец, и его любовно
приняли в этой естественной среде. В минуту высшего доверия он зовет свою
возлюбленную Антонию удалиться в Черногорию, как в своеобразный земной рай,
отрезанный от остального мира, – только там они могут быть счастливы, ибо
остальной мир алчен и порочен, а он сам поставил себя в нем вне закона.

Вот
как описывает Сбогар эту естественную среду:

—
Еще совсем молодым я уже горько сознавал пороки общества, они возмущали мою
душу и нередко толкали ее на крайности <…> . Повинуясь скорее
инстинкту, нежели разуму, я бежал прочь от городов и людей, живущих в них, ибо
ненавидел их <…> Есть в этих краях уголок, что служит как бы рубежом
между цивилизацией современной и цивилизацией древней, оставившей по себе
глубокий след — развращенность и рабство; этот уголок — Черногория <…>
— европейский оазис, отделенный от всего неприступными скалами и особыми
нравами, которые еще не испорчены сношениями с другими народами.

Наконец
однажды — но как выразить эту неизъяснимую смену чувств, происходившую во мне
тогда? — однажды, то было на закате дня… Стояло прекраснейшее время года.
Солнце спускалось за огромную долину, затерянную среди рощ смоковниц,
гранатовых деревьев и олеандров; то здесь, то там виднелись на ней маленькие
домики, окруженные прекрасными, радующими взор посевами. Правда, такая картина
свидетельствовала уже о существовании общества, но общества на самой ранней его
ступени. Никогда и нигде еще жилище земледельца не радовало так моего взора.
Никогда еще воображение мое не рисовало мне подобного благоденствия сельской
жизни. Я постиг тогда всю прелесть общения между собой людей земледельческого
племени — человек любит там человека, он нужен ему, чтобы быть счастливым, но
не необходим. И я пожалел, что мне не пришлось жить в те времена, когда
цивилизация не вышла еще за эти пределы, или что я не принадлежу к этому
народу, наслаждающемуся радостями подобной жизни. (С. 93).

Добрые
черногорцы разрешают Сбогару жить среди них, и он наслаждается природным раем и
мирным трудом, пока война не вырывает его из гостеприимных гор. Однако среди
сельской идиллии временами вкрадывалась ему в душу тоска о подруге, о любви, о
близкой душе, которая бы разделила с ним его блаженство, чтобы оно стало
полным. Характерно, что она должна была бы непременно быть из оставленного
героем цивилизованного мира – близким по духу ему существом. Его мечта, которую
он даже боится лелеять в душе – чтобы с ним туда поехала его избранница, его
Антония, отказавшись от богатств и шумного света. И она готова это сделать:

«
– Поедем в Клементинские горы! — воскликнула Антония, бросаясь в объятия
сестры.

–
Клементинские горы! – вскричал Лотарио. – И Антония поехала бы туда? Она
последовала бы за мной? О, ужели же отказ от такого счастья – еще недостаточная
кара для меня?

<…>
— Да!—произнесла она и прибавила, указывая на г-жу Альберти: – Поехала бы всюду
– с ней и с Лотарио» (с. 98).

А
теперь вернемся к творчеству Достоевского – к мечте о золотом веке у его
героев, представляемом в снах Смешного Человека, Версилова и Ставрогина (в
исключенной из романа главе «У Тихона») в виде земного рая. Его
своеобразным лейтмотивом в романах «пятикнижия» является солнце –
когда оно «звучит» на небе либо в мажорном полуденном сиянии (как в
«Сне смешного человека»), либо в минорном отзвуке косых лучей заката
– что прямо отсылает нас к закатному освещению блаженного края черногорцев у
Нодье. Вспомним переживания князя Мышкина при виде великолепной панорамы
швейцарских гор:

Это
было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в первые месяцы. <…>
Он раз зашел в горы, в ясный, солнечный день, и долго ходил с одною
мучительною, но никак не воплощавшеюся мыслию. Пред ним было блестящее небо,
внизу озеро, кругом горизонт светлый и бесконечный, которому конца края нет. Он
долго смотрел и терзался. Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в
эту светлую, бесконечную синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он
совсем чужой. Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник,
которому нет конца и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к
которому он никак не может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое
солнце; каждое утро на водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая
гора, там вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая
«маленькая мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во
всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива»;
каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и всё знает свой
путь, с песнью отходит и с песнью приходит: один он ничего не знает, ничего не
понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш.

Обратим
внимание, что Швейцария, родина Руссо, – тоже горная страна, как и Черногория,
прославленная красотой своих ландшафтов и что у Достоевского она дается тоже
идиллически, как страна пастухов и земледельцев [21] , а образ Мышкина имеет
некоторую руссоистскую окраску, как это отмечал Р. Нойхойзер [22] .

Но
присутствие человека цивилизованного мира может оказаться для природного
общества губительным. Именно этого с тоской опасается Сбогар:

Лишь
человек любознательный или ученый порой пытался проникнуть в эту глушь, но они
нации там смерть, которую сами же несли туда ибо появление цивилизованного
человека всегда смертельно для свободного народа, вкушающего естественные
чувства во всей их чистоте. <…>

Однако
я тут же содрогнулся: я подумал, я вспомнил, что у такого общества должны быть
страшные законы, и чужеземца, осквернившего своим появлением эту землю, может
ожидать только смерть. Но в эту минуту, когда у всякого другого кровь застыла
бы в жилах от ужаса, я почувствовал, как моя кровь кипит от негодования на
самого себя. «О, горе тому нечестивцу, — вскричал я, — который принес бы
сюда пороки и лживые науки Европы, будь у меня здесь мать, сестра или
возлюбленная! Он дорого заплатил бы за то, что оскверняет своим ядовитым дыханием
воздух, которым я дышу» (С. 93).

Точно
так же, попав во сне к людям золотого века, Смешной Человек с ужасом видит, что
он… «развратил их всех!» (25; 115).

Мечтам
Сбогара о блаженной горной стране соответствует чудный сон, приснившийся
Ставрогину в Германии, явившийся первым описанием золотого века в творчестве
Достоевского. И вот Ставрогин, вслед за Жаном Сбогаром, зовет Хромоножку за
собой прочь от света, на лоно природы и в горы, в край нетронутой цивилизацией
природы – в Швейцарию. Трудно не увидеть здесь прямую реминисценцию, правда,
причудливо переосмысленную:

–
Довольно, – сказал он, ударяя ладонью по столу. – Прошу вас, Марья Тимофеевна,
меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, если можете, все ваше внимание.
Не совсем же ведь вы сумасшедшая! – прорвался он в нетерпении. – Завтра я
объявляю наш брак. Вы никогда не будете жить в палатах, разуверьтесь. Хотите
жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Это в горах, в
Швейцарии, там есть одно место… Не беспокойтесь, я никогда вас не брошу и в
сумасшедший дом не отдам. Денег у меня достанет, чтобы жить не прося. У вас
будет служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Все, что пожелаете из
возможного, будет вам доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно и
делать, что вам угодно. Я вас не трону. Я тоже с моего места всю жизнь никуда
не сойду. Хотите всю жизнь не буду говорить с вами, хотите рассказывайте мне
каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книги
читать, если пожелаете. Но зато так всю жизнь, на одном месте, а место это
угрюмое. Хотите? решаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами,
проклятиями?

Она
прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала и думала.

–
Невероятно мне это все, – проговорила она, наконец, насмешливо и брезгливо. –
Этак я пожалуй сорок лет проживу в тех горах. – Она рассмеялась.

–
Что ж, и сорок лет проживем, – очень нахмурился Николай Всеволодович.

–
Гм. Ни за что не поеду.

–
Даже и со мной?

–
А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе сиди – ишь
подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не может того
быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! – гордо и торжественно
подняла она голову. (10; 218)

Итак,
образ гор становится убийственно мрачным: «мы поедем и будем жить там
вечно. Я не хочу никогда никуда выезжать«; »Место очень скучно,
ущелье; горы теснят зрение и мысль. Очень мрачное» к тому же Ставрогин
собирается уехать туда не с возлюбленной, а с ненавидимой им женой – Марьей
Тимофеевной [23] . Швейцарские горы теперь ассоциативно соотносятся с закрытым
пространством петербургских каморок с низкими потолками, которые «ум и
душу теснят», а намерение жить там вечно отсылает к другой картине адской
вечности – баньке с пауками Свидригайлова[24] , также помышляющего о
самоубийстве после своего злодеяния. «Теснящие» горы и грязная
каморка – два символических представления о вечности, прямо противоположные в
идейной системе Достоевского идеалам земного рая.

Но
Сбогар не отправляется в Черногорию, даже легко получив согласие Антонии
удалиться вместе с ним. Он позволяет себе «лишь минуту помечтать о
счастье«, которое ему »суждено» или которое он
«утратил». Будучи крайне взволнованным, он не говорит последнего
слова («Завтра… завтра или никогда!»), и тут же присылает записку с
ответом: «Увы! Никогда, Антония, никогда!»

Проясняет
причину его отказа эпиграф, предваряющий главу романа Нодье: «О чудесный
край! Если бы было где-нибудь место, где могли бы хоть немного утихнуть
страдания измученного сердца, затянуться глубокие раны, нанесенные стрелами
горести, вспомниться первые в жизни мечты,— это место, без сомнения, здесь! Эти
пейзажи, полные очарования, эти дремучие леса, этот чистый, целебный воздух
могут успокоить любую печаль… но только не отчаяние». (курсив мой – А.К.).

Итак,
ощущение своей греховности, проклятости – до отчаяния – вот что не дает Сбогару
морального права на счастье. Очевидно, у него на совести есть некие чудовищные
преступления. Камердинер Антонии и сестры, сразу по их прибытии в Венецию,
рассказывая еще в первый раз о Лотарио, вспоминает:

«Один
только раз он, казалось, стал уделять внимание некоей знатной девушке, и та, со
своей стороны, воспылала к нему страстью; но необъяснимый несчастный случай
положил конец отношениям, которые многие предполагали между ними. Это случилось
во время отсутствия Лотарио, хотя в этот раз он пробыл в Венеции несколько
дольше, чем обычно. Однако даже это чувство, если только оно вообще
существовало, не смогло удержать его. Через два или три дня после его отъезда
девушка исчезла, и только много времени спустя ее тело нашли на той песчаной
отмели, где был потом основан армянский монастырь».

Как
это странно,— задумчиво произнесла Антония.

Нет,
синьорина,— ответил Маттео, продолжая развивать свою мысль, которая, возможно,
шла в несколько ином направлении, чем мысль Антонии.— Воды, гонимые морем
вспять, несут в ту сторону большую часть обломков, которые плавают в наших
каналах. У той девицы была пылкая головка, да и к тому же некоторые, не помню
уж точно, какие, подробности указывали на то, что смерть ее была
преднамеренной; поэтому ее гибель приписали тогда отчаянию, а не просто
несчастному случаю,-— кажется даже, это предположение подтвердилось
впоследствии собственноручным ее письмом, где она писала о своем намерении.
(64)

А
в бреду уже безумной Антонии появляется и такая подробность:

«Какие
чудовища убили эту молодую женщину? Бедная Люсиль! Каким именем они
приветствуют меня?.. Ты слышишь, что они кричат?—»Да здравствует, да
здравствует…« Никогда не посмею я повторить этого! »Да
здравствует»,— говорят они и все хором бормочут пароль всех проклятых,
этот радостный крик, который издал бы сатана, победив своего создателя, это
тайное слово, что произносит гнусная мать, собираясь зарезать своего ребенка,
чтобы не слышать его стонов,— «да здравствует невеста Жана
Сбогара!..» (123).

По
этим отрывкам мы можем предположить, что речь идет о двух разных девушках –
жертвах разбойника. Из разговора самого Сбогара с его приспешником ясно, что
были и другие:

–
Вот она,— сказал один из незнакомцев,— вот девушка из Casa Монтелеоне, которая
решила мою судьбу.

–
Хозяин,—отвечал ему второй,— вы то же самое говорили о дочери горского князя, у
которого мы перебили стольких людей, и о любимой рабыне того турецкого пса,
который заставил нас заплатить за крепость Читима такой дорогой ценой» (С.
36).

У
Ставрогина на совести тоже есть страшное злодеяние, приведшее к самоубийству
девочки Матреши, за концом которой он хладнокровно наблюдал. Затем по его вине
в романе гибнут еще две героини – Хромоножка и Лиза Тушина. Любвеобильность Дон
Жуана, которым наделяет Ставрогина Достоевский («звериное сладострастие,
которым одарен и которое всегда вызывал» – 14; 11), сочетается в его душе
с «необыкновенной способностью к преступлению» (201; 10).

Бремя
его злодеяний не уступит по тяжести и числу разбойничьим: «У меня есть
другие старые воспоминания, может быть получше и этого. С одной женщиной я
поступил хуже, и она оттого умерла. Я лишил жизни на дуэли двух невинных предо
мною. <…> На мне есть одно отравление – намеренное и удавшееся и никому
не известное» (11; 22).

В
случае Ставрогина желание бегства в блаженную страну, где он может быть
счастлив с возлюбленной, оказывается скорее сродни желанию от преступлений
удалиться на луну – прочь от людей, которых он стыдится:

«Если
бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый
и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и
вдруг мысль: «один удар в висок и ничего не будет». Какое дело тогда
до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?

<…>
– Положим, вы жили на луне, – перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою
мысль, – вы там, положим, сделали, все эти смешные пакости… Вы знаете наверно
отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю
луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до
всего того, что вы там наделали, и что тамошние будут плевать на вас тысячу
лет, не правда ли?» (10; 187).

Таким
образом, у Нодье, как и у Достоевского, используется один и тот же прием подачи
героя: страшные злодеяния за кадром, не показанные читателю и благородное
поведение перед его лицом героини.

Разбойничий
колорит приобретает и центральная любовная интрига романа – трагический роман
Ставрогина с Лизой Тушиной. В финале «Бесов» ее буквально похищает у
жениха и привозит к Ставрогину Петр Верховенский, завлекая ее романтикой
разбойничьего фольклора – «префантастическими вещами про ладью и кленовые
весла из какой-то русской песни» (10; 401) то есть представляя ей
Ставрогина как Стеньку Разина, будущего предводителя народного бунта. Так
понимает этот мотив и Аким Волынский: «Ставрогин – это какой-то новый
Стенька Разин, который поплывет в вольной ладье по широкой реке русской жизни.
«Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на корме
сидит свет-девица, свет Лизавета Николаевна» – вот какой образ рисуется
Петру Верховенскому…»[25] Тем самым Верховенский исполняет роль
приспешника Сбогара Жижки, доставлявшему по желанию атаману приглянувшихся ему
женщин. Воспроизводится типичное строение сюжета о разбойничьем главаре с
двойной мотивацией его сознания: противостояние правительству как долг перед
шайкой и захватившая его душу любовь, грозящая спутать все
«политические» планы (как это происходит и в романе Вульпиуса
«Ринальдо Ринальдини»).

Гибель
Лизы оказывается описана и предрешена сюжетом народной песни после первой же
ночи со Ставрогиным («Только ночь с ней провожжался…»).

В
результате сюжетные функции возлюбленной главаря распределяются между Хромоножкой
и Лизой Тушиной. Не случайно две эти героини, при видимом конфликтном
противостоянии (одна согласна быть женой разбойника, другая отказывается)
неожиданно сближаются по целому ряду мотивов: 1) хромоты – Лебядкин пишет
стихотворение о возможной хромоте Лизы («»В случае, если б она
сломала ногу«, то есть в случае верховой езды»: «Краса красот
сломала член и интересней вдвое стала…»); 2) набожности и преклонения
перед Богородицей – Истовой вере Марьи Тимофеевны (в церкви она долго безмолвно
рыдает, упав на каменные плиты) соответствует набожность Лизы – она встает в
грязь на колени перед оскверненной иконой Богородицы на площади и жертвует Ей
свои бриллиантовые серьги; Хромоножка во время своей жизни в монастыре
прониклась мыслью, что Богородица – сыра земля есть», и в комнате ее
помещен в углу образ Богородицы, который один уцелел во время пожара; 3)
болезненности: Лиза ездит верхом «по приказанию докторов», потому
«действительно была больна» («Увы! бедняжка очень страдала, и
всё объяснилось впоследствии»), таким образом, обе герои наделены
болезненностью в высшей степени, даже во внешности обеих отмечается болезненная
худоба и неправильность черт; 4) греховности – Хромоножка, оставаясь девицей,
бредит о родившемся у ней и утопленном в пруду ребенке, а Лиза отдается
Ставрогину; 4) коленопреклонения и падения – Хромоножка становится в храме на
колени перед Варварой Петровной и чуть не падает при выходе из ее гостиной;
Лиза становится на колени перед иконой и падает в обморок после пощечины Шатова
Ставрогину, «стукнувшись о ковер затылком» – парафраза того, что она
повредилась в уме (а в подготовительных материалах к «Бесам» есть
вариант сюжета, когда Лиза сходит с ума). Обе героини единственные в романе
осмеливаются вызывающе безумно смеяться над Ставрогиным, чего он втайне боится
больше всего на свете. Кроме того, героини гибнуть одна за другой в одном и том
же месте (Лизу забивает толпа на утро после убийства Хромоножки у ее дома) и
обе – по прямой вине Ставрогина и при деятельном участии демонического Петра
Верховенского.

Итак,
романтические разбойничьи мотивы являются важной составляющей образа Ставрогина
и ведут нас, через аналогию его с Онегиным и Печориным, к роману Шарля Нодье
Жан Сбогар. Не являясь буквальным, параллелизм тем не менее прослеживается в
нескольких важнейших сценах «Бесов», позволяя если не объяснить, то
по крайней мере прокомментировать их причудливую логику.

Примечания

1.
Курсив в разбираемых текстах везде мой – А.К.

2.
Перед первым появлением Сбогара перед Антонией героиня увлекается зрелищем
истрийских танцев и слышит песню бродячего слепца о Сбогаре. «Она не раз
мечтала <…> увидеть аркадские и сицилийские пляски, столь пленительные
в стихах. Она вспоминала их, когда видела, как истрийский пастух в своей
легкой, развевающейся одежде, разукрашенной бантами и лентами, и широкополой
шляпе с букетами цветов на лету приподнимает девушку и вновь опускает ее на
траву, а та убегает, закрыв лицо шарфом, чтобы остаться неузнанной, и теряется
в другой группе, среди схожих между собой подруг». С. 29. Затем, когда
Сбогар, переодетый армянским монахом, спасает ее в лесу от своих же
разбойников, то перед самым их нападением, кучер затягивает далматскую песню,
«поражающую своим необычным и диким характером». Всякий раз сюжетная
роль музыки маркируется тем, что ее описание растягивается на страницы. 

«–
Не бойтесь, ради Бога, вы не должны бояться моего имени. Да я тот несчастный,
которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить
на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться — ни за себя, ни за него.
Всё кончено. – Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой кровавый
подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где
вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пересечь ему все пути к
бегству – в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце мое
смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо,
связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от
мщения, как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде
увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за
вами, прокрадываясь от куста к кусту, счастливый мыслию, что вас охраняю, что
для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай
представился. Я поселился в вашем доме. Эти три недели были для меня днями
счастия».

Здесь
Дубровский прямо попадает в тон некоторых высказываний Сбогара, как например:
«Знай, что девушка эта — супруга моя перед богом, и я поклялся, что
никогда рука смертного, даже моя собственная рука <…> не сорвет ни
единого цветка с ее венца девственницы! Нет, никогда не будет у меня с ней
общего ложа в этом мире… Что я говорю? Ах! Если бы я узнал, что наступит
день, когда губы мои осквернят эти невинные уста, приоткрывавшиеся только в
ответ на чистый отцовский поцелуй, я бы выжег их каленым железом. Наша юность
была взлелеяна на буйных и неистовых помыслах; но эта девушка священна для моей
любви, и ни один волос не упадет с головы ее. Пойми, моя душа устремлена к ней,
парит над нею, следует за ней по краткой этой жизнис сквозь все козни людей и
судьбы,— и в то же время она не заме¬чает меня». С. 36-37.

3.
«И звуков небес заменить не могли /Ей скучные песни земли»
(«Ангел»).

4.
«Когда порой я на тебя смотрю, /В твои глаза вникая долгим взором:
/Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю».
(«Нет, не тебя пылко я люблю…»)

5.
Ср. «Мне грустно, потому что я тебя люблю, <…> За каждый светлый
день иль сладкое мгновенье Слезами и тоской заплатишь ты судьбе. Мне грустно…
потому что весело тебе« (»Отчего«); »Не смейся над моей
пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова,
любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет…« (»Не смейся над моей
пророческой тоскою…») – именно на плахе кончил свою жизнь герой Нодье.

6.
«Не за свою молю душу пустынную, за душу странника в свете
безродного…« (»Молитва» 1837 г.)

7.
«Земле я отдал дань земную… Готов начать я жизнь другую, молчу и жду: пора
пришла« (»Гляжу на будущность с боязнью»)

8.
«… угрюм и одинок, Грозой оторванный листок, <…> Я никому не мог
сказать Священных слов — «отец» и «мать»».
(«Мцыри»). Обратим внимание, что как Мцыри был сыном князя, взятым в
заложники после поражения, так и Сбогар происходил из албанского княжеского
рода.

9.
Ср. «Я в мире не оставлю брата, И тьмой, и холодом объята Душа усталая
моя« (»Гляжу на будущность с боязнью»)

10.
Ср. «И скучно, и грустно». 

11.
Обратим внимание, что к главе Нодье, в которой описывается дорожное приключение
сестер, во время которого Сбогар защищает их от нападения разбойников, выступая
в роли ангела-хранителя, дается следующий эпиграф: «О боже правый! Верша
суровое свое правосудие, не смешивай виновного с невинным. Порази, порази эту
давно уже осужденную голову: она отдается на суд твой; но пощади эту женщину и
это дитя, оставшихся одинокими на трудных и опасных путях земных! Ужели не
найдется, среди светлых духов, первых творений рук твоих, милосердного ангела,
благосклонного к невинным и слабым, который захотел бы неотступно следовать за
ними в облике пилигрима, дабы защитить их от бурь мирских и отвести от сердец
их острый кинжал разбойников? Молитва путника».(С. 41). Эпиграф имеет
интересные смысловые переклички с «Молитвой» Лермонтова и с сюжетом
поэмы «Демон», где «первенец творенья» выступает как раз
злым гением путника – жениха Тамары. 

12.
Нет, этого не может быть,— горячо продолжала она,— не может быть, чтобы он
отсутствовал в течение многих лет после того, как о нем впервые услыхали в
Венеции: вот этого-то вы нам и не объяснили. К тому Hie подумайте, ведь история
с девушкой, которую нашли мертвой на острове армянских монахов, должна была, по
вашим словам, случиться раньше, чем там поселились армяне, а значит…

13.
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается; я боюсь, чтоб не было у
нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente [медленная горячка
(франц.)] — болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия. 

14.
Недзвецкий В.А. Родион Раскольников и Жан Сбогар // Достоевский: дополнения к
комментарию. М., 2005.

15.
См. Левин Ю.Д. Достоевский и Шекспир // Ф.М. Достоевский. Материалы и
исследования. Вып. 1. Л., 1974; Knight, G. Wilson The embassy of Death
// Discussion of Hamlet. Boston, 1960; Выготский Л.С. Психология
искусства. М., 1968; Назиров Р.Г. Специфика художественного мифотворчества Ф.М.
Достоевского: сравнительно-исторический подход // Русская классическая
литература: сравнительно-исторический подход. Уфа, 2005. С. 194; Бем А.Л.
«Фауст» в творчестве Достоевского // Исследования. Письма о
литературе. М., 2001; Криницын А.Б. Шекспировские мотивы в романе Ф.М.
Достоевского «Бесы» // Исповедь подпольного человека. К антропологии
Ф.М. Достоевского. М., 2001

16.
Интересную трактовку образа Хромоножки как женственной ипостаси русской души
дал Вячеслав Иванов в своей статье «Экскурс. Основной миф в романе
«Бесы»» // Иванов Вяч. И. Лик и личины России. Эстетика и
литературная теория. М., 1995.

17.
По бредовым воспоминаниям Катерины, Мурин убил ее мать, столкнул в котел отца и
спалил имение. На страницах повести он стреляет в Ордынова из ружья и, по его
же словам, чуть не зарезал ножом Катерину. 

18.
Он был несомненно навеян Достоевскому так же и «Фаустом» Гете, где
Маргарита топит своего ребенка в пруду. Добавим, что мотив преступности героини
имеет предысторию и в самом творчестве Достоевского: Катерина в
«Хозяйке» помогала Мурину при убийстве отца и матери. Но именно
здесь, в «Бесах», он сюжетно никак не обоснован. 

19.
Примечательно, что лицо Ставрогина перестает напоминать маску только когда он
обращается к Хромоножке в гостиной матери: «Но одно поразило меня: прежде
хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на
маску», как выражались некоторые из злоязычных дам нашего общества. Теперь
же, – теперь же, не знаю почему, он с первого же взгляда показался мне
решительным, неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что
лицо его походит на маску. Не оттого ли, что он стал чуть-чуть бледнее чем
прежде и, кажется, несколько похудел? Или может быть какая-нибудь новая мысль
светилась теперь в его взгляде?»

20.
Мышкин живет в Швейцарии в маленькой деревушке. Пусть там и не царит более
чистота и справедливость нравов, присущая руссоистскому природному миру –
сельчане обижают и преследуют падшую Мари – но Мышкину удается смягчить их
сердца и восстановить в них идеал христианской любви и милосердия, что для него
оказывается затем невозможным в Петербурге, так что большому городу Швейцария
все равно противопоставлена как сельский, природный и идиллический мир.

21. Neuhauser, Rudolf F.M.
Dostojewskij: Die grossen Romane und Erzaehlungen. Interpretationen und
Analysen. Wien, 1993. S. 149.

22.
Предпосылки такой выразительной переоценки «природной среды» мы можем
найти и у самого Нодье – когда Сбогар на прогулках с Антонией выбирает самые
суровые и пустынные виды, которые своей мрачностью отвечают глубокой скорби,
снедающей его душу. Правда, пейзаж мучит своей бескрайностью, а не
замкнутостью:

23.»Здесь
открывается совсем иной вид: тщетно твой взор, блуждая по необозримому
пространству, будет искать здесь роскошные здания, разукрашенные флагами суда,
проворные гондолы, только что радовавшие его своей яркой и приятной пестротой.
На всем этом обширном пространстве нет ни рифа, ни песчаной отмели, на которых
мог бы отдохнуть глаз. Это уже не ровная темная гладь тихих каналов.
<…> Это бурные волны свободного моря – моря, не подвластного
человеческим законам, равнодушно омывающего и богатые города и бесплодные,
пустынные песчаные побережья.

Мысли
такого рода были слишком серьезны для робкой души Антонии, но понемногу она
привыкла к самым мрачным картинам и образам, ибо знала, что они по душе Лотарио
и что он вкушает прелесть беседы во всей ее сладости и полноте только среди
самого сурового без¬людья» (С. 75-76).

24.
Свидригайлова вообще многое позволяет сблизить со Ставрогиным: прежде всего,
преступление над девочкой , после которого герои уже не могут быть прощены и
обречены на самоубийство. Намерению Ставрогина уехать в Швейцарию соответствует
намерение Свидригайлова уехать в Америку. 

25.
Волынский, Аким. Достоевский. СПб., 2007. С. 354.