Содержание
Введение ……………………………………………………………………… 3
Глава 1. Биография М. А. Корфа ………………………………………… 6
Глава 2. Исторические взгляды М. А. Корфа …………………………
21
Глава 3. Государственная деятельность М. А. Корфа
…………… 25
Заключение ………………………………………………………………… 28
Список источников и литературы …………………………………… 30
Примечания ………………………………………………………………… 31 


  
Введение
Личность барона Модеста
Андреевича Корфа (1880 – 1876), сыгравшего не последнюю роль в государственной,
общественной и культурной жизни России XIX в., представляет несомненный
интерес. Он был человеком, осознающим необходимость перемен в стране, более
того, активным участником процесса ее переустройства. Это типичный
представитель группы умеренных реформаторов, в мировоззрении которых наряду с
либеральными взглядами присутствовали и консервативные элементы (это
проявлялось в отношении к российскому самодержавию). 
Цель данной работы – показать
роль М. А. Корфа в развитии исторических взглядов, в общественной и культурной
жизни России.
Задачи работы таковы:
1) изучить биографию М. А.
Корфа;
2) охарактеризовать его
исторические взгляды;
3) проследить его
государственную деятельность.
В своей
работе мы опирались на исследования И. В. Ружицкой. В статье «М. А. Корф в
государственной и культурной жизни России»[1]
речь идет, прежде всего, о тех сторонах мировоззрения и деятельности Корфа,
которые дают основания отнести его к сановникам-реформаторам середины XIX в. Их
условно можно назвать «просвещенными» бюрократами. Наличие группы
политических деятелей подобной ориентации — непременное условие проведения
преобразований в любой стране и в любую эпоху.
Кроме того,
И. В. Ружицкой принадлежит еще одно исследование: «Барон М. А. Корф – историк:
По материалам его архива»,[2]
написанное на основе изучения материалов М. А. Корфа. В этой работы описано
архивное наследие политика и историка барона Модеста Андреевича Корфа; акцент
сделан на материалах, найденных в коллекции Зимнего Дворца (ГА РФ, ф. 728, оп.
1), хотя упоминаются и материалы из личного фонда Корфа в РНБ (ф. 380, 546 ед.
хр.). 
Интересна
работа О. Д. Голубевой «М. А. Корф»,[3]
в которой рассматриваются различные вопросы, связанные с формированием личности
и взглядов М. А. Корфа, его исторической и государственной деятельности.
Краткие сведения о М. А. Корфе дает также А. П. Шикман в биографическом
справочнике «Деятели отечественной истории».[4]
Особо стоит
выделить работу В. В. Вересаева «Спутники Пушкина»,[5] в которой личность М. А. Корфа
рассматривается в контексте лицейского выпуска и связей с А. С. Пушкиным. Автор
делает вывод, что, хотя М. А. Корф не был в лицейские годы особо близок к
пушкинской компании по складу характера и благонравия, однако впоследствии,
когда его лицейских товарищей коснулась опала, а он находился на важном
государственном посту, не отвернулся, а всячески им содействовал.
Глава 1. Биография М. А. Корфа
Барон Модест Андреевич
Корф родился 11 сентября 1800 г. в Санкт-Петербурге. Он происходил из
курляндских дворян. 
Учился М. А. Корфу
довелось в Царскосельском лицее вместе с А. С. Пушкиным. Известно, что он
отличался благонравием и любовью к чтению церковных книг, за что имел прозвище
«Мордан-дьячок».[6]
М. А. Корф стал
олицетворение цели этого учебного заведения – подготовки юношества «к важным
частям службы государственной».[7]
Учился он старательно и прилежно. Лицей способствовал и становлению его
мировоззрения – он также принадлежал к «лицейскому братству», «лицескому
союзу». На протяжении всей жизни М. А. Корфа отношения с товарищами остаются
неизменно теплыми, он всегда старался им помочь.[8]
В противоположность
весьма многим из бывших лицеистов, относящихся в своих печатных воспоминаниях
очень неодобрительно к лицею, барон Корф прямо заявляет, что он «чувствует
себя обязанным лицею своего времени» (1848-1854 годов) и признает его
«весьма существенным фактором в числе сил, воспитавших» его. Он находит,
что «закон вполне незаслуженно предоставляет лицеистам привилегированное
служебное положение«, но это не мешает ему относиться к лицею »без
предубеждения». Делая сближение между лицеем и университетом в научном
отношении, он, безусловно, отдает в своих «Записках» пальму первенства
последнему; но он протестует против огульного обвинения лицея в
«пустоте». 
Лицей времен барона Корфа
имел шестилетний срок обучения, при четырех курсах, с полуторагодичным
промежутком в каждом курсе. На двух младших курсах (т.е. в течение трех первых
лет обучения) была чисто школьная система преподавания, т.е. с задаванием и
спрашиванием уроков. В течение же трех последних учебных лет (на двух старших
курсах) читались лекции, но с обязательной проверкой (репетициями) по всем
предметам прочитанного в течение предыдущего месяца. 
Учебный курс лицея
представлял удивительно пеструю смесь осколков программ
историко-филологического, юридического и физико-математического факультетов.
Лицеистам преподавалось даже сельское хозяйство, причем в лицейском саду было
отделено несколько квадратных саженей под «опытное поле»,
представлявшее, понятно, только карикатуру на «поле» и по размеру, и
по результатам «опытов». 
Эта необъятная
многопредметность программы сама собою уже исключала возможность строго
научного преподавания в университетском смысле слова. К этому нужно прибавить
еще, что в составе преподавателей было немало людей, решительно не
удовлетворявших своему назначению. Так, например, профессор Оболенский вместо
государственного права читал русские государственные законы, ни одним словом не
касаясь теории права, сравнительного законодательства и истории права. Читал он
этот им самим состряпанный курс, не представлявший собою ровно ничего научного,
по устаревшим литографированным запискам, которые он знал наизусть и потому
произносил, засыпая на кафедре. Профессор Георгиевский читал вместо словесности
и истории литературы какую-то невозможную пиитику по им же самим составленной
книге. По счастью, этого «пииту» вскоре заменил профессор Я. К. Грот,
читавший очень содержательный курс истории русской словесности, вообще имевший
наилучшее влияние на слушателей и гуманностью воззрений, и горячей любовью к
своему предмету. 
Ботаника преподавалась
лицеистам на английском языке, а зоология — на французском. Преподавание
немецкой словесности сильно хромало. Не без греха было также и преподавание
истории. Читал этот предмет И. П. Шульгин, человек довольно известный в свое
время, обладавший значительным запасом знаний, но сильно устаревших. Он начинал
свой курс с весьма полного изложения данных из прекрасной книги Гизо
«История цивилизации в Европе», вовсе не упоминая, однако, о
последней. Но, вызвав у слушателей любовь и вкус к истории, он преподносил им
потом совершенно нестройный исторический ворох событий и фактов, с таким
произвольным распределением на периоды, которое совершенно извращало внутреннюю
зависимость и связь между историческими событиями. Неудивительно поэтому, что
«курс русской и всеобщей истории, — как удостоверяет барон Корф, —
оставался без всякого влияния на политическое воспитание» слушателей. 
«Шульгину и лицею я
обязан самим возбуждением аппетита (к истории), за удовлетворение которого
усердно принялся после выпуска из лицея, проклиная И. П. Шульгина за то, что за
три года он не сделал нам ни одного указания на литературу истории и источники,
и за то, что на время с 1789 года по 1815 год он только намекнул, и о всех
событиях, последовавших за 1815 годом, не произнес ни одного слова». 
К особенностям лицейского
преподавания той поры нужно прибавить еще крайнюю щепетильность, с которою
обходили все, что мало-мальски могло казаться щекотливым в политическом
отношении. Этою именно предвзятою целью и объясняется, почему в изложении новой
истории был совершенно затушеван период реформации, равно как и все другие
характернейшие исторические события, совершенно преобразовавшие склад, строй и
культурное состояние всей Европы. Характеризуя эту «щепетильность»,
барон Корф отмечает, между прочим, следующий факт. Отдавая справедливость
профессору П. Д. Калмыкову, читавшему историю русского права, за
«воспитывающее значение» его курса, он ,тем не менее, оговаривается,
что даже этот «почтенный ученый» и «развитой человек»,
читавший в течение трех лет, старался растянуть свой курс, чтобы именно не
добраться до более или менее «щекотливых» эпох ближайшего к нам
времени. Барон Корф жалуется в своих «Записках» на этот пробел в
образовании юношества, указывая на возможность «увлечений и ошибок»
вследствие предоставления молодежи самой знакомиться, «случайно и без
критики», с историческими событиями. 
Указав на недостатки
лицейского преподавания, необходимо отметить и хорошие его стороны. Считая
невозможным сравнивать лицейское преподавание с действительно научною
постановкою университетского преподавания по факультетам, тем не менее, нельзя
не признать серьезного для того времени образовательного значения курса лицея в
общей его программе и исполнении. 
Характерен следующий
рассказ Корфа о своей лицейской поре: 
«Поступив в лицей, я
в первое время стал лениться не только читать, но и готовить уроки, и упросил
нашего доктора принять меня на несколько дней в больницу; доктор Н. Л. Таваст
никогда не был знаменитым врачом, но славился своею добротою и, как оказывается
теперь, был педагогом в душе: принимая меня в больницу, он не видел во мне
лентяя, которого он портит, поощряя его лень, но юношу пятнадцати лет, который
себе немного оскомину набил ученьем и которому хотелось отдохнуть; допустив
меня в больницу, он дал мне поскучать несколько дней от одиночества и
праздности, а затем сказал мне: «Не дать ли вам какую-нибудь книгу
почитать?» Это предложение было принято мною с восторгом, и я не прочел, а
проглотил с наслаждением комедии Мольера, присланные мне доктором. «Не
пора ли в лицей? — сказал мне после этого Таваст. «Нет, дайте еще
книгу«, — отвечал я ему. »Ну, извольте, но это уж будет последняя, не
правда ли?« »Даю слово», — сказал я с достоинством истого
питомца Крюммера. Проблаженствовав еще три дня над интересною книгою, я
возвратился в класс навсегда выздоровевшим от нежелания читать и с этих пор
книги уже не выпускал из рук, а учиться стал лучше, и настолько, что за
последние три года пребывания моего в лицее непрерывно состоял первым по
успехам и никогда ни из одного предмета не получал менее полного балла (12).
Очень усердно занимаясь, я всегда находил время читать и усвоил себе при этом
метод, который, вероятно, немало содействовал к тому, чтобы я мог надлежащим
образом переваривать прочитанное: изучая в последние три года историю
словесности русской, французской, немецкой и английской, я старался в чтении по
возможности поспевать за курсами профессоров и читать авторов именно тогда,
когда разбирали их на лекциях профессора». 
Система репетиций
заставляла серьезно и отчетливо работать. Это само собою наталкивало учащихся
на чтение — и пробелы лекций успешно пополнялись путем серьезной
самодеятельности. 
«Читали в нашем
курсе, — пишет барон Корф, — на русском и трех иностранных языках, но на
английском лишь немногие, хотя всякий из нас и должен был в последнем курсе
писать сочинения по-английски. Я решительно не помню, чтобы у нас читались
романы; если и читались, то весьма редко, и я не прочел в лицее ни одного; но
читалась масса классических произведений и научных книг«. »Не только
по литературам, но и из многих других наук старались мы отвечать так, чтобы
видели, что человек читает». 
За вычетом указанных выше
недостатков, состав преподавателей был, в общем, хорош. Наиболее связно и
стройно был поставлен юридический отдел курса, преимущественно с
университетским составом преподавателей. Насколько лекторы французского и
английского языков были смешны в роли натуралистов (как преподаватели зоологии
и ботаники — по заказу и наряду), настолько, наоборот, они оказывались
сведущими в роли преподавателей специальных своих предметов. Не ограничиваясь
разбором изящных произведений лишь с эстетической точки зрения, они старались
всякое литературное произведение связать с его временем и не чуждались истории
научного и философского развития своего народа. Поистине можно сказать: «Гони
природу в дверь — она влетит в окно». Те пробелы, которые и были в
преподавании некоторых гуманитарных предметов, восполнялись до известной
степени широкой и удачной постановкой преподавания французской и английской
литератур. 
В общем, барон Н. А. Корф
прав, вспоминая свою лицейскую пору добрым словом, хотя ему пришлось учиться
там в период замены традиционного «колокольчика» барабанным боем и
обязательной получасовой маршировки ежедневно под руководством унтер-офицеров и
наблюдением инспектора лицея. 
С малых лет приученный
самостоятельно и ответственно работать, юноша Корф серьезно и с большею пользою
трудился в лицее над своим самообразованием. На лицейской скамье он не только
прочитал, но даже изучил в подлиннике «Дух законов» Монтескье, испещрив
собственный экземпляр этой книги своими заметками. С восторгом была прочитана
им также и «История цивилизации в Европе» Гизо. Увлекался и
запрещенными в то время «Записками по всеобщей истории» профессора
педагогического института Лоренца. В бытность на последнем курсе лицея у него
были отобраны инспектором сочинения Фейербаха, но его отстоял профессор П. Д.
Калмыков, доказавший, что книга эта «имеет ближайшее отношение к теории
права и потому должна быть разрешена». Вообще, барон Корф много и серьезно
читал по всем главнейшим предметам лицейского курса. У него рано образовалась
страсть покупать книги на свои средства. Во все время пребывания в лицее он
получал по пяти рублей в месяц на извозчиков и перчатки. Предпочитая ходить
пешком и никогда не надевая перчаток, он все свои карманные деньги целиком
обращал на книги, покупая последние, ради дешевизны, у букинистов. Под влиянием
благотворной внутренней работы юноша скоро понял, что «наука — одна, что
задача ее состоит в изучении человека и природы и что различные науки, по
которым читаются лекции под разными названиями, не что иное как различные точки
зрения все на того же человека и его деятельность и на природу». Целый
переворот в душе юноши произвело это открытие, разом внеся осмысленность в
учение, сделав его задачей и целью всей последующей жизни. Рано зародилась у
барона Н. А. Корфа страсть к писательству. Еще будучи в лицее, он задумал
переводить трагедию Корнеля с подлинника на немецкий язык, который, под
влиянием только что прочитанных им гекзаметров «Мессиады» Клопштока,
казался ему как бы специально предназначенным для «высокого стиля». В
эту же пору он написал три повести, так и оставшиеся, к сожалению, в рукописях,
«в качестве пожизненно заключенных,- иронизирует барон Корф в своих »Записках»,
— просто по той причине, что от этой неволи никто ничего не потерял и не
потеряет«. Очень жаль, однако, что это »пожизненное заключение»
продолжается даже и после смерти автора. 
Вкус к литературным
занятиям развился у Н. А. Корфа под влиянием даровитого дяди его, барона Федора
Федоровича Корфа, умершего в молодом возрасте, известного в литературе по его
«Воспоминаниям о Персии», по остроумным фельетонам в «Русском
инвалиде» и по комедиям, которые и до сих пор еще держатся на театральной
сцене. ?. ?. ?орф также подметил страсть к литературным занятиям у своего
племянника. Однажды, считая племянника ушедшим, он сказал своей жене: «Вот
единственный человек в нашей семье, который будет писать». Ввиду уважения
к литературному дарованию дяди эта аттестация привела юношу в неописуемый
восторг, тем более, что отдавая дань высокому идеализму той поры и личному
увлечению, он смотрел на литературное дело как на священнодействие. Не
представляя себе даже возможности существования литераторов, торгующих совестью
и пером, литераторов-хамелеонов, литераторов-пресмыкающихся,
литераторов-доносчиков, он смотрел через розовую юношескую призму на
писательство как на самую высшую ступень педагогической деятельности, в смысле
просвещения и руководства всей грамотной частью населения. Педагогов же, как мы
уже знаем, он высоко ценил. Он сознавал, что за время своего раннего
бесприютного детства решительно всем обязан им. Кроме того, изведав гнет лично
на самом себе, он возмущался несправедливым отношением общества к лицам
педагогической профессии, особенно же к гувернерам и гувернанткам как людям
угнетенным. Таким образом, свои юношеские симпатии к педагогической
деятельности барон Корф перенес и распространил на литературную деятельность,
сблизив в своем представлении два эти поприща деятельности, несомненно имеющие
между собою очень много общего. 
В бытность свою в младшем
отделении лицея, т.е. на 16-м году жизни, барону Корфу пришлось серьезно
испытать свои преподавательские силы. В лицей поступил среди учебного года сын
бывшего в то время нашим генеральным консулом в Триесте графа Кассини. Отлично
подготовленный по всем предметам, он ни слова, однако, не знал по-русски. На
вызов директором желающих преподавать ему русский язык отозвался только барон
Корф, в годичный срок настолько подвинувший Кассини в русском языке, что тот
владел им так же свободно и правильно, как и природным своим итальянским. Этот
успех Корф приписывает «богатым дарованиям ученика»; но нужно же,
конечно, отдать должное и «дарованию» юного учителя. 
В старшем отделении лицея
особенно трудным предметом считалась «теория уголовного права». Перед
«репетициями» из среды товарищей находились желающие послушать
объяснения барона Корфа по этому предмету, что доставляло ему невыразимое
удовольствие. Не ускользнула от его внимания и ничтожная школка грамотности,
существовавшая в лицее для детей находившихся в нем служителей, помещавшаяся в
лицейском предбаннике, в которой учил диакон, посвященный в сан из дьячков. Это
была школа беспрерывного сечения, побоев, вопля и слез детей, — как характеризует
ее барон Корф. Он посещал эту школу, но неизвестно, однако, какое именно
участие принимал в ней. Вообще же, во все время пребывания его в лицее в нем
был обострен интерес к педагогической деятельности. Как он сам говорит в
«Записках», «начиная с пятнадцатилетнего возраста, не проводил
ни одних каникул, не обучая какого-нибудь крестьянского мальчика». 
Подводя общий итог
влиянию лицея на барона Корфа, нельзя обойти молчанием следующей характерной
подробности. «Единственным профессором, — говорит он в своих
«Записках», — косвенно, но сильно поддержавшим выработанную во мне
раньше мечту о работе на благо крестьян, был профессор и известный в то время
ученый Сахаров. Он читал нам, быть может, никому из нас не нужную палеографию,
обучая нас разбирать и воспроизводить древние рукописи, написанные уставом,
полууставом и скорописью; но важно то, что он был из первых собирателей
народных сказок и преданий и, записав их, напечатал под именем «Сказания
русского народа». Некоторые из нас не только прочитали эту книгу, но и
искали общества этого представителя народного начала в нашей среде». 
Серьезно работая, Корф
прошел лицей одним из первых, получив, однако, серебряную медаль вместо золотой
за «поведение». Вообще, и в пансионе Филиппова, и в лицее барон Корф
никогда не был в категории так называемых «благонравных». Будучи от
природы человеком кротким, он, тем не менее, часто подвергался обвинениям в
«дерзости» — только за прямоту, за неуменье смолчать. Года же за два
до выпуска из лицея он еще и курил в течение нескольких месяцев, да притом так
неловко, что попадался и раза три сидел за курение в карцере. 
Эта школьная дрессировка
совершенно не соответствовала нравственному облику барона Корфа, бывшего в это
время уже зрелым юношей, обращавшим на себя внимание преподавателей серьезным
отношением к занятиям. Об этом можно судить, между прочим, по письму к нему
академика Я. К. Грота, бывшего профессором его по лицею. В 1867 году, т.е.
примерно через 13 лет уже после окончания лицея, академик Грот в деловом письме
своем к барону Корфу между прочим говорит: 
«Зa вашею
деятельностью я всегда следил, сколько мог, по газетам и разным статьям вашим,
в которых, кроме благородного образа мыслей и основательности познаний,
обращает на себя внимание и прекрасное перо. Задатки этого видел я еще в
лицейских ваших упражнениях и не забыл вашего сочинения об истории
Карамзина». 
Итак, в 1817 М. А. Корф
окончил курс с правом на серебряную медаль и стал делать стремительную карьеру
в Министерстве юстиции, в Комиссии по составлению «Полного собрания
законов« и »Свода законов». В 1831
Корф стал управляющим делами Комитета министров, в 1834 — государственным
секретарем, доверенным лицом Николая I, в 1843 вошел в число членов
Государственного совета. 
В 1848, когда
правительство, напуганное рев. во Франции, учредило цензурный комитет,
«совершенно удушивший русскую печать», Корф был одним из трех его
членов, а в 1855 – 1856 стал его председателем. В 1849 Корф был назначен
директором Императорской публичной библиотеки в Петербурге, много сделал для ее
процветания, в частности при нем хранилище пополнилось ценными коллекциями книг
и рукописей. 
Особая роль в становлении
Московского публичного и Румянцевского музеев принадлежит петербургским
библиотекам и прежде всего Императорской публичной библиотеке, чей директор
Модест Андреевич Корф не только сам поручил Одоевскому составить записку о
бедственном положении Румянцевского музея в Петербурге и возможности перевода
его в Москву, но и «желал явить новый знак своего искреннего сочувствия и
содействия к дальнейшему преуспению Московской публичной библиотеки,
ходатайствовал об обращении в нее книг». Многие тысячи томов русских,
иностранных, первопечатных книг из дублетов Императорской публичной библиотеки
в ящиках с реестрами, каталожными карточками отправлялись во вновь создаваемую
в Москве библиотеку. Сюда же отправлялись и дублеты из переданных в
Императорскую публичную библиотеку фондов Императорского Эрмитажа.
В 1861 Корф
был начальником II Отделения имперской канцелярии, с 1864 возглавил Департамент
законов Государственного совета, стал библиографом и историком официозного
направления, написав «Восшествие на престол Николая I», «Жизнь
графа Сперанского» и сочиненной для императорской фамилии тайной истории
«Браунщвейгского семейства». Он оставил воспоминания о Пушкине, окрашенные
недружелюбно-пристрастным отношением к поэту. В 1872 Корф был возведен в
графское достоинство. 
Барон М. А. Корф умер 2
января 1876 г. в Санкт-Петербурге.



Глава 2. Исторические взгляды М. А. Корфа

М. А. Корф был историком официозного направления,
однако он не совсем вписывается в «реакционное» направление.
В 1861 Корф был
начальником II Отделения имперской канцелярии, с 1864 возглавил Департамент
законов Государственного совета, стал библиографом и историком официозного
направления, написав книгу «Восшествие на престол Николая I», о
которой А.И. Герцен отозвался так: «Отталкивающая по своему тяжелому,
татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастию и по своей
уничиженной лести».[9]
Корф является также автором монографии «Жизнь
графа Сперанского». Четыре из пяти частей его монографии начинаются с
рассказов о современниках Сперанского. Жизнь политиков, ученых, литераторов
-это и фон основного сюжета, и масштаб описания, и контекст, необходимый для понимания
судьбы Сперанского. Укажем, напр., на политический портрет Аракчеева на
страницах, посвященных возвращению Сперанского на службу после опалы. Вехами
жизнеописания стали и ключевые для понимания истории Франции, да и всей Европы
начала XIX в. факты биографии Наполеона. 
«Сравнение
фактов« Корф дополняет »сравнением
текстов», а значит и мыслей Сперанского с сочинениями и идеями других лиц.
В частности, книга содержала публикацию и анализ фрагментов записки «О
древней о новой России» Н.М. Карамзина. Корф
одним из первых противопоставил Карамзина Сперанскому, размышляя о попытках
реформ 1809 — 1812 гг.  
«Сравнение
явлений» — еще одна черта книги Корфа. Прежде всего, это сравнительное
жизнеописание и сравнение либеральных преобразований в России и в Европе.
Взгляды Корфа в этом плане не вписываются в традиционное представление о нем и
о его «реакционной» концепции. 
Обобщая наблюдения над
планом преобразований Сперанского 1809 г., Корф
процитировал слова Фридриха II, сказавшего о реформах Иосифа Австрийского, что
он «делает второй шаг, не сделав первого». Корф предварил это
замечание репликой Гейне о человеке, который хочет ввести будущее в настоящее.
Этими сравнениями, подводившими к проблеме «политический проект —
политическая реальность», Корф сопроводил краткие абцазы о проекте,
который оставался секретным и в 1861 г. — в год выхода книги. 
В завершающем книгу эссе Корф называет две главных цели трудов Сперанского —
законность и «безостановочное поступательное движение» общественной
жизни России. Почти весь остальной текст составляют размышления Корфа о
моральных, личных качествах Сперанского, его религиозных чувствах. Осторожный
автор сделал лишь одно исключение, затрагивая тему большой политики. Он сравнил
Сперанского с его современником, прусским министром бароном Г. Штейном, имя
которого было связано с планами крестьянской реформы, изменений в системе
государственной власти, местного самоуправления, налогообложения и устройства
армии. 
Корф как бы наметил три различных уровня
сравнительного анализа: социально-психологическая характеристика двух
государственных деятелей; сопоставление методов проведения и важнейших этапов
реформ; сопоставление России и Запада, мнение о векторе развития Европы (на
примере Пруссии) и России. Позиция Корфа — признание
единого направления движения. 
Сходство
реформаторов — в их политической цели. Корф не расшифровал эту формулу, лишь
намекнув на проблему, которую два реформатора «задали себе»,
неразрешенную ни в Пруссии, ни в России при жизни их поколения. Такой
проблемой, как показывает вся логика изложения и перечень фактов, приведенных
Корфом, он считал
проблему либерализации государства, политической, социальной, экономической
жизни общества, постепенную эволюцию режима через создание представительных
органов и уничтожение «ярма феодальных повинностей». 
Отличие прусского и
российского реформаторов в том, что Сперанский строил свои реформы по принципам
Петра I. Для российского общества решения правительства должны были стать
правилом поведения. 
Сперанский, по мнению Корфа, ставил своей целью создание формы
государственного устройства, в которую должно было «врости» общество.
Отсюда стремление перестроить прежде всего столичную систему управления, в то
время как Штейн сосредоточил силы на уничтожении остатков феодальной зависимости
крестьян и создании системы местных представительных органов. Сравнение,
предложенное Корфом, вызвало интерес у современников. Сходство в
программах Штейна и Сперанского отвергал такой критически настроенный автор,
как Н.И. Тургенев в неопубликованной рецензии 1862 г, Для него Сперанский —
государственный деятель, вершивший (в отличие от Штейна) «бумажные
реформы». 
Достижение
Корфа, на наш взгляд, в том, что реформы Штейна и проекты Сперанского
сравнивались как явления одного исторического порядка, одного уровня. За
внешним («бумажным», развивая мысль Тургенева) сходством двух
эпизодов истории России и Пруссии начала XIX в. Корф увидел и различия, и — типологическое сходство реформ
государственности в России и Европе. 
Глава 2. Государственная деятельность
М. А. Корфа
Оценки государственной
деятельности М. А. Корфа весьма противоречивы.
И. В. Ружицкая считает
его «человеком, осознающим необходимость перемен в стране, более того, активным
участником ее переустройства. Это типичный представитель группы умеренных
реформаторов, в мировоззрении которых наряду с либеральными взглядами
присутствовали и консервативные элементы (это проявлялось в отношении к
российскому самодержавию)… Их условно можно назвать “просвещенными”
бюрократами».[10]
В условиях николаевского
царствования барон Корф и его единомышленники из среды просвещенных бюрократов
пытались реализовать политическую программу, направленную на приспособление
существующего в России общественно-экономического уклада к новым условиям
европейской жизни. Наряду с более молодым поколением реформаторов они, «не
испортив старым вином новых мехов», стали движущей силой преобразований Александра
II.
По мнению И. В. Ружицкой,
Корф «внес вклад в решение коренного вопроса того времени, крестьянского. В
годы николаевского царствования он был активным участником всех секретных
комитетов по этой проблеме, автором ряда итоговых документов».[11]
Другое мнение о М. А. Корфе в этой связи высказывал В. П. Алексеев, считая его
«сомнительным аболиционистом», наряду с Васильчиковым.
Исследователь В. Соколов
отмечал: в Корфе с ранних лет уживались такие взаимоисключающие качества, как
«повышенный интерес ко всему, что связано с церковью, и злость», за что его
называли «язвой».[12]
Вместе с тем, одним из наиболее ярких его качеств этого сановника было
«восторженное верноподданничество».[13]
Император Николай, в царствование которого быстро развивалась карьера Корфа,
говорил о нём: «Этот человек в наших правилах и смотрит на вещи с нашей точки».
В. Соколов крайне жёстко оценивает книгу Корфа о декабристах, как и А. И.
Герцен, в своё время, полагая, что Корф «обливал грязью декабристов… Так
барон Корф зарабатывал высокие государственные посты, графский титул».[14]
Вместе с тем, сам факт написания именно им книги о вступлении на престол
императора Николая I и сопровождающих это событиях, являлся фактом особого
доверия монарха к этому государственному деятелю.
Долгое время наша историческая
наука негативно относилась к личности М. А. Корфа. Ему вменяли в вину неприятие
декабристского движения, его участие в работе Негласного комитета. При этом
полностью затушевывалась его деятельность как директора Публичной библиотеки.
Последнее время настала эпоха трезвой и объективной оценки М. А. Корфа. Стало
ясно, что именно Корф заложил основы расцвета Публичной библиотеки в 1850-е
годы. Проведенная им реорганизация позволила Библиотеке функционировать на
основах отделенческой структуры до 1930 года. Не напрасно В. В. Стасов относил
Корфа к тем крупнейшим русским деятелям, имя которых «никогда нельзя
забывать«. При Корфе »Публичная библиотека сделалась одним из самых
популярных, самых общеизвестных и общелюбимых мест русской публики». Она
стала одним из крупнейших центров отечественной культуры. 
Много нареканий вызывала
цензурная деятельность М. А. Корфа. Многие современники считали очевидным, что
цензурная деятельность М. А. Корфа связана с карьерными устремлениями. Однако,
возможно, бароном двигали идейные соображения: под впечатлением революций 1848
г. в Европе он искренне желает предохранить Россию от подобных потрясений,
поставив им идеологический заслон в виде цензуры. Нам кажется, что наиболее
правомерен и обоснован именно такой вывод.
Заключение
Оценка М. А. Корфа
различными исследователями неоднозначна. В советской историографии его вслед за
А. И. Герценом относили к крайним реацкионерам. Сейчас многие историки
пересматривают эту тенденциозную позицию, находя в исторических взглядах и
государственной деятельности М. А. Корфа прогрессивные черты.
Конечно, Модест Андреевич
Корф был консерватором, но это не значит, что он был реакционером. Прошли
времена, когда консерватор и реакционер считались синонимами. Сейчас, признавая
в консерватизме рациональное зерно и множество направлений, можно более
объективно подойти к оценке М. А. Корфа, известного историка и государственного
деятеля.
Исторические
взгляды Корфа в этом плане не вписываются в традиционное представление о нем и
о его «реакционной» концепции. В монографии о Сперанской он, к
примеру, в положительном ракурсе сравнивает либеральные преобразования в России
и в Европе. 
Характеризуя
государственные взгляды М. А. Корфа, мы считаем обоснованным согласиться с И. В. Ружицкой, которая считает его
«человеком, осознающим необходимость перемен в стране, более того, активным
участником ее переустройства. Это типичный представитель группы умеренных
реформаторов, в мировоззрении которых наряду с либеральными взглядами
присутствовали и консервативные элементы (это проявлялось в отношении к
российскому самодержавию)… Их условно можно назвать “просвещенными”
бюрократами».[15]
Не следует забывать
также, что именно заботам М. А. Корфа принадлежит развитие Публичной
библиотеки: «Из хаоса библиотеки, называвшейся Публичною, но в существе
представлявшей только огромную кладовую без света и без жизни, Корф успел
создать такой дом науки, который если еще не первый в мире по своему богатству,
то, конечно, первый по своему устройству и особенно по той либеральности и
приветливости, с которой принимаются и удовлетворяются многочисленные его
посетители от первого вельможи до крепостного человека, от знатнейшей дамы до
повивальной бабки».
Таким образом,
исторические взгляды и государственная деятельность М. А. Корфа далеки от
картины, нарисованной советской историографией. В условиях николаевского
царствования барон Корф и его единомышленники из среды просвещенных бюрократов
пытались реализовать политическую программу, направленную на приспособление существующего
в России общественно-экономического уклада к новым условиям европейской жизни. 
Список источников и литературы
1.  
Голубева
О. Д. М. А. Корф. СПб., 1995.
2.  
Грин
И. Ц. М.А. Корф – библиограф
вольной русской печати
// Историко-библиографические исследования. СПб., 1993. Вып.3. С. 44 – 53.
3.  
Вересаев
В. В. Спутники Пушкина, М., 1993. Т. 1.
4.  
Герцен
А. И. Собр. соч. М.,1958. Т. 13. 
5.  
Ружицкая
И. В. М.А. Корф в государственной и культурной жизни России // Отечественная
история. 1998. № 2. С. 49 – 65. 
6.  
Ружицкая
И. В. Барон М. А. Корф – историк: По материалам его архива. М.:
Археографический центр, 1996. 
7.  
Соколов
В. Льстив и предан // Лесная газета. 29 сентября 1992.
8.  
Шикман
А. П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. М., 1997 .
Примечания