СВЕТЛАНА 
САНДЫРКИНА

ВОПЛОЩЕНИЕ
АНТИТЕЗЫ «ВЛАСТЬ – БУНТ» В ПОВЕСТИ А.С.ПУШКИНА «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»
ПЛАН
1.  
Введение. «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений
А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы
«власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».
2.  
Основная часть. «Власть» и
«бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке».
2.1.    
 История замысла и воплощения
«Капитанской дочки».
2.2.
Преломление темы
«оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской дочки» современными
критиками.
2.3.
«Законная власть» и «естественный
порядок вещей»  в образной системе «Капитанской дочки».
2.4.
«Крестьянство» и «дворянство» – два мира, два народа?    
3. Заключение. Уваровская «триада» как предмет эксперимента
«Капитанской дочки».  
4.
Примечания.
5.
Литература.
1.  
ВВЕДЕНИЕ.  «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений
А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы
«власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».
1.1.         
До сих пор самым распространенным
взглядом на гражданскую линию пушкинского творчества является убеждение в ее
исключительно  «цареборческом», революционном направлении. Между тем,
социальные и политические установки Пушкина еще во времена Лицея — чрезвычайно
сложны.  Зрелое же, вершинное творчество великого русского художника и мудреца
дает читателю прикоснуться к переплетению идей и мифов о свободе и власти как к
болезненному нервному узлу, распутать который не могли не только Пушкин и его
современники, но и все человечество – по сей день.  Да и не дело художника –
распутывать такие узлы. Его задача – представить идею с разных сторон,
запечатлеть ее отражение в лучах того магического кристалла, который  мы
называем сегодня «художественной правдой».
           Пушкинисты последних
двух-трех десятилетий в перекличке с предшественниками придерживаются здесь, –
если сосредоточить внимание на главном – двух диаметрально противоположных
точек зрения.   Апологеты первой (традиционной) ведут свою линию от  воззрения,
наиболее емко сформулированного Валерием Брюсовым: 
«…Пушкин был революционером, его
общественно – политические взгляды были революционные как в юности, так и в
зрелую пору жизни …это мое решительное убеждение ». (1)
 Защитники второй могли бы, наверное, подписаться под
высказыванием православного монархиста Б.Башилова (1999), который утверждает:
«Расставаясь в зрелом возрасте с наивным бунтарством и
романтическим социальным фантазированием, от которых многие русские
политические деятели не сумели освободиться до настоящей поры, Пушкин стал
политическим мыслителем, в мировоззрении которого сочетается то, чего никогда
не могли сочетать в себе представители русской революционной мысли и
революционных кругов: любовь к свободе личности, любовь к национальной традиции
и трезвое государственное сознание. 
Политическое мировоззрение Пушкина слагается из трех
основных моментов: 
•из убеждения, что историю
творят и потому государством должны править не “все”, не средние люди или
масса, а избранные, вожди, великие люди; 
•из тонкого чувства исторической традиции, как основы
политической жизни; 
•наконец, из забот о мирной
непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным
переворотам”. (2)
Каково же в действительности было политическое
сознание Пушкина? Было ли это сознание «бунтаря», единомышленника декабристов и
смертельного врага русского самодержавия, или это было сознание сторонника
сильной государственной власти, противника всяческих проявлений анархии и
бунтарства, верноподданного слуги российского императорского дома?   
Наиболее глубокие из современных исследований
представляют художественный мир Пушкина как сложнейшее противоречивое целое,
которое не может быть сведено ни к одному из своих идеологических полюсов.
Цитирую отрывок из статьи американской писательницы Татьяны Лариной (1998): «Глубокое
понимание необходимости привнесения в русское сознание идей свободы,
человеческого достоинства, сострадания и равенства было вложено в Пушкина как
бы изначально. А потом это всю жизнь только отшлифовывалось в нем и
укреплялось. После поражения декабристов Пушкин почти в одиночку вел
беспримерную духовную битву с удушающим режимом Николая. Пушкин очень быстро и
рано стал политически мудр и прозорлив. М. Гершензон в своей книге
«Мудрость Пушкина» (Москва, 1919) писал: » Но странно: творя, он
точно преображается; в его знакомом европейском лице проступают пыльные морщины
Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая мудрость тысячелетий, словно он пережил все
века и вынес из них уверенное знание о тайнах».

Пушкин, воспитанный в Лицее, был совершенно равнодушен
к православию, нерелигиозен, но он был искренне верующим человеком с
собственным глубоким мистическим опытом. Отец русской поэзии интересовался не
только гороскопами, которые Эйлер составлял по просьбе Екатерины, но он знал и
тайную силу камней и талисманов. Именно поэтому на его известном портрете вы
можете видеть столько перстней на его пальцах.

Получив разрешение царя на работу с архивами для
написания истории восстания Пугачёва, Пушкин занялся главным для себя делом —
исследованием характера и души русского народа. Непрерывное многолетнее
изучение русской и мировой истории и культуры, работа в архивах привели Пушкина
к пониманию необходимости самодержавия и православия для русского народа, хотя
он сам был глубоко чужд любым идеям о монархии, использующей идеологию
религиозного воспитания».(3) 

      А это выдержка из эссе Тараса Бурмистрова (цикл
«Соответствия»):
« Молодой Пушкин с самого начала воспитывался в
атмосфере безудержного вольнодумства и свободомыслия. {*Сейчас такая
формулировка может показаться тавтологией, но оба эти слова имели различные
смысловые оттенки: они противопоставлялись тому, что позже превратилось в
первый и второй члены знаменитой триады Уварова, «православию» и «самодержавию»
соответственно; было еще и «свободолюбие», которое Пушкин в конце жизни
ухитрился противопоставить и заключительному члену триады, «народности»,
сказав: «зависеть от царя, зависеть от народа, – не все ли нам равно? Бог с
ними».} … В ту эпоху, казалось, все русское общество жило одним стремлением –
выступить против власти и, в конечном счете, уничтожить ненавистную
петербургскую империю, тягостное наследие Петра Первого. Режим защищался, как
умел, напряжение все нарастало; наконец, 14 декабря 1825 года глухое противостояние
выплеснулось на Сенатскую площадь, и вековечные противники увидели друг друга
лицом к лицу. Дуэль между ними, как известно, закончилась не в пользу
сторонников прогресса: мрачный бронзовый идол на площади, вокруг которого
беспорядочно теснились мятежники, грозным жестом своей длани как будто вновь
утихомирил очередной бунт, направленный против его твердой и неумолимой власти.
Осенью следующего года судьба Пушкина переменилась: он
был вызван из своей ссылки, обласкан новым императором, долго беседовавшим с
ним в Кремле, получил возможность свободно публиковаться и жить там, где ему
заблагорассудится. Началась вторая половина жизни поэта (еще Владимир Соловьев
заметил, что 1826 год делит двадцатилетнюю творческую деятельность Пушкина,
продолжавшуюся с 1816 по 1836 год, на две равные части). Так сказать, физически
Пушкину теперь было легче, чем раньше, но психологически – несравненно труднее:
ему приходилось как-то объяснять, и себе и другим, как это он смог с такой
легкостью перейти в другой лагерь, отказаться от свободолюбивых устремлений
своей «мятежной юности» и открыто поддержать действия императора Николая
Павловича: 
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Популярность Пушкина резко падает, репутация его
кажется почти запятнанной, а само сотрудничество с режимом приносит очень мало
выгод и много огорчений. Разумеется, Пушкин перестал быть фрондером вовсе не потому,
что рассчитывал на какие-то подачки от властей. Восстание декабристов было
высшей точкой либерального движения в России, но, закончившись поражением, оно
со всей очевидностью продемонстрировало, что тот путь, по которому двигалась
страна последние несколько десятилетий, оказался тупиковым. Из этого тупика
надо было искать выход, и Пушкин, в котором как раз в это время пробудился
серьезный интерес к прошлому России, попытался найти его в исторических
аналогиях и сопоставлениях». (4)
1.2.         
«Православие – самодержавие
– народность»… Знаменитая триада Сергея Семеновича Уварова, занимавшего при
жизни Пушкина (с 1833 года) должность Министра народного просвещения. 
«Краеугольный» треугольник  российской действительности. «Русская идея» в ее
классическом выражении. «Свобода совести – парламентаризм – космополитизм» —
видимо, таков либерально-буржуазный антитезис этой триады. Где же Пушкин? Ясно
же, что не на банальной, хотя и «золотой», середине. 
«Личность – власть – общество»…
квинтэссенция идеи. Логическая связка между этими тремя – «гармоническое
соответствие» или «террор». В этом «или», видимо, и содержится для мыслителя и
художника проблема, интрига, мотив. Это «или», на наш взгляд, и является
предметом гражданских исканий Пушкина еще с лицейских времен. 
1.3.         
Лицейский период творчества А. С.
Пушкина насыщен поисками гражданского идеала. Это не удивительно – сам дух
Лицея, настроения педагогов и учеников, политические веяния времени великих
потрясений в Европе, необходимость определиться в собственной гражданской
позиции – все это влекло юного Пушкина к размышлениям в социально-философской
тональности.  Вот несколько цитат:
Е.А. Маймин: «В эти годы Пушкин был исполнен жаркого
свободолюбия и верил в благотворность судьбы…». (5)
О.П.Монахов: «Пушкину в этот период
очень близка их идея о необходимости некоего договора между народом и властью:
гармоничным представляется ему государство, где «владыка» правит
народом, сам, беспрекословно подчиняясь мудрому, справедливому Закону». (6)
Б. Томашевский: «Свои свободолюбивые взгляды Пушкин
изложил в послании «К Лицинию»… в котором изображено развращающее влияние
рабства». (7)
«Жаркое свободолюбие» присуще Пушкину на всех этапах
творческого развития, однако, утверждать, что даже в юношескую пору поэтом
владели исключительно «цареборческие» идеи не позволяют  факты
образно-символической целостности произведений, написанных между 1815 и 1817
годами. Толчком к созданию первых «политических» стихов для Пушкина послужила
Отечественная война 1812 года и победа России над Наполеоновской Францией. Ни о
каком «антимонархическом» настроении здесь нет еще и речи. Юный патриот
восхищен торжеством «русского оружия», он верит в высокое предназначение
российского самодержавия, в благотворную миссию внешней политики,
осуществляемой Александром Первым. Яркий пример – «Воспоминание в Царском
селе». Все стихотворение исполнено патриотического державного пафоса, оно дышит
прославлением единства «государства, царя и народа», это единство обретает под
пером юного поэта и имя единое –Росс.
«Властелин, гений, представитель Бога на земле…
Царь.
Ибо «всякая власть — от Бога». Бог — это и
есть Естественный Порядок Вещей. Его Закон — это и есть Естественное право. И
только художник располагает возможностью (а значит —  обязанностью) воссоздать
мир в его Божественной перспективе. 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
Это написано годы и годы спустя. Но образ найден еще в
Лицее. «На берегу пустынных волн» мрачным разрушительным думам
предается Наполеон:
Вокруг меня все мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море челн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой —
Я здесь один, мятежной думы полн…
                              ( «Наполеон на
Эльбе», 1815г.)
«Окружен волнами Над твердой мшистою скалой
Вознесся памятник…» — екатерининский обелиск Царскосельского сада,
символ победоносного  самодержавия. ( «Воспоминания в Царском Селе»).
Держава — знак порядка и защиты, образ мира —  «возлюбленной тишины».
Художественную разработку идей  Власти и Справедливости, Закона и Свободы
Пушкин начинает с обращения к опыту Ломоносова, к знаменитым одам.  «Воспоминания
в Царском Селе« и ода »Александру» насыщены ломоносовским
космизмом и всей своей архитектоникой строят апофеоз просвещенной монархии,
всеобщего мира под сенью разума и порядка.  «Росс … несет врагу не
гибель, но спасенье и благотворный мир земле». Таково божественное
предназначение российского оружия. Такова внешнеполитическая задача российского
самодержавия. 
Ты наш, о русский царь! Оставь же шлем стальной,
И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
И придут времена спокойствия златые… 
Два героя-властелина отчетливо противопоставлены в
поэтическом мироздании Пушкина-лицеиста: «самовластительный злодей»,
«в могущей дерзости венчанный исполин», супостат и трагический
изгнанник Наполеон — против освободителя Европы, храброго и доброго русского
царя Александра. Один — дерзкий святотатец, покусившийся на священные основы
трона; другой — законный исполнитель Божьей воли. Симпатии Пушкина — целиком на
стороне второго.
 Хотя … Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не
чувствовал под этим шатким равновесием живую бездну  неясностей и несоответствий.
Наполеон не только ненавистен, но и привлекателен. Александр не только обожаем,
но и подозрителен. (8)
«К Лицинию» — одно из первых
пушкинских «свободолюбивых» стихотворений. Пушкин обращается к античности, к 
истории Древнего Рима. Фаворит императора Ветулий становится богом для
порабощенного (развращенного?) римского народа. И некогда свободолюбивые,
гордые люди «…пред идолом безмолвно пали в прах: для них и след колес, в грязи
напечатленный, есть некий памятник почтенный и священный». Пушкин показывает
нам, что народ  добровольно принимает рабство и чтит «любимца деспота», как
Бога своего. Затем Пушкин вводит еще одного героя: «Куда ты наш мудрец, друг
истины, Дамет!» –«Куда — не знаю сам; давно молчу и вижу; навек оставлю Рим: я
рабство ненавижу». Дамет бежит из «развратного города», чтобы не видеть его
падения. Пушкину отвратительны толпы рабов, их правитель …  Гораздо ближе ему
бегущий из гибнущего города мудрец, и он спешит уединиться в деревне, «где,
больше не страшась народного волненья,…в сатире праведный порок изображу, и
нравы сих веков потомству обнажу».
Как нам кажется,
в образе Рима Пушкин дает модель всякой деспотии.  Народы
– при известных условиях — могут  превратиться в покорные стада овец, и сердце
юного Пушкина пророчески скорбит  (в дальнейшем, он напишет: «паситесь, мирные народы!») о поруганной чести как
государства, так и его подданных. Кульминация стихотворения —  «свободой
Рим возрос, а рабством погублен», как нам кажется, обращена прежде всего к
властителям судеб европейских народов: любое из государств ждет участь Рима,
если «божественный порядок» поколеблен в своих нравственных основах там, на
самой вершине власти человеческой. 
1.4.         
Какими же должны быть «отношения
частей целого», для того чтобы триада «личность – власть – общество»
поддерживалась в гармоническом равновесии? Неужели их сущность неизбежно
сводится к тем или иным проявлениям  давления, диктата, террора; в более мягкой
форме или в более жесткой, но все равно – к единовластию, к преобладанию одной
ведущей воли над всеми остальными, ведомыми и подчиняемыми, интересами и
устремлениями? В оде «Вольность» Пушкин представляет мир как разумное
соотношение между властью («просвещенной монархией») и народом («верноподданным»).
На наш взгляд, основная идея здесь – мысль о «богопомазанном» и законном царе.
Здесь, как и в «Лицинии», возникает тема «самозванца». Пушкин считает, что
править государством должен истинный царь, а не тот, кто добился трона или
влияния на государственную власть какими-нибудь другими способами, как Наполеон
или Ветулий. 
            В центре оды – «образ тирана,
развращенного, беззаконного, неправедного. Только такая власть ( Пушкин пишет
Власть, Закон, Слава, Гений, Судьба — с заглавной буквы!) толкает (именно —
толкает, провоцирует) неправедное же злодейство на преступления и бесчинства.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон, а не природа;
Стоит выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать, возможно!
Ни народ, ни царь не являются источником Закона.
Только Бог! И если царь отвергает Бога, преступная секира рано или поздно — на
самодержца же падет! 
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой». (9) 
1.5.         
В двадцатые годы Пушкин сближается
с декабристами. Дружба поэта с людьми, для которых революционные, антимонархические
настроения были средоточием идеалов и генератором идей, — специальная тема
русской национальной культуры. Прикасаясь к этой теме, сразу вспоминаешь:
«Товарищ, верь: взойдет
она,
Звезда пленительного
счастья!
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!» 
Или пушкинское послание «В Сибирь»… Однако,
исследователи уже отмечали не раз, что «говоря о Пушкине и декабристах …
невольно склоняешься к мысли, что Пушкин тяготел к декабристам как человек.
Поэзия же его, с безбрежностью ее тем и подходов к ним, не складывалась в одно
целое с декабристскими убеждениями. И хотя она сделалась знаменем декабризма,
все же нельзя закрывать глаза на то, что декабристов она славила больше как
людей, исполненных безмерной отваги в борьбе за правое дело, оставляя в тени их
программные установки. Но вместе с тем Пушкина беспокоили и средства, которыми
они пользовались, о чем говорит… стихотворение «Дочери Карагеоргия»,
относящееся к 1820 году, когда обстановка была еще не совсем такая, которая
могла бы внушить Пушкину разочарование в революционной инертности народных
масс. Впрочем, узел этой темы – стихотворение о сеятеле, 1823 года.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял напрасно время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
В лучшем случае стихотворение это принято считать
разочарованием в революционных порывах народов, а в худшем – вообще в самих
свободолюбивых идеях». (10) 
Лирика – это первоначальное, инстинктивное отношение
поэта к предмету речи. За лирикой следует поставить драматургию, как более
сознательное творение. А после следует твердая и уверенная проза. В 20-е годы
Пушкин начал интересоваться людьми, творившими историю русского государства.
Прежде всего, – событиями XVII века, когда Россией правил Борис Годунов, когда на
исторической сцене разыгралась страшная драма Лжедмитрия. Так на свет появилась
пушкинская трагедия «Борис Годунов». Пушкин снова затрагивает в ней проблему
взаимоотношений властителя и народа, который привык к тому, чтобы им кто-нибудь
управлял и властвовал.
Вот, что пишет о «Борисе Годунове» Б.Бурсов:
«изначальная проблема трагедии – узурпаторство власти. Основной герой –
преступник, проложивший себе путь к царскому престолу путем убийства законного
наследника престола.
… путаясь и лукавя в своих исповедях, герои «Бориса
Годунова» набредают на одну величайшую и неопровержимую истину: тот из
властителей, кто не проник в тайну народной психологии, заранее обречен на
бесплодие, а скорее, на гибель в попытке стать подлинным историческим деятелем.
В «Борисе Годунове» изображается не столько борьба за
власть, сколько дискуссия о природе власти, о том, какие способы стоит
применять для овладения властью, к каким пагубным, в сущности, трагическим
последствиям приводит достижение этой цели, если эта цель превращается в
самоцель. Выясняется, что в такой власти – причина гибели ее. Значит, и тех,
кто ее олицетворял».(11)
1.6. В своих исторических произведениях Пушкин
стремится постичь природу человека. «Согласно художественному видению Пушкиным
человека, в человеке неизменны его человеческие качества, — они не меняются, а
только видоизменяются» (Б.Бурсов). Следовательно, интереснее наблюдать за тем,
что происходит с ним в ходе истории. В Пушкине в большей степени преобладал
Поэт, нежели Историк. Он сказал: «История народа принадлежит Поэту». Для
историка главной темой являются события, для поэта – люди, творящие эти
события.
Теперь становится понятно, почему Пушкина тянуло к
народно-героическому эпосу: ведь народ для него – подлинная субстанция 
истории. Однако для него сущность человеческой природы заключалась не в
народной массе, а в отдельной человеческой личности, которую выдвигал народ из
ряда собственных представителей, будь то царь (как было с Михаилом Романовым)
или разбойник, нарекаемый царем же. Личность – постоянно находящаяся в движении
часть, не отделимая ни от народа, ни от власти. Можно предположить, что в
мировоззрении Пушкина именно масштабная, сильная Личность является тем
огненным, сплавляющим началом, что, находясь «на вершине пирамиды», сплавляет в
единое целое Власть и Общество, образуя тем самым Державу, воплощенный в
строгих формах Дух Нации.
Таким образом, мы предполагаем, что:
1.     
 В основу образной системы
романа «Капитанская дочка» положена антитеза «Власть — Бунт», воплощенная в
конфликтах идей и характеров.
2.     
Эпицентром
конфликта и движущей силой сюжета повести является личность «самозванца», 
исследованию которой Пушкин  посвятил свои исторические произведения. 
II. ОСНОВНАЯ  ЧАСТЬ
«Власть» и
«бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке».
2.1. История замысла и воплощения «Капитанской дочки».

Ценность «исторических» штудий Пушкина в русской
литературе поистине фундаментальна. В произведениях, посвященных ключевым,
переломным моментам развития русской государственности, он воссоздал самые
значительные его эпизоды от глубокой древности до 1812 года. К замыслу
«Капитанской дочки» Пушкин подходил постепенно, шаг за шагом, обрабатывая и
обдумывая доступную ему информацию. Доступ к информации стал более свободным в
связи с работой над историей пугачевского бунта, благодаря прямому
покровительству императора, а значит, возможности прикоснуться к архивам, до
той поры – секретным. 
«Капитанская дочка» повествует о драматических
событиях 70-х годов 18 века, когда недовольство крестьян и жителей окраин
России вылилось в войну под предводительством Емельяна Пугачева.
«Русская история 18 века виделась ему (Пушкину – С.С.)
как взаимосвязанная, взаимообусловленная цепь политических событий, социальных
столкновений, начатых в эпоху Петра и продолженных во время царствования его
преемников, вплоть до Екатерины II, до грозных потрясений, испытанных
самодержавно-крепостническим государством в пугачевскую эпоху» (12).
К 1833 году Пушкин проделал огромную работу. Он изучил
сотни печатных и рукописных источников, добыл мало кому известные документы
эпохи Петра. Одновременно задумывается художественное произведение, в центр
которого он ставит судьбу офицера-дворянина, оказавшегося в водовороте бурных
событий пугачевской эпохи и примкнувшего к пугачевцам.
Из документов, попавших в руки Пушкина благодаря царю,
он узнает о неком Михаиле Шванвиче, дворянине, который присоединился к
бунтовщикам. Неординарная судьба этого человека увлекла Пушкина. Он набрасывает
план произведения об этом дворянине. Произведение, которое впоследствии станет
романом «Капитанская дочка», вместе с образом главного героя все отчетливей
вырисовывается перед автором и драматическая фигура Пугачева.
«Процесс создания «Капитанской дочки», — пишет И.Н.
Петрунина, — поразительный пример взаимодействия образно-художественной и
исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на
определенном этапе к историческим изучениям, из которых возникла «История
Пугачева». Работа историка откорректировала работу художника и дала ей новое
начало».(13)
К началу 1833 года возникла необходимость уточнить
значение фактов и обстоятельств гражданской войны той эпохи, побывать в тех
местах, где бушевала пугачевщина.
2.2.         
Преломление темы
«оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской дочки»  критиками ХХ века.
Выдающийся русский философ, писатель и литературовед
В. Шкловский заметил в одной из своих работ: «Характеристики героев создаются
не сами по себе, а под влиянием цельности отдельных кусков композиции, и, в
конце концов, подчиняются всей композиции. Иногда характеристики героев внутри
произведения бывают даже противоречивы, потому что в разные моменты композиции
нужны разные черты героя, их характеристика.
 Пушкин при помощи анализа архивных и обнародованных
документов, расспросов, случайных сведений построил правильную картину
восстания и смог, применяя все способы художественного выражения создать дать
точную характеристику Пугачева и его сподвижников…
Мы не можем до конца проследить путь художника по
созданию произведения искусства. Перед нами как предмет анализа находится само
художественное произведение. Мы можем и должны знать действительность, которую
отобразил художник в целом, но не должны стараться разбивать ее на отдельные
моменты, которые геометрически точно повторяются в художественном». (14)
 «Капитанская дочка» прямо связана с работой Пушкина
над «Историей Пугачева». Художественное произведение развивается рядом с
научно-исследовательским произведением. Пушкин – художник является в
«Капитанской дочке» как «переводчик» жизненного материала с его фактографией и
исторической закономерностью на язык художественного. Это по-своему
подчеркивает Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным»:
«… ураган навел автора на благую мысль о буране, из
которого очень скоро вылупился Пугачев в «Капитанской дочке»… С другой стороны,
снежная буря в степи явилась достойной прелюдией и символом революции,
подхваченной нашими классиками, что тоже плотно ложится на пугачевский бунт». (15)
 Кто же такой Пугачев в художественном мире Пушкина?
Как он соотносится с Пугачевым историческим?
Мы видели, как интересовала Пушкина тема самозванца. И
хотя он признавал лишь власть, данную от Бога, все же он благоговел перед
людьми, осмелившимися бросить вызов истинному правителю. Пугачев был фигурой
таинственной, и Пушкин бесконечно стремился постичь природу и личность этого
человека. Она, эта природа, теснейшим образом связана в романе  со стихией. Пугачев
появляется внезапно из «мутного кружения метели», в предварение мужицкого
бунта… Он – оборотень и – как оборотень – не поддается четкой фиксации. Точнее
сказать, в нем совмещаются несколько зрительных образов, создавая перед глазами
притягательную загадку. Фигура материализуется из ночного сумрака и снежного
вихря, и образ Пугачева, знаменуя дальнейшие метаморфозы в романе, с самого
начала вращается: «Вдруг я увидел что-то черное», «Что там чернеется?»; «… Воз
не воз, дерево не дерево, а кажется, что-то шевелится. Должно быть, или волк,
или человек».
Развивая эту линию интерпретации образа Пугачева,
Абрам Терц пишет: «Цепь переворотов и насильственных смертей плелась возле
трона. А вы еще спрашиваете: отчего произошла революция в России? Не сочувствуя
революции, Пушкин влекся к Пугачеву. Уж больно интересной и поучительной
казалась ему история, что сама ложилась под ноги и становилась художеством. От
«Истории пугачевского бунта», удостоверенной всеми, какими ни есть,
документами, отделилась ни на что не похожая, своенравная «Капитанская дочка»…
Автор потер глаза. Выполнив долг историка, он словно забыл о нем и наново,
будто впервые видит, вгляделся в Пугачева. И не узнал. Злодей продолжал
свирепствовать, но возбуждал симпатию. Чудо, преподанное языком черни, пленяло.
Автор замер перед странной игрой действительности в искусство. Волшебная
дудочка, как выяснилось, пылилась у него под носом. Смысл и стимул творчества
ему открылись. Он встретил Оборотня».(16).
Уже в ответе на критику «Истории Пугачевского бунта»
(1836) Пушкин отмечает пошлые, по его выражению, назидательные сентенции,
которыми его оппонент бесстрашно награждал Пугачева, и приводит разящий пример
подобной нравоучительной пошлости: «Если верить философам, что человек состоит
из двух стихий, добра и зла: то Емелька Пугачев, бесспорно, принадлежал к
редким явлениям, к извергам, вне закона природы рожденным; ибо в естестве его
не было ни малейшей искры добра, того благого начала, то духовной части,
которые разумное творение от бессмысленного живого отличают. История сего
злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых разбойниках и
убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою
адскою злобою может быть переполнено его сердце»(17)
Нет, Пушкин не имел охоты мазать Пугачева дегтем: тот
и так был черен. А по мере обдумывания и продвижения романа разбойник ему явно
все больше нравился. Впрочем, и раньше поэту не давала жить слишком тугая
мораль, и он уверял, смеясь, что «можно описывать разбойников и убийц», даже не
имея целию объяснить, сколь непохвально это ремесло». «Поэзия – вымысел, —
говорит Пушкин, — и ничего общего с прозаической истиной жизни не имеет» (18).
В этом смысле «Капитанская дочка», будучи прозой, принадлежит, безусловно,
поэзии, и отсюда ее пути далеко расходятся с «прозаической истиной жизни»,
воссозданной им в «Истории Пугачева», пускай и то, и другое – одна чистая
правда.
Б. Бурсов пишет: «Капитанская дочка» в художественном
построении явно ориентирована на русский фольклор – на легенды и сказки». (19)
Сам образ Пугачева воссоздан приемами и красками,
характерными для легенд и сказок:
«Между ними на белом коне ехал человек в красном
кафтане с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев»
Попав в лагерь Пугачева, Гринев чувствует, как все,
что случается с ним, похоже на сказку:
« Я не мог не подивиться странному стечению
обстоятельств»
« Я думал также о том человеке, в чьих руках
находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств был связан
со мной».
Нагнетанием такого рода картин, характеристик душевных
состояний, оговорок и поговорок Пушкин отнюдь не уходит в сторону от углубления
в исторический процесс, — он только видит его в свете народных преданий, тем самым,
выставляя народ, по его собственному представлению, в качестве одной из главных
сил, управляющих всем происходящим на свете.
Итак, выросший из смутной, природной стихии, темной,
пугающей и не подвластной разуму ( вспомним стихотворение «Бесы» — Пугачев
выходит из этого состояния мира «невидимкою луна… мутно небо… ночь мутна…), и
одновременно выдвинутый народом из собственной стихии – столь же мутной, темной
и необходимой, Пугачев оборачивается и так, и сяк – вождь бунта и одновременно
его жертва, самозванец и титан, благодетельствуемый и благодетель, спаситель и
злодей.
Пушкин увидел это! Он показал не только безжалостного
тирана, но и чувствующего человека. Поэтому к Пугачеву «Капитанской дочки» мы
проявляем чувство сострадания, в то время как к Пугачеву историческому – лишь
вполне понятную неприязнь. Гринев при первой встрече описывает его так: «Лицо
его не изъявляло ничего свирепого». Наряду с отрицательными характеристиками
самозванца Пушкин представляет нам и обратное, таким образом, вводя нас в
замешательство. Нам представляется, что наряду со всеми ужасами, которые он
сотворил, ему были свойственны простота душевная, веселость и великодушие. «Не
такой еще я кровопийца» – говорит он.
Пугачев является здесь в трагическом ореоле. Он не был
причиной восстания. Бунт давно тлел в народе, а Пугачев был лишь орудием, толкнувшим
людей на бунт. «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием. Никогда
успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою.
Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции.
Довольно было появления двух или трех злодеев, чтобы взбунтовались целые
области. Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков; и каждая имела
у себя своего Пугачева…». Таким образом, получалось, что Пугачев представлял
лишь символ восстания, но не его суть. Бибиков писал фон Визину следующие
замечательные строки: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры,
яицкие казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование».
Для Пушкина была важна личность, занятая не только
заботой о собственном «самоосуществлении», но и всеми человеческими делами как
общими с его делом. Пушкинский Пугачев – в отличие от Гришки Отрепьева – п р и
н я л  на себя грех беспощадного народного бунта ( так впоследствии лейтенант
Шмидт примет командование мятежным крейсером, заранее зная, что восстание
обречено, и его поступок , особенно в глазах офицерского сообщества, не только
бессмыслен, но и бесчестен!). 
На допросе, как следует из документов, он произносит
такую возмутительную фразу: «Богу было угодно наказать Россию через мое
окаянство». Но считал ли Пугачев себя действительно Божьим посланником?
Замечательно, что после пленения он спокойно признается в том, что он не
государь Петр III, а всего лишь Емельян Иванов Пугачев. Речь его,
обращенная к народу, указывает на глубокий внутренний разлад самозванца с теми
силами, которые в действительности, двигали бунтом: « Вы погубили меня; вы
несколько дней кряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого
государя; я долго отрицался, а когда согласился, то все, что ни делал, было с вашей
воли и согласия: вы же часто поступали без ведома моего и часто вопреки моей
воле».  
2.3.  «Законная власть»  в образной системе
«Капитанской дочки». 
«Изобличая» неправедность самозванца, Пушкин, тем не менее,
не противопоставляет ей «разумную» власть монарха. Екатерина Вторая дана в
«Капитанской дочке» слишком традиционно, «культурно» – она словно «срисована» с
известных  описаний. Шкловский даже пишет по этому поводу: «Он дает Екатерину
по портрету Боровиковского. Портрет относится к 1791 году… На портрете
Екатерина изображена в утреннем летнем платье, в ночном чепце; около ее ног –
собака; за Екатериной – деревья и памятник Румянцеву. Лицо императрицы полно и
румяно» (20). Практически такие же характеристики дает Пушкин Екатерине в
«Капитанской дочке». Говорит ли это о том, что Пушкин не хотел изобразить
точный портрет императрицы, показать свое отношение к ее личности? Может быть,
он считал ее такой же самозванкой, как и Пугачев? Ведь и Екатерина узурпировала
власть, так сказать, террористическим путем, значит, «контрмера» – бунт – была
неминуема? Преступление влечет за собой преступление, безбожная власть
«заряжена» бунтом изначально (вспомним оду «Вольность»!). 
 В пятой главе «Капитанской дочке» дается
характеристика семьи Гриневых. Шкловский предполагает, что  «… эта семья
опального дворянина, не принявшего участия в возведении Екатерины Второй на
престол. Таким образом, получается, что Петр Гринев, в некотором роде, свободен
от преданности Екатерине, но, даже не смотря на дружественные отношения с
Пугачевым, Гринев всегда помнит о своем долге офицера государства Российского. 
Бунт поддерживал весь «черный» народ, некоторые низшие
чины. Но дворянство не склонилось на сторону бунтовщиков. Офицеры были преданы
императрице и не присягали самозванцу.  Когда Пугачев берет Белогорскую
крепость, он спрашивает коменданта: «Как ты смел, противиться мне, своему
государю?». Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал
твердым голосом: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!».
Выходит, что в «КД» представлена борьба двух
«самозванцев» – Пугачева и Екатерины!
Читатель волен, догадаться, что имеет в виду Пушкин,
предъявляя читателю «официальную версию» законной правительницы. Образ
Екатерины в «КД» – это именно «парсуна», портрет кисти придворного живописца.
Не потому ли он «пародирован» с такой узнаваемой, обезоруживающей точностью?
Пугачева на власть «помазал» доведенный до крайности народ. Екатерину –
обманутое, замороченное условностями  дворянство. Там – голод, здесь – честь. 
Одно другого стоит. 
2.3.         
«Крестьянство» и
«дворянство» – два мира, два народа, две правды?
Исторические хроники содержат описания таких
чудовищных зверств, такого террора со стороны воинства Пугачева, что становятся,
не просто понятны, а даже пронзительны слова Пушкина о русском бунте –
«бессмысленном и беспощадном». «Безмолвствующий»  народ «Бориса
Годунова» и приспешники Пугачева, издевающиеся над ненавистным дворянством, —
одна и та же стихия, раздразнить которую – катастрофа! Народ безмолвствующий
заряжен бунтом, народ, восставший – подобен шайке подростков, распаленных
безнаказанностью и не ведающих, что творят. Но является ли «народом»
пугачевское окружение? 
« Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один
из них, тщедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе
ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому
армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и
широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые
сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и щеках придавали
его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в
киргизском халате и казацких шароварах»
И в другом месте: 
«Необыкновенная картина мне представилась: за столом,
накрытом скатертью и установленном штофами и стаканами, Пугачев и человек
десять казацких старшин сидели в шапках и цветных рубашках, разгоряченные
вином, с красными рожами и блистающими глазами… с любопытством стал я
рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и
подпирая черную бороду свои широким кулаком… все обходились между собою, как
товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю…
Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором…
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная
песня, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные
голоса, унылое выражение. Которое придавали они словам и без того
выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
 В
глазах Пушкина, автора «КД» и «Истории Пугачева», сподвижники самозванца,
конечно, скорее, «люмпены», отщепенцы, чем представители народной массы. Такие
же, между прочим, как Швабрин, —  аморальность и асоциальность которого
специально подчеркнута. Столь же подчеркнуты специфически русские народные
черты в поведении и речи коменданта Миронова и его семьи. По воле автора в
сознании читателя  гораздо более близки друг другу – как носители
общенационального духа – оказываются крестьянин Савельич и дворянин Миронов.
«Злодейство» (в дворянском, «люмпенском» ли обличье) – по другую сторону этой
духовной линии. Замечательно, что сам пушкинский Пугачев и некоторые из его
людей (например, Хлопуша) в этом смысле как бы «колеблются», их нравственный
статус – «мерцает». Будучи злодеями, по существу, они способны на поступки великодушные,
и даже благородные. Все, что касается Пугачева, помимо отвращения и ужаса,
вызывает у Петра Гринева «пиитическое» чувство. Злодейство – в который раз – сопрягается
у Пушкина с каким-то мрачным эстетическим переживанием. Пугачев – в одиночку (мы
убеждаемся, что это так) – бросил вызов могущественной государыне, дал волю
огромной разрушительной силе, скопившейся в глубине его души. И проиграл. Но
ужас и «пиитический восторг» этого взрыва вызывают у читателя чувства особого
рода: он поневоле заражается состраданием к Пугачеву, а к Екатерине и всему,
что за ней стоит, остается равнодушен. 
Итак, не дворянство и крестьянство сталкиваются в
«Капитанской дочке» – а «бунт» и «порядок», как основополагающие начала бытия.
«Порядочность» Гринева, Мироновых, Савельича подвергается тяжелейшему
испытанию, но даже в буре страстей, в водовороте событий природная (истинно
русская, народная!)  гармоничность этих характеров остается не поколебленной.
Пугачев же и пугачевщина являются страшным зеркалом екатерининских «порядков».
Недаром Пушкин подчеркивает жуткую «пародийность» пугачевского «двора»: Пугачев
не знает другой модели для поведения государя и доводит ее до апофеоза, больше
всего похожего на кошмар! 
 Трагедия власти – в ее неправедности. «Помазанника
Божьего» удерживает в границах мирового порядка сам Господь; тиран и самозванец
существуют в непрерывном страхе. Мужик служит барину, но барин его боится.
Народ служит власти, но власть – перед ним трепещет. Вся «уваровская триада» –
по Пушкину – пронизана террором. Противостоять ему могут только неистребимые
ростки человечности, пока и поскольку могут еще подавать сигналы любви  каждому
человеческому сердцу. 
 Заключение.
Пушкин всегда
задавался вопросом: почему именно этот человек? Кто или что дает ему право
вершить судьбы тысяч людей? (Его интересовала как власть царя так и власть
поэта). Царь, для русского народа всегда являлся олицетворением высшей и
неприкосновенной власти. И каким бы тираном он не был – его власть от Бога. И то,
что народ восстает против самозванца вполне справедливо и оправданно. Пушкин
заметил это еще в лицейские годы в знаменитой оде «Вольность», и всю жизнь эта
тема волновала его ум. «Капитанская дочка» явилась
воплощением всех предыдущих идей. Мы ясно видим, как Пушкин воплощает
знаменитую уваровскую триаду в образной системе романа. Центром повести
является личность ,как олицетворения власти, личности и общества (Пугачев сочетал
 в себе все три части триады) . Но в большей степени Пушкина волнует личность
самозванца (ведь он и сам считал себя таковым), посмевшего бросить вызов
несокрушимому идеалу власти. Грех против неё рушит всю пирамиду. 
В «Капитанской дочке» не представлена
истинная власть, и исход истории зависит от силы личности, как Екатерины и
Пугачева, так и личности каждого героя.  
Таким образом, мы доказали, что:
3.     
 В основу образной системы
романа «Капитанская дочка» положена антитеза «Власть — Бунт», воплощенная в
конфликтах идей и характеров.
Эпицентром конфликта и движущей
силой сюжета повести является личность «самозванца»,  исследованию которой
Пушкин  посвятил свои исторические произведения.
Примечание.
1.   
Светлое имя Пушкин/ Сост.,
коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. – с.181
2.   
Б. Башилов Высказывания – 1999.
3.   
Татьяна Ларина Статья о Пушкине –
1998.
4.   
Тарас Бурмистров Цикл «Соответствия»
— М., 1998.
5.   
Е. А. Маймин 
6.   
Монахов О.П., Малхазова М. В.
Русская литература XIX века. Ч.1.- М. — 1994.
7.   
А.С. Пушкин избранные сочинения/
Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968. – с. 17
8.   
Читая Пушкина/ Вс. Рождественский
– СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.24
9.   
Монахов О.П., Малхазова М. В.
Русская литература XIX века. Ч.1.- М. — 1994.
10. 
Судьба Пушкина: роман –
исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 437
11. 
Судьба Пушкина: роман –
исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 439
12. 
Судьба Пушкина: роман –
исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 427
13. 
Путешествие Пушкина в
Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991. – с.15
14. 
Повести о прозе / Шкловский В. Б.
– М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с.
15. 
Синявский А. (Абрам Терц)
Путешествие на Черную речку. – М., 2002
16. 
Синявский А. (Абрам Терц)
Путешествие на Черную речку. – М., 2002
17. 
Синявский А. (Абрам Терц)
Путешествие на Черную речку. – М., 2002
18. 
Судьба Пушкина: роман –
исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 449 – 450.
19. 
Судьба Пушкина: роман –
исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 449 – 450.
20. 
Повести о прозе / Шкловский В. Б.
– М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с. 45
Литература.
1.   
Судьба Пушкина: роман – исследование/
Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 512
2.   
Повести о прозе / Шкловский В. Б.
– М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с.463
3.   
Путешествие Пушкина в
Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991. – с.271
4.   
Светлое имя Пушкин/ Сост.,
коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. – с.606
5.   
Синявский А. (Абрам Терц)
Путешествие на Черную речку. – М., 2002
6.   
Читая Пушкина/ Вс. Рождественский
– СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.188
7.   
А.С. Пушкин избранные сочинения/
Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968
8.   
Всеволод Воеводин Повесть о
Пушкине. – Л., 1966.
9.   
Социальный протест в народной
поэзии. Русский фольклор/ Ред. А.А. Горелов – Л.: «Наука», 1975.  
10.   Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений  том
четвертый – Красноярск: «Универс», ПСК «Союз», 1999.