Ранчин А. М.
Борис
Эйхенбаум писал в ранней статье «Лев Толстой» (1919), и по сей день лучшем
очерке эволюции поэтики писателя: «Фамилии действующих лиц у Толстого вообще не
обладают способностью символизации или обобщения, как у Достоевского, но зато, правда,
взамен этого их имена как-то особенно суггестивны – Наташа, кн. Андрей, Пьер, Анна.
По-видимому, тут сказывается влияние семейно-бытового стиля, в котором пишет
Толстой: имена эти не ощущаются нами как символы или типы, но наполнены особым
эмоциональным содержанием, накопляющимся у нас по мере усвоения всех деталей
жизни, внутренней и внешней. Рядом с этим фамилии – Ростова, Безухов, Волконский
(sic! – А. Р.), Каренина – звучат безжизненно и безразлично» (Эйхенбаум Б.М.
Лев Толстой: исследования. Статьи / Сост., вступ. ст., общ. ред. И.Н. Сухих;
коммент. Л.Е. Кочешковой, И.Ю. Матвеевой. СПб., 2009. С. 58). Развивая в
примечании это наблюдение, автор статьи утверждает: «Наоборот, у Достоевского
фамилии всегда являются плодом творчества и потому обладают яркой
суггестивностью» (Там же. С. 58, примеч. 17). 
Это
наблюдение (очевидно, одно из особенно дорогих автору) было повторено в
посмертно изданной книге «Лев Толстой. Семидесятые годы»»: «Во всей литературе,
связанной с Гоголем и с натуральной школой, человек изображается как социальный
или психологический тип; он наделяется определенными чертами, сказывающимися в
каждом поступке, в каждом слове, даже в фамилии. Не только Чичиков, Хлестаков, Плюшкин,
Ноздрев, но и Раскольников, и Свидригайлов, и Смердяков, и Карамазовы носят
свои фамилии не как случайные условные обозначения, а как характерные и
характеризующие их прозвища. Совсем иное у Толстого: его люди – не типы и даже
не вполне характеры; они “текучи” и изменчивы, они поданы интимно – как
индивидуальности, наделенные общечеловеческими свойствами и легко
соприкасающиеся. Поэтому для героев Толстого характерны не фамилии (которые
большей частью незначительны или прямо неудачны, а имена: не Безухов, а Пьер, не
Болконский, а князь Андрей, не Ростова, а Наташа, не столько Каренина, сколько
Анна. Для Толстого характерны эти семейные, домашние обозначения своих героев:
читатель знакомится с ними интимно, ощущает их в той или иной степени похожими
на себя. Толстовский принцип интимности и “текучести”, резко отличающий его
психологический реализм от реализма других писателей, восходит к Пушкину – как
развитие и дозревание его метода. Ближайшая родственница Наташи Ростовой –
конечно, Татьяна Ларина, недаром имя Татьяны, как и Наташи, говорит нам гораздо
больше, чем фамилия» (Там же. С. 656-657).
Эта
же мысль варьируется в эйхенбаумовской статье «Пушкин и Толстой» (1937) (см.:
Там же. С. 706).
Замечание
Бориса Эйхенбаума, несмотря на справедливость противопоставления толстовской
психологической поэтики принципам типизации и характерологии, не соответствует
реальности. Во-первых, писатель отнюдь не безразличен к функциям фамилий. В
«Войне и мире» они преимущественно призваны нести определенный исторический
ореол, являясь вариациями фамилий реальных исторических лиц и/или дворянских
родов (ср.: Болконские – Волконские, Безуховы – Безбородко, Ростовы – Толстые, Курагины
– Куракины). Не меньшее значение имеет для Толстого внутренняя форма, этимология.
В «Анне Карениной» фамилия супруга героини «говорящая», она произведена от греческого
слова; «каренон» по-гречески (у Гомера) «голова». С декабря 1870 г. Толстой учил греческий язык. По признанию писателя сыну Сергею, фамилия «Каренин» произведена
от этого слова. Объясняя происхождение фамилии Каренина, Сергей Толстой
размышляет: «Не потому ли он дал такую фамилию мужу Анны, что Каренин —
головной человек, что в нем рассудок преобладает над сердцем, то есть
чувством?» (Толстой С.Л. Об отражении жизни в «Анне Карениной» // Литературное
наследство. Т. 37/38. М., 1939. С. 569). 
В
ряде случаев у фамилий толстовских персонажей прослеживается отчетливый
литературный генезис. Так, фамилия Облонского соотнесена с фамилией Обломова
(см. об этом в моем комментарии в изд.: Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 8 т.
Т. 4. М., 2006. С. 523). Литературного происхождения, по-видимому, и фамилия
Вронского. В книге «Лев Толстой. Семидесятые годы» Борис Эйхенбаум заметил:
«Сама фамилия Вронского, выбранная Толстым после долгих поисков (Гагин, Балашов),
звучит как сознательная  стилизация: точно Толстой намеренно подчеркивает связь
этого персонажа с с литературными героями 30-х годов (Пронский, Минский и пр.).
Любопытно, фамилия эта есть и у Пушкина – в черновике отрывка “На углу
маленькой площади” (“женат, кажется, на Вронской”)» (Эйхенбаум Б.М. Лев
Толстой: Исследования. Статьи. С. 655).
Во-вторых,
имена толстовских персонажей отнюдь не являются просто «семейными, домашними
обозначениями». Для писателя значимы их этимология и исконный смысл. Для функций
имени Наташи Ростовой важна его семантика в латинском языке (natalia –
‘рождающая’) – героиня «Войны и мира», действительно, представлена как дающая
жизнь («плодовитая самка» в Эпилоге); кроме того, существенно место памяти
святой Наталии в церковном календаре (и, тем самым, дата именин Наташи
Ростовой) – это 26 августа старого стиля, день Бородинского сражения (см.:
Ранчин А.М. Символика в «Войне и мире»: Из опытов комментирования прозы Л.Н.
Толстого // Русская литература конца XIX – начала ХХ века в зеркале современной
науки. (В честь В.А. Келдыша. Исследования и публикации), М., 2008. С. 71).
Также функционально имя Николая Ростова: в нем сконденсированы представления о
Николе (Николае) Угоднике и его покровительстве русскому народу, в том числе в
ратном деле (см.: Ранчин А.М. Николай: символика имени в «Войне и мире» Л.Н.
Толстого // Макариевские чтения. Христианская символика. Материалы XVI
российской научной конференции памяти святителя Макария, Можайск 2009). Имена
Андрея Болконского и Пьера Безухова также наделены подобным семантическим
ореолом, указывая на мужественность князя Андрея (ср. значение его имени в
греческом языке: ανδρειος –
‘мужественный’) и на место Пьера/Петра, с образом которого связан комплекс
ключевых авторских идей, в произведении («Петр» по-гречески ‘камень’, Иисус
Христос, нарекая апостолу Симону имя «Петр», именует его камнем, на котором
будет основана Церковь). Совпадение имен любимых толстовских героев с именами
братьев апостолов Андрея и Симона-Петра выделяет Болконского и Безухова как
главных персонажей «Войны и мира», в образах которых заключен глубинный
философский смысл. При этом, однако, невозможно принять мнение Елены Полтавец
(Полтавец Е. Гора, голова и пещера в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина и «Войне
и мире» Л. Н. Толстого // Литература, 2004, № 10), считающей, что князь Андрей
Болконский и граф Пьер Безухов соотнесены непосредственно с апостолами братьями
Андреем и Симоном-Петром. Такого рода прямая, «лобовая» символизация имени и
самого персонажа автору «Войны и мира» глубоко чужда. (См об этом в моей статье
«Символика в «Войне и мире»: Из опытов комментирования прозы Л.Н. Толстого».)
Показательно, что писатель намеренно вуалирует тезоименность графа Безухова
апостолу, неизменно называя персонажа своей книги не Петром, а, на французский
манер, Пьером. 
«Говорящие»
фамилии у Толстого встречаются спорадически. Обыгрывание Толстым семантики имен
персонажей сходно с поэтикой имен у Гоголя и Достоевского, хотя и не является
столь же последовательным. 
Одним
из толстовских произведений, в которых имена персонажей и фамилия главного
героя семантизированы и наделены символической функцией, является рассказ
«Хозяин и работник» (1895). Первое встречающееся в рассказе имя-символ
принадлежит не персонажу, а святому, в день и в ночь после праздника которого
происходят описываемые далее события. Далее следует первое упоминание о
центральном персонаже – купце Василии Андреиче Брехунове: «Это было в
семидесятых годах, на другой день после зимнего Николы. В приходе был праздник,
и деревенскому дворнику, купцу второй гильдии Василию Андреичу Брехунову, нельзя
было отлучиться: надо было быть в церкви, — он был церковный староста, — и дома
надо было принять и угостить родных и знакомых. Но вот последние гости уехали, и
Василий Андреич стал собираться тотчас же ехать к соседнему помещику для
покупки у него давно уже приторговываемой рощи. Василий Андреич торопился ехать,
чтобы городские купцы не отбили у него эту выгодную покупку. Молодой помещик
просил за рощу десять тысяч только потому, что Василий Андреич давал за нее
семь. Семь же тысяч составляли только одну треть настоящей стоимости рощи.
Василий Андреич, может быть, выторговал бы и еще, так как лес находился в его
округе, и между ним и деревенскими уездными купцами уже давно был установлен
порядок, по которому один купец не повышал цены в округе другого, но Василий
Андреич узнал, что губернские лесоторговцы хотели ехать торговать Горячкинскую
рощу, и он решил тотчас же ехать и покончить дело с помещиком. И потому, как
только отошел праздник, он достал из сундука свои семьсот рублей, добавил к ним
находящихся у него церковных две тысячи триста, так чтобы составилось три
тысячи рублей, и, старательно перечтя их и уложив в бумажник, собрался ехать».
Зимний
праздник святителя Николая (Николы) Мирликийского — 6 декабря старого стиля (19
декабря нового стиля). Часто это время сильных морозов, именовавшихся
никольскими. Греческое имя «Николай», как и имя брехуновского работника Никиты
(в отличие от хозяина уцелевшего после ночи в морозной степи, когда они сбились
с пути) содержит корень nīk-, означающий «победа» (ср. греческое слово
nīke — победа). Николай Мирликийский назван тезоименным победе в службе на
праздник 6 декабря. И в рассказе Толстого смиренный и простой мужик Никита
духовно побеждает надменного горделивого купца Брехунова; Николай-Никола
Мирликийский, один из самых почитаемых в народе святых, словно приходит на
помощь Никите — почти своему тезке.
Имя
«Николай» обладает символическим смыслом и связано с почитанием святителя
Николая, в старом русском варианте — Николы (в народной огласовке — Миколы)
Мирликийского (Николая Угодника, Николая Чудотворца). Николай (Никола)
Мирликийский особенно почитался на Руси. 
Б.А.
Успенский, опираясь как на многочисленные свидетельства иностранцев, так и на
разъяснения иерархов Русской церкви (епископа Воронежского и Елецкого Тихона
Малинина, митрополита Новгородского Феофана Прокоповича), так характеризовал
отношение к святому Николаю Мирликийскому в старой России: «Никола (св.
Николай) занимает совершенно исключительное место в русском религиозном
сознании. Никола, несомненно, наиболее чтимый русский святой, почитание
которого приближается к почитанию Богородицы и даже самого Христа» (Успенский
Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты
язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982. С. 6).
В неканонических народных представлениях, доживших до XIX и до XX в., Никола
даже может входить в Святую Троицу наряду со Спасителем и Богородицей или быть
четвертым Ее Лицом. «Соответственно, в фольклорных текстах Никола может
смешиваться с Богом <…> и имя Николы сочетается с наименованием Господа
(или Троицы и Богородицы), как бы объединяясь с ними в одно целое <…>»
(Там же. С. 7, ср. на с. 7-9 примеры из различных фольклорных жанров — заговоров,
свадебных песен, былин, колядок. Как замечает исследователь, «вообще в русском
религиозном сознании вера в Бога как бы предполагает в качестве непременного
условия веру в Николу <…> соответственно непочитание Николы закономерно
рассматривается как ересь» (Там же. С. 13, здесь же примеры). Особенное
отношение к святителю Николаю проявляется и в трехфигурных деисусных
композициях, в которых он может занимать место Иоанна Предтечи,  а иногда даже
Христа (Там же. С. 15-16, здесь же примеры).). Ему посвящены многочисленные
духовные стихи, известные в том числе и в поздних и в современных записях;
святитель Николай прославляется как «во святителех велик в чюдесех зело
преславен», «его меч в руках горящих / Пресекает сатану» (Духовные стихи. Канты
(Сборник духовных стихов Нижегородской области) / Сост., вступ. ст. подг.
текстов, исследование и коммент. Е.А. Бучилиной,  М., 1999. С. 216, 220).
Австрийский
дипломат барон С. Герберштейн, посетивший Россию в 1517 и 1526 гг., отмечал, что
московиты «[с]реди святых <…> особенно чтут Николая Барийского и
ежедневно рассказывают о его многочисленных чудесах» (Герберштейн С. Записки о
Московии / Пер. с нем. А.И. Малеина и А.В. Назаренко; вступ. ст. А.Л.
Хорошкевич; под ред. В.Л. Янина. М., 1988. С. 104).
Дж.
Флетчер — посол английской королевы Елизаветы, побывавший в Московии в
1588—1589 гг., писал: московиты, почитая святых, «отдают еще преимущество одним
перед другими, как то: Благословенной Деве Марии <…> и св. Николаю, именуемому
у них скорым помощником. Они говорят, что Бог назначил ему для служения 300
главных Ангелов» (Флетчер, Дж. О государстве Русском / Под ред. кн. Н.В.
Голицына; пер. кн. М.А. Оболенского. М., 2002. С. 139). Он упоминал, что «они
кладут в руки покойнику письмо к св. Николаю, которого почитают главным своим
заступником и стражем Царствия Небесного, каким паписты считают Петра» (Там же.
С. 150). Дж. Горсей, приказчик-практикант английской Московской компании, приехавший
в Россию в 1572 г. и проживший в России длительное время, утверждал, что
русские правители «производили древность собственной церкви от апостола Андрея
и св. Николая, своего покровителя» (Горсей Дж. Сокращенный рассказ, или
Мемориал путешествий // Россия XV—XVII вв. глазами иностранцев / Подгот.
текстов, вступ. ст. и коммент. Ю.А. Лимонова. Л., 1986. С. 191, пер. с англ.
Н.А. Белозерской).
Об
этом же писали и иностранные авторы, в России не бывавшие и черпавшие
информацию из вторых рук, а отчасти и из слухов. Ср. утверждение из трактата
Альберта Кампенского «О Московии»: в Великом Новгороде «одного лишь святого
Николая, который у этого народа особенно почитается, как сказывают, там столько
же церквей, сколько дней в году» (Россия в первой половине XVI в.: взгляд из
Европы / Составитель, автор вводных статей, примечаний, указателей О.Ф.
Кудрявцев. М., 1997. С. 200, пер. О.Ф. Кудрявцева и С.Г. Яковенко). Такое же
утверждение встречается в «Трактате о двух Сарматиях» М. Меховского: «одному
св. Николаю, из всех святых у русских наиболее чтимому, посвящено столько
церквей, сколько дней в году» (II.I.3) (цит. по: Кудрявцев О.Ф. Примечания //
Там же. С. 125, пер. С.А. Аннинского). 
И.
Фабри в сочинении «Религия московитов» передавал: «С большим благоговением
относятся они к апостолам, но особенно к святому Николаю, которого они чтят, прославляют
и призывают [в заступлении]. И не только они, но и многие из татар и магометан»
( Там же. С. 200, пер. О.Ф. Кудрявцева). Это утверждение в отношении почитания
святителя Николая мусульманами, по-видимому, неверно, но весьма показательно, так
как является попыткой объяснить особое его почитание. 
Толстой,
приверженный представлению о высшей ценности простоты, о нравственном и
поведенческом идеале, к которому ближе всего простой народ, должен был учитывать,
что святой Николай Мирликийский особенно почитаем именно в народной, в
крестьянской среде. По словам фольклориста С.В. Максимова, «вообще, св. Никола
пользуется в народе огромным уважением за его любовь к крестьянам и почитается
самым старшим и самым близким к Богу святым угодником» (Максимов С.В. Куль
хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. Смоленск, 1995. С. 608). Почти век
спустя так же оценил значение почитания святого Николая А.Д. Синявский, приведший
ряд примеров народного почитания святого в советское время, свидетелем которых
был сам: «Наиболее популярный на Руси святой это Николай-Чудотворец, которого у
нас в народе величают запросто и любовно — Никола, или еще более огрубленнее и
просто — Микола». По замечанию А.Д. Синявского, «на Украине существовала
шутливая побасенка, которая построена в форме диалога двух мужиков. Один мужик
спрашивает: “А що буде, як Бог помре?” И второй отвечает: “А Микола святый на
що?” Если умрет Бог, то на этот непредвиденный случай еще остается в запасе
Никола. Разумеется, это сказано с юмором. Но это, вместе с тем, говорит о том, что
Никола рассматривался самым старшим и самым близким к Богу святым
угодником»» (Синявский А. Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М., 2001.
С. 213, 214) 
В
народных легендах и сказках-притчах святой Николай является терпящим бедствие в
облике простого «старичка», как, например, в сказке «Об отце Николае», или
«старого дiда», как в украинской сказке «Людьска доля» из сборника А.Н.
Афанасьева (Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: В 3 т. Bзд. подг. Л.Г.
Бараг, Н.В. Новиков. Т. 3. М., 1985. С.. 183-184, 275). По словам А.Д.
Синявского, простому народу «Никола рисовался в виде скромного, седенького
старичка, который в лаптях, с посохом в руке ходит по всей России. Либо сидит
под деревом и плетет лапти. Словом, среди всех святых, почитаемых на Руси, Никола
не только самый уважаемый, но и самый теплый, самый простой. Это вечный
странник и вечный работник, это самый трудолюбивый святой, потому что, может быть,
наиболее земной и конкретный. Он и ближе всех других святых к Богу, он же ближе
всех других к человеку, к мужику» (Синявский А. Иван-дурак: Очерк русской
народной веры. С. 214).
По
народной легенде, святой Николай сохранил урожай мужику, на которого разгневался
пророк Илья за то, что крестьянин ему не молился, а молился святителю Николаю
(Миколе). Благодаря дождю, сведенному на его поле Миколой, и советам святого
мужик получил большую прибыль, продав урожай ржи, несмотря на град, которым ее
побил Илья (См.: С.В. Максимов. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная
сила. С. 608-609; ср.: Народные русские легенды, собранные А.Н. Афанасьевым. М.,
1859. С. 39-42).
Широко
распространена в различных губерниях России была легенда о святом Касьяне и
Николае, встретивших крестьянина, воз которого завяз в грязи. Касьян
побрезговал помочь, боясь испачкать свою райскую ризу и в таком непотребном
виде предстать пред Господом: «Николай же Чудотворец ни словечка мужику не
ответил, а только уперся плечом, натужился, налег и помог воз вытащить». За это
Господь определил праздновать святому Касьяну только раз в четыре года (в
високосные годы — день его памяти 29 февраля), а святому Николаю — дважды в год
(Максимов С.В. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 524). 
Николай
Чудотворец в народном представлении — самый добрый святой: «В отличие от
некоторых других святых (например, от Ильи-Пророка) и даже в отличие от самого
Христа, образ Николы не несет в себе ничего грозного, страшного. Никола это
постоянный милостивец русского народа. Ради проявления милости ему приходится
иногда обманывать других святых и самого Христа, настолько в народном сознании
Никола живет как воплощенная снисходительность к нашим земным несчастьям и как
деятельная, практическая любовь и пособничество в нужде» (Синявский А.
Иван-дурак: Очерк русской народной веры. С. 215).
В
апокрифических легендах о святом Николае говорилось о его простом происхождении
— из «смердовичей» (Смирнова Э.В. Икона Николая из Боровичей // Сообщения
Государственного Русского музея. Т. 7. Л., 1961. С. 58-59). Не случайно Платон Каратаев, олицетворяющий в «Войне и мире» народную душу, молится кроме
Флора и Лавра (Фролы и Лавры) именно Николе-угоднику (т. 4, ч. 1, гл. XII).
Святой
Николай в народе воспринимался как особенный помощник в крестьянском труде, покровитель
лошадей и пчеловодства (см. об этом: Успенский Б.А. Филологические разыскания в
области славянских древностей. С. 84-85). Забота святого Николая о пчелах могла
иметь особое значение для Л.Н. Толстого, обозначавшего бессознательное общее
начало в бытии людей посредством метафоры «роевая жизнь»: «Есть две стороны
жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем
отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно
исполняет предписанные ему законы», «История, то есть бесцельная, общая, роевая
жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием
для своих целей» («Война и мир», т. 2, ч. 1, гл. I). Похожая мысль есть в
письме Толстого Ю.Ф. Самарину от 10 января 1867 г., где, однако, этому понятию придан скорее отрицательный оценочный смысл, отсутствующий в
«Войне и мире»; в тексте романа оно как бы ассоциируется, может быть, и
независимо от намерения автора, с естественностью и единящим началом: «Земство,
мировые суды, война или не война и т. п. – все это проявление организма
общественного — роевого (как у пчел), на это всякая пчела годится и даже лучше
те, которые сами не знают, что и зачем делают, — тогда из общего их труда
всегда выходит однообразная, по известным зоологическим законам деятельность.
Эта зоологическая деятельность военного, государя, предводителя, пахаря есть
низшая ступень деятельности, деятельность, в которой, правы матерьялисты, — нет
произвола. Бисмарк думает, что он перехитрил всю Европу, а он только
содействовал в числе 1000 других причин необходимому в 1866 году кровопусканию
Германии». 
Иные
оттенки значения имеет сравнение духовной деятельности человека с поведением
пчелы, определяемым инстинктом, в дневниковой записи от 18 июня 1863 г.: «Нынче луна подняла меня кверху, но как, этого никто не знает. Недаром я думал нынче, что
такой же закон тяготенья, как материи к земле, существует для того, что мы
называем духом, к духовному солнцу. Пчела летает только на солнце. Матка
работает и оплодотворяет в темноте, и совокупляется и играет (то, что мы зовем
праздностью) на солнце».
Одна
из функций святого Николая — охранитель в пути, а также провожатый душ в рай.
Показательны народные пословицы: «Никола в путь, Христос подорожник!», «Бог на
дорогу, Никола в путь!». Никола Мирликийский как помощник и покровитель
путешественников представлен также в агиографии. Никола Угодник спасает в бурю
на море Димитрия, который «имеяй веру и надеждю велику къ святому Николе».
Димитрий плыл на праздник святого Николы, терпя бедствие, оказавшись уже на
морском дне, он воззвал: «Святый Николае, помози ми!» и был изведен святым на
берег и оказался в собственном доме. В Сказании о чудесах Николы Мирликийского
сказано, что он «съ плавающими плаваетъ, по пути ходящимъ помощьникъ»
(Библиотека литературы Древней Руси. Т. 2. XI—XII века. СПб., 1999. С. 222, 242).
Застигнутый
бураном Брехунов тоже пытается молиться Николе Угоднику, но его молитва, являющаяся
попыткой своеобразного «торга» со святым, тщетна: «“Царица небесная, святителю
отче Миколае, воздержания учителю”, — вспомнил он вчерашние молебны, и образ с
черным ликом в золотой ризе, и свечи, которые он продавал к этому образу и которые
тотчас приносили ему назад и которые он чуть обгоревшие прятал в ящик. И он
стал просить этого самого Николая-чудотворца, чтобы он спас его, обещал ему
молебен и свечи. Но тут же он ясно, несомненно понял, что этот лик, риза, свечи,
священник, молебны — все это было очень важно и нужно там, в церкви, но что
здесь они ничего не могли сделать ему, что между этими свечами и молебнами и
его бедственным теперешним положением нет и не может быть никакой связи».
«Недейственность»
молитвы Брехунова может быть объяснена не только бесполезностью молитв святому
как таковой (за этой подразумеваемым в рассказе мотивом стоит отрицание
церковного христианства, характерное для позднего Толстого), но и – в
символическом, мифопоэтическом плане текста – небогоугодностью моления купца и
неприятием молитвы горделивца Николой – покровителем простых и смиренных –
таких, как выживающий в буране работник Брехунова Никита. Интересно, что
отчество жены Брехунова – Николаевна (Миколавна): «И спрашивает он у жены: “Что
же, Миколавна, не заходил?” — “Нет, — говорит, — не заходил”. И слышит он, что
подъезжает кто-то к крыльцу. Должно, он. Нет, мимо. “Миколавна, а Миколавна, что
ж, все нету?” — “Нету”». Таким образом, символически святой Николай словно
оказывается «тестем» Василия Андреича. Однако же он все равно отворачивается от
жестокосердого стяжателя.
Гордыня
– один из главных грехов Василия Андреича, если не главный. Уже незадолго до
смерти он рассуждает: «При родителях какой наш дом был? Так себе, деревенский
мужик богатый: рушка да постоялый двор — и все имущество в том. А я что в
пятнадцать лет сделал? Лавка, два кабака, мельница, ссыпка, два именья в аренде,
дом с амбаром под железной крышей, — вспоминал он с гордостью.— Не то, что при
родителе! Нынче кто в округе гремит? Брехунов.
А
почему так? Потому — дело помню, стараюсь, не так, как другие — лежни али
глупостями занимаются. А я ночи не сплю. Метель не метель — еду. Ну и дело
делается. Они думают, так, шутя денежки наживают. Нет, ты потрудись да голову
поломай. Вот так-то заночуй в поле да ночи не спи. Как подушка от думы в
головах ворочается, — размышлял он с гордостью. — Думают, что в люди выходят по
счастью. Вон, Мироновы в миллионах теперь. А почему? Трудись. Бог и даст.
Только бы дал бог здоровья».
Имя
хозяина, очевидно, значимое: по-гречески
βασιλεύς и
βασιλέως – ‘царь’, βασιλεύω
– ‘царствовать’, βασιλικός –
‘царственный’; таким образом автор указывает на властолюбие и гордыню
самоуверенного купца. Отчество «Андреич» производно от имя «Андрей», значащего
‘мужественный’. Соответствие поведению героя здесь ироническое: Брехунов ведет
себя во время метели отнюдь а не мужественно, а сначала самонадеянно, затем —
до неожиданного духовного перелома — трусливо и подло, бросая на верную смерть
Никиту. Фамилия «Брехунов» указывает на ложность жизненной позиции Василия
Андреича («брехать» — ‘лгать’).
Символично
также имя работника Никиты. Его небесный покровитель – по-видимому, святой
мученик Никита,  и жизнь брехуновского работника была тяжелой и исполненной
мучений. По-гречески νικητικός –
‘способный к победе’. Греч. νίκη – ‘победа’, νικάω
– ‘побеждать, превосходить’. Имя «Никита» — однокоренное с именем «Николай», которое
означает ‘победитель народов’. Никита оказывается победителем и над смертью, и
над нравственными принципами, над грехами хозяина, который, отогревая
замерзающего работника своим телом, жертвует ради него собственной жизнью, как
бы сливаясь с ним в одно бессмертное «я»: «И вдруг радость совершается:
приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой,
но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот
самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту. И Василий Андреич рад, что
этот кто-то пришел за ним. “Иду!” — кричит он радостно, и крик этот будит его.
И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет
встать — и не может, хочет двинуть рукой — не может, ногой — тоже не может.
Хочет повернуть головой — и того не может. И он удивляется; но нисколько не
огорчается этим. Он понимает, что это смерть, и николько не огорчается и этим.
И он вспоминает, что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив, и ему кажется,
что он — Никита, а Никита — он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он
напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. “Жив, Никита, значит,
жив и я”, — с торжеством говорит он себе».
В
народном сознании мученик Никита мог входить в число наиболее прославленных
святых, воспринимаясь как один из апостолов. Старый казак дед Япишка (Епишка) –
прототип деда Ерошки из повести «Казаки», собеседник и своего рода приятель
Толстого в период военной службы писателя на Кавказе, говорил о Никите Мученике
как об одном из апостолов; см. запись в дневнике автора «Казаков»: «Мой хозяин,
старик ермоловских времен, казак, плут и шутник Япишка, назвал его (казака
Луку. – А. Р.) Маркой на том основании, что, как он говорит, есть три апостола:
Лука, Марка и Никита Мученик, и что один, что другой, все равно» (запись в
толстовском дневнике от 10 августа 1851 г.). Юмор старого казака заключался, очевидно, в назывании знакомца другим именем, но никак не в причислении
великомученика Никиты к числу апостолов. Ведь к шутке с казаком Лукой имя
святого Никиты никакого отношения вообще не имеет.
Таким
образом, духовный путь смерти и воскрешения Василия Андреича Брехунова отмечен
в толстовском тексте вехами символических имен.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru