Явлением в русской поэзии на
рубеже девятнадцатого-двадцатого столетий был символизм. Он не охватывал всего
поэтического творчества в стране, но обозначил собой особый, характерный для
своего времени этап литературной жизни. Веяния символизма чувствовались уже в
последние десятилетия девятнадцатого века. Система эстетики символистов, их философские
устремления вызревали в годы политической реакции, наступившей после разгрома
революционного народничества. Это была эпоха общественного застоя, эпоха
торжества обывательщины – смутное, тревожное безвременье.В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и игла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,–
писал
впоследствии об этой эпохе Блок.Тягостная тень реакции легла и на
русскую поэзию, переживавшую упадок, почти болезнь. В восьмидесятые –
девяностые годы русская поэзия утратила свою былую высоту, былую напряженность
и силу, она выцветала и блекла. Сама стихотворная техника лишилась истинно
творческого начала и энергии. Великое новаторское слово Некрасова в ней стало
только преданием. Большие таланты в поэзии будто вымерли навсегда. Лишь словно
бы по инерции писали эпигоны гражданственной некрасовской школы, лишенные
глубины и яркости. “Поэтов нет…(Не стало светлых песен,)Будивших мир, как предрассветный
звон”,– жаловался в девяностых годах Н. Минский. Мотивы усталости, опустошенности,
глубокого уныния пронизывали все, что появлялось в поэзии тех лет.С чувством обреченности пел К. Фофанов:
Мы озябли, мы устали,
Сердце грезы истерзали,
Путь наш долог и уныл.
Нет огней, знакомых взору,
Лишь вблизи по косогору
Ряд темнеющих могил…
Широкую популярность среди
читателей обрел в ту пору тоскливый и многословный Надсон, печатались – наряду
с одаренными Фофановым или Случевским – весьма бледные и почти исчезнувшие
потом из народной памяти Ратгауз, Андреевский, Фруг, Коринфский, Федоров,
Голенищев-Кутузов. Доживали свои последние годы классики поэзии, выступившие в
литературе еще в сороковых годах,– Фет, Майков, Полонский, Плещеев. Из них
только Фет блеснул в это время своими “Вечерними огнями”. Будущие символисты –
Мережковский, Минский, Сологуб, Бальмонт –в ранних своих стихах мало чем
отличались от других поэтов. Едва замеченным росткам прекрасной поэзии Бунина
было еще далеко до зрелости.Движение символистов возникло как
протест против оскудения русской поэзии, как стремление сказать в ней свежее
слово, вернуть ей жизненную силу. Одновременно оно несло в себе и
отрицательную реакцию на позитивистские, материалистические воззрения русской
критики, начиная с имен Белинского, Добролюбова, Чернышевского и кончая Н.
Михайловским, а позднее противостояло и критикам-марксистам. На щите символистов
были начертаны идеализм и религия.Первыми ласточками символистского
движения в России был трактат Дмитрия Мережковского “О причинах упадка и о
новых течениях современной русской литературы” (1892), его сборник
стихотворений “Символы”, а также книги Минского “При свете совести” и А.
Волынского “Русские критики”. В тот же отрезок времени – в 1894–1895 годах–
выходят три сборника “Русские символисты”, в которых печатались преимущественно
стихотворения их издателя –молодого поэта Валерия Брюсова. Сюда же примыкали
начальные книги стихов Константина Бальмонта – “Под северным небом”, “В безбрежности”.
В них исподволь тоже кристаллизовался символистский взгляд на поэтическое
слово.Символизм возник в России не
изолированно от Запада. На русских символистов в известной мере влияла и
французская поэзия (Верлен, Рембо, Малларме), и английская, и немецкая, где
символизм проявил себя в поэзии десятилетием раньше. Русские символисты ловили
отголоски философии Ницше и Шопенгауэра. Однако они решительно отрицали свою
принципиальную зависимость от западноевропейской литературы. Они искали свои
корни в русской поэзии – в книгах Тютчева, Фета, Фофанова, простирая свои
родственные притязания даже на Пушкина и Лермонтова. Бальмонт, например,
считал, что символизм в мировой литературе существовал издавна Символистами
были, по его мнению, Кальдерон и Блейк, Эдгар По и Бодлер, Генрик Ибсен и Эмиль
Верхарн. Несомненно одно: в русской поэзии, особенно у Тютчева и Фета, были
зерна, проросшие в творчестве символистов. А тот факт, что символистское
течение, возникнув, не умерло, не исчезло до срока, а развивалось, вовлекая в
свое русло новые силы, свидетельствует о национальной почве, об определенных
его корнях в духовной культуре России. Русский символизм резко отличался от западного
всем своим обликом – духовностью, разнообразием творческих единиц, высотой и
богатством своих свершений.На первых порах, в девяностые
годы, стихи символистов, с их непривычными для публики словосочетаниями и
образами, часто подвергались насмешкам и даже глумлению. К поэтам-символистам
прилагали название декадентов, подразумевая под этим термином упаднические
настроения безнадежности, чувство неприятия жизни, резко выраженный индивидуализм.
Черты того и другого можно легко обнаружить у молодого Бальмонта – мотивы тоски
и подавленности свойственны его ранним книгам, так же как демонстративный
индивидуализм присущ начальным стихам Брюсова; символисты вырастали в
определенной атмосфере и во многом несли ее печать. Но уже к первым годам
двадцатого столетия символизм как литературное течение, как школа выделился со
всей определенностью, во всех своих гранях. Его уже трудно было спутать с
другими явлениями в искусстве, у него уже был свой поэтический строй, свои
эстетика и поэтика, свое учение. 1900 год можно считать рубежом, когда
символизм утвердил в поэзии свое особенное лицо – в этом году вышли зрелые,
ярко окрашенные авторской индивидуальностью символистские книги: “Tertia
Vigilia” (“Третья стража”) Брюсова и “Горящие здания” Бальмонта.На чем же настаивали символисты,
что лежало в основе их поэтики? В чем заключались их специфические взгляды?
Символизм в литературе был движением романтиков, воодушевляемых философией
идеализма. Уже Мережковский в своем трактате объявил войну материалистическому
мировоззрению, утверждая, что вера, религия – краеугольный камень человеческого
бытия и искусства. “Без веры в божественное начало,– писал он,– нет на земле
красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы”.Огромное влияние на русских
символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его учении было заложено
идущее от древнегреческого Платона представление о существовании двух миров –
здешнего, земного, и потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная действительность
– только отблеск, искаженное подобие верховного, запредельного мира, и человек
– “связующее звено между божественным и природным миром”. В своей мистической
религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под
власти вещественного и временного бытия к потустороннему – вечному и
прекрасному миру. Эта идея о двух мирах – “двоемирие” – была глубоко усвоена символистами.
Ее особенно развивало и второе поколение символистов – младосимволисты (их даже
называли “соловьёвцами”), выступившие на литературной арене в самом начале
нового века, в 1903–1904 годах. Среди них утвердилось и представление о поэте
как теурге, маге, “тайновидце и тайнотворце жизни”, которому дана способность
приобщения к потустороннему, запредельному, сила прозреть его и выразить в
своем искусстве. Символ в искусстве и стал средством такого прозрения и приобщения.
Символ (от греческого symbolus – знак, опознавательная примета) в художестве
есть образ, несущий и аллегоричность, и свое вещественное наполнение, и
широкую, лишенную строгих границ, возможность истолкования. Он таит в себе
глубинный смысл, как бы светится им. Символы, по Вячеславу Иванову,– это
“знамения иной действительности”. “Я не символист,– говорил он,– если слова
мои равны себе, если они – не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе,
откуда они приходят и куда уходят”. “Создания искусства,– писал Брюсов,– это
приотворенные двери в Вечность”. Символ, по его формуле, должен был “выразить
то, что нельзя просто “изречь”. Поэты-символисты, утверждает Бальмонт, “овеяны
дуновениями, идущими из области запредельного”, они – эти поэты – “пресоздавая
вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и
проникают в его мистерии”. В поэзии символистов укоренялся не всем доступный,
достаточно элитарный, по выражению Иннокентия Анненского, “беглый язык намеков,
недосказов” – “тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить
всего, что прозреваешь или что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке
не найдешь и слова”. Появились даже, начиная со стихотворении Вл. Соловьева,
целые гнезда слов-символов, слов-сигналов (“небо”, “звезды”, “зори”, “восходы”,
“лазурь”), которым придавался мистический смысл.Позднее Вячеслав Иванов, дополнил
толкование символа: символ дорожит своей материальностью”, “верностью вещам”,
говорил он, символ “ведёт от земной реальности к высшей” (a realibus ad realiora)”;
Иванов даже применял термин – “реалистический символизм”.Символисты заняли свое место в
русском искусстве в эпоху, когда социальная действительность в России да и во
всей Европе была до чрезвычайности зыбкой, чреватой взрывами и катастрофами.
Резкие классовые противоречия, вражда и столкновения держав, глубокий духовный
кризис общества подспудно грозили небывалым потрясением. Ведь на эти роковые
десятилетия падает русская революция 1905 года и разразившаяся через девять
лет мировая война, а затем две революции 1917 года в России. И Брюсов, и Блок и
Андрей Белый чувствовали всеобщее неблагополучие и близость катаклизма с
необычайной остротой. Можно сказать, что символисты жили с ощущением грядущей
вселенской беды, но вместе с тем – в духе соловьёвских мистических теорий – они
ждали и жаждали некоего обновления (“преображения”) всего человечества. Это
преображение рисовалось им в космических масштабах и должно было быть
достигнуто через соединение искусства с религией.Религиозную подоплеку искусства,
признавали почти все символисты. Особенно отчётливо это проявилось у
младосимволистов, у “теургов”. “Смысл искусства только религиозен”,– утверждал
Андреи Белый. Споря с Брюсовым, который рассматривал символизм лишь как школу
искусства, Белый настаивал на творящей, преобразующей; духовной роли символизма”,
видя в нём “революцию духа”. Символизм – не школа стиха, возражал, он Брюсову
“а новая жизнь и спасение человечества”. Со своей утопической теорией “нового
религиозного сознания”, теорией “Третьего завета”, которая разумела как цель
некое слияние античного язычества и христианства, выступал Мережковский,
концепцию “соборности” проповедовал в своих статьях Вячеслав Иванов. “Религия
есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни”,–
говорил он. Ему вторил близкий по религиозным исканиям русский философ С.
Булгаков, писавший в 1908 году: “Вера в распятого бога и его
евангелие…– полная, высочайшая и глубочайшая истина о человеке и его жизни”.
Младосимволисты, в частности Андрей Белый, в начале двадцатого века даже
пережили полосу тревожного ожидания “конца света”, космической катастрофы,
полагая, что она уже “при дверях”. Они видели ее знаки в сильном свечения зорь
и закатов над Москвой, объясняющееся пылью, которая носилась тогда в земной
атмосфере после извержения, вулкане на острове Мартинике. Читая замечательное
стихотворение Брюсова “Конь Блед”, мы должны помнить эти таинственные веяния.
На такие эсхатологические, т.е. предполагавшие близкое и катастрофическое
решение судеб мира, настроения молодых поэтов-мистиков, возможно,
воздействовала и гипотеза тепловой смерти вселенной, которую в ту пору
выдвигали учёные. Символисты вообще были склонны мистически осмысливать факты
собственного быта и творить из них своеобразные мифы.Приход “второй волны” символистов
предвещал возникновение противоречий в символистской лагере. Именно поэты
“второй волны”, младосимволисты, разрабатывали теургические идеи. Трещина
прошла прежде всего между поколениями символистов – старшими, “куда входили,
кроме Брюсова, Бальмонт, Минский, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, и младшими
(Белый, Вячеслав Иванов, Блок, С. Соловьев). Революция 1905 года, в ходе
которой символисты заняли отнюдь не одинаковые идейные позиции, усугубила их
противоречия. К 1910 году между символистами обозначился явный раскол. В марте
этого года сначала в Москве, зятем в Петербурге, в Обществе ревнителей художественного
слова, Вячеслав Иванов прочитал свой доклад “Заветы символизма”. В поддержку
Иванова выступил Блок, а позднее и Белый. Вячеслав Иванов выдвигал ,на первый
план как главную задачу символистского движения его теургическое воздействие,
“жизнестроительство”, “преображение жизни”. Брюсов же звал теургов быть
творцами поэзии и не более того, он заявлял, что символизм “хотел быть и всегда
был только искусством”. Поэты-теурги, замечал он, клонят к тому, чтобы лишить
поэзию ее свободы, ее “автономии”. Брюсов все решительнее отмежевывался от
ивановской мистики, за что Андрей Белый обвинял его в измене символизму.
Дискуссия символистов 1910 года многими была воспринята не только как кризис,
но и как распад символистской школы. В ней происходит и перегруппировка сил, и
расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает молодежь, образуя
объединение акмеистов, противопоставивших себя символистской школе. Шумно
выступили на литературной арене футуристы, обрушившие на символистов град
насмешек и издевательств. Позднее Брюсов писал, что символизм в те годы лишился
динамики, окостенел; школа “застыла в своих традициях, отстала от темпа жизни”.
Окончательное падение символистской школы историки литературы датируют
по-разному: одни обозначают его 1910 годом, другие– началом двадцатых. Пожалуй,
вернее будет сказать, что символизм как течение в русской литературе исчез с
приходом революционного 1917 года.Историческое значение русского
символизма велико. Символисты чутко уловили и выразили тревожные, трагические
предощущения социальных катастроф и потрясений начала нашего столетия. В их
стихах запечатлен романтический порыв к миропорядку, где царили бы духовная
свобода и единение людей. Лучшие произведения корифеев русского символизма
ныне представляют собой огромную эстетическую ценность. Символизм выдвинул
творцов-художников всеевропейского, мирового масштаба. Это были поэты и
прозаики и одновременно философы, мыслители, высокие эрудиты, люди обширных
знаний. Бальмонт, Брюсов, Анненский, Сологуб, Белый и Блок освежили и обновили
поэтический язык, обогатив формы стиха, его ритмику, словарь, краски. Они как
бы привили нам новое поэтическое зрение, приучили объемнее, глубже,
чувствительнее воспринимать и расценивать поэзию.Еще в трактате 1893 года
Мережковский отмечал “три главных элемента нового искусства: мистическое
содержание, символы и расширение художественной впечатлительности”. “Лелеять
слово, оживлять слова забытые, но выразительные, создавать новые для новых
понятий, заботиться о гармоничном сочетании слов, вообще работать над
развитием словаря и синтаксиса,– писал Брюсов,– было одной из главнейших задач
школы”. Сама образность символистов была новой для русской поэзии и открывала
для поэтов позднейшей поры возможность творческих поисков и проб. “В наши дни,–
поучал уже после Октября, в двадцатых годах, М. Горький молодых литераторов,–
нельзя писать стихи, не опираясь на тот язык, который выработан Брюсовым,
Блоком и др. поэтами 90–900 гг.”Постулаты символизма отнюдь не
нивелировали его творцов; они были людьми яркой индивидуальности: у каждого в
поэзии свой тембр голоса, своя палитра красок, свой облик. Певучий Бальмонт,
первым из символистов достигший всероссийской известности и славы;
многогранный, с литыми бронзовыми строфами, Брюсов, наиболее земной, наиболее
далекий от мистики, наиболее реалистический по духу среди своих собратий; до
болезненности тонкий психолог, созерцатель Иннокентий Анненский; мятущийся
Андрей Белый, создавший замечательную книгу стихов о задыхающейся в годы
реакции после девятьсот пятого года России “Пепел” и романы “Серебряный голубь”
и “Петербург”; мастер горестных в своей музыкальности стихов, автор “Мелкого
беса” Сологуб; многомудрый Вячеслав Иванов, “ловец человеческих душ”, знаток
Эллады, неиссякаемый источник изощренных теорий; Александр Блок, с годами
ставший национальным поэтом, нашей гордостью,– Блок, чья поэзия – и печальная,
и полная светлой любви песнь о родине, и повесть о своих пожизненных духовных
путях и блужданиях.У символизма была широкая
периферийная зона: немало крупных поэтов примыкало к символистской школе, не
числясь ее ортодоксальными адептами и не исповедуя ее программу. Назовем хотя
бы Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина. Воздействие символистов было
заметно и на молодых стихотворцах, входивших в другие кружки и школы.С символизмом прежде всего связано понятие
“серебряный век” русской поэзии. При этом наименовании как бы вспоминается
ушедший в прошлое золотой век литературы, время Пушкина. Называют время рубежа
девятнадцатого-двадцатого столетий и русским ренессансом. “В России в начале
века был настоящий культурный ренессанс,– писал философ Бердяев.– Только
жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое
веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и философии,
пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные
настроения”. В самом деле: в России той поры творили Лев Толстой и Чехов,
Горький и Бунин, Куприн и Леонид Андреев; в изобразительном искусстве работали
Суриков и Врубель, Репин и Серов, Нестеров и Кустодиев, Васнецов и Бенуа,
Коненков и Рерих; в музыке и театре – Римский-Корсаков и Скрябин, Рахманинов и
Стравинский, Станиславский и Коммисаржевская, Шаляпин и Нежданова, Собинов и
Качалов, Москвин и Михаил Чехов, Анна Павлова и Карсавина.Далее я приведу некоторые характерные особенности
стихов Бальмонта.Стихи Бальмонта,
семантика которых всегда подчинена музыкальному принципу, часто являются лишь
игрой звуков (начальные строки из стихотворения “Песня без слов”– “ Ландыши. Лютики.
Ласки любовные. Ласточки лепет. Лобзанье лучей ”), достигающей порой большой
виртуозности (“Чёлн томленья”).ЧЁЛН ТОМЛЕНЬЯ
Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьётся
Чуждый чарам чёрный чёлн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Чёлн томленья, чёлн тревог
Бросил берег, бьётся с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.
Умер ветер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растёт.
Чёлн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.
В поэзии Бальмонта широко используется приём
повторения, диктуемый не столько смыслом стиха, столько его звучанием:Я –
внезапный излом,Я –
играющий гром,Я – прозрачный
ручей.Я – для
всех и ничей.В конце хочется добавить, мне бы не хотелось чтобы
у того кто прослушал (прочитал) этот проект сложилось мнение, что символизм – течение
исключительно художественное, сравнительно далёкое от общественной жизни и борьбы.Список используемой литературы:
1. Пьяных
Михаил Фёдорович “Серебряный век”, Л: Лениздат 1991г.2.
Банников Николай Васильевич “Серебряный век русской поэзии” М: Просвещение
1993 г.3.
“Серебряный век: поэзия” М: АСТ Олимп 1996г.
