Кибальник С.А.
Явный пародийный характер
повести Ф.М.Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» и его главного
героя Фомы Фомича Опискина побуждал исследователей, начиная с момента появления
ее в печати, пытаться ответить на вопрос, на кого или на что направлена эта
пародия. Их ответы на него отличались весьма разительно. Ю.Н.Тынянов обосновал
высказанное еще А.А.Краевским [i] мнение, что это стиль
и личность позднего Гоголя, в особенности Гоголя времен «Выбранных мест из
переписки с друзьями». [ii] В.В.Виноградов полагал ее
объектом собирательный тип претенциозного беллетриста-рутинера 40-х годов и
произведения не только Гоголя, но и Н.Полевого, Кукольника и др.[iii] Разделяя этот подход, В.Н.Захаров отмечал, что
пародийный свод романа «включает многие имена: тут и Н.Полевой, А.Писемский, Н.Карамзин,
Барон Брамбеус, А.Дружинин, А.Афанасьев и др.» – и одновременно развивал мысль
Н.К.Михайловского [iv] о том, что это автопародия. [v] А.Левинсон и Л.П.Гроссман считали, что это пародия на
В.Г.Белинского, [vi] а Л.М.Лотман – на поведение
«лишнего человека» рудинского типа». [vii]
Очевидно, что пародийный
план «Села Степанчикова» имеет довольно непростую природу и не так легко
уловимый характер. Возможно, в нем следовало бы выделять конкретную и широкую
направленность, а также различать явный и скрытый планы. Так, например, если
говорить о конкретной направленности, то пародийность по отношению к позднему
творчеству Гоголя бросается в глаза с первых страниц и в дальнейшем
преимущественно сохраняет этот открытый характер, а пародийность по отношению к
Белинскому, если она присутствует в произведении, имеет своего рода
криптографический характер. Впрочем, возникает вопрос, считать ли подобную
пародийность криптографией или всего лишь отрывочными биографическими чертами и
деталями из жизни тех или иных людей, лишь использованными для создания пародии
более широкого плана. И главное, что собой представляет этот более широкий план,
как соотносится с ним план узкий и как в этом узком плане скоординированы его
скрытый и явный пародийный аспекты.
1
Прежде всего хотелось бы
отметить, что криптопародийный план «Села Степанчикова» не исчерпывается
Белинским, а включает в себя также и пародию на М.В.Петрашевского и
петрашевцев. Н.Н.Мостовская обратила внимание на то, что в образе Опискина есть
некоторые детали, которые заставляют видеть в нем в какой-то степени и пародию
на петрашевцев. Уже во «Вступлении» к «Селу Степанчикову» посреди рассказа о
многочисленных, в том числе и литературных неудачах Опискина, обращают на себя
внимание следующие строки: «Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага
и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой
выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники» (3, 12; курсив мой –
С.К.). 
Исследовательница
справедливо увидела в них реминисценцию из второго тома «Мертвых душ», где о
Тентетникове сказано: «Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, <…>
да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под
верховным распоряжением старого плута и масона и тоже карточного игрока, но
красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширной целью – доставить
прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки <…> В
общество это затянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных
людей, добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих
одолжений человечеству сделались потом форменными пьяницами. Тентетников скоро
спохватился и выбыл из этого круга». [viii] Эти
гоголевские строки Мостовская верно квалифицировала как «иронический намек
Гоголя на самые злободневные события в общественной жизни России конца 40-х
годов, на деятельность многочисленных оппозиционно настроенных по отношению к
правительству кружков – возможно, в том числе и на общество Петрашевского, в
которое входил Достоевский». [ix] 
В приведенном выше
фрагменте «Села Степанчикова» обращает на себя внимание выражение «фаланга
огорченных». Идущий вслед за этим текст: «С того же времени, я думаю, и
развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений
и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов.
Только чтоб где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и
похвастаться – вот была главная потребность его!» (3, 12) – заставляет еще
больше задуматься о том, что за сообщество имеется в виду под «фалангой
огорченных». И хотя ответить на этот вопрос однозначно вряд ли возможно, однако
так же вряд ли можно считать случайным употребление здесь слова «фаланга». 
Как известно, это не
только слово, означавшее построение тяжеловооруженной пехоты у греков и
употребляемое также в значении «ряд, шеренга», [x] но и
термин Ш.Фурье, означавший производительно-потребительное товарищество или
ассоциацию.[xi] Слово «фаланга» в языке Ш.Фурье
встречается гораздо чаще, чем «фаланстер». При этом выражение «фаланга
огорченных» находит себе у Фурье такую, например, параллель, как «фаланга
Тибура» [xii] или «фаланга порядка согласованности». [xiii] В языке самого Достоевского как термин Фурье чаще
встречается слово «фаланстер» или «фаланстера», нежели «фаланга». [xiv] Так же обстоит дело и в языке Петрашевского, который
постоянно писал о «фаланстере», [xv] а вместо слова
«фаланга» [xvi] употреблял сочетание «фаланстерийская
община». [xvii] Зато слово «фаланга» постоянно
употребляет, например, Н.Я.Данилевский в своем изложении «учения Фурье». [xviii] 
«Если принять во внимание
сложившееся у Достоевского в конце 40-х годов скептическое отношение к
различного рода “пестрым кружкам”, о которых он писал в “Петербургской
летописи” (18, 12-13) и упоминал в своих показаниях по делу петрашевцев (18, 121,
133-134), – отмечала также Н.Н.Мостовская, – то можно предположить, что эпизод
из II тома “Мертвых душ” о “филантропическом обществе” и его членах, принадлежащих
к “классу огорченных”, заинтересовал автора “Села Степанчикова” и нашел
своеобразное преломление в контексте повести». Исследовательница усматривает в
произведении Достоевского еще одно место, которое, по ее мнению, «усиливает
скрытый намек на общественно-политические события в русской жизни
(непосредственным участником которых был сам Достоевский), звучащий в строках о
«фаланге огорченных». Это ироническое замечание Бахчеева о Фоме Опискине (во
второй главе): «За правду, говорит, где-то там пострадал в сорок не в нашем
году» (3, 27; курсив наш, – Н.М.)».[xix] 
Однако это не
единственный образ, который подтверждает возможную пародийную направленность
повести против петрашевцев и социалистов вообще. Также этой цели служит образ
«всеобщего счастья». «Тут польза, тут ум, тут всеобщее счастье!» (3, 33). –
говорит Ростанев в III главе первой части по поводу «науки» и ученых людей, а
глава Y второй части озаглавлена «Фома Фомич созидает всеобщее счастье» (3, 145).[xx] Причем Опискин говорит в ней Ростаневу: « – Остаюсь и
прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не плачет он в такой день
всеобщего счастья» (3, 155; выделено мной – С.К.). [xxi]
Любопытно, что этот образ также встречается во втором томе «Мертвых душ», и
даже более того, в том же самом фрагменте, который Н.Н.Мостовская цитировала в
связи с «фалангой огорченных»: «Общество было устроено с обширной целью –
доставить прочное счастие всему человечеству» (здесь и далее курсив мой –
С.К.). [xxii] 
Однако восходит он к
Фурье и его школе, а также к русским фурьеристам – к “bien-être generale”,
которое обыкновенно переводили как «всеобщее благоденствие» или «счастие
человечества». Например, у Н.Я.Данилевского мы находим первое, у
И.Л.Ястржембского второе, а у К.И.Тимковского сразу «счастие и благоденствие
всему роду человеческому». [xxiii] Близкие формулировки:
«общее благо», «общая гармония», «благосостояние общественное» – встречаются и
у самого Петрашевского. [xxiv] Формулировка «Фома Фомич
созидает всеобщее счастье» (3, 145) в особенности обнаруживает близость к
некоторым фурьеристским сочинениям. Так, например, одно из них, о знакомстве с
которым свидетельствовал Ф.Г.Толь, называлось “Sur l’organisation de la
liberté et du bien-être general” [xxv]
(«Об установлении (организации, созидании) свободы и всеобщего благоденствия»).
Еще один пассаж из
седьмой главы первой части также наводит на ассоциации с социалистами: «–
Ученый! – завопил Фома, – так это он-то ученый? Либерте-эгалите-фратерните!
Журналь де Деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была! Здесь не Петербург, не
надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя де деба, а по-нашему выходит:
“Нет, брат, слаба!”. Ученый! Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл! вот
какой ты ученый!» (3, 76). В академическом издании полного собрания сочинений
Достоевского к нему дан в общем-то верный комментарий: «Журналь де деба (франц.
«Journal des Débats”) – французская политическая газета, основанная в 1789 г., имела большой литературный отдел. В 1850-е годы газета была органом, близким к правительству;
поэтому Фома Опискин напрасно связывал с нею представления о вольномыслии» (3, 512).
[xxvi] Однако этот комментарий нуждается в некоторых
дополнениях и уточнениях. 
Во-первых, органом, близким
к правительству, газета была не только в 1850-е, но и в 1840-е годы. Тем не
менее, она была довольно популярна не только среди французов, но и среди
русских. Популярность эта была связана прежде всего с тем, что из нее, как и из
других газет, русские читатели узнавали новости о французской революции 1848
года. [xxvii] Во-вторых, в “Journal des Débats”
нередко заходила речь и о социалистах – разумеется, в отрицательном освещении, но
читатель обычно воспринимал эту газету с внутренней поправкой на «кривое
зеркало». Так, например, Н.Г.Чернышевский в дневнике от 28 июля 1848 г. записал: «Дочитал “Débats” до 15 июля, особенного ничего не заметил, только все более
утверждаюсь в правилах социалистов». При этом регулярное на протяжении 1848
года чтение этой газеты не только не мешало, но, напротив, способствовало его
радикализму: «2 августа. <…> Кажется, я принадлежу к крайней партии, ультра;
Луи Блан особенно, после Леру увлекают меня, противников их считаю людьми ниже
их во сто раз по понятиям устаревшими, если не по летам, то по взглядам, с
которыми невозможно почти и спорить. В этом убеждают “Débats”, которые
только голословно высказывают свои убеждения, не будучи в состоянии развить и
доказать их».[xxviii] 
Неоднократно «Journal des
Débats” упоминают Петрашевский и петрашевцы – и главным образом в
негативном контексте. Так, в «Кратком очерке основных начал системы (учения)
Фурье» Петрашевский причисляет эту газету к тем источникам информации о ней, которым
«не следует давать никакой веры»: «Те, кто обвиняет эту систему в
безнравственности и т.п., ясно сими утверждениями обнаруживают, что им
неизвестна система ни из одного настоящего изложения этой системы – или знают
ее из тех нечестивых опровержений этой системы, которые в гг. опровергателях
обнаруживают отсутствие знания предмета, смысла или прямо в высочайшей степени
недобросовестность». [xxix] При этом Петрашевский был
убежден, что антисоциалистическая пропаганда на страницах официальных изданий, таких
как «Journal des Débats”, будет больше способствовать пропаганде, чем
разоблачению социалистических идей: «Либералы и банкиры суть властители
(феодалы) в настоящее время в З. Европе. Одни господствуют влиянием на мнение
общественное, другие же, через посредство биржи промышленности – по своему
произволу распоряжаются явлениями жизни общественной. <…> – Journal des
débats, Constitutionel, Presse, изъяснение действительной причины
гонению, воздвигнутом[у] Thiers et Co на социалистов, – его association de la
propagande antisocialiste, которая для социализма – в чем я не сомневаюсь, – да
и все социалисты вероятно со мною согласны, принесет более пользы, чем вреда, –
его распространит более» [xxx]
На собраниях петрашевцев
этот печатный орган неоднократно вызывал резкие отзывы о нем. Так, например, согласно
донесению Антонелли по делу И.Л.Ястржембского «в собрании 8 апреля (267)
Ястржембский с Петрашевским разбирали сочинения Фуррие и Прудона. О сочинениях
Фуррие оба они выражались с громкою похвалою, а Прудона и хвалили, и бранили, находя
в нем недостатки. <…> Наконец, они нападали на рассуждения в журнале “Des
Débats”, говоря, что эти рассуждения до чрезвычайности пошлы и даже
подлы». [xxxi] То, что эти «нападки» относились именно
к «отзывам об учении Фурье, которые казались» ему «пристрастными», подчеркивает
и Н.С.Кашкин в ответ на вопрос «Почему вы рассуждения Journal des Débats
признавали пошлыми и даже подлыми?». [xxxii] 
Сказать, что Опискин
«связывал» с этой газетой «представления о вольномыслии», безусловно, означает
слишком вольно интерпретировать текст Достоевского. Соответственно, нельзя и
сказать, что он это делал «напрасно». Опискин всего лишь цитировал лозунги
Великой французской революции в одном ряду с Journal des Débats, бывшей
одним из основных источников сведений о французской революции 1848 года. Скорее
он связывал вольнолюбивые настроения молодежи и интерес к французской революции
с Петербургом. И в этом отношении в целом обнаруживал верное представление о
том, чем жил в то время Петербург – кстати, вовсе не обязательно 1850-х, а, может
быть, и 1840-х годов. 
Явно более к
Петрашевскому и петрашевцам, чем к кому бы то ни было из прочих
предположительных адресатов пародии, может относиться и следующий пассаж
Ростанева: «Сочинение пишет! – говорил он, бывало, ходя на цыпочках еще за две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. – Не знаю, что именно, – прибавлял он с гордым
и таинственным видом, – но уж, верно, брат, такая бурда… то есть в благородном
смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой такая кувырколегия, что…
Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам говорил» (3, 15). О
«производительных силах» Петрашевский писал в «Карманном словаре иностранных
слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н.Кирилловым», в статье
«Организация производства или произведения»: «При настоящей организации
общественной главными производительными силами, или началами во всяком
произведении или производстве являются талант, капитал и работа». Петрашевский
вполне сознавал и даже подчеркивал, что его представление о «производительных
силах» идет вразрез с общепринятым. После рассмотрения всех этих трех
«производительных сил» по отдельности он замечал: «Вот коренные, существенные и
жизненные вопросы политической экономии, которые вовсе не западают в головы
прежних экономистов, привыкших держаться своих экономических фактов, убитых
несчастным формализмом и смешной генерализацией (см. эту статью в Приб. к
Словарю) частного явления» [xxxiii] 
«Некоторые поступки Фомы
(обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве
и разделении труда), – верно отметила А.В.Архипова, опираясь на М.Гуса, –
связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы “мужик его деревни, идя за
плугом”, читал бы “в то же время <…> книгу о громовых отводах Франклина, или
Вер<гилиевы> “Георгики”, или химическое исследование почв» (3, 501).
Кошкарев же, в свою очередь, представляет собой, как известно, пародию на
социалистов. Однако беседы с крестьянами «об астрономии, электричестве и
разделении труда», а, между прочим, также и «о министрах» (3, 15), возможно, связаны
и с личными впечатлениями Достоевского от личности Петрашевского, который, по
свидетельству К.Веселовского, «не довольствуясь приобретением себе адептов в
среде интеллигентной», «пробовал проводить излюбленную им доктрину и в более
простые души, полагая, по-видимому, что для восприятия его проповеди довольно
иметь уши. Собрав однажды дворников домов своих и соседних, он прочитал им
лекцию о фурьеризме и спросил: “поняли, ребята?”.
– Поняли, сударь, поняли,
как не понять!
Довольный таким ответом, Петрашевский
дал им по двугривенному на брата и пригласил придти еще в другой раз и привести
с собою и других своих товарищей». [xxxiv] В
подкрепление всего сказанного выше напомню, что в романе «Бесы» с Петрашевским
соотнесен Петр Верховенский. «Придерживаться более типа Петрашевского», «Нечаев
отчасти Петрашевский» (11, 106) – гласят авторские записи самого Достоевского к
«Бесам». Наконец, призрак петрашевцев еще раз – причем снова в пародийном виде
– мелькает в отзыве ультрарационального и одновременно наивного в своей
доверчивости приобретателя Мизинчикова о неудачном похищении Обноскиным Татьяны
Ивановны: «– Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую
мысль! <…> И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не
ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! (3, 129; выделено мной – С.К.)
Помимо этих более или
менее конкретных деталей, в характере Опискина есть еще немало черт, которые
сближают его с Петрашевским и петрашевцами. Это такая же, как и у Петра
Верховенского, склонность Петрашевского к эксцентрическим выходкам и позерство,
не раз вызывавшие насмешки и отвращавшие от него, а также сама внутренняя
парадоксальность его деятельности, поскольку, направленная на словах на
освобождение человека, она, на деле была в значительной степени продиктована
самолюбием и вела к его более полному закрепощению. Все эти черты Петрашевского
не раз отмечал сам Достоевский: «Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун» (18,
191), [xxxv] «Меня всегда поражало много
эксцентричности и странности в характере Петрашевского. Даже знакомство наше
началось тем, что он с первого разу поразил мое любопытство своими
странностями» (18, 118), «Петрашевский известен почти всему Петербургу своими
странностями и эксцентричностями, а поэтому и вечера его известны <…>
хотя в людской молве было больше насмешки к вечерам Петрашевского, чем
опасения» (18, 129-130). [xxxvi] 
Побудительной причиной
деятельности Петрашевского Достоевский полагал самолюбие: «У меня было давнее, старое
убеждение, что Петрашевский заражен некоторого рода самолюбием. Из самолюбия он
созывал к себе в пятницу, и из самолюбия же пятницы не надоедали ему» (18, 135).
При этом он усматривал в Петрашевском и в других русских фурьеристах немало
смешного: «вреда серьезного, по моему мнению, от системы Фурье быть не может, и
если фурьерист нанесет кому вред, так разве только себе, в общем мнении у тех, в
которых есть здравый смысл. Ибо самый высочайший комизм для меня – это ненужная
никому деятельность. <…> Деятельность фурьеристов была бы самая ненужная,
след<ственно>, самая комическая» (18, 134; курсив Достоевского – С.К.), «как
ни изящна она, она все же утопия самая несбыточная. Но вред, производимый этой
утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в
ужас. Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, до такой степени
непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе» » (18, 133; курсив
Достоевского – С.К.). 
Достоевский ясно видел и
у сен-симонистов, и у фурьеристов начала деспотизма: «Он говорил, что жизнь в
Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой
каторги». [xxxvii] Между тем, как известно, «Петрашевский
со своим окружением менее критически подошел к фурьеризму. Выступая против
мелочной регламентации быта и фантастической космогонии Фурье, петрашевцы
многие утопические идеи его, в том числе и “казарменные”, воспринимали вполне
сочувственно». [xxxviii] Герцен в эпилоге к своей
известной книге «О развитии революционных идей в России» (1850) писал о
западных и русских фурьеристах и в первую очередь об «обществе Петрашевского»:
«Фаланстер – не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное
поселение на гражданский лад, полк фабричных. Замечено, что у оппозиции, которая
открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в
обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который
начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм – это
русское самодержавие наоборот». [xxxix] В какой-то
степени аналогичную диалектику деспотизма и рабства – не на
общественно-политическом, а на социальном и бытовом уровне – Достоевский
воплотил в «Селе Степанчикове».
Как известно, среди
петрашевцев было немало поэтов демократического происхождения и романтической
направленности: А.Н.Плещеев, А.П.Пальм, А.П.Баласогло, Д.Д.Ашхарумов, С.Ф.
Дуров. [xl] Уже в 1840-е сложилась прочная традиция
критики их за туманность и фразерство, подобная той, которую Салтыков-Щедрин в
своей повести «Запутанное дело» продолжил в образе поэта Алексиса Звонского (в
нем усматриваются некоторые черты А.Н.Плещеева). [xli]
В юности писал стихи и сам Петрашевский. [xlii] При
этом многие из петрашевцев пытались во второй половине 1840-х годов создать
«фаланстеры», хотя бы в виде коммун на паях в совместно снимаемых квартирах. [xliii] Так, членом подобной «ассоциации» вместе с
братьями Бекетовыми, Залюбецким и другими в 1846-1847 гг., как уже отмечено
выше, был и Достоевский. 
И все же в какой мере все
выше сказанное позволяет говорить нам о том, что Опискин представляет собой
пародию на Петрашевского и петрашевцев? Для того, чтобы ответить на этот вопрос,
обратим внимание на то, что черты, роднящие Опискина с Петрашевским и
петрашевцами, одновременно сближают его, например, с Белинским и отчасти с
самим Достоевским. Как хорошо показал Л.П.Гроссман, перенесенные гонения, слабая
литературная одаренность, необъятное самолюбие, нетерпение и раздражительность
– то есть практически те же, черты, которые сближают Опискина с Петрашевским и
петрашевцами – являются общими для героя Достоевского и Белинского (вновь к
этому добавляются некоторые конкретные вещи, вплоть до буквального совпадения в
отзывах). [xliv] Демократическое происхождение Опискина
определенно сближает его с Белинским, а не с Петрашевским. [xlv]
Совершенно аналогичные
приведенным выше упрекам в адрес Петрашевского Достоевский высказывал и в адрес
Белинского: «Письмо Белинского написано слишком странно, чтоб возбудить к себе
сочувствие. Ругательства отвращают сердце, а не привлекают его; а все письмо
начинено ими и желчью написано. Наконец, вся статья образец бездоказательности
– недостаток, от которого Белинский никогда не мог избавиться в своих
критических статьях <…> болезнь, сведшая его в могилу, сломила в нем даже
и человека. Она ожесточила, очерствила его душу и залила желчью его сердце.
Воображение его, расстроенное, напряженное, увеличивало все в колоссальных
размерах и показывало ему такие вещи, которые один он и способен был видеть. В
нем явились вдруг такие недостатки и пороки, которых и следа не было в здоровом
состоянии. Между прочим явилось самолюбие, крайне раздражительное и обидчивое»
(18, 126-127). А если вспомнить, например, позднейший упрек Достоевского Гоголю
в том, что он врал и паясничал, «да еще в своем завещании» (16, 330), то мы
увидим, что и из Гоголя для создания образа Опискина берутся примерно те же
черты, что и из Петрашевского и Белинского. [xlvi]
Учитывая же то обстоятельство, что, например, гражданская казнь петрашевцев
была таким спектаклем, до которого далеко было и Петрашевскому, и Гоголю, у
Достоевского было более чем достаточно оснований полагать фарсовую
театральность едва ли не стилем эпохи. [xlvii]
В связи с этим возникает
более общий вопрос: не представляет ли «Село Степанчиково» в каком-то смысле
пародию на Петрашевского и на общество петрашевцев, а, возможно, также и на
Белинского, написанную отчасти по лекалам второго тома «Мертвых душ»? [xlviii] С той лишь разницей, что второй том «Мертвых душ»
местами представляет собой явную на них пародию, [xlix]
а в «Селе Степанчикове» элементы такой пародийности глубоко скрыты. Совершенно
очевидно, что после каторги и ссылки писателю было неудобно вернуться в
литературу с произведением, которое слишком бы смахивало на декларацию
отступничества от прежних взглядов, хотя это отступничество по многим, хотя и
не по всем, пунктам было у писателя совершенно искренним.
Однако во втором томе
«Мертвых душ» есть также и элементы криптопародийности по отношению к
Белинскому – в частности, в приведенном выше гоголевском образе «огорченных
людей». И у Гоголя, и у Достоевского образ «огорченных людей» это в какой-то
степени реминисценция из переписки Белинского с Гоголем, за чтение которой в
обществе петрашевцев Достоевский, как известно, и был главным образом осужден. [l] В своем первом письме к Белинскому (от 8 (20) июня 1847 г.) Гоголь называет его статью о «Выбранных местах…» «голосом человека, на меня рассердившегося»,
далее варьирует этот оборот: «глазами рассерженного человека», затем упоминает
о логике, которая «может присутствовать в голове только раздраженного
человека». Он также пишет: «Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком
месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в
России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и
неутральные – все огорчились». [li] И, между прочим, именно
с фразы: «Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека:
этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело
меня чтение Вашей книги» – начинается письмо Белинского к Гоголю. [lii]
Белинский в этом письме
иногда впадает в чрезмерную напыщенность и договаривается до забавных вещей: «И
в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко
истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши
ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, – является с книгою,
в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян
больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в
негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь (курсив мой –
С.К.), и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки…». [liii] Гоголь не мог отказать себе в удовольствии вложить
это выражение «неистового Виссариона» в уста Чичикова: «Я также, если позволите
заметить, – сказал он, – не могу понять, как при такой наружности, какова ваша,
скучать. Конечно, если недостача денег или враги, как есть иногда такие, которые
готовы покуситься даже на самую жизнь…». [liv] Более
того, ту же самую формулу мы находим и в характеристике «бабы и дурака»
приказчика Тентетникова: «И стал он (Тентетников – С.К.) хозяйничать и
распоряжаться не на шутку. На месте увидел тотчас, что приказчик был баба и
дурак, со всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет кур
и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке
хлеба и посевах, а, в прибавленье ко всему, подозревал мужиков в покушеньи на
жизнь свою». [lv] Таким образом, Достоевский в «Селе
Степанчикове» действительно в какой-то степени развивал криптопародийность, отчасти
реализованную Гоголем во втором томе «Мертвых душ». 
Рецепт подобной
криптопародийности, как отчасти уже было отмечено, [lvi]
Достоевский мог найти и в опубликованной лишь в 1855 году пушкинской «Заметке о
“Графе Нулине”». В ней был вскрыт не только пародийный характер поэмы
относительно французской романтической историографии с ее культом детерминизма,
но и созревший еще до восстания декабристов скептицизм Пушкина относительно
возможности изменения истории посредством единичного исторического события. [lvii] Однако в первую очередь – и вдобавок в применении к
тому же самому материалу – Достоевский нашел его во втором томе «Мертвых душ». 
В.Алекин, в целом
убедительно вскрывший черты А.Е.Врангеля в Ростаневе и отражения отношений
между Достоевским и Врангелем в паре «Опискин – Ростанев», лишь отчасти показал,
что некоторые из перечисленных выше черт отмечались современниками и в самом
Достоевском по выходе его из острога. Примеры, доказывающие это, можно
умножить. Так, например, о том, что Достоевский «страшно самолюбив и неуживчив,
что он перессорился со всеми» (18, 194) упоминал в своих воспоминаниях и А.Н.Майков.
О том, что Достоевский «сделался раздражительным до последней степени» и что
«его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю» писал Д.В.Григорович.[lviii] С.Д.Яновский вспоминал, что в конце 1848 года с
Достоевским произошла резкая перемена, результате которой «он сделался каким-то
скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым
ничтожным мелочам», а «по возвращении из Сибири явно обнаруживал два свойства, которые
мы все заметили в нем: беспримерное самолюбие и страсть порисоваться». [lix]
Таким образом, в облике, характеристиках
и речах Опискина можно найти черты и Гоголя, и Белинского, и Петрашевского, и
«лишнего человека» рудинского типа, и, наконец, самого Достоевского. При этом
довольно явное пародирование Гоголя, по-видимому, служит среди прочего также и
некоторым прикрытием пародийности по отношению к Белинскому, Петрашевскому и
петрашевцам. Однако этот узкий, криптографический план пародии, будучи лишь
едва намечен, так что он выявляется только с помощью скрупулезного
филологического анализа, вместе с явным гоголевским планом образует в повести
широкий план пародии, который, по нашему убеждению, и является в ней основным. 
В этом-то и заключается
художественное новаторство Достоевского в «Селе Степанчикове», появившемся на
фоне целой литературной традиции памфлетного пародирования Петрашевского, петрашевцев
и других литературных и общественных деятелей 1840-х годов: драмы
А.А.Григорьева «Два эгоизма», в которой пародийно выведены К.С.Аксаков и
М.В.Петрашевский, повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» с пародией на
А.Н.Плещеева в образе Алексиса Звонского или позднейшего «романа с ключом»
А.И.Пальма «Алексей Свободин». [lx] Объект этой
типизированной пародии, воспользовавшись выражением, которое часто употреблял
сам Достоевский, можно определить следующим образом: люди сороковых годов, [lxi] то есть наивные мечтатели, пламенные романтики и
односторонние идеалисты, парадоксальным образом обнаруживавшие свою близость
друг к другу в болезненном самолюбии, безграничном актерстве и крайнем
деспотизме, грубо пользовавшемся прекраснодушной уступчивостью, независимо от
принадлежности к тому или иному политическому лагерю и той или иной политической
платформе или утопии. [lxii]
< 2 X>
Криптопародийность «Села
Степанчикова» заключается, однако, не только в скрытом шаржировании отдельных
черт русских социалистов и «лишних людей» 1840-х годов, но и в травестировании
и полемической интерпретации некоторых идей французского утопического
социализма и вольномыслия в самом широком смысле этого слова. В повести есть и
прямые выпады в адрес вольнодумства и атеизма. Так, в эту сторону направлено
описание смерти генерала Крахоткина, «вольнодумца и атеиста старого покроя» (3,
7): «Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Он плакал, каялся, подымал
образа, призывал священников. Служили молебны, соборовали. Бедняк кричал, что
не хочет умирать, и даже со слезами просил прощения у Фомы Фомича. <…>
Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична <…>
подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку
под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три
раза дернуть их, чуть не пенясь от злости» (3, 8-9). 
При гершензоновском
«медленном чтении» в повести отчетливо ощущаются и далеко не явные отзвуки
размышлений Достоевского над идеями «социалистов и коммунистов». [lxiii] Разумеется, было бы некоторым преувеличением
видеть в доме Ростанева пародию на фаланстер или сен-симонистскую «ассоциацию».
[lxiv] Однако картина противоположных материальных
интересов, бесчисленных противоречий и борьбы самолюбий между проживающими в
доме полковника Ростанева людьми, вызывающая недвусмысленную реакцию: «”Однако
здесь что-то похожее на бедлам”» (3, 42) – даже у готового ко многому
героя-рассказчика, в контексте социально-философской мысли эпохи не может не
восприниматься как скептическая ремарка писателя по поводу благостности всякого
рода «ассоциаций». [lxv] Тем более что у него самого
был некоторый и, как мы знаем, далеко не во всем положительный опыт близкого
общения и даже совместного проживания в одной квартире с разными и, на первый взгляд,
близкими ему людьми. 
Другой аспект
проблематики романа также может восприниматься на фоне социалистических идей и
в этом случае приобретает характер криптопародии на них. Так, имущественное
неравенство является одним из главных зол, а уменьшение или уничтожение его
основной панацеей во всех социалистических утопиях. Значительное имущественное
неравенство в положении Опискина в доме сначала генерала Крахоткина, а затем и
полковника Ростанева подчеркивается неоднократно: «Явился Фома Фомич к генералу
Крахоткину как приживальщик из хлеба – ни более, ни менее. Откуда он взялся –
покрыто мраком неизвестности» (3, 7). Ростанев с самого начала намеревается, а
затем и делает попытку хотя бы отчасти исправить такое положение вещей.
Вспомним¸ как его крестьянин Васильев изображает планы своего помещика
пожертвовать Опискину Капитоновку: «На тебе, говорит, Фома! вот теперь у тебя, примерно,
нет ничего; помещик ты небольшой <…> А вот теперь, как запишу тебе
Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, и людей своих собственных
иметь будешь, и лежи себе на печи, на дворянской вакансии…» (3, 23). В сознании
крестьян Ростанева замысел их помещика четко осознается как ни с чем
несообразная попытка сделать неимущего человека недворянского происхождения, приживала,
ровней ему самому, дворянином и помещиком. 
Вряд ли случайно и то, что
в главе, в которой Ростанев пытается осуществить это намерение, он начинает с
того, что предлагает Опискину поговорить «братски» (3, 83). Сам Фома тут же
подхватывает слова Ростанева о «братстве» и, обращая их против него, обнаруживает
при этом отчетливое сознание внутренней связи между понятиями «братство» и
«равенство»: «А между тем я, в чистоте моего сердца, думал до сих пор, что
обитаю в вашем доме как друг и как брат! Не сами ль, не сами ль вы змеиными
речами вашими тысячу раз уверяли меня в этой дружбе, в этом братстве? <…>
разве платят другу иль брату деньгами – и за что же? Главное, за что же? «На, дескать,
возлюбленный брат мой, я обязан тебе: ты даже спасал мне жизнь: на тебе
несколько иудиных сребреников, но только убирайся от меня с глаз долой!» (3, 85:
курсив мой – С.К.). 
Более того, Опискин прямо
называет также и второй из трех лозунгов Французской революции «Свобода.
Равенство. Братство»: «Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня перед
незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех отношениях» (3, 74).
[lxvi] Так, попытка имущего Ростанева обращаться «по-братски»
и стремление сделать равным себе неимущего Опискина приводит лишь к
бросающемуся в глаза унизительному положению хозяина в своем собственном доме
(«я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что» – 3, 47), непомерному
росту самолюбия Опискина и возвышению его над Ростаневым. Характерно, что глава,
в которой Ростанев «братски» предлагает Опискину деньги, чтобы тот купил себе
дом и жил отдельно, став ему ровней по положению, называется «Ваше
превосходительство» и кончается тем, что он и в самом деле начинает обращаться
к Опискину подобным образом, тем самым признавая его значительное превосходство
над самим собой. 
Как известно, Достоевский
развивал эту тему, внутренне отталкиваясь от интерпретации ее И.С.Тургеневым в
пьесе «Нахлебник» (<1857>). В особенности актуализирует это отталкивание
как раз глава «Ваше превосходительство», которая находит зеркальное
соответствие в пьесе Тургенева и в которой герой Достоевского ведет себя
диаметрально противоположным образом: «Кузовкин отказывается от предложенных
ему Елецким десяти тысяч, движимый чувством собственного достоинства. Фома
Опискин, отказываясь от ростаневских пятнадцати тысяч, это чувство собственного
достоинства лишь симулирует, унижая и посрамляя своего благодетеля» (3, 515).
Позаимствовав у Тургенева мотив денежного откупа от «приживала», Достоевский
показал ту бездну самолюбия, которая разрастается в человеке тем больше, чем
меньше для этого имеется оснований, порвав тем самым с традицией
сентиментально-сочувственной трактовки социальной темы, которую ранее сам
воспринял от Гоголя.
Характерно, что Ростанев
почти ко всем обращается «брат», «братец», «друг мой» и по имени: « – Я, братец,
сам виноват, – говорит он, бывало, кому-нибудь из своих собеседников, во всем
виноват!» (3, 14). «Брат» и «братец» у него не только племянник Сергей, но даже
мужики («Ну, – продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, – теперь ступайте,
друзья мои» – 3, 34) – и Видоплясов. Причем обращение Ростанева к последнему:
«брат Григорий» (3, 102, 103) – приобретает наиболее причудливую форму, актуализирующую
ассоциации с монашеской обителью, [lxvii] чему не
противоречит и то, что с Видоплясовым Ростанев прибегает и к более
патриархальным формулам: «Ты не обижайся, Григорий, я тебе, как отец, говорю»
(2, 104). Из других героев романа подобные обращения, причем также даже по
отношению к Видоплясову: « – Ну, подожди же, брат, я и с тобой познакомлюсь» (3,
42) – иногда использует только племянник Ростанева Сергей. 
Разумеется, фамильярное
«брат» и тем более «братец» вовсе не обязательно актуализирует идею «братства»,
столь важную для французских социальных утопистов. Однако при невольном
сопоставлении его с также встречающимся вариантом «братски» нечто подобное само
собой происходит. Тем более на фоне исключительно патриархальных форм обращения,
которые постоянно в романе демонстрируют Бахчеев: «Вы, батюшка, меня извините…»
(3, 24), Ежевикин: «Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице
ваше поцеловать…» (3, 50), Настя («А он мне все равно, что отец, – слышите, даже
больше, чем мой родной отец!» – 3, 80) и мужики: «Батюшка ты наш! Вы отцы, мы
ваши дети!» (3, 34). Как ни комична эта деталь, но Опискин, возможно, был не
так уж неправ в своих ощущениях, приказав Ростаневу сбрить его «прекрасные
темно-русые бакенбарды»: «ему показалось, что с бакенбардами дядя похож на
француза и что поэтому в нем мало любви к отечеству» (3, 15; курсив мой –
С.К.). [lxviii]
Саркастическая ирония
Достоевского над идеями французских социалистов прочитывается в сопоставлении
ситуации, обрисованной в «Селе Степанчикове», с их трактовкой «равенства» и
«братства». Теоретическое обоснование связи этих двух идей дали еще Бабёф и
бабувисты. [lxix] Связаны они и у А.Сен-Симона, вообще
не являвшегося сторонником полного равенства: «Совершенно очевидно, что
преподанный богом своей церкви моральный принцип – в с е л ю д и д о л ж н ы о
т н о с и т ь с я д р у г к д р у г у к а к б р а т ь я – заключает в себе все
идеи, которые вы вкладываете в это наставление: к а ж д о е о б щ е с т в о д о
л ж н о р а б о т а т ь н а д у л у ч ш е н и е м м о р а л ь н о г о и ф и з и
ч е с к о г о с у щ е с т в о в а н и я с а м о г о б е д н о г о к л а с с а;
о б щ е с т в о д о л ж н о б ы т ь о р г а н и з о в а н о т а к, ч т о б ы н
а и л у ч ш и м о б р а з о м п р и т т и к э т о й в е л и к о й ц е л и.».[lxx] «Вопрос о том, как должна быть организована
собственность для наибольшего блага всего общества в отношении свободы и в
отношении богатства» Сен-Симон полагал «наиболее важным вопросом, подлежащим
разрешению», а «индивидуальное право собственности», с его точи зрения, «может
быть основано лишь на общей пользе при осуществлении этого права». [lxxi] В «Литературных, философских и промышленных
рассуждениях» у него даже есть особый раздел, озаглавленный «Доказательства
способности французских пролетариев хорошо управлять собственностью». [lxxii] Все это, безусловно, хотя и отдаленно, но все же
коррелирует с кругом идей, которые заграгиваются в самом сюжете «Села
Степанчикова».
«Братство» и «равенство»
составляют неразрывную пару понятий в предисловии ко второму изданию романа
Э.Кабе «Путешествие в Икарию», содержание которого вызвало скептическую реакцию
Достоевского и с которым, следовательно, он был знаком: «наше убеждение
становится неколебимым, когда мы видим, что почти все философы и все мудрецы
провозглашают равенство, когда мы видим, что Иисус Христос, провозвестник
величайшей реформы, основатель новой религии, которому поклоняются как богу, провозгласил
равенство, чтобы освободить род человеческий, когда мы видим, что все отцы
церкви, все христиане первых веков, реформация и бесчисленные партизаны, философы
XYIII века, американская революция, французская революция, всеобщий прогресс –
все провозглашают равенство и братство людей и народов. Итак, доктрина
равенства и братства или демократии является ныне интеллектуальным завоеванием
человечества; осуществление этой доктрины представляет цель всех усилий, всех
боев, всех сражений на земле». [lxxiii] 
При этом на вопрос о
способах их достижения Кабе отвечал, следуя уже не столько Сен-Симону, сколько
Бабефу: «когда мы серьезно и страстно углубляемся в вопрос, каким путем общество
может быть организовано как демократия, т. е. на основах равенства и братства, то
мы приходим к выводу, что эта организация требует и необходимо влечет общность
имущества. <…> Все, во главе с Иисусом Христом, признают и провозглашают,
что общность, основанная на воспитании и общем или публичном интересе, составляющая
общее и взаимное обеспечение против всех несчастий и бед, гарантирующая каждому
пищу, одежду, жилище, возможность вступить в брак и воспитать семью, при одном
только условии умеренного труда, что эта общность представляет единственную
систему социальной организации, которая могла бы осуществить равенство и
братство, предупредить жадность и честолюбие, прекратить конкуренцию и
антагонизм, уничтожить зависть и ненависть, сделать почти невозможными порок и
преступление, обеспечить согласие и мир, дать, наконец, счастье возрожденному
человечеству». [lxxiv] Это теоретическое положение
реализуется и в самом романе в описании «принципов социальной организации
Икарии»: «Глубоко убежденные опытом, что не может быть счастья без ассоциации и
равенства, икарийцы составляют вместе общество, основанное на базисе самого
полного равенства. Все – члены ассоциации, граждане, с равными правами и
обязанностями; все в равной степени участвуют в тяготах и благах ассоциации;
все таким образом составляют одну семью, члены которой связаны в одно целое
узами братства». [lxxv] 
Кабе вслед за бабувистами
был убежден в том, что «неравенство есть причина, порождающая нищету и богатство,
все пороки, проистекающие из первой и второго, жадность и честолюбие, ненависть
и зависть, раздоры и войны всякого рода, одним словом – все зло, которое
угнетает отдельных людей и нации». Достоевский в «Селе Степанчикове» показывает,
что жадность и честолюбие, ненависть и зависть в душе иного неимущего человека
существуют сами по себе и попытка уменьшить их неравенство с богатыми не может
избавить их от этих пороков. Эта независимая от имущественного состояния, а, возможно,
даже лишь усугубляемая возросшим влиянием в доме Ростанева черта в Опискине
отмечается, как это обычно происходит у Достоевского послекаторжного периода, устами
героя из народа – в данном случае, устами слуги Гаврилы: «Нет, сударь, Фома
Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что
вы как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все одно, что
малый ребенок» (3, 75). 
Полемизируя в этом с
«натуральной школой», Достоевский рассматривает характер человека как величину,
не зависящую от обстоятельств. Показательно, что убежденность Ростанева в
природной добродетельности человека: «ведь это, может быть, превосходнейший, добрейший
человек, но судьба… испытал несчастья…» (3, 160) – в финале передается его не
менее наивному племяннику: «И я с жаром начал говорить о том, что в самом
падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима
глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно
отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и
нравственности и проч. и проч., – словом, я воспламенился и рассказал даже о
натуральной школе» (3, 161; выделено мной – С.К.). Тем более отрезвляюще звучат,
например, финальные строки повествователя о Ежевикине: «Правда, ему ужасно
хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто из
внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность
насмешки и язычка была у него в крови (3, 166). 
В характере Ростанева
подчеркивается как раз присущая «натуральной школе» вера в природную доброту
всех окружающих его людей: «Душою он был чист как ребенок. Это был
действительно ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда
веселый, предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих
недостатках и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже
предполагавший их там, где их и быть не могло» (3, 13). Несмотря на его ярко
выраженную «русскость», в Ростаневе отчетливо ощущается «идеальный» тип
человека, воплощающего в себе представления о человеческой природе, характерные
для французских просветителей XYIII века и утопических социалистов: «– Эх, наладил
одно! Добродушия в тебе мало, Сережа; простить не умеешь!..», «Забудь, брат, обиду,
Сережа, ведь ты и сам его обидел … Наидостойнейший человек! (3, 107). Даже
чиновники у него в местах, где он предлагает Опискину купить себе дом, «все до
одного, благородные, радушные, бескорыстные» (3, 83). Такого рода героев, убежденных
в природной доброте человека и в том, что лишь сложные житейские обстоятельства
мешают ему оставаться добродетельным, Достоевский мог найти, например, во
втором томе «Мертвых душ» – или в романе Кабе «Путешествие в Икарию». 
Подобно им, Ростанев, несмотря
ни на что, продолжает удивляться проявлениям в человеке зла: «Господи! почему
это зол человек? почему я так часто бываю зол, когда так хорошо, так прекрасно
быть добрым?». Эта его убежденность в конце концов захватывает и племянника: «И
я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще
сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души
человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и
восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч. и
проч.» (3, 161). И все же в «Селе Степанчикове» есть достаточно оснований для
того, чтобы считать эту убежденность Ростанева не совсем напрасной: «Видишь, Сережа,
я, конечно, не философ, но я думаю, что во всяком человеке гораздо более добра,
чем снаружи кажется. Так и Коровкин: он не вынес стыда…» (3, 163), «она все
простила Фоме, когда он соединил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем
сердцем вошла в идею дяди, что со «страдальца» и прежнего шута нельзя
много спрашивать, а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька
сама была из униженных, сама страдала и помнила это» (3, 164). Вера в
человеческую доброту, какой бы наивной она ни казалась при сопоставлении с
объектом этой веры, все же, по Достоевскому, способна выявить в нем лучшее, что
только есть. 
Однако даже
повествователь с самого начала ясно видит, что не все обитатели Степанчикова в
самом деле добры: «Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были враги; они, однако
ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и крику в доме он боялся как
огня и тотчас же всем уступал и всему подчинялся» (3, 14). Уступчивость
Ростанева с самого начала объясняется его стремлением к «всеобщему счастью»:
«Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, “чтоб уж так”, говорил он
скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости –
“чтоб уж так… чтоб уж все были счастливы!”» (3, 14). Между тем формула эта, как
было показано выше, уже является явной отсылкой к философскому словарю
утопических социалистов. 
Аналогичной отсылкой
представляется и то отношение к науке, которое проявляет Ростанев и некоторые
другие герои «Села Степанчикова». Разумеется, наибольшее благоговение перед ней
испытывает сам Ростанев; собственно именно с его отношением к науке, как
подчеркивает с самого начала герой-рассказчик, связано и преклонение его перед
Фомой: «В ученость же и в гениальность Фомы он верил беззаветно. Я и забыл
сказать, что перед словом “наука” или “литература” дядя благоговел самым
наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился» (3, 14).
При этом Ростанев отнюдь не чурается новейших идей, то есть, очевидно, современных
веяний в социальных и экономических науках: «– Как про железные дороги говорит!
И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз,
– немного, эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье
заговорил…» (3, 33). Не меньше его преклонение и перед естественными науками:
« – Занимался минералогией! – с гордостью подхватил неисправимый дядя. – Это, брат,
что камушки там разные рассматривает, минералогия-то? – Да, дядюшка, камни… –
Гм… Много есть наук, и всё полезных!» (3, 48). 
Преклонение Ростанева
перед науками основано на его убежденности в том, что «тут польза, тут ум, тут всеобщее
счастье!» (3, 33). Более того, Ростанев верит, что человек, вооруженный науками,
– даже неважно какими – способен вдруг разрешить и все те проблемы, с которыми
не может справиться он сам в собственной жизни: « – А как же я тебя ждал! Хотел
излить, так сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин» (3, 37). Эту
его веру не способно омрачить никакое сомнение, которое невольно приходит на ум
герою-рассказчику – даже несмотря на его молодость: « – Да чем же тут поможет
Коровкин, дядюшка? – Поможет, друг мой, поможет, – это, брат, уж такой человек;
одно слово: человек науки! Я на него как на каменную гору надеюсь: побеждающий
человек! Про семейное счастье как говорит! Я, признаюсь, и на тебя тоже
надеялся; думал: ты их урезонишь» (3, 39). 
Однако именно такова роль
наук в представлении социальных утопистов – причем, в отличие от просветителей
XYIII века, не только гуманитарных, но и естественных. Так, А.Сен-Симон еще в
«Письмах женевского обитателя к современникам» (1802) обращался следующим
образом к «ученым, художникам, а также всем вам, употребляющим часть своих сил
и средств на развитие просвещения»: «вы – часть человечества, обладающая
наибольшей мозговой энергией и наиболее способная к восприятию новых идей
<…> – вы-то и должны преодолеть силу косности. Математики! Ведь вы
находитесь во главе, начинайте!» [lxxvi] По мысли
Сен-Симона, «всеобщее счастье» достигается как раз за счет объединения между
собой ученых, представителей искусства и предпринимателей: «Эта обновленная
религия <…> призвана связать между собой людей науки, художников и
промышленников и сделать их как общими руководителями человечества, так и
защитниками специальных интересов всех отдельных народов, его составляющих». [lxxvii]
С одной стороны, такое
отношение к ученым он связывал с представлением о наибольшем влиянии ученых на
общественное мнение: «Ученые, художники, поглядите глазами гения на современное
положение человеческого духа; вы увидите, что скипетр общественного мнения в
ваших руках, держите же его крепче! Вы можете создать ваше счастье и счастье
ваших современников; вы можете предохранить потомство от тех болезней, которыми
мы страдали раньше и которые мы терпим до сих пор: подписывайтесь все!». С
другой, Сен-Симон объяснял его прогностической ролью науки: «Ученый, друзья мои,
это человек, который предвидит. Наука полезна именно тем, что она дает
возможность предсказывать, и потому-то ученые стоят выше всех других людей»
(выделено мной – С.К.). [lxxviii] 
Под последними словами с
удовольствием подписался бы и Ростанев, который если и не исполняет полностью, то
по мере своих возможностей действует в направлении, указанном Сен-Симоном:
«людям науки, искусства и промышленности и следует вручить административную
власть, т. е. заботы о руководстве национальными интересами, функции же
правительства следует свести к поддержанию общественного спокойствия». [lxxix] Именно к утопическим социалистам восходит и
заветная мысль Ростанева о возможности созидания за счет наук и искусств
«всеобщего счастья». У Сен-Симона эта мысль выглядит, например, так:
«единственное действительно важное дело, которое может быть сейчас сделано для
усовершенствования общественного порядка, заключается в том, чтобы побудить
общественное мнение ясно высказаться за организацию такой политической системы,
которая имела бы целью труд для общественного благосостояния при помощи наук, искусств
и ремесел». [lxxx] В какой-то степени в союзе Ростанева
с Опискиным можно видеть пародию на идею Сен-Симона о благотворности союза
«промышленников» с учеными: «Ученые оказывают очень крупные услуги
промышленному классу, но получают от него еще более крупные: они получают от
него свое с у щ е с т в о в а н и е; промышленный класс удовлетворяет их
насущные потребности и их физические склонности всякого рода». [lxxxi] Криптопародийный эффект здесь возникает из-за того,
что у Сен-Симона это союз ради совместного труда, а Ростанев, которого, разумеется,
лишь с некоторыми оговорками можно считать «промышленником», вступает в союз с псевдоученым,
чтобы обеспечить ему условия для безделья. [lxxxii]
С крайне искаженным
представлением Ростанева о гениальности Опискина в науках и искусствах не в
последнюю очередь связано особое положение этого человека в его доме. При этом
Опискин не стесняется выдавать себя за знатока не только в гуманитарных, но и в
естественных науках: « – Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам
говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Тогда и мы с тобой через него
прославимся» (3, 15). Реплика Ростанева, на первый взгляд, производит
комическое впечатление как фраза человека, не понимающего даже, какие категории
к каким наукам относятся. Однако любопытно, что Сен-Симон определял «политику»
именно как «н а у к у о п р о и з в о д с т в е, т. е. науку, ставящую себе
целью установление порядка вещей, наиболее благоприятного всем видам
производства». [lxxxiii] О «промышленности» и
основанном на прогрессе наук «производстве», закладывающем основы всеобщего
благоденствия, он писал постоянно. Развивая в своем романе эту идею утопических
социалистов, Кабе заявлял: «Мы придерживаемся убеждения, что прогресс
промышленности сделает общность более осуществимой, чем когда-либо, что
нынешнее безграничное развитие производительной мощности посредством пара и
машин может обеспечить равенство избытка и что никакая другая социальная
система не является более благоприятной для усовершенствования изящных искусств
и всех разумных наслаждений цивилизации». [lxxxiv] Именно
к миру естественных наук имеет прямое отношение приезжающий из Петербурга
герой-рассказчик. 
Далеко не все герои «Села
Степанчикова», однако, разделяют энтузиазм Ростанева перед науками. Так, Бахчеев,
напротив, с самого начала заявляет свою антипатию к науке. В первый раз она
звучит у него в связи с Опискиным и объясняется им самим амбициозной агрессией
последнего: «Да что ж, что ученый! Так из-за того, что ученый, уж так
непременно и надо заесть неученого?..» (3, 25). Далее, эта антипатия
объясняется Бахчевым как раз тем, что вызывает особую симпатию Ростанева –
вольнодумством: «Не люблю я, батюшка, ученую часть; вот она у меня где сидит!
Приходилось с вашими петербургскими сталкиваться – непотребный народ! Все
фармазоны; неверие распространяют; рюмку водки выпить боится, точно она укусит
его – тьфу!» (3, 26). Разумеется, вряд ли стоит считать эту реплику упреком
именно в адрес масонов – скорее в устах Бахчеева с его туманным представлением
о различных движениях в общественной жизни России середины XIX века проявляется
именно общий скепсис, вызванный в первую очередь распространением атеизма, которое
как раз в значительной степени было связано с увлечением петербургской молодежи
фурьеризмом и другими социалистическими теориями. [lxxxv]
Особое возмущение
Бахчеева вызывает королева всех наук, в представлении просветителей XYIII века
– философия: «вы мне прямо, без всякого смыслу, отвечайте: обучались вы
философии или нет? – Признаюсь, я намерен изучать, но… – Ну, так и есть! –
прервал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. – Я, батюшка, еще
прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не
надуешь! Морген-фри! За три версты чутьем услышу философа!». И дело оказывается
не только в том, что герой-рассказчик, напустив на себя романтического тумана, предполагает
в Опискине разочарованного героя: «Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом!
Особенного человека нашел! Тьфу! Прокисай все на свете!» – но и в том, что это,
с точки зрения Бахчеева, выдает в нем вольнодумца: «Я было думал, что вы тоже
благонамеренный человек, а вы… Подавай!» (3, 30). [lxxxvi]
Стоит ли напоминать в этой связи, что увлечение философией в Петербурге
сороковых – пятидесятых годов было в первую очередь связано именно с увлечением
французским утопическим социализмом?
В отличие от Ростанева и
Сергея, отношение Опискина к науке близко к бахчеевскому. Не случайно в финале
Бахчеев совершенно соглашается с Опискиным, разглагольствующим: «– Для вас не
существует великих людей, кроме каких-то там Цезарей да Александров Македонских!
А что сделали твои Цезари? Кого осчастливили? Что сделал твой хваленый
Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? <…> Зато он убил
добродетельного Клита, а я не убивал добродетельного Клита…»(3, 159). «Нечего
их щадить! Все мошенники! Один только ты ученый, Фома!» (3, 159). – прославляет
теперь Опискина Бахчеев, и, конечно же, не последнюю роль в этом играет прочная
благонамеренность его нового идола. Опискин, как и все ученые самозванцы, уповает
не на сами познания¸ а на то, чтобы они были основаны на добродетели –
разумеется, не в последнюю очередь из страха быть разоблаченным в отсутствии
сколько-нибудь порядочных познаний хотя бы в одной области. [lxxxvii]
Именно этим объясняется отзыв Опискина о Коровкине: «Вероятно, какой-нибудь
современный осел, навьюченный книгами. Души в них нет, полковник, сердца в них
нет! А что и ученость без добродетели?» (3, 90). 
Характерно, что идея
французских революционеров и социалистов об уничтожении или хотя бы
приуменьшении неравенства между сословиями обретает в его устах
благонамеренно-сентиментальный характер: «Пусть изобразят этого мужика, пожалуй,
обремененного семейством и сединою, в душной избе, пожалуй, еще голодного, но довольного,
не ропщущего, но благословляющего свою бедность и равнодушного к золоту богача.
Пусть сам богач, в умилении души, принесет ему наконец свое золото; пусть даже при
этом случае произойдет соединение добродетели мужика с добродетелями его барина
и, пожалуй, еще вельможи. Селянин и вельможа, столь разъединенные на ступенях
общества, соединяются, наконец, в добродетелях – это высокая мысль!» (3, 68-69:
выделено мной – С.К.). 
Аллюзии на петербургское
«вольнодумство» звучат в «Селе Степанчикове» еще не раз: « – Я уверена, – защебетала
вдруг мадам Обноскина, – я совершенно уверена, monsieur Serge, – ведь так, кажется?
– что вы, в вашем Петербурге, были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много,
очень много развелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского
общества. Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это
смотреть, как на непростительное вольнодумство» (3, 47). Упрекает Сергея и
Ростанев, но, разумеется, не за само вольнодумство, а за чрезмерное его
проявление: « – Такие люди не имеют почтенных лет, дядюшка. – Ну уж это ты, брат,
перескакнул! это уж вольнодумство! Я, брат, и сам от рассудительного
вольнодумства не прочь, но уж это, брат, из мерки выскочило, то есть удивил ты
меня, Сергей» (3, 107). 
Еще один важный мотив, от
которого протягиваются нити в сторону утопического социализма, – это мотив
«страсти». Все «Село Степанчиково» представляет собой постоянную игру и целую бурю
страстей. Между тем благонамеренный Опискин в заключительных главах непрестанно
предупреждает Ростанева: « – если в сердце вашем осталась хотя искра
нравственности, обуздайте стремление страстей своих! И если тлетворный яд еще
не охватил всего здания, то, по возможности, потушите пожар!», « – Умерьте
страсти, – продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав
восклицания дяди, – побеждайте себя. <…> Я молился за вас целые ночи и
трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастье
заключается в добродетели…» (3, 137). Ростанев вполне соглашается с тем, что
говорят о нем Опискин и «маменька» и надеется исправиться: « – Да, вы-таки
эгоист! – замечает удовлетворенный Фома Фомич. – Да уж я и сам понимаю теперь, что
эгоист! Нет, шабаш! исправлюсь и буду добрее» (3, 17), « – Нет, нет, брат, и не
говори! А просто-запросто все это от испорченности моей природы, оттого, что я
мрачный и сластолюбивый эгоист и без удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома
говорит» (3, 160; выделено мной – С.К.). При этом категория «страстей»
оказывается связанной в представлении Ростанева с понятием «эгоизма». 
Это еще раз доказывает
чуждость Опискина кругу идей утопических социалистов и, напротив, обнаруживает
в Ростаневе человека, представляющего собой своего рода воплощение некоторых их
представлений. Так, например, фурьеристы были решительно убеждены в невозможности
подавить человеческие страсти: «Натолкнувшись на препятствие в одной точке, они
производят извержение в другой, идут к своей цели разрушительными путями вместо
того, чтобы идти к ней путями благодетельными». [lxxxviii]
«– Ты, быть может, полюбил бы ее тоже… но тогда я убил бы тебя!..» – восклицает
в романе Кабе Вальмор. И слышит в ответ ироническую ремарку героя-рассказчика:
«Как однако икариец-мудрец, философ умеет укрощать свои страсти!». [lxxxix] Поскольку на практике это оказывается невозможным,
задача заключается не в том, чтобы подавить, а чтобы использовать человеческие
страсти как движущую силу к развитию. «Привычки, созданные старыми учреждениями,
– отмечал А.Сен-Симон, – представляют большие препятствия к установлению
действительно нового строя. Подобное установление требует великих философских
трудов и больших денежных жертв. Одна лишь страсть может побудить людей к
великим усилиям». [xc] 
Страсть к собственному
благу из соображений выгоды или «самолюбия» — вот один из оселков, вокруг
которого все вращается в доме Ростанева. Она объясняет поведение и Мизинчикова,
и Обноскина и Опискина, который в свою очередь приписывает все эти пороки
Ростаневу: « – Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше
неограниченное самолюбие…» (3, 147). Между тем этими же словами самого Опискина
характеризует Мизинчиков: «Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая
размазня, и все это при самом неограниченном самолюбии!» (3, 94). Даже
поведение Сергея Настя объясняет именно его самолюбием: «Я уверена, что вы и
добрый, и милый, и умный, и, право, я искренно говорю это! Но … вы только
очень самолюбивы» (3, 78; выделено мной – С.К.). 
Рассуждая о том, что
«Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем
самолюбия особенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, как
обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного
тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор
выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче»
(3, 11), повествователь задается вопросом: «Кто знает, может быть, это
безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально извращенное
чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз еще, может, в
детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного в первый раз еще, может, в
детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, может быть, еще в лице
родителей будущего скитальца, на его же глазах?» (3, 12; выделено мной – С.К.).
Мотив этот, как и «Село Степанчиково» в целом, также тесно связан с участием
Достоевского в собраниях Петрашевского, а именно с одним из двух выступлений
писателя на них. Сам Достоевский в своих показаниях Следственной комиссии
рассказывал об этом выступлении следующим образом: «Что же касается второй
темы: о личности и эгоизме, то в ней я хотел доказать, что между нами более
амбиции, чем настоящего человеческого достоинства, что мы сами впадаем в
самоумаление, в размельчение личности от мелкого самолюбия, от эгоизма и от
бесцельности занятий. Это тема чисто психологическая (18, 129). 
На первый взгляд, сходная
мысль в ином виде ранее была вложена Достоевским в уста фельетониста в
«Петербургской летописи» (1848): «Коль неудовлетворен человек, коль нет средств
ему высказаться и проявить то, что получше в нем (не из самолюбия, а вследствие
самой естественной необходимости человеческой сознать, осуществить и обусловить
свое Я в действительной жизни), то сейчас же и впадет в какое-нибудь самое
невероятное событие; то, с позволения сказать, сопьется <…> то, наконец, с
ума сойдет от амбиции, в то же самое время вполне про себя презирая амбицию и
даже страдая тем, что пришлось страдать из-за таких пустяков, как амбиция. И
смотришь, — невольно дойдешь до заключения <…> что в нас мало сознания
собственного достоинства» (18, 31). В Опискине, однако, «более амбиции, чем
настоящего человеческого достоинства», несмотря на то, что все «средства
<…> высказаться» ему, казалось бы, предоставлены.
Как уже отмечалось, мысль
Достоевского о том, что «при существующем порядке вещей чувство собственного
достоинства подменяет и замещает амбиция – дурное искажение благих начал в
дурно устроенном обществе» напоминает идею извращения страстей у Фурье. [xci] Разве что в «Селе Степанчикове» дело обстоит именно
так не столько «при существующем порядке вещей», сколько независимо от него –
просто потому что такова психологическая природа этого человека. Еще в «Бедных
людях» Достоевский показал, что «амбиция любого человека (его честь и
достоинство) на любой социальной ступени ведет его к желанию быть абсолютно
свободным – т. е. только властвовать и никому не подчиняться <…> согласно
убеждению Достоевского, стремление к деспотизму – отнюдь не природное свойство.
Оно воспитывается определенным порядком, и вопреки расхожему представлению, разводящему
в разные стороны деспотизм (вершина пирамиды) и рабство (ее основание), Достоевский
полагал, что они, как это ни кажется парадоксальным, спокойно уживаются (и даже
обязаны уживаться) на любом социальном уровне и в каждой человеческой душе, добросовестно
усвоившей уроки этого порядка. Уже в самых тесных рамках всего лишь одной
“восприимчивой” души, где бы на социальной лестнице она ни обреталась, деспотизм
в такой же мере называет рабство, в какой рабство вынашивает деспотизм, так как
властолюбие – лишь извращенная (именно рабская) форма желания свободы». [xcii] 
Эта «чисто
психологическая тема», выражаясь словами самого Достоевского, в «Селе
Степанчикове» также развивается не только и даже не столько в чисто
имущественном аспекте, сколько связывается – в том числе и самими героями – с
психологией отношений и с борьбой самолюбий: « – Но равны ли мы теперь между собою?
Неужели вы не понимаете, что я, так сказать, раздавил вас своим благородством, а
вы раздавили сами себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я
вознесен. Где же равенство? А разве можно быть друзьями без такого равенства?»
(3, 86). Парадоксальным образом именно Опискин учит Ростанева демократизму в
общении с людьми, стоящими ниже его по общественной лестнице: « – Я именно
хотел, чтоб вы не почитали впредь генералов самыми высшими светилами на всем
земном шаре; хотел доказать вам, что чин – ничто без великодушия и что нечего
радоваться приезду вашего генерала, когда, может быть, и возле вас стоят люди, озаренные
добродетелью! Но вы так постоянно чванились передо мною своим чином полковника,
что вам уже трудно было сказать мне «ваше
превосходительство».<…> Вся причина в том, что вы полковник, а я
просто Фома…» (3, 87). Более того, он утверждает ущербность Ростанева не
только по сравнению с ним самим, но и по сравнению со всеми другими обитателями
Степанчикова: «– Полковник, – сказал он, – нельзя ли вас попросить – конечно, со
всевозможною деликатностью — не мешать нам и позволить нам в покое докончить
наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не можете! Не
расстроивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь хозяйством, пейте
чай, но… оставьте литературу в покое. Она от этого не проиграет, уверяю вас!»
(3, 70). 
Бесконечная уступчивость
Ростанева приводит к тому, что и положение других близких ему людей в его доме
оказывается ущемленным: «Что ж делать! Фома Фомич немножко… ну уж и маменька,
вслед за ним. Вообще будь осторожен, почтителен, не противоречь, а главное, почтителен…»
(3, 37), «Можешь делать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду,
и даже при гостях, – словом, все, что угодно; но только под одним условием, что
ты ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, – это
непременное условие, то есть решительно ни полслова, – я уж обещался за тебя, –
а только будешь слушать, что старшие… то есть я хотел сказать, что другие будут
говорить» (3, 106). Эгоизм, крайнее самолюбие и даже деспотизм Опискина также
изображены Достоевским с оглядкой на французских утопических социалистов. Так, Сен-Симон
в «Письмах к американцу» указывал, что «пролетарии», то есть несобственники, вдохновляемые
страстью к равенству, захватив в свои руки власть, показали, что может быть
нечто худшее, чем старый режим». [xciii] Не отсюда ли –
в ряду других источников – и главная мысль «Села Степанчикова»? [xciv] 
Подводя итог всему выше
сказанному, важно подчеркнуть, что криптопародийная сторона «Села Степанчикова»,
которая выражается в ряде довольно конкретных черт личного облика и конкретных
элементов из круга идей русских и французских социалистов, отразившихся в
повести преимущественно в образах Ростанева и Сергея, имеет в основном такой же
типизированный характер, как и явная и даже бросающаяся в глаза пародия на
Гоголя и других консервативных литераторов сороковых годов, которую мы ощущаем
в образе Опискина. Наделив в то же время Опискина некоторыми – впрочем, второстепенными
– деталями личного облика Петрашевского, Белинского и, следовательно, социалиста
вообще, а также Рудина и «лишнего человека», Достоевский вскрыл в нем то общее,
что было свойственно «людям сороковых годов» в целом, независимо от их
политических убеждений. Это позволило писателю выразить все своеобразие своей
общественной и литературной позиции 1850-х годов, обнаруживавшее себя в его
существенных расхождениях как с либеральными и социалистическими, так и с
консервативными кругами, через выявление эстетических, социально-политических и
моральных противоречий как тех, так и других. 



[i] Ф.М.Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1935.
С.525. 
[ii] Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии)
// Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 198-226. 
[iii] Виноградов В.В. Избранные труды. Поэтика русской
литературы. М., 1976. С.239-240. 
[iv] Михайловский Н.К. Жестокий талант // Ф.М.Достоевский
в русской критике. М., 1956. С. 327. 
[v] Захаров В.Н. Провинциальная хроника // Достоевский
Ф.М. Полн. собр. соч. М., 1991. Т. II. С. 751. См. также: Захаров В.Н. Комический шедевр Достоевского // Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и
его обитатели. Петрозаводск, 1981. С.206-213. Автопародийность «Села
Степанчикова» впоследствии отстаивал В.Алекин (Алекин В. Об одном из прототипов
Фомы Опискина // Достоевский и мировая культура. Альманах № 10. М., 1998. С. 243-247). 
[vi] Левинсон А. О Достоевском. Париж, 1931; Гроссман Л.П.
История создания и публикации “Села Степанчикова” // Достоевский Ф.М. Село
Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного. Ред. Л.П.Гроссмана. М., 1935.
С. 221-222. В характере и поведении Фомы Опискина усматривались даже черты
Ивана Грозного и других самодержцев. См.: Виролайнен М.Н. Фома Опискин и Иван
Грозный // Pro memoria. Памяти академика Георгия Михайловича Фридлендера
(1915-1995). СПб., 2003. С. 136-144. Высказывалась также мысль о том, что в нем
могли отразиться некоторые черты П.Я.Чаадаева. См.: Волгин И.П. Возвращение
билета. Парадоксы национального самосознания. М., 2004. С. 335. Впрочем, все, что
касается Ивана Грозного, Наполеона, П.Я.Чаадаева и т.п., можно считать лишь
отрывочными биографическими чертами и деталями, которые, возможно, также
отозвались в образе Опискина.
[vii] Лотман Л.М. «Село Степанчиково» в контексте
литературы второй половины XIX в. // Достоевский. Материалы и исследования. Л.,
1987. Вып. 7. С. 161. 
[viii] Гоголь Н.В. Соч. и письма. СПб., 1857. Т. IY. С.420.
Н.Н.Мостовская привела также – частично в собственном изложении и, к сожалению,
по современному академическому изданию (поскольку в четвертом томе «Сочинений и
писем» Гоголя его нет) – и другой фрагмент из второго тома «Мертвых душ», который
тоже мог отразиться в «Селе Степанчикове…». Приведем его полностью и по другому
изданию, которое, однако, также было доступно Достоевскому: «В числе друзей
Андрея Ивановича, которых у него было довольно, попалось два человека, которые
были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно странные
характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостей, но
даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью» (Похождения
Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н.В.Гоголя. Том второй (5 глав). М., 1855. С.
18; см. также: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. YII. C. 16). 
[ix] Мостовская Н.Н. Уточнения и дополнения к комментарию
Полного собрания сочинений Ф.М.Достоевского. Село Степанчиково и его обитатели
// Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1983. Т. 5. С. 226-227. 
[x] В «Селе Степанчикове» слово «фаланга» употребляется
еще только раз и в другом значении. Опискин восклицает: «Что сделал твой
хваленый Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? Да ты дай мне такую же
фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и он завоюет…» (3, 159). Возможно, это
употребление было призвано приглушить фурьеристское значение этого слова в
начале произведения, во избежание цензурных проблем. В других сочинениях
Достоевского слово «фаланга» упоминается несколько раз. В чисто фурьеристском
значении употребляет его Аркадий в «Подростке»: «Вы говорите: “Разумное
отношение к человечеству есть же моя выгода”; а если я нахожу все эти
разумности неразумными, все эти казармы, фаланги?» (13, 49). Несколько раз, уже
скорее в значении «ряда» это слово употреблено в публицистике Достоевского, в
частности, в статье «Два лагеря теоретиков» (1862): «Одна фаланга нынешних
теоретиков не только отрицает существование русского земства…». Кроме того, совсем
в другом значении эту же лексему несколько раз употребляет Дмитрий Карамазов:
«Раз, брат, меня фаланга укусила…» (14, 105). 
[xi] Фурье Ш. Избр. соч. Пер с франц. И.И.Зильберфарба.
М.; Л., 1951. Т. II. С.250, 271, 286 и др.
[xii] Тибур – город в древнем Лациуме (Италия), ныне Тиволи
(Там же. С. 391).
[xiii] Там же. С. 236, 294. Существовал даже фурьеристский
журнал “La Phalange”, в котором печатались неизданные при жизни сочинения Фурье
и который читали петрашевцы и молодой Чернышевский. См.: Ляцкий Е.
Н.Г.Чернышевский и Ш.Фурье // Современный мир. 1909. № XI. С.161-162, 175. Об
этом журнале как об одном из сведений о фурьеризме упоминает в своих оказаниях
следственной комиссии К.И.Тимковский: «хотя сочинения Фурье довольно обширны, но
многие вопросы у него не вполне развиты: дальнейшие из них пояснения остались
после него в рукописях, из которых некоторые напечатаны, другие постоянно
печатаются в журнале “La Phalange”, издаваемом (от общества) школы фурьеристов
в Париже» (Дело петрашевцев. Т. II. М.; Л., 1941. С.434).
[xiv] См., например: «в мечтах о будущей красоте
фаланстеры» (18, 133). 
[xv] Петрашевский М.В. Краткий очерк основных начал
системы (учения) Фурье // Дело петрашевцев. М.; Л., 1937. Т. I. С. 75-85. 
[xvi] Это французское слово использовал также в своем
стихотворении «Безумцы» П.-Ж.Беранже, которое И.М.Дебу процитировал в своем
«Наброске письма о теории Фурье»: «И во главе их стоит величественный гений
Фурье, Фурье, qui dit
… sort de la
fange, 
Peuple en
proie aux déceptions! 
Travaille,
groupe par phalange, 
Dans un
cércle d’attractions.
(который говорит: «…
выходит из ничтожества народ, бывший жертвой заблуждений, работает, соединившись
фалангами, окруженный притяжениями – Беранже. Безумцы) (Дело петрашевцев. М.;
Л., 1951. Т.III. С. 47). 
[xvii] Петрашевский М.В. Краткий очерк основных начал
системы (учения) Фурье. С. 79, 80. Фурьеристский смысл, несколько схожий со
смыслом слова «фаланга», имеет в языке Достоевского слово «ассоциация»: «Я много
обязан в этом деле моим добрым друзьям Бекетовым, Залюбецкому и другим, с
которыми я живу <…> Нашлась квартира большая, все издержки, по всем
частям хозяйства, все не превышает 1200 рублей ассигнациями с человека в год.
Так велики благодеяния ассоциации!» (28/1, 134). Ср. у Петрашевского: «чем выше
и совершеннее общественное развитие, тем более предметов о б щ е г о 
п о л ь з о в а н и я, о
б щ е г о в л а д е н и я(коммунистических учреждений), или тем дешевле
пользованье ими с к л а д ч и н н о (par association, как, например, плата за
места в театре)» (Там же. С.95), «коммунизм – есть общее владение или
пользование собственностью. Ассоциация – договор товарищества» (Дело
петрашевцев. Т. I. С.27), «Петрашевский сказал, что так как он фурьерист, то уж
по одному этому знает пользу всякой ассоциации» (Там же. С.347). 
[xviii] Дело петрашевцев. Т. II. С.308, 313, 314, 317, 322.
Встречается оно и у Герцена, причем даже применительно к самим петрашевцам: «В
1849 году новая фаланга героических молодых людей отправилась в тюрьму, а
оттуда на каторжные работы в Сибирь» (Герцен А.И. О развитии революционных идей
в России // Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т.7. С.253, 123). Поскольку
по-французски это сочинение Герцена было напечатано еще в 1851 и 1853 годах, оно
могло быть известно Достоевскому в период работы над «Селом Степанчиковым». 
[xix] Мостовская Н.Н. Село Степанчиково и его обитатели. С.
226. 
[xx] Если в этой главе слова о «всеобщем счастьи», разумеется,
иронический эвфемизм, а в действительности Опискин всего лишь благословляет на
брак Ростанева и Настеньку, то во «Вступлении» к первой части «Села
Степанчикова» говорится о том, как Фома, прославившись, наконец, «пойдет в
монастырь и будет молиться день и ночь в киевских пещерах о счастии отечества»
(3, 13), 
[xxi] Мотив «всеобщего
счастья» обыгрывается в этой главе неоднократно: «Но еще и пяти минут не прошло
после всеобщего счастья, как вдруг между нами явилась Татьяна Ивановна. Каким
образом, каким чутьем могла она так скоро, сидя у себя наверху, узнать про
любовь и про свадьбу? Она впорхнула с сияющим лицом, со слезами радости на глазах,
в обольстительно изящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо,
с громкими криками, бросилась обнимать Настеньку» (3, 151), «- Ничего, ничего!
— благосклонно проговорил Фома, — пригласите и Коровкина; пусть и он участвует
во всеобщем счастье» (3, 156). 
[xxii] Гоголь Н.В. Соч. и письма. СПб., 1857. Т. IY. С.420. 
[xxiii] Ср.: «Многим казалось несбыточною мысль, чтобы опыт в
малом виде мог привести к цели распространения всеобщего благоденствия», «не
нужно подражать заговорщикам Западной Европы. А стараться мирным изучением
системы Фурье содействовать счастию человечества»), «он (Фурье – С.К.) возбудил
во мне какой-то энтузиазм именно потому что обещает счастие и благоденствие
всему роду человеческому» » (Дело петрашевцев. Т.II. С.216, 329, 440).
[xxiv] «Не находя ничего достойным своей привязанности – ни
из женщин, ни из мужчин, – я обрек себя на служение человечеству, и стремлении
к общему благу заменило во мне эгоизм и чувство самосохранения…»; «необходимо, чтобы
всякое существо выполняло его назначение – для сохранения общей гармонии» (Дело
петрашевцев. Т. I. С. 540-546, 119). Первая цитата взята из статьи
Петрашевского «О значении образования в отношении благосостояния общественного»
(курсив мой – С.К.).. 
[xxv] Дело петрашевцев. Т.II. С. 164. 
[xxvi] Эта газета упоминается в «Селе Степанчикове» еще раз.
О нотациях Опискина Ростаневу по поводу вступления последнего в брак сказано:
«представьте себе десять страниц формата “Journal des Débats”, самой
мелкой печати, наполненных самым диким вздором, в котором не было ровно ничего
об обязанностях, а были только самые бесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию
и бескорыстию его самого, Фомы Фомича» (3, 158). 
[xxvii] «В кофейнях
Излера и Доминика, – рассказывал А.И.Герцен, — публика вырывала друг у друга
газеты; собирались в группы и кто-нибудь громко читал известия, потому что не
хватало терпения ждать своей очереди» (Герцен А.И. Петрашевский // Полн. собр.
соч. и писем. Под ред. М.К. Лемке. М., 1926. Т.6. С. 511). 
[xxviii] Чернышевский
Н.Г. Собр. соч.: В 15 т. М., 1939. Т.1. С. 59, 66. Подробнее на эту тему см.:
Ляцкий Е. Н.Г.Чернышевский и Ш.Фурье // Современная мысль. 1909. Т. XI. С.
147-187.
[xxix] Дело петрашевцев. Т. I. C.82-83. 
[xxx] Там же. С.92-93. 
[xxxi] Дело петрашевцев. Т. II. С.212. 
[xxxii] Дело петрашевцев. Т. III. С. 169. Аналогичным образом
об этой газете отзывался и Сен-Симон еще в «Письмах к американцу» (1817): «Есть
один факт, доказывающий, что эти ретроградные взгляды имеют большое значение в
общественном мнении, что они играют более важную роль, чем воображают те, кто
придерживается либеральных взглядов. Journal des Débats, взгляды
которого имеют, несомненно, ретроградное направление, располагает во Франции
наибольшим числом подписчиков» (Сен-Симон А. Избр. соч. Т. 1. С.320). 
[xxxiii] Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав
русского языка, издаваемый Н.Кирилловым. СПб., 1846. Вып. 2. С. 212-215. 
[xxxiv] Петрашевцы в воспоминаниях современников. Сборник
материалов. Сост. П.Е.Щеголев. М.; Л., 1926. С. 105. Воспоминания
К.Веселовского были напечатаны только в 1900 г. (Веселовский К. Воспоминания о некоторых лицейских товарищах (Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский) //
Русская старина. 1900. Сентябрь. С.449-456). Однако эта «пропагандистская»
деятельность Петрашевского, давшая Веселовскому основание заключить, что
«Петрашевский в роли пропагандиста фурьеризма осуществил в себе, в иной рамке и
toute proportion gardee, комический тип, сродный тому, какой создан Сервантесом
в его бессмертном “Дон-Кихоте” (Петрашевцы в воспоминаниях современников. Сб.
материалов. М.; Л., 1926. С.105), могла быть известна Достоевскому
непосредственно от Петрашевского или других петрашевцев. Например, о пропаганде
перед петербургскими дворниками «равноправия их с господами» свидетельствовал
также и князь Д.А.Оболенский (Оболенский Д.А. Наброски из прошлого//
Исторический вестник. 1893. № 12. С.660). Во всяком случае Достоевский точно
знал о такой «пропагандистской» деятельности Петрашевского. В черновых
набросках к предполагавшейся переработке «Двойника» читаем: «На другой день г-н
Голядкин идет к <Петрашевскому>. Застает, что тот человек читает дворнику
и мужикам своим систему Фурье, и уведомляет его, что тот донесет» (1, 435). 
[xxxv] А.Н.Майков восклицает по поводу Петрашевского: “vive
farceur” (о, лицедей! – фр.) за то, что тот «придавал своим пятницам вид
каких-то заседаний» и даже председательствовал с колокольчиком, а Майков с
братом «часто смеялись над ними» (18, 193). Перевод французского выражения
исправлен по: Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990.
Т. 1. С. 256. 
[xxxvi] Такое же отношение Достоевского к Петрашевскому
зафиксировали и современники – например, С.Д.Яновский: «Бывая постоянно у Петрашевского,
он не стеснялся высказывать многим из близких своих приятелей его неуважение к
Петрашевскому, причем обыкновенно называл его агитатором и интриганом» (Там же.
Т. 1. С. 250). 
[xxxvii] Миллер О.Ф. Материалы для жизнеописания Ф.М.Достоевского.
Биография, письма и т.д. Пб., 1883. С.89. Под «Икарийской коммуной», очевидно, имелась
в виду коммуна, описанная в книге Этьена Кабе “Voyage en Icarie” (Paris, 1840),
вышедшая в 1848 г. пятым изданием и тогда же запрещенная цензурой. Роман этот
неоднократно упоминается Петрашевским и петрашевцами. См.: Дело петрашевцев. Т.
I. С. 89, 370, 563; Т. III. С.143. 
[xxxviii] Егоров Б.Ф. Петрашевцы. Л., 1988. С. 26. 
[xxxix] Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т.7. С.253 (пер.; фр.
подлинник – с. 123).
[xl] См.: Поэты-петрашевцы. Вступ. ст., подг. текста и
примеч. В.В.Жданова. М.; Л., 1966. 
[xli] А.И.Пальм вспоминал позднее, что Львов критиковал его
абстрактно-романтические стихи: «…он строго порицал неточность моих выражений, осмеивал
поэтические вольности и туманность мысли, преследовал даже такие излюбленные
тогдашними поэтами словечки, как “сны”, “грезы”, “мечты”, советуя заменять их
просто словом “мысли” или, пожалуй, “думы”» (Пальм Ал. Федор Николаевич Львов.
Из старых воспоминаний // Новое время. 1885. 4 июня. С.2). 
[xlii] Егоров Б.Ф. Петрашевцы. С. 54. 
[xliii] Там же. С. 57. Иногда такое совместное проживание в
кругах, близких к петрашевцам, называли «фаланстерами»: «Я был приятелем с
двумя товарищами – Барановским Н.И. и Головинским-старшим, которые только что
окончили курс и поселились в 16-й линии В.О., в особом помещении, которое они
называли фаланстером, потому что они хотели проводить фурьеристские тенденции в
жизнь. В фаланстере я видел некоторых петрашевцев; помню Филиппова, Достоевского
<…> Фаланстер Головинского и Барановского был нечто подобное коммунам, устраивавшимся
впоследствии в шестидесятых годах. Это был дом коммунаров на шесть или восемь
человек» (Петрашевцы и их время в воспоминаниях Н.П.Балина // Каторга и ссылка.
1930. № 2. С.87-88).
[xliv] В качестве одного из самых ярких доказательств
Гроссман указал на следующее совпадение характеристик Фомы в «Селе
Степанчикове» и Белинского в письмах Достоевского: «”Какое у него лицо, у п а р
ш и в и к а”, — говорит о Фоме Опискине помещик Бахчеев (см. стр. 56). Термин
этот буквально повторен Достоевским в его характеристике Белинского: “Это был
только п а р ш и в и к – и больше ничего” (письмо А.Н.Майкову 11/23 декабря 1868 г.)» — 28 2, 328 (Гроссман Л.П. История создания и публикации “Села Степанчикова”. C.221). 
[xlv] Ср.: «потому что родитель твой был столбовой дворянин,
неведомо откуда, неведомо кто» (3, 24) и «Белинский был вовсе не gentilhomme, —
о, нет! (Он бог знает от кого происходил. Отец его был, кажется, военным
лекарем)» (21, 9-10.) 
[xlvi] Чтобы понять, как пародия на Гоголя могла
одновременно быть и пародией на Петрашевского и петрашевцев вспомним, что, например,
устойчивую ассоциацию с поздним Гоголем вызывало у Н.Г.Чернышевского чтение
Фурье: «Притязания его (Фурье) так ограничены, явно случайны и несамостоятельны,
и многое в этих томах так отзывается рассуждениями сумасшедшего Гоголя», «Фурье
своими странностями и чудным беспрестанным повторением одного и того же как-то
отвращает, но между тем виден во всем ум решительно во всем новый, везде
делающий не то, что другие – если можно с чем сравнить это его свойство, что обо
всем говорит не так и не то, как другие, и так спокойно, так это с «Записками
сумасшедшего» Гоголя – вещи бог знает какие и высказывает их человек так
уверенно», «II том (Фурье – С.К.) так отзывается рассуждениями сумасшедшего у
Гоголя (Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1939. Т. 1. С. 111, 189,
195). 
[xlvii] «Наконец, становится известно, что все это было
простым фарсом, декорацией, лишним парадом, устроенным государем». –
рассказывал о казни петрашевцев А.И.Герцен (Герцен А.И. Петрашевский. С. 517).
[xlviii] Впрочем, Достоевскому, несомненно, был известен
рецепт прямого и явного пародирования Петрашевского и фурьеризма – драма
А.А.Григорьева «Два эгоизма» (1845). 
[xlix] В тексте второго тома «Мертвых душ» обнаруживаются
следы прямой полемики с критиком, в том числе и с его «зальцбруннским» письмом
к Гоголю. Ее можно, в частности, видеть в речах Костанжогло о том, насколько
крестьянским детям нужна грамотность (см.: YII, 199). Это ответ Гоголя, в
частности, на слова Белинского из письма к нему: «в Вашей книге Вы утверждаете
как великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не
полезна, но положительно вредна» (Белинский В.Г. <Письмо к Н.В.Гоголю> //
Полн. собр. соч. М., 1956. Т. X. С.216). Что касается социалистических идей
вообще, то в образе Кошкарева Гоголь, как известно, дал их прямое развенчание.
[l] Именно за чтение переписки, а не только письма
Белинского к Гоголю, как указывали многие исследователи. Достоевский ранее
читал эту переписку на одном из вечеров С.Ф.Дурова, причем дважды в один день.
См.: 18, 126, 146, 158, 178, 180, 181 186; Дело петрашевцев. Т. II. С.203, 226;
Т.III. С.201, 246. 249, 274). Согласно «Показаниям А.Н.Плещеева по вопросным
пунктам» 1849 г., июня 17, в присланной им Достоевскому «переписке» «вместе с
письмом был и ответ Гоголя Белинскому» (Дело петрашевцев. Т. III. С.313).
Н.А.Момбелли, сознавшийся на следствии в том, что «Переписку Гоголя с Белинским
отдал переписывать военному писарю» свидетельствует, что полученный им «на один
только день» список представлял собой «тетрадь, в которой помещены были два
письма Гоголя и одно Белинского» (Дело петрашевцев. Т. I. C. 230). 
Список литературы
[li] Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. XIII. C.
326-328. 
[lii] Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. X. С.212. 
[liii] Там же. С. 214. Криптопародийность по отношению к
Белинскому отчасти, по-видимому, смыкается с тем «воспроизведением в сниженном,
шаржированном виде образа идейного искателя, “скитальца” <…> “лишнего
человека” рудинского типа», о котором писала Л.М.Лотман («Село Степанчиково»
Достоевского в контексте литературы второй половины XIX века. С. 161). 
[liv] Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма
Н.В.Гоголя. Том второй (5 глав). С. 87-88; см. также: Гоголь Н.В. Полн. собр.
соч. Т. YII. C. 51. 
[lv] Похождения Чичикова, или Мертвые души. С. 24. В этом
издании между страницами 24 и 25 имеется иллюстрация, на которой изображен
«Приказчик-баба», а под этой подписью приведен текст Гоголя: «Тентетников
увидел на месте, что приказчик был точно баба и дурак…». 
[lvi] Виролайнен М.Н. Фома Опискин и Иван Грозный. С. 142 
[lvii] См. подробнее: Кибальник С.А Художественная философия
Пушкина. СПб., 1998. С. 112-122. 
[lviii] Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т.1.
Там же. С.210. 
[lix] Там же. С.248, 251. 
[lx] Альминский П. Алексей Свободин. Семейная история в
пяти частях. СПб., 1873. 
[lxi] У Достоевского было четкое ощущение того, что «люди
сороковых годов» отличались от деятелей последующих десятилетий. Это
подтверждается следующими примерами употребления этого понятия: «это лишь мечта
одного из русских людей нашего времени, сороковых годов, бывших
помещиков-прогрессистов, страстных и благородных мечтателей рядом с самою
великорусскою широкостью жизни на практике» (22, 111); «по симпатиям я вовсе не
60-х и даже не сороковых годов» (30 1, 400); «какой это герой: это идеалист
сороковых годов, даже, может быть, смешной, неумелый, ибо думал, что одним
мельчайшим частным случаем может побороть всю беду» (22, 25); «я ненавидел его
красивое, но глупенькое лицо <…> и развязно-офицерские приемы сороковых
годов» (5, 136). Из этого становится ясным, что в выражение «люди сороковых
годов» Достоевский вкладывал в первую очередь понятие «благородные мечтатели, наивные
романтики и односторонние идеалисты».
[lxii] Внутренним эпиграфом к повести, возможно, для
Достоевского служили слова Гоголя из его письма к Белинскому, написанные в
ответ на его обвинительное письмо: «Наступающий век есть век разумного
сознания: не горячась он взвешивает все, приемля все стороны к сведенью, без чего
не узнать разумной середины вещей. Он велит нам оглядывать многосторонним
взглядом старца, а не показывать горячую прыткость рыцаря прошедших времен; мы
ребенки перед этим веком. Поверьте мне, что и вы, и я виновны равномерно перед
ним. И вы, и я перешли в излишество» (Гоголь Н.В. Письмо В.Г.Белинскому. 10
августа 1847 г. // Полн. собр. соч. М., 1952. Т. XIII. С.361). О пагубности
односторонности и несовместимости ее с подлинным христианством Гоголь писал и в
«Выбранных местах…». См.: Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 8. С.297. 
[lxiii] Именно так определяли господствующие направления во
французском утопическом социализме некоторые из петрашевцев. См., например:
Изложение социалистических систем, сделанное Ястржембским по требования
Следственной комиссии // Дело петрашевцев. Т. II. C. 207-208. Увлекавшиеся в
первую очередь идеями Фурье, петрашевцы нередко выделяли его теорию в особое
направление. Так, Н.С.Кашкин показывал, что «считал идеи Фурье противоположными
идеям социалистов и коммунистов» (Показания Н.С.Кашкина по вопросным пунктам //
Дело петрашевцев. Т. III. С.171), а К.И.Тимковский «предлагал разделить мир на
две части, отдав одну часть на опыт фурьеристам, а другую коммунистам» (Дело
петрашевцев. Т. I. C. 334). 
[lxiv] А.Сен-Симон понимал под «ассоциацией» новую
социальную структуру, построенную на основе взаимной выручки и услуг, согласования
интересов богатых и бедных к выгоде всех и для обеспечения материального и
духовного благосостояния наиболее многочисленного и необеспеченного класса, и
видел в ней, следовательно, основу будущего общественного строя. См.: Волгин
В.П. Социальное учение Сен-Симона // Сен-Симон А. Избр. соч. Т. 1. С. 54.
[lxv] Ср., например, оставшиеся нереализованными планы
Петрашевского, Н.А.Спешнева и Н.А.Момбелли «о соединении в товарищество
взаимной помощи противу неудач и несчастий в общественной жизни», в ходе
обсуждения которых Петрашевский говорил, что «так как он фурьрист, то уж по
одному этому знает пользу всякой ассоциации» (Дело петрашевцев. Т. I. C. 347). 
[lxvi] Между прочим, Ростанев – лишь слегка усеченная полная
анаграмма слова «равенство» (в женском варианте – в случае, например, Настеньки,
если бы она, как это было тогда принято, взяла фамилию мужа, – эта анаграмма
становится полной).
[lxvii] Это наблюдение стоит поставить в один ряд с
утверждением Л.М.Лотман: «Поклонение семейства Ростанева Фоме Опискину носит
характер культа, и весь быт Степанчикова напоминает быт своего рода обители, монастыря:
застольные “благочестивые” беседы, проповеди, «послушание», которое
накладывается на того или другого “провинившегося” домочадца и самого хозяина»
(Лотман Л.М. «Село Степанчиково» Достоевского в контексте литературы второй
половины XIX в. С. 161). 
[lxviii] Ср. небезосновательное утверждение Петрашевского о
том, что «социализм есть доктрина космополитическая, стоящая выше
национальностей – для социалиста различие народностей исчезает, есть только
люди» (Дело петрашевцев. Т. I. С. 95). 
[lxix] «Строй, провозглашенный экономистами, назван строем
эгоизма, или аристократическим, строй, провозглашенный Руссо, — строем
равенства <…> Неравенство в распределении собственности и власти
порождает всевозможного рода беспорядки, на которые резонно жалуются девять
десятых населения цивилизованных стран. <…> Из этих наблюдений следовало
заключить, что только неравенство является постоянно действующей причиной
порабощения народов и что до тех пор, пока это неравенство существует, для
многих людей, человеческое достоинство которых унижено нашей цивилизацией, осуществление
их прав будет оставаться почти иллюзорным. Таким образом, уничтожение этого
неравенства – задача добродетельного законодателя – вот принцип, вытекавший из
размышлений Комитета. <…> вся собственность, сосредоточенная на
национальной территории, едина; она неизменно принадлежит народу, который один
только вправе распределять пользование ею и ее плодами. <…> Такая
многочисленная ассоциация людей, рассеянных по столь обширной территории, требует
иного рода функций, без которых братский союз, крепко сплачивающий все части
республики, был бы нарушен, и излишек одного округа оказался бы бесполезным для
него и не приносил бы пользы другим», “Собственность, — заявил он (Бабеф –
С.К.), — является причиной всех бедствий на земле. Проповедью этой доктрины, давно
провозглашенной мудрецами, я хотел снова привязать к республике население
Парижа, уставшее от революций, павшее духом вследствие несчастий и почти р о я
л и з и р о в а н н о е вследствие происков врагов свободы» (Буонаротти Ф.
Заговор во имя равенства. М., 1963. Т. 1. С.78, 81, 163, 295, 304. Т. 2. С.59).
Ср. также заголовки некоторых разделов: «Законодательство равенства и законы
переходного периода», «Вся собственность имеет одного владельца: она
принадлежит народу», «Равенство в пользовании благами», «Равное распределение
богатств», «Бабеф защищает общность имуществ» (Там же. Т.1. С. 294, 295, 301, 304.
Т. 2. С.59).
[lxx] Сен-Симон А. Новое христианство // Избр. соч. М.; Л.,
1948. Т. 2. С. 419. 
[lxxi] Сен-Симон А. Взгляд на собственность и
законодательство // Избр. соч. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 355, 361. Говоря о
повести Достоевского «Бедные люди», В.Е.Ветловская отметила: ««Главное зло
существующих обществ Достоевский видел не в бедности, а в неравенстве
состояний. В этом смысле ему были ближе коммунистические системы, а не системы
Сен-Симона и Фурье, сохранявших неравенство в планах будущей всеобщей гармонии»
(Ветловская В.Е. Идеи Великой Французской революции в социальных воззрениях
молодого Достоевского // Великая Французская революция и русская литература.
Отв. ред. Г.М.Фридлендер. Л., 1990. С.299). По всей видимости, применительно к
периоду создания «Села Степанчикова» справедливым было бы скорее
противоположное утверждение.
[lxxii] Сен-Симон А. Об общественной организации // Избр.
соч. Т. 2. С. 318. 
[lxxiii] Кабе Э. Путешествие в Икарию. Философский и
социальный роман. М.; Л., 1935. Т. 1. С. 4. 
[lxxiv] Там же. С.5. 
[lxxv] Там же. С.74. Эти теоретические представления были
распространены и среди русских социалистов. Так, например, В.Г.Белинский в
письме к В.П.Боткину от 8 сентября 1841 г. восклицал: «Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает о его
возможности? <…> Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими
братьями моими!» (Полн. собр. соч. Т. 9. С.482, 483; выделено мной – С.К.).
[lxxvi] Сен-Симон А. Избр. соч. Т. 1. С. 119. 
[lxxvii] Сен-Симон А. Новое христианство // Избр. соч. Т. 2.
С. 411. 
[lxxviii] Сен-Симон А. Письма женевского обитателя // Там же.
Т.1. С. 126. 
[lxxix] Сен-Симон А. Рассуждения литературные, философские и
промышленные // Там же. Т. 2. С. 329. 
[lxxx] Сен-Симон А. О
теории общественной организации // Там же. Т. 1. С. 452.
[lxxxi] Сен-Симон А. Катехизис промышленников // Сен-Симон А.
Избр. соч. Т. 2. С.255. 
[lxxxii] Повествователь сообщает о Ростаневе: «он
воспламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть как-нибудь
заметить, что новый друг его – сластолюбивая, капризная тварь, эгоист, лентяй, лежебок
– и больше ничего» (3, 15). Это место кажется как будто направленным против
утопических социалистов. Ср., его, например, со следующим фрагментом романа
Кабе: « – А лентяи? – Лентяи? – Мы таких не знаем… Как могут они быть, когда
труд так приятен, когда праздность и леность у нас в такой же степени позорны, как
воровство в других местах? – Следовательно, не правы те, кто говорит, как я
слышал, что всегда будут пьяницы, воры и лентяи? – Они правы по отношению к
социальной организации этих стран; но это неверно по отношению к организации
Икарии» (Кабе Э. Путешествие в Икарию. С.192). 
[lxxxiii] Сен-Симон А. Письма к американцу // Избр. соч. Т.1.
С.333. Любопытно, что, потеряв свое состояние, Сен-Симон сам в течение двух лет
жил за счет своего бывшего слуги, приобретшего во время службы у него некоторое
состояние. Об этом сам Сен-Симон писал во фрагментах своей автобиографии: «Я
принял предложение этого честного человека и переехал к нему; я жил у него два
года, и в течение этого времени он с полной готовностью удовлетворял все мои
потребности и покрывал значительные издержки на печатание моей работы»
(Сен-Симон А. Жизнь Сен-Симона, описанная им самим // Избр. соч. Т. 2. С. 98). Впервые: Oeuvres de Saint-Simon…. publiees en
1832, par Olinde Rodriguez. Paris, 1841. См. также: Сен-Симон А. Избр. соч. Т. 1. С. 455-456 (комментарии Л.С.Цетлина). Фигура
разбогатевшего слуги Сен-Симона Диара могла послужить отдаленным прототипом для
образа Мизинчикова (ср. финал повести).
[lxxxiv] Кабе Э. Путешествие в Икарию. С.6. 
[lxxxv] Герцен полагал, что в то время как «неясный, религиозный
и в то же время аналитический сен-симонизм удивительно хорошо подходил к
москвичам. Изучив его, они совершенно естественно переходили к Прудону, так же,
как от Гегеля – к Фейербаху», «петербургской учащейся молодежи больше подходит
фурьеризм, нежели сен-симонизм. Фурьеризм, который стремился к немедленному
претворению в жизнь, требовал практического приложения, который тоже мечтал, но
основывал свои мечты на арифметических выкладках и скрывал свою поэзию под
именем промышленности, а любовь к свободе – под объединением рабочих в бригады,
– фурьеризм должен был найти отклик в Петербурге (Герцен А.И. О развитии
революционных идей в России // Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 253). 
[lxxxvi] Скепсис этот, следовательно, совсем другой природы, чем
тот, который Гоголь выразил в заключительной главе первого тома «Мертвых душ» в
образе Кифы Мокиевича и был связан, в частности, со склонностью московских
славянофилов к абстрактной философии и одновременно к порой чересчур ревнивому
патриотизму. 
[lxxxvii] Реплику Опискина: « – Ученый! – завопил Фома, – так
это он-то ученый? <…> Да ты сколько знаешь, я всемерно столько забыл! вот
какой ты ученый!» – нужно рассматривать в контексте романа, то есть в связи
прежде всего со словами Ростанева Сергею: «Про тебя услыхал, что ученый, – это
я виноват: погорячился, разболтал! – так сказал, что нога его в доме не будет, если
ты в дом войдешь. “Значит, говорит, уж я теперь для вас не ученый”. Вот беда
будет, как узнает теперь про Коровкина!» (3, 56). 
[lxxxviii] Фурье Ш. Новый
хозяйственный и социетарный мир // Избр. соч. М., 1954. Т. 4. С.177-178. 
[lxxxix] Кабе Э.
Путешествие в Икарию С. 230. 
[xc] Сен-Симон А. Письма
к американцу // Избр. соч. Т. 1. С.313. Между прочим, Сен-Симон полагал, что
«Французскую революцию вызвала определенная страсть. Революцию может окончить
лишь другая страсть». Под этой первой страстью он имел в виду «страсть к
равенству», «и люди, принадлежащие к последнему классу, были склонны больше
всех в силу своего невежества, как и в силу своего интереса неистово отдаться
ей» (Там же. С. 312).
[xci] Ветловская В.Е. Идеи Великой Французской революции в
социальных воззрениях молодого Достоевского // Великая Французская революция и
русская литература. Отв. ред. Г.М.Фридлендер. Л., 1990. С.302.
[xcii] Там же. С.305. 
[xciii] Oeuvres de S.-Simon et d’Enfantin. V. XIII (I). P. 178. Как о лучшем способе
антиреволюционной агитации некоторые петрашевцы писали и о сочинениях Фурье.
Так, К.М.Дебу называл его «нравственным утопистом, до которого никто так
убедительно, так красноречиво, с таким благородным негодованием не доказал всех
пагубных результатов всех возможных революций или идей, ведущим к оным» (Дело
петрашевцев. Т. II. С. 72). 
[xciv] В критике социалистов как в «Селе Степанчикове», так
и в «Бесах» Достоевский мог не только отталкиваться, но и опираться на
французских утопических социалистов. Так, например, Сен-Симон, в частности, писал:
«Представьте себе многочисленный караван, который говорит своим начальникам:
“ведите нас туда, где нам будет лучше всего”. С этого момента начальники
каравана – всё, а караван – ничто, он идет вслепую, так как для того, чтобы
такого рода путешествие могло продолжаться хотя бы только 24 часа, необходимо, чтобы
караван имел неограниченное доверие к своим начальникам, оказывал им совершенно
пассивное повиновение. Поэтому он всецело находится во власти их
недобросовестности и невежества. Он оставляет за собой лишь право заявить, что
такая-то пустыня, куда его приведут, ему не нравится и что его нужно вести в
другое место, но это право может повести только к тому, что он подвергнется
целому ряду экспериментов, которые не принесут ему никакой пользы до тех пор, пока
он будет предоставлять своим начальникам определять цель путешествия»
(Сен-Симон А. О теории общественной организации // Избр. соч. Т. 1. С. 443). 
Для подготовки данной
работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru