Ранчин А. М.
До
XV столетия древнерусская, или восточнославянская словесность образовывала
единое целое с книжностью других православных славянских стран. Как и книжные
памятники Древней Руси, средневековые болгарские и сербские сочинения были
также написаны на церковнославянском языке, отличавшемся от восточнославянского
извода русского лишь в частностях. Основной корпус памятников – абсолютное
большинство переводных (а переводы составляли в древнерусской словесности более
90% произведений, по подсчетам А.И. Соболевского – даже около 99%) и многие
оригинальные произведения были общими для Руси и православных южных славян.
Национальные отличия не осознавались книжниками в качестве главных:
несоизмеримо важнее для них была общность веры. Итальянский славист Р. Пиккио
предложил рассматривать книжность трех этих стран как единое явление и назвал
“Litteratura Slavia Orthodoxa” — “Литература православного славянства” 
Древнерусская
литература — принято все-таки пользоваться этим термином — возникла в XI в.
Один из ее первых памятников — “Слово о Законе и Благодати” митрополита
Илариона — был создан в 30—40-е гг. XI в., скорее всего, в самом конце 1040-х
гг. XVII столетие — последний век древнерусской литературы. На его протяжении
постепенно разрушаются традиционные древнерусские литературные каноны, рождаются
новые жанры, новые представления о человеке и мире. Поэтому некоторые
исследователи не включают XVII век в историю древнерусской литературы, рассматривая
его как особый период. 
Литературой
называют и произведения древнерусских книжников, и тексты авторов XVIII века, и
творения русских классиков XIX столетия, и сочинения современных писателей.
Конечно, очевидны различия между литературой XVIII, XIX и XX вв. Но вся русская
литература трех последних столетий совсем не похожа на памятники древнерусского
словесного искусства. Однако именно в сравнении с ними она обнаруживает много
общего. 
Термином
“литература” принято обычно обозначать так называемую “изящную словесность”, или
художественную литературу — произведения, написанные авторами, чтобы вызвать у
читателей эстетические переживания. Такие тексты могут преследовать
назидательные, воспитательные, идеологические цели. Но эстетическая функция
остается в ней главной, доминантной. Соответственно, в художественной
литературе ценится прежде всего искусство, изобретательность автора, умелое
владение различными приемами. Установка художественного текста направлена в
первую очередь не на содержание, а на способ его передачи, на выражение. В
европейской культуре художественная литература возникает еще в античной Греции
и в Древнем Риме. Литературные произведения античности, европейского
Средневековья, Возрождения, XVII и XVIII столетий (эпохи, именуемой обыкновенно
классицизмом) очень сильно отличаются от сочинений, созданных на рубеже
XVIII—XIX вв. и позднее. Это были произведения традиционалистские, ориентированные
не на принципиальную новизну, а на воссоздание образцов, канонов, диктуемых
правилами а. Подражание в традиционалистской литературе не осуждалось как
эпигонство или плагиат, а было нормальным явлением. Правила, по которым “жила”
традиционалистская литература, формулировались в специальных руководствах по
составлению письменных и устных текстов — риториках — и в трактатах, посвященных
литературе — поэтиках. 
Временем
“перелома”, когда индивидуальный стиль одерживает победу над литературными
правилами, диктуемыми традицией, принято считать эпоху предромантизма и
романтизма. Впрочем, некоторые исследователи полагают, что мнение о торжестве
авторской индивидуальности над традиционалистскими литературными установками (якобы
совершившемся на рубеже XVIII — XIX столетий) и о принципиальном отличии
“новой” литературы от “старой”, не более чем иллюзия: мы находимся “внутри”
современной литературы и поэтому лучше видим различия, а не сходство между
произведениями разных авторов; в литературе других эпох, которую видим “извне”,
для нас, наоборот, отчетливее общее, а не особенности того или иного
индивидуального стиля. Такой позиции придерживался крупнейший русский
литературовед второй половины XIX — XX вв. А.Н. Веселовский. Ее сторонником был
известный исследователь античной и русской литературы М.Л. Гаспаров. 
Древнерусская
литература не менее традиционалистична, чем античная литература или
произведения так называемого классицизма. Но ее традиционализм, каноничность
иные. Культура Древней Руси не знала риторики и поэтики. Книжники прибегали к
разнообразным риторическим приемам: к анафорам, к синтаксическому параллелизму,
к риторическим вопросам и восклицаниям. Но при этом они подражали текстам, унаследованным
из византийской литературы, а вовсе не правилам, четко сформулированным в
специальных руководствах. До XVII в. на Руси не были распространены риторики, а
отношение к ним было, по-видимому, устойчиво негативным. Весьма резко отзывался
о риторике в начале XVI в. старец (монах) одного из псковских монастырей
Филофей (нам он памятен как создатель историософской теории “Москва — третий
Рим”). Пренебрежительно и с осуждением высказывались о риторике в XVII в.
старообрядцы, отстаивавшие вековые устои русского православия и русской культуры;
среди них был известный автор собственного “Жития”, протопоп Аввакум. Для
древнерусских книжников риторика была “чуждым знанием”, принадлежностью
“латынского”, католического мира. А католицизм на Руси считали ересью, отступлением
от христианства. Адресатом руководств по риторике был автор, творец, писатель, относившийся
к тексту как к своему созданию. Но для древнерусской религиозно-культурного
сознания книжник, писатель — это не автор в собственном смысле слова, а
“инструмент” в руках Бога, “орудие” Господа. Он пишет по благодати Божией. Не
случайно, киевский книжник конца XI — начала XII вв. Нестор, прекрасно
начитанный в византийской агиографии (“агиография” — жития святых), пишет в
Житии Феодосия Печерского о себе, что он “груб и неразумичен”. Извинения в
своем невежестве и “некнижности” приносит и образованнейший московский агиограф
Епифаний, прозванный современниками Премудрым: в блестящем и искуснейшем Житии
Сергия Радонежского он самоуничиженно пишет о собственной необразованности и
неспособности к словесному мастерству. Истинный Творец — один Бог, создавший
небо и землю. Слово, дарованное Им человеку, священно (сакрально), и словом
нельзя “играть”: это кощунство, преступление против Создателя. Между тем, “риторическое”
отношение к тексту предполагает именно такую игру и дерзновение: писатель
творит автономный словесный мир, подобно Богу, создавшему Вселенную. Писатель
“кичливо” демонстрирует свое мастерство. Такого отношения к тексту
древнерусское сознание принять не могло. 
Когда
в какой-то культуре существуют риторика и поэтика, это означает, что литература
осознает себя именно в качестве литературы — самостоятельного явления. Она
рефлектирует, “задумывается” над собой. В этом случае возрастает роль
авторского начала: ценится мастерство художника, писатели вступают друг с
другом в состязание, кто лучше напишет свое произведение и превзойдет какой-то
образец. Традиционалистская литература, “провозгласившая” себя литературой, не
похожа на традиционалистcкую литературу, еще не осознавшую своего своеобразия. 
К
числу таких литератур, не ставших самостоятельной сферой культуры, не
рефлектирующих над собственной спецификой, относится древнерусская книжность.
Древнерусская книжность — это еще не художественная литература. Эстетическая
функция в ней не самостоятельна, подчинена утилитарной, назидательной, культовой.
Отсутствие саморефлексии в древнерусской литературе обусловило относительно
меньшую, чем в средневековой Западной Европе или в Византии, роль автора. 
С
чем это связано? Можно было бы объяснить такую особенность подчинением личности
“соборному” началу, присущему Православию: католическое учение о спасении и
оправдании человека делами придает личности большее значение. Но в православной
Византии ситуация была совсем иной: византийская литература в сравнении с
древнерусской обнаруживает больше различий, чем в сопоставлении с литературами
средневекового Запада. Можно заявить, что все дело в свойствах “русской души”, чуждой
индивидуализму и светской культуре. Но литература других средневековых православных
славянских стран — Болгарии, Сербии — по своему типу сходна с древнерусской.
Если же мы заявим, что первопричина в природе “славянской души”, то пример
католических славянских стран — Польши и Чехии — опровергнет это утверждение. 
Причина
не в неких чертах этнической психологии и не в отличиях православия от
католицизма (хотя конфессиональные различия в средневековой культуре в других
случаях исключительно значимы). Специфика древнерусской литературы и других
православных славянских литератур действительно связана с верой. Но не с
вероисповедальными отличиями, а с особенным религиозным отношением к слову:
книжность, письменность и сама азбука были для православных славян сакральны.
Западный мир, бывшие варварские племена и государства унаследовали культуру и
ее язык — латынь — от павшей Римской империи. К моменту своего падения в 475 г. Западная Римская империя уже около ста пятидесяти лет исповедовала христианство. Латинский
язык (так же, как и греческий и еврейский) почитался Западной церковью
сакральным: аргументом было евангельское свидетельство, что именно на этих трех
языках была сделана надпись на кресте распятого Иисуса Христа. Но латынь в
Западной Европе никогда не воспринимался только как сакральный язык. Латынь
была и языком римской языческой литературы, унаследованной христианским
Западом. Отношение к римским писателям дохристианской эпохи (прежде всего, к
Вергилию и Горацию) в западном средневековом мире было различным — от
восторженного приятия до полного отторжения. Порой в монастырских книгописных
мастерских — скрипториях тексты языческих авторов смывали с пергаментных
рукописей и записывали на их месте благочестивые христианские сочинения. Но все
же произведения древних авторов продолжали переписываться и читаться. Латынь
была также и языком языческой философии, далеко не все творения которой отверг
христианский Запад, и языком юриспруденции. На латинском языке в Средневековье
создавались как церковные памятники, так и светские сочинения. 
Совсем
иной была судьба книжного языка у православных славян. В середине IX в.
византийские миссионеры братья Константин (в монашестве — Кирилл) и Мефодий
создали славянскую азбуку. Константин и Мефодий проповедовали христианство в
Моравском княжестве, позднее Мефодий был вынужден покинуть Моравию и поселился
в Болгарии. По мнению абсолютного большинства исследователей, это была не
кириллица (название “кириллица” происходит от имени Константина — Кирилла), лежащая
в основе современных алфавитов восточных славян, болгар и сербов, а другая
азбука — глаголица (впрочем, существует и мнение, что Константин составил
сначала глаголицу, а затем кириллицу). Славянская азбука была создана
специально для славянского перевода сакральных христианских текстов. Константин
и Мефодий были также и создателями книжного славянского языка, и первыми
переводчиками сакральных текстов с греческого на этот язык. Книжный славянский
язык (его принято называть старославянским) был создан, по-видимому, на основе
южнославянских говоров Македонии. В него вошли слова, составленные по аналогии
со словами греческого языка, а некоторые исконные слова приобрели новые
значения, передающие смысл христианского вероучения. Старославянский язык стал
единым богослужебным языком православных славян. На одном языке священники в
храмах возносили молитвы к Богу и на берегах Дуная, и на отрогах Родопских гор,
и в глухих лесах Новгородского Севера, и на затерянных в холодном море
Соловецких островах… 
Со
временем в разных православных славянских странах сложились собственные изводы
богослужебного языка, потерявшие некоторые признаки, характерные для языка, существовавшего
при Константине и Мефодии. Богослужебный язык восточных славян, болгар и сербов
принято называть церковнославянским. 
Обретение
письменности осознавалось православными славянами как священное событие:
Константин и Мефодий создали славянскую письменность по благодати Божией. В
болгарском сочинении конца IX — начала X вв., “Сказании о письменах” Черноризца
Храбра (это произведение было хорошо известно и в Древней Руси) говорилось:
“Ведь прежде славяне, когда были язычниками, не имели письмен <…>. 
Потом
же Бог человеколюбец, который правит всем и не оставляет и человеческого рода
без знания, но всех приводит к познанию и спасению, помиловал род славянский и послал
им святого Константина Философа, названного (в пострижении) Кириллом, мужа
праведного и истинного. <…> … Для славян один святой Константин
<…> и книги перевел за немногие годы <…>. И потому (еще)
славянские письмена более святы и [более достойны почитания], ибо создал их
святой муж, а греческие — язычники эллины. <…> Ведь если спросишь
книжников греческих, говоря: кто создал вам письмена или книги перевел и в
какое время, то мало кто среди них (это) знает. Если же спросишь славянских
книжников, кто вам письмена создал или книги перевел, то все знают и, отвечая, говорят:
святой Константин Философ <…> он и письмена создал, и книги перевел, и
Мефодий, брат его” (Сказания о начале славянской письменности. М., 1981. С.
102—105, пер. Б. Н. Флори). 
Средневековые
славянские книжники почитали церковнославянский как священный язык и не могли
помыслить, что он должен служить иным целям, кроме выражения богооткровенной
истины христианства. Поэтому церковнославянский не мог стать языком
художественной, светской литературы, поэтому письменность православных славян
на протяжении столетий носила почти исключительно религиозный характер. 
Известный
филолог С.С. Аверинцев, разграничивая древнееврейскую письменность, представленную
священными текстами (в христианской традиции корпус этих текстов был назван
Ветхим Заветом), и древнегреческие сочинения, предложил называть религиозную
книжность “словесностью”, оставив термин “литература” только за произведениями,
подобными древнегреческим. Мы не можем называть еврейского царя Давида, которому
приписывается авторство одной из библейских священных книг — Псалтири — автором
в том же смысле слова, в каком мы называем ими, например, греческих лириков. И
не случайно для библейской религиозной традиции не столь важно, все ли псалмы
действительно принадлежат Давиду: значимо не авторство (псалмопевец не
стремится выразить именно свои индивидуальные чувства или продемонстрировать
собственное мастерство), а авторитет имени. Древнерусская литература также с
полным правом может быть названа “словесностью”. 
Основная
особенность литературы — это вымысел. Художественный мир литературных
произведений обладает особенным статусом, “фикциональностью”: высказывание в
литературном тексте — это и не ложь, и не правда. Особенно отчетлива роль
вымысла в повествовательных, сюжетных произведениях. Произведения с
вымышленными сюжетами и персонажами существовали и в средневековой Европе
(например рыцарские романы), и в Византии (например любовные романы). Но
древнерусская литература вплоть до XVII столетия не знала вымышленных героев и
сюжетов. С нашей, сторонней точки зрения многое в древнерусских произведениях
представляется вымыслом. Например, когда под 1096 г. в летописи, известной под названием “Повесть временных лет”, приводится рассказ некоего
новгородца Гюряты Роговича. Посланцу Гюряты Роговича люди из северного племени
югра поведали о некоем народе, заточенном в горах: “<…> Суть горы
заидуче в луку моря, им же высота ако до небесе, и в горах тех кличь великъ и
говоръ, и секуть гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и
туде молвять, и есть не разумети языку ихъ, но кажють на железо и помавають
(машут. — А.Р.) рукою, просяще железа; и аще кто дасть имъ ножь ли, ли секиру, и
они дають противу скорою (меха. — А. Р.)“. Современному человеку, обладающему
рационалистическим сознанием, чудеса, описанные в житиях святых, кажутся также
вымыслом. Но и древнерусские книжники, и их читатели верили в описываемые
события. 
Чужд
был вымысел и южнославянским православным литературам. Интересна судьба на Руси
и у южных славян “Александрии” — перевода античного греческого романа о великом
царе и полководце древности Александре Македонском. “Александрия” была
переведена на церковнославянский язык на Руси в XII в. и в Сербии в XIII — XIV
в. (сербский перевод, так называемая “Сербская Александрия” распространился в
Московской Руси в XV столетии). “Александрия” сообщала, что отцом Александра
был не македонский царь Филипп II, а египетский волшебник Нектанав: он проник в
покои царицы Олимпиады, жены Филиппа, приняв облик огромного змея. Подробно
описаны в “Александрии” фантастические существа, которых встретил в своих
походах Александр Македонский: шестирукие и шестиногие люди и люди с песьими
головами, одноногие люди и полулюди-полукони — кентавры. Рассказано о чудесном
озере, в воде которого ожили мертвые рыбы. 
Для
образованных византийцев “Александрия” была развлекательным чтением, романом-сказкой.
Они отличали роман о македонском царе от посвященных ему исторических сочинений
и когда хотели узнать истину о походах Александра, то читали, например, его
жизнеописание, принадлежащее древнегреческому историку Плутарху. Но
древнерусские книжники (так же как и болгарские, и сербские) отнеслись к
“Александрии” по-иному: как к достоверному историческому источнику. Греческий
роман на Руси был включен в состав исторических сочинений — хронографов. 
Древнерусская
литература до XVII в. не описывает любовных переживаний и как будто не знает
самого понятия “любовь”. Она рассказывает либо о греховной “блудной страсти”, ведущей
к гибели души, либо о добродетельном христианском браке (например, в “Повести о
Петре и Февронии”). 
В
XVII в. в России постепенно распространяются беллетристические сочинения —
любовно-приключенческие, авантюрные повести. Первые повести с вымышленными
сюжетами и персонажами были переводами-переработками. Самые известные среди них
— “Повесть о Бове королевиче”, восходящая к французскому роману о рыцаре Бове
д’Антоно, и “Повесть о Еруслане Лазаревиче”, источником которой было восточное
сказание о доблестном богатыре Рустеме (эта повесть послужила одним из
источников пушкинской поэмы “Руслан и Людмила”). Эти произведения вызывали
недовольство у консервативно настроенных людей, привыкших к произведениям. Так,
придворный, стольник Иван Бегичев сурово выговаривал в послании читателям
авантюрных повестей: “Все вы, кроме баснословные повести, глаголемые еже о Бове
королевиче и мнящихся вам душеполезные быти, иже изложено есть от младенец
<…> и о прочих иных таковых же баснословных повестей и смехотворных
писм, — божественных книг и богословных дохмат никаких не читали” (Яцимирский
А. И. Послание Ивана Бегичева о видимом образе Божии… . // Чтения в Обществе
истории и древностей российских. 1898. Кн. 2. Отд. 2. С. 4). Бегичев привык
видеть в словесности “душеполезное чтение”, и он никак не мог постичь, что
любители “неполезных повестей” вовсе не обманывались, не принимали их за
“душеполезное чтение”: они упивались именно их “неполезностью”, хитросплетениями
событий, смелыми подвигами и любовными приключениями персонажей. 
Обычно
в учебниках и лекционных курсах принято разграничивать религиозную и светскую
древнерусскую литературу; сохраняется это разграничение и во многих научных
исследованиях. На самом деле оно отражает скорее особенности сознания
исследователя, нежели строение древнерусской словесности. Конечно, богослужебное
песнопение (канон) святому, слово (жанр торжественного красноречия) на
церковный праздник или житие святого — произведения религиозного содержания. Но
и воинская повесть, и летопись, относимые чаще всего к памятникам мирской
литературы, изображают и истолковывают события с религиозной точки зрения. Все
происходящее объясняется участием Провидения, реализацией божественного
замысла: события совершаются либо по воле и благодати Божией (это благие
события), либо попущением Божиим, как наказания за грехи русских князей и их
подданных (это недобрые, “злые” события — нашествия иноплеменников, неурожаи, стихийные
бедствия). Причинно-следственная связь в истории летописца не интересует — он
не историк, а «регистратор». 
В
летописи русская история была вписана в ряд событий всемирной истории и
рассматривалась в рамках представлений о движении времени, унаследованных от
Библии. Ориентиры священной истории — сотворение мира, потоп и расселение
народов после потопа, боговоплощение, крестная смерть и Воскресение Христа, распространение
христианства и — в эсхатологической перспективе — Второе пришествие Христа и
Страшный суд — таковы вехи истории для летописцев. Они постоянно проводят
аналогии между современными им событиями и деяниями, описанными в Библии. Не
случайно, большинство из них были монахи. Некоторые исследователи (И.Н.
Данилевский, А.Н. Ужанков) склонны считать, что летописи создавались как
перечень благих и злых дел, предназначенный для самого Бога, как книги, по
которым Господь станет судить людей в день последнего суда, но никаких прямых
свидетельств этого нет. Книги, по которым в Откровении Иоанна Богослова Господь
судит род человеческий, — это не летописи, написанные людьми. 
Собственно
светских жанров древнерусская словесность до XVII столетия не знала. В ней не
было ни любовной лирики, подобной поэзии миннезингеров и трубадуров в Западной
Европе, ни повествований о подвигах и любовных приключениях, как рыцарские
романы на Западе. Не было исторических сочинений, авторы которых предлагали
собственные интерпретации, детальный анализ событий. Такие авторские
исторические труды были распространены в Византии (сочинения Михаила Пселла, Никиты
Хониата и др.). На Руси “авторские” истории появляются только в XVI в.
(“История о великом князе Московском” Андрея Курбского) и широко
распространяются в следующем столетии. На протяжении предшествующих веков
древнерусские книжники из богатого византийского историографического наследия
знакомились только с хрониками — сочинениями, в которых просто и безыскусно
излагались события мировой истории в хронологическом порядке; составители
хроник, как и русские летописцы, объясняли происходящее Божественным
Провидением. 
На
Западе и в Византии один и тот же материал, одни и те же сюжеты и мотивы могли
быть описаны как в сакральных, так и в мирских текстах: о земной жизни Христа, о
Богоматери и святых повествовали не только Евангелия и жития, но и поэмы и
драматические сочинения. О жизни правителей, если они были причислены к лику
святых, рассказывали и жития, и светские биографии. 
На
Руси было иначе. О Христе и святых повествовали только священные тексты. Если о
святом рассказывала летопись, то описание его жизни либо прямо заимствовалось
из агиографии, либо было выдержано в агиографическом стиле. Когда древнерусские
книжники описывали жизнь правителей, то под их пером она неизменно превращалась
в житие: светской биографии древнерусская литература не знала вплоть до своего
заката. 
Конечно,
светские мотивы бытовали в русском фольклоре (впрочем, о составе древнерусского
устного народного творчества мы имеем очень приблизительные представления, так
как древнейшие записи русского фольклора не старше XVII в.). Но народная
словесность была особой сферой культуры, не похожей на древнерусскую книжность.
По
отношению к древнерусской словесности было бы правильнее говорить не о
разграничении религиозной и светской сфер, а о границах между сакральными
боговдохновенными текстами и сочинениями низшего религиозного статуса. Библия
(Священное Писание), Священное Предание (сочинения святых — Отцов Церкви, —
сформулировавших основы христианского вероучения, догматику), литургические
(богослужебные) тексты составляли ядро или — если использовать другой
пространственный образ — вершину древнерусской книжности. Самовольная правка, вмешательство
в тексты Священного Писания и литургии не допускались. В 1525 г. грек, выходец из греческого монастыря на прославленной горе Афон (здесь находилась
своеобразная “монашеская республика”, “соцветие” православных монастырей —
греческих, болгарских, сербских, русских) Максим был осужден русскими
церковными властями и отправлен в заточение на покаяние; причиной сурового
решения явились переводы Максима Грека из Ветхого Завета, в которых содержались
отступления (в грамматике!) от установившейся на Руси традиции. 
Памятники
церковного красноречия, жития, хожения (описания паломничеств), патерики
(сборники рассказов о монахах какой-либо обители или местности) обладали
меньшей авторитетностью. Переписчики нередко редактировали, дополняли или
сокращали их текст. Произведения, посвященные настоящему, повседневным событиям,
находились еще “ступенькой ниже”. 
Таким
образом, древнерусская словесность не представляет собой жесткую систему с
четко разграниченными сферами: между различными областями литературы — не
границы, а постепенные, “плавные” переходы. 
Древнерусская
словесность не знала комических, смеховых, пародийных произведений, хотя они существовали
и на Западе, и в Византии. Встречаются лишь отдельные иронические фразы или
сатирические “зарисовки”. Рассказывая о поражении воеводы Плещеева, летописец
замечал, что он побежал, повернув “плещи” (плечи). В повествовании о страшном и
унизительном поражении от татар русского воинства на реке Пьяне в 1377 г., летописец обвиняет русских, проводивших время в пирах и по беспечности не подготовившихся к
нападению врагу. “Воистину на Пьяне пьяни”, — написал древнерусский книжник. Но
эти отдельные иронические или сатирические фрагменты находятся в составе
совершенно “серьезных” произведений. “Смех вводит в грех”, — говорит русская
пословица. Смех, безудержное веселье в древнерусской православной культуре
считались делом не только греховным, но и кощунственным. Смех и веселье
сопровождали народные праздники языческого происхождения. Церковь эти праздники
неизменно осуждала. 
Только
в XVII в. на Руси зарождается комическая словесность. В это же время, в 1670-е
гг., создается русский театр, ставятся на придворной сцене и сочиняются первые
пьесы. Актерство, лицедейство считались занятием греховным. Во-первых, это
пустое развлечение. Во-вторых, и это главное, драматурги и актеры создавали
свой собственный, иллюзорный мир, как бы покушаясь на права Бога —
единственного Творца. Артисты отказывались от своей личности, от собственной
судьбы, дарованной им Богом, и играли чужие жизни и роли. Протопоп Аввакум, неистово
защищавший благословенную старину, писал о придворном театре царя Алексея
Михайловича и об актерах так: играет детина ангела, а того не ведает, что это
не он ангела изображает, а бес им самим играет. 
“Чего
не хватишься, ничего у вас нет”, — эта язвительная реплика одного из персонажей
булгаковского романа “Мастер и Маргарита”, на первый взгляд, идеально применима
не только к советскому дефициту, но и к древнерусской словесности. Но отличия
древнерусской литературы от современных ей литератур латинского Запада или
Византии вовсе не говорят о ее ущербности, “второсортности”. Просто
древнерусская культура — во многом иная. Культуролог и семиотик Б.А. Успенский
объяснил своеобразие древнерусской словесности так. Слово, согласно семиотике
(науке о знаках) — это условный (конвенциональный) знак, в котором означаемое
(то или иное понятие, смысл) и означающее (звуковая “оболочка”, звуковой состав
слова) связаны произвольно. Между звуками и понятиями нет внутреннего родства.
Недаром в разных языках одним и тем же означаемым соответствуют различные
означающие, а в одном и том же языке какое-нибудь понятие можно обозначить
разными словами- синонимами. Но древнерусскому религиозному и культурному
сознанию связь между означаемыми и означающими представлялась непроизвольной, нерасторжимой.
Сакральные тексты мыслились как “послание”, исходящее от самого Бога. Слова —
конвенциональные знаки — воспринимались в Древней Руси как знаки иконические (в
семиотике этим термином обозначаются знаки, основанные на сходстве или подобии
между означаемым и означающим — фотографии, дорожные знаки с изображениями, живопись,
скульптура, кино). При таком отношении к словесности эстетическая “игра”, присущая
художественной литературе, оказывалась невозможной. 
Древнерусская
словесность — это не “изящная литература”. Древнерусская литература совсем
иначе, чем литература Нового времени, связана с бытом, с обрядом, с
практическими потребностями общества. Церковные песнопения исполнялись в
определенное время на богослужениях, в храме звучали образцы церковного
красноречия и краткие жития святых. (Их называли прóложными, по
славянскому названию сборника краткие житий — Прóлога; эти тексты
читались на шестой песни богослужебного песнопения — канона). Чтение
пространных житий слушали монахи за трапезой; сведения житий о посмертных
чудесах святых служили для обоснования канонизации (установления церковного
почитания) этих святых. Летописи были для людей Древней Руси своеобразным
юридическим документом. После смерти в 1425 г. московского князя Юрия Дмитриевича его младший брат Юрий Дмитриевич и сын Василий Васильевич стали спорить о
своих правах на московский престол. Оба князя обратились к татарскому хану, чтобы
тот рассудил их спор. При этом Юрий Дмитриевич, отстаивая свои права на
московское княжение, ссылался на древние летописи, в которых сообщалось, что
власть прежде переходила от князя-отца не к сыну, а к брату. 
Но
тем не менее древнерусские литературные памятники обладают несомненными
эстетическими свойствами. В культуре, не разграничивающей художественное и
нехудожественное, эстетические свойства обнаруживаются в сочинениях, имеющих
утилитарные функции: всё становилось причастным божественной красоте. 
В
древнерусской литературе события и вещи, окружающие человека, — символы и
проявление высшей, духовной, божественной реальности. В мире властвуют две силы
— воля Бога, желающего блáга человеку, и воля дьявола, жаждущего своими
кознями отвратить человека от Бога и погубить. Человек свободен в своем выборе
между добром и злом, светом и тьмой. Но поддавшись власти дьявола, он теряет
свободу, а прибегая к помощи Бога, обретает укрепляющую его Божественную
благодать. 
И
составители житий и проповедей, и летописцы, и авторы исторических повестей
неизменно обращаются к Библии. Древнерусские сочинения — это своего рода ткань.
Неизменная основа и “красная нить” этих текстов, их лейтмотивы — символы, метафоры,
речения, заимствованные из библейских книг. Так, “Сказание о Борисе и Глебе”
(XI — начало XII в.) — житийное повествование о святых братьях, сыновьях
крестителя Руси князя Владимира, добровольно и безвинно принявших мученическую
смерть от руки сводного брата Святополка — открывается строками: “Родъ правыихъ
благословиться, — рече пророкъ, — и семя ихъ благословении будеть”. Эта
реминисценция из библейской книги Псалтирь является одним из семантических
ключей к тексту. Но иногда аллюзии на Священное Писание, указывающие на
символические смыслы, привносимые в текст древнерусским книжником, не столь
очевидны для нас. А древнерусские читатели узнавали их без труда. Отрок Глеб в
том же “Сказании…” трогательно молит убийц: “Не порежете лозы не до коньца
въздрастъша, а плод имуща!” Юная лоза — это не просто эмоциональная метафора, а
христологический символ: в Евангелии от Иоанна (гл. 15) виноградной лозой
именут себя Иисус Христос. Глеба безжалостно убивает по приказу посланцев
Святополка собственный повар: “Поваръ же Глебовъ, именьмь Търчинъ, изьмъ ножь и,
имъ блаженааго, и закла и яко агня непорочьно и безлобиво <…>”.
Сравнение с агнцем (ягненком) не только свидетельствует о незлобивости и
кротости святого; Агнец, Агнец Божий — метафорическое именование Христа в
Священном Писании. Сравнивая Глеба с агнцем, составитель “Сказания…”
уподобляет его Христу, принявшему безвинную смерть. 
Время
и пространство в древнерусской словесности — это не физические категории. Они
обладают особой семантикой. Сквозь врéменное просвечивает вечность.
Повторяющиеся каждый год церковные праздники: рождество, смерть и Воскресение
Христа — были не просто воспоминанием о событиях земной жизни Спасителя, но
таинственным и реальным повторением этих самых событий. Каждый праздник
Рождества Христова верующие переживали как рождение младенца Иисуса, а каждый
праздник Пасхи был для них новым воскресением Христа из мертвых. Не случайно
древнерусский проповедник XII в. Кирилл Туровский, вспоминая о воскресении
Христа, постоянно употребляет слово “днесь” (“ныне”). 
Библейские
события истолковывались как прообразы того, что происходит в настоящем. События
прошлого для древнерусского человека не исчезали бесследно: они рождали долгое
“эхо”, повторяясь, обновляясь в настоящем. Отзвуком, отголоском библейской
истории об убиении Авеля братом Каином для древнерусских книжников было
вероломное убийство святых князей братьев Бориса и Глеба “новым, вторым Каином”
— сводным братом Святополком. В свою очередь, Святополку были уподоблены
позднейшие русские князья, так же, как и он, лишившие жизни своих
родственников. 
Пространство
для древнерусского человека не было просто географическим понятием. Оно могло
быть “своим” и “чужим”, “родным” и “враждебным”. Таковы, например, с одной
стороны земли христианские и особенно “святые места” (Палестина с Иерусалимом, Константинополь
с его святынями, афонские монастыри на Балканах). Семантику пространства в
древнерусской словесности исследовал Ю.М. Лотман. “Святые”, “праведные” земли
располагались на востоке, “на восходе солнца” (не случайно, главная часть
христианского храма, его “святая святых” была всегда обращена на восток).
“Грешные земли” и самый находились на западе и севере. Но понятия “восток” и
“запад” имели в древнерусском религиозном сознании прежде всего не
географический, а ценностно-религиозный смысл. 
Город
с его храмами и стенами противопоставлялся Дикой степи, откуда совершали набеги
иноплеменники — половцы и татары. Мирская территория гóрода, деревни, пóля
противопоставлялись священному пространству храмов и монастырей. 
Стиль
в древнерусской литературе зависел не от жанра произведения, а от предмета
повествования. В описании жизни святого использовался устойчивый набор
выражений — “трафаретов” и библейских цитат. Святой обычно именовался “земным
ангелом и небесным человеком”, “дивным и пречýдным”, говорилось о
“свете” его души и подвигов, о неуклонной, жаждущей любви к Богу. Он
уподоблялся прославленным святым прошлого. Эти же “трафареты”, “общие места”
используются при изображении святого и в летописном фрагменте, и в похвальном
слове. 
Неизменным
в различных произведениях был образ идеального князя: он благочестив, милостив
и справедлив, храбр. Смерть его оплакивают все люди — богатые и бедные. 
Другой
набор “трафаретов” был характерен для воинского стиля. Этим стилем описывались
битвы и в летописях, и в исторических повестях, и в житиях. Враг выступал “в
силе тяжце”, обступал русское войско подобно лесу; русские князья перед битвой
возносили молитвы Богу; стрелы летели как дождь; воины бились, схватившись за
руки; битва была столь жестока, что кровь заливала долины, и т.д. 
В
культуре Нового времени высоко ценится все небанальное, еще не известное.
Главным достоинством писателя считается его индивидуальность, неподражаемый
стиль. 
В
древнерусской литературе властвовал канон — правила и образцы, по которым
книжники составляли свои произведения. Не менее значима роль канона в других
сферах древнерусской культуры, в частности, в иконописи: изображения различных
сюжетов священной истории имели устойчивую композицию и цветовую гамму. Того
или иного святого икона представляла в неизменном облике, причем повторялись не
только черты лика, но и одеяние, и даже форма бороды. В XVI—XVII столетиях
получили распространение специальные руководства по написанию икон —
иконописные подлинники. 
Исследователь
древнерусской словесности академик Д.С. Лихачев предложил особый термин для
обозначения роли традиции, канона в памятниках средневековой русской
словесности — “литературный этикет”. Вот как сам ученый разъясняет это понятие:
“Литературный этикет средневекового писателя слагался из представлений о том:
1) как должен был совершаться тот или иной ход событий, 2) как должно было
вести себя действующее лицо сообразно своему положению, 3) какими словами
должен был описывать автор совершающееся. <…> 
Было
бы неправильно усматривать в литературном этикете русского Средневековья только
совокупность механически повторяющихся шаблонов и трафаретов, недостаток
творческой выдумки, “окостенение” творчества и смешивать этот литературный
этикет с шаблонами отдельных бездарных произведений XIX в. Все дело в том, что
все эти словесные формулы, стилистические особенности, определенные
повторяющиеся ситуации и т. д. применяются средневековым писателем вовсе не
механически, а именно там, где они требуются. Писатель выбирает, размышляет, озабочен
общей “благообразностью” изложения. Самые литературные каноны варьируются им, меняются
в зависимости от его представлений о “литературном приличии”. Именно эти
представления и являются главными в его творчестве. 
Перед
нами не механический подбор трафаретов, а творчество, в котором писатель
стремится выразить свои представления о должном и приличествующем, не столько
изобретая новое, сколько комбинируя старое” (Лихачев Д. С. Поэтика литературы
// Художественно-эстетическая культура Древней Руси. XI — XVII века. М., 1996.
С. 66). 
Термин
“литературный этикет” стал общепризнанным в исследованиях по истории
древнерусской словесности. 
Ю.М.
Лотман назвал каноническое искусство (к которому относится и древнерусская
литература) “информационным парадоксом”. Новый текст должен передавать новую
информацию, однако в случае с каноническим искусством этого не происходит:
“клишированным”, повторяющимся оказывается именно сообщение, содержание. Так, жития
различных святых — в каком-то смысле слова — один текст с одним и тем же
“персонажем” и событийным рядом (образ святого и его деяния в многочисленных
житиях сходны). В произведениях канонического искусства, как утверждает
исследователь, ощутима форма, “план выражения”, а не повторяющееся содержание.
Ю.М. Лотман видел функцию текстов канонического искусства в сообщении
воспринимающему (читателю, созерцателю, слушателю) принципов, по которым эти
тексты построены. Такие принципы — код (“язык”, система приемов, передающая
информацию), с помощью которого читатель мог по-новому интерпретировать другие
тексты. К их числу относятся, по Ю.М. Лотману, и окружающий мир, и
представления о нем человека канонической культуры. (Понятие “текст” Ю.М.Лотман
употребляет в расширительном, семиотическом значении: реальность — также текст,
имеющий определенный смысл, который нужно постичь.) Но для овладения этим кодом
не требуется большое число текстов (как это есть на самом деле), и потому Ю.М.
Лотман полагает, что каноническое искусство содержит и передает не только коды,
но и новые сообщения. По мысли исследователя, эти новые сообщения создаются
благодаря тому, что при создании текстов происходит нарушение правил, декларируемых
традиционалистскими культурами (см.: Лотман Ю.М. 1) О двух моделях коммуникации
в системе культуры; 2) Каноническое искусство как информационный парадокс //
Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 84-85; 243-247).
Однако такая интерпретация грозит нивелировать различие между
традиционалистскими и антитрадиционалистскими культурами. Более типичны для
культур, ориентированных на канон, и в частности, для древнерусской словесности,
вероятно, иные случаи. 
Новое
в традиционалистском тексте может создаваться не благодаря оригинальности
сообщения, но благодаря особенностям кода, выражающего это сообщение. Житие
Сергия Радонежского (1417—1418) Епифания Премудрого – пример, когда заданное, привычное
содержание передается с помощью кодов, взаимодействие которых в тексте
непредсказуемо и оригинально. Читатель Жития знает, что ему будет сообщено о
мистической связи жизни Сергия со Святой Троицей. Но он не может предугадать, как
это будет сделано: на фразовом уровне (с помощью тройных повторов каких-то слов
или выражений), на событийном уровне (причем не известно, через какие события),
с помощью разъяснений агиографа и ретроспективных аналогий с библейскими
праведниками, в повествовании о которых также встречаются трижды повторяющиеся
события. Элементы тройных повторов в Житии нередко не образуют единые блоки, но
разделены значительными фрагментами текста. Читатель должен обнаружить эти
ряды. Чтение Жития оказывается воссозданием жизни святого как целостности, обладающей
смыслом. Текст Жития ведет читающего и к глубинному смыслу догмата о Святой
Троице – смыслу многозначному и потаенному… 
Оригинальность
древнерусского книжника (а Епифаний был несомненно искусным и оригинальным
писателем) проявляется не в пренебрежении традицией, не в нарушении ее, но в “надстраивании”
над ее правилами собственных дополнительных принципов упорядочивания, организации
текста. 
Стиль
некоторых древнерусских книжников легко узнаваем, обладает яркими
отличительными чертами. Так, невозможно приписать кому-то другому не только сочинения
Епифания Премудрого, с его изощренным “плетением словес”. Неподражаем стиль
посланий Ивана Грозного, дерзко смешивающего велеречивость и грубую брань, ученые
примеры и слог простого разговора. Но это скорее исключения. Древнерусские
авторы сознательно не пытались быть оригинальными, не кичились, не “щеголяли”
красотой и изяществом или новизной стиля. 
Авторское
начало в древнерусской литературе приглушено, неявно. Древнерусские книжники не
были бережны с чужими текстами. При переписывании тексты перерабатывались: из
них исключались или в них вставлялись какие-то фразы или эпизоды, добавлялись
стилевые “украшения”. Идеи и оценки автора заменялись на противоположные.
Списки одного произведения, существенно отличающиеся друг от друга, исследователи
называются “редакциями”. Древнерусские книжники редко указывали в рукописях
свое имя. Как правило, авторы упоминают свои имена, лишь когда это необходимо, чтобы
придать повествованию достоверность, документальность. Так, составители житий
часто рассказывали, что были очевидцами событий из жизни святого. Авторы
повествований о паломничествах, описывая собственные путешествия к великим
христианским святыням, сообщали свои имена. Ценилось прежде всего не авторство,
а авторитет пишущего. Некоторым из греческих богословов — отцов церкви —
святому Василию Великому, святому Иоанну Златоусту — русские книжники даже
приписали поучения против язычества, созданные на самом деле на Руси. Авторитет
имени придавал этим текстам бóльшие влияние и весомость. Среди сочинений,
приписанных известному проповеднику святому Кириллу Туровскому, многие ему, по-видимому,
не принадлежат: имя Кирилла Туровского придавало этим сочинениям дополнительный
авторитет. 
Понятие
авторства в современном смысле появляется лишь в XVII в. Придворные стихотворцы
Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев, Карион Истомин уже считают себя
создателями оригинальных творений, подчеркивая свое литературное мастерство.
Они получают от царей денежные вознаграждения за свои сочинения. Их современник
протопоп Аввакум, ревностный приверженец традиций старины, тем не менее
постоянно нарушает устоявшиеся правила и пишет автобиографическое повествование
— собственное жизнеописание в форме жития святого (ни один книжник прежних
веков не мог и помыслить такого). Аввакум уподобляет себя апостолам и самому
Христу. Он свободно переходит от книжного языка к разговорному просторечию. 
Для
современной литературы характерно осознание собственной динамики, развития: и
писатели, и читатели различают признанный, авторитетный “фонд” литературы —
классику — и сегодняшние произведения, создающие новые художественные языки, по-новому
трансформирующие реальность, вызывающие споры. Древнерусской словесности такое
самосознание чуждо. Для московского книжника XV или XVI столетия сочинения
киевских летописцев или агиографов трех- и четырехвековой давности и
современные тексты принципиально не различаются. Старые тексты могут быть
авторитетнее новые, порой менее понятными, чем современные, и поэтому, например,
их язык требует подновления при переписывании. Старинные произведения
подвергались порой и идейной, и стилистической редактуре. Однако то же самое
случалось и с текстами, созданными недавно. Древние и новые тексты одинаково
читались и часто включались в одни и те же рукописные сборники. Разновременные
произведения мыслятся как бы синхронными, принадлежащими одному времени. Вся же
словесность как бы “ахронна”, имеет вневременной характер. 
Литература
Нового времени представляет некую систему, все элементы (жанры, тексты) которой
взаимосвязаны. Когда формируется какое-то литературное течение или направление,
то присущие ему черты проявляются в самых разных жанрах. Так, исследователи
пишут и о романтической поэме, и о романтической элегии, и о романтической
трагедии или повести. Эволюция какого-то одного жанра или группы жанров, открытия,
сделанные в этих жанрах, воспринимаются и произведениями, принадлежащими совсем
иным литературным сферам. Так, приемы психологического романа середины — второй
половины XIX столетия наследует лирика; под влиянием господствующей прозы
“прозаизируется” стихотворство (лирика и поэмы Н.А. Некрасова); доминантная
роль поэзии в литературе символизма приводит к “лиризации” символистской прозы.
В
древнерусской литературе такой связи между разными видами книжности, которые ученые
традиционно тоже именуют жанрами, нет. 
Еще
в XVII столетии, когда исторические повествования претерпевают разительные
изменения и возникают прежде неизвестные жанры, книжники продолжают создавать
жития святых по старым схемам. Одни жанры развиваются быстрее, другие медленнее,
третьи “коснеют” в неподвижности. Естественно, не эволюционируют жанры, структура
которых обусловлена правилами богослужения. Мало изменились жития, ибо они
повествуют о вечном — о раскрытии и присутствии святости в земном мире. Для
разных жанров существует свое видение человека. При этом, например, житийный
“персонаж”, святой, и в других жанрах будет изображаться не так, как
обыкновенные, грешные люди, князь — неизменно иначе, чем простолюдин. Сходным
образом, святые, Богоматерь и Христос, слуги, грешники, бесы изображаются на
иконах всегда по-разному, независимо от положения в пространстве: Христос и
Богоматерь намного выше ростом, чем апостолы, стоящие рядом; еще меньше ростом
слуги. Бесы неизменно показаны в профиль. 
В
литературе Нового времени произведения различных жанров “говорят” о разном, создают
различные художественные миры: мир элегии — это иной мир, нежели мир романа или
комедии. Мир древнерусской словесности един — это реальность, созданная Богом.
Но увидена она в разных жанрах с различных точек зрения; жанровое видение
летописи непохоже на житийное: летописец фиксирует и отбирает события иначе, чем
агиограф. Но эти различные подходы к реальности совместимы: к примеру, житийный
рассказ нередко вставляется в летописный текст. Краткое упоминание в летописи о
святом или рассказ о подвигах князя во имя земли и веры в летописи могут
трансформироваться в агиографическое повествование. Представления о человеке и
мире не создаются древнерусским книжником, а задано, “преднайдено” в церковном
учении. В литературе же Нового времени эти представления имеют иное
происхождение: они в разной степени диктуются жанром, эпохой, мировоззрением
автора. 
Сейчас
некоторые российские (например В.М. Живов) и многие зарубежные (Г. Ленхофф, Р.
Марти, Р. Пиккио и др.) исследователи не без оснований полагают, что такая
категория, как жанр, вообще не применима к древнерусской словесности: выделение
жанров связано с осознанием поэтики, стиля как самоценных художественных
явлений, а в Древней Руси этого не было. Произведения различных типов не были
отделены друг от друга отчетливыми границами, «скрещивались», «перетекали» друг
в друга. Число исключений – не традиционных в жанровом отношении произведений –
едва ли не превышает количество «правильных» с жанровой точки зрения текстов.
Это не случайно: жанровое сознание предполагает обособленность текстов друг от
друга. Памятники же древнерусской книжности, призванные выражать, нести
единственную Божественную Истину, составляли единое смысловое пространство. 
Религия
определяет не просто набор тем древнерусской книжности, вера обусловливает
самую сущность старинной словесности. 
Реформы
Петра I начертали для русской культуры и словесности новый путь:
восторжествовало светское, мирское искусство, образцом стали сочинения
западноевропейских авторов. Древние традиции были оборваны, собственная
литература забыта. Постепенное открытие, “второе рождение” древнерусской
словесности происходило в XIX и XX столетиях. Перед исследователями и
читателями предстал особенный мир, прекрасный и загадочный в своей непохожести
на современную литературу.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru