Гроза

Кризис
патриархального
мира и патриархального
сознания остается
в центре авторского
внимания и в
«Грозе».
Но в этой драме
Островский
придает проблеме
совершенно
иное звучание,
рассматривая
ее под
принципиально
новым углом.

 Классицистическая
«окаменелость»
персонажей
глубоко соответствует
всей системе
патриархального
мира. Это его
неспособность
к изменениям,
его яростное
сопротивление
любому чужеродному
элементу порабощает
всех, входящих
в круг патриархального
мира, формирует
души, неспособные
существовать
вне его замкнутого
круга.

 Безразлично,
нравится им
эта жизнь или
нет — в другой
они жить просто
не сумеют. Герои
пьесы принадлежат
к патриархальному
миру, и их кровная
с ним связь, их
подсознательная
от него зависимость
— скрытая пружина
всего действия
пьесы; пружина,
заставляющая
героев совершать
по большей
части «марионеточные»
движения, постоянно
подчеркивать
свою несамостоятельность,
несамодостаточность.
Образная система
драмы почти
повторяет
общественную
и семейную
модель патриархального
мира. В центр
повествования,
как и в центр
патриархальной
общины, помещены
семья и семейные
проблемы. Доминанта
этого малого
мирка — старшая
в семье, Марфа
Игнатьевна.
Вокруг нее
группируются
на различном
отдалении члены
семейства —
дочь, сын, невестка
и почти бесправные
обитатели дома:
Глаша и Феклуша.
Так же «расстановка
сил»
организует
и всю жизнь
города: в центре
Дикой (и не
упомянутые
в пьесе купцы
его уровня), на
периферии —
лица все менее
и менее значительные,
не имеющие
денег и общественного
положения.

От
мира, Калинов
отгородился
столь прочно,
что вот уж больше
века не проникает
в город ни одно
веяние живой
жизни. Посмотрите
на калиновского
«прогрессиста
и просветителя»
Кулигина! Этот
механик-самоучка,
чья любовь к
науке и страсть
к общественному
благу ставят
его на грань
уродства в
глазах окружающих,
все пытается
изобрести
«перпету-мобиль»:
он, бедняжка,
и не слыхал,
что в большом
мире давным-давно
доказана
принципиальная
невозможность
вечного двигателя.
Он вдохновенно
декламирует
строки Ломоносова
и Державина,
и даже сам пишет
стихи в их духе…
И оторопь берет:
будто не было
еще ни Пушкина,
ни Грибоедова,
ни Лермонтова,
ни Гоголя, ни
Некрасова!
Архаизм, живое
ископаемое
— Кулигин. И его
призывы, его
идеи, его просветительские
монологи об
общеизвестном,
о давно открытом
кажутся калиновцам
безумными
новшествами,
дерзостным
потрясением
основ.

Ни
громоотводы,
ни Ломоносов,
ни вечный двигатель
Калинову не
нужны: всему
этому попросту
нет места в
патриархальном
мире. А что же
происходит
за его границами?
Там бушует
океан, там
разверзаются

бездны
— словом, «Сатана
там правит
бал».
В отличие от
Толстого, полагавшего
возможным
параллельное
и независимое
существование
двух
миров: патриархального,
замкнутого
на себе и неизменного,
и современного,
постоянно
меняющегося,
Островский
видел их принципиальную
несовместимость,
обреченность
застывшей, не
способной к
обновлению
жизни. Сопротивляясь
надвигающимся
новшествам,
вытесняющей
его «всей
стремительно
несущейся
жизни»,
патриархальный
мир вообще
отказывается
эту жизнь замечать,
он творит вокруг
себя особое
мифологизированное
пространство,
в котором —
единственном
— может быть,
оправдана его
угрюмая, врачебная
всему чужому
замкнутость.

 Вокруг
Калинова творится
невообразимое:
там с неба падают
целые страны,
населенные
кровожадными
народами. Там
живут люди «с
куриными
головами»;
там вершат свой
неправедный
суд султан
Махнут персидский
и султан Махнут
турецкий «Нечего
делать, надо
покориться!
А вот когда
будет у меня
миллион, тогда
я поговорю».
Этот миллион
даст Кулигину
на судилище
«право
сноса»,
будет самым
веским аргументом
в его пользу.
А пока миллиона
нет,
умница Кулигин
«покоряется».
Покоряются,
ведя свою тихую
обманную игру,
все: Варвара,
Тихон, лихой
Кудряш, покоряется
затянутый уже
в замкнутое
пространство
Калинова Борис.
Катерина же
покориться
не может. Выродившаяся
в патриархальном
сознании,
в вере,
ее ощущение
вины и греха,
прежде всего
— личностное;
она верует и
кается с пылом
первых христиан,
не закостеневших
еще в религиозной
обрядности.
И это личностное
восприятие
жизни, Бога,
греха, долга,
выводит Катерину
из замкнутого
круга и противопоставляет
ее калиновскому
миру. В ней увидели
калиновцы
явление куда
более чужеродное,
чем горожанина
Бориса или
декламирующие
стихи Кулигина.
Потому Калинов
и организовался
в судилище над
Катериной.

В
блестящем этюде
«А
судьи кто?»
В. Турбин тонко
исследует тему
суда в «Грозе»:
«Никого
не хочет судить
Кулигин. С усмешкой
уклоняется
от роли судьи
простушка
Варвара: «Что
мне тебя судить?
У меня свои
грехи есть. «
Но не им противостоять,
охватившему
Калинов, массовому
психозу. А психоз
разжигают две
мельтешащих
на сцене чудачки:
странница
Феклуша и барыня
с лакеями. «
Феклушины
повествования
о Махнутах и
людах с песьими
головами
представляются
Турбину важнейшим
элементом
поэтики пьесы:
«И
глядятся друг
в друга, будто
в зеркало, два
мира: фантастический
и реальный. И
опять мы встречаемся
со сборищем
монстров, кентавров.
Правда, на сей
раз их причудливые,
не фигуры — только
фон, на котором,
по мысли
скиталицы-странницы.
Яснее выступает
праведность
суда, творимого
здесь, в Калинове.
Этот суд
затаился в
ожидании жертвы.
И жертва является:
в раскатах
грома, в
сверкании
молнии раздается
естественное,
честное слово.
Грех один из
главных страхов
человека. А что
будет дальше.
Судить любит
каждый, а на
месте грешника
любому страшно.
В Калинове
грешникам
пощады нет.

Гонимая
в бездну, грешница
уходит из жизни.