Московский Государственный Университет Им. М. В.
Ломоносова
Факультет журналистики
Кафедра зарубежной литературы
Реферат

по литературе Возрождения на тему:
Образ Дон Кихота и тема «мудрого безумия» в романе
Сервантеса
Работа студентки 
1 курса, гр.№104
Каневской Юлии 
Преподаватель: 
Ванникова Н. И.
Москва,2004
Байрон: «Из всех повестей это самая печальная и
тем более печальная, что заставляет нас смеяться». 
Гейне: «Малый-то недалек! — говорил я. Но
странное дело, на всех путях моей жизни меня преследовали тени худощавого
рыцаря и его жирного оруженосца, в особенности когда я достигал рокового
перепутья». 
Белинский: «Каждый человек есть немножко Дон
Кихот…» 
Горький: «Изумительно обработанные в образе и
слове сгустки мысли, чувства, крови и горьких жгучих слез мира сего». 
СЕРВАНТЕС Сааведра (Cervantes Saavedra) Мигель де (29
сентября 1547, Алькала де Энарес — 22 апреля 1616, Мадрид), испанский писатель,
классик мировой литературы, выдающийся мастер позднего Возрождения, создатель
«Дон Кихота», к которому восходит одна из основных линий развития
новоевропейского романа — «роман сознания» или «метароман».
Сервантес, писавший «Дон Кихота» в эпоху католической
Контрреформации, в годы полного запрета «эразмизма», зашифровывает идеал
всеединства в образах, восходящих к рыцарским романам высокого Средневековья
(отсюда — метафорическое отождествление на страницах «Дон Кихота» «мистического
тела Христова» и «тела» странствующего рыцарства). Одновременно
христианско-гуманистическая утопия переводится творцом «Дон Кихота» на язык
карнавально-площадных действ и праздничных ритуалов, относящихся к разным
временам года: Дон Кихот и его оруженосец Санчо Панса выступают как воплощения
Поста и Масленицы, а их первые два выезда спроецированы на цикл летних
празднеств, включая День Тела Христова (праздник, посвященный таинству
причастия и имеющий ярко выраженную площадную сторону) и праздник «первого
снопа» (Дон Кихота молотят «как сноп», Санчо характеризует обрушивающиеся на
них побои как «сбор урожая странствующего рыцарства», а своего рода
эмблематической заставкой книги является битва героя с ветряными мельницами). В
контексте жатвенного ритуала избиения, сопровождающие героев романа на их пути,
получают сакральное оправдание. Смех, звучащий на страницах романа, — это не
злой, издевательский хохот толпы, а праздничный ритуальный смех, развенчивающий
и утверждающий одновременно.
Сервантес,использовав опыт площадного театра, создал
образ оруженосца Дон Кихота Санчо Пансы. Непосредственное же влияние на возникновение
сервантесовского замысла оказала анонимная «Интермедия о романсах» (1590-91?),
герой которой Бартоло, помешавшийся на их чтении, отправляется совершать
героические подвиги. Разворачивая бурлескную, комическую «одноходовую» ситуацию
интермедии в прозаическое повествование, ведущееся от лица автора-ирониста,
Сервантес обнаруживает преимущества остраненно-косвенного
иносказательно-иронического изображения приключений героя, пародирующего своим
обликом, языком и действиями облик, деяния и язык героев рыцарской эпики.
Преследуя цель осмеять и тем самым дискредитировать в глазах читателя рыцарские
романы, о чем прямо заявлено в Прологе к первой части, автор «Дон Кихота»
создает не литературную пародию как таковую (самое слово «пародия» он нигде не
использует), а радикально новый тип повествования. Трансформируя мотив
карнавальной «свихнутости» героя в его сакральное безумие, восходящее к
посланиям апостола Павла, писавшего о единоверцах как о безумных «Христа ради»,
Сервантес представляет «рассудительное сумасшествие» Дон Кихота как особое
состояние сознания человека, находящегося в положении читателя созидаемого им в
процессе чтения текста. Это открывает писателю-романисту путь к изображению
самой структуры сознания героя.
В ряду ключевых эпизодов второй части (встреча Дон
Кихота со странствующими актерами, с рыцарем Зеленого Плаща, спуск Дон Кихота в
пещеру Монтесиноса, кукольное представление в балаганчике Маэсе Педро, полет
Дон Кихота и Санчо на Клавиленьо и др.) особое место занимает рассказ о правлении
Санчо на Острове Баратария. В нем Санчо демонстрирует всю глубину своей
карнавально-шутовской «дурацкой мудрости», контрастно дополняющей «мудрое
безумие» Дон Кихота. В финале второй части, в момент смерти Дон Кихота-Алонсо
Кихано, образ Санчо приобретает особую символическую значимость: он воплощает
бессмертие народа, его неумирающее телесное целое и становится (по точному
наблюдению М. де Унамуно) духовным наследником своего господина, живым
носителем донкихотовского отношения к миру.
Сервантес представил драматическое положение человека
в мире, утратившем средневеково-ренессансную патриархальную цельность и
гармонию, единство «слов» и «вещей», «духа» и «материи», помысла и деяния.
Реальность в «перспективистской» композиции «Дон Кихота» оказывается раздробленной
во множестве индивидуальных точек зрения, в игре «мнений» и «суждений, что
открывает простор для самых разных трактовок сервантесовского романа.
Нелепы и часто смехотворны «подвиги» Дон
Кихота, который хотел видеть и видел мир таким, каким его изображали рыцарских
романы. Постоялый двор представлялся ему замком с четырьмя башнями и блестящими
серебряными шпилями, заурядные потаскухи — знатными обитательницами замка,
толедские купцы — странствующими рыцарями, ветряные мельницы — многорукими
великанами и т.п.
При этом Сервантес имел в виду не только общую схему
рыцарского романа (очаровательные принцессы, великаны и карлики, странствующие
рыцари и пр.), но и отдельные эпизоды популярных книг. Так, находясь в горах
Сьерры-Морены, Дон Кихот решил подражать самому Амадису Галльскому, который, по
его словам, был «путеводную звездою, ярким светилом, солнцем отважных и
влюбленных рыцарей». Однажды, отвергнутый принцессой Орианой, Амадис
наложил на себя покаяние и, приняв имя Мрачного Красавца, удалился в горы. Дон
Кихота никто не отвергал, однако, оказавшись среди скал, он вознамерился
повторить поступки Амадиса и, обращаясь к Санчо Пансе, сказал: «Сейчас я
разорву на себе одежды, разбросаю доспехи, стану биться головой о
скалы…» На что добродушный Санчо, не читавший рыцарских романов, заметил
ему: «Ради самого Христа, смотрите, ваша милость, поберегите вы свою
голову, а то еще нападете на такую скалу и на такой выступ, что с первого же
раза вся эта возня с покаянием кончится».
Сердобольное замечание Санчо, продиктованное здравым
смыслом, сразу же выявляет всю крайнюю надуманность книжной романтики.
Опущенные на обыденную землю традиционные ситуации рыцарского романа перестают
казаться возвышенными и становятся просто смешными. К этому приему
«приземления» книжной рыцарской романтики Сервантес неоднократно
прибегает в этом романе. Условные, подчас совершенно неправдоподобные образы и
похождения как бы «переводятся» на язык житейской прозы, и тогда
сказочные великаны оказываются ветряными мельницами, войско могущественного
волшебника — стадом баранов и т.п. Только в расстроенном воображении Дон Кихота
выдуманный мир рыцарского романа сохраняет свою «реальность». Сам же
Сервантес делает все, чтобы дискредитировать его в глазах читателей.
Впрочем поначалу роман Сервантеса почти не выходит за
пределы литературной пародии. Постепенно, однако, Дон Кихот перестает быть
только комической фигурой. Он обнаруживает такие свойства, которые позволяют
увидеть его совсем в ином свете. С каким поистине поэтическим вдохновением
рассказывает Дон Кихот изумленному канонику волшебную историю Рыцаря Озера (I,
50). В связи с этим можно, пожалуй, сказать, что у его безумия была поэтическая
основа, да и само безумие являлось своего рода вызовом миру, лишенному яркости
и вдохновения. Конечно, Дульсинея Тобосская существовала только в воображении
ламанчского фантазера, но ведь придумать Дульсинею мог лишь тот, кто
поэтизировал женщину, благоговел перед ней, для кого любимая, будь она даже
простой крестьянской девушкой, превращалась в блистательную принцессу. Вспомним
также, что Дон Кихот любил слушать песни и стихотворения, знал уйму старинных
народных романсов и сам при случае сочинял стихи.
Но Дон Кихот не только поэт, он, при всем своем
безумии, еще и благородный мыслитель, человек большого ума. По замечанию
священника, «добрый этот идальго говорит глупости, только если речь
заходит о пункте его помешательства, но, когда с ним заговорят о чем-нибудь
другом, он рассуждает в высшей степени здраво и высказывает ум во всех
отношениях светлый и ясный…» (I, 30). Недаром так поразила всех речь Дон
Кихота о военном поприще и учености. Отдавая предпочтение военной профессии,
Дон Кихот говорит вместе с тем о тяготах, об опасностях, поджидающих солдата, о
бедности, сопутствующей ему. Но он и сам не ищет безмятежного покоя и в других
превыше всего ценит самоотверженное служение общему благу. А ведь цель военного
искусства, по его словам, — «мир», а мир есть «наивысшее из всех
земных благ» (I, 37).
А вдохновенная речь о золотом веке, с которой Дон Кихот
обращается к мирным козопасам? «Блаженны, — сказал он, — времена и блажен
тот век, который древние называли золотым, — не потому, чтобы золото, в наш
железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору
доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твое и
мое. Тогда всюду царили дружба, мир и согласие». Но с течением времени
«мир все более и более полнился злом», пока, наконец, не наступило
«наше подлое время, которое по справедливости может быть названо железным
веком» (I, 11).
О золотом веке, воспетом еще поэтами классической
древности, любили вспоминать гуманисты эпохи Возрождения. Красивая легенда
укрепляла их веру в «изначальные» достоинства человека, рожденного
для счастья и свободы. И Дон Кихот наряду с гуманистами хочет, чтобы люди вновь
обрели свой естественный удел. Оказывается, именно ради этого он и решил
возложить на себя бремя странствующего рыцарства (I, 20). Для него
странствующий рыцарь — самоотверженный борец за справедливость, обязанный «защищать
обиженных и утесняемых власть имущими» (I, 22). В железном веке истинный
гуманизм должен облечься в латы и вооружиться острым рыцарским мечом.
Смешной чудак ничего не искал для одного себя.
Конечно, он считал себя вполне достойным трапезундской короны. Но ведь не ради
нее он покинул свой домашний очаг и отправился навстречу опасностям. Чем ближе
мы знакомимся с ним, тем яснее видим его душевное благородство. Дон Кихот
настоящий подвижник. Он служит Дульсинее Тобосской, но, пожалуй, с еще большим
рвением служит он справедливости, на которую ополчился железный век. Все свои
силы готов он отдать людям, нуждающимся, как он полагает, в его бескорыстной
помощи. Трудно в литературе эпохи Возрождения указать другого героя, который бы
с таким же энтузиазмом сражался за общее благо, хотя усилия его и оказывались
тщетными.
По мере развития романа фигура Дон Кихота приобретает
все более патетический характер. Его безумие все чаще оборачивается мудростью.
Особенно это бросается в глаза во второй части романа, увидевший свет вскоре
после того, как некий Авельянеда издал 1614 г. подложную вторую часть «Дон
Кихота», в которой изобразил ламанчского рыцаря полоумным дуралеем, а его
оруженосца — тупым обжорой. У Сервантеса во второй части романа Дон Кихот поражает
собеседников благородством своих суждений и порывов. Это дало основания
положительному дон Дьего назвать его безумие «благородным» (II, 18),
а Сервантесу в обращении к читателю даже прямо говорит о «разумных его
безумствах» (II, Пролог).
У Дон Кихота все отчетливее проступали
гуманистические черты. Подчас он рассуждает так, как имели обыкновение
рассуждать гуманисты эпохи Возрождения. Только человек очень умный и
образованный мог, например, столь проникновенно судить о поэзии (II, 16),
храбрости (II, 17), любви, красоте, неблагодарности (II, 58) и многих других
вещах. «Черт его подери, этого странствующего рыцаря, — воскликнул однажды
пораженный Санчо Панса, — чего он только не знает! Я сначала думал, что он
смыслит только в делах рыцарства, но не тут то было: все его касается, и всюду
он сует свой нос» (II, 22).
Когда в беседе с герцогом Дон Кихот смело заявлял, что
«кровь облагораживают добродетели» и что «большего уважения
заслуживает худородный праведник, нежели знатный грешник» (II, 32), он, по
сути дела, высказал мысль, которая со времен  Данте и  Петрарки принадлежала к
числу кардинальных истин ренессансного гуманизма. И разве, с негодованием
отмечая, что «в наше время леность торжествует над рвением, праздность над
трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью» (II, 1), он
не создавал картину, нарисованную  Шекспиром в знаменитом 66-м сонете? Только в
отличие от лирического героя шекспировского сонета Дон Кихот не помышлял о
смерти. Он рвался навстречу опасности, он надеялся силой своего рыцарского меча
очистить землю от порока, ибо трогательно верил в могущество добродетели,
которая со временем «выйдет с честью из всех испытаний и воссияет на земле
подобно солнцу в небе« (I, 47). Утверждая, что благородная »наука
странствующего рыцарства« включает в себя »все или почти все науки на
свете, Дон Кихот прокламировал образ «универсального человека»,
прославленного не одним поколением европейских гуманистов. Разве его
совершенный рыцарь не родной брат «homo universale» европейского
Возрождения? Ведь он должен быть и законоведом, и богословом, и врачом, и
ботаником, и астрологом, и математиком. К тому же ему надлежит «быть
чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в поступках, смелым в
подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к обездоленным и, наконец, быть
поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни» (II, 18).
Таким «универсальным человеком» был и сам
Дон Кихот. По мнению Санчо Пансы, в красноречии и мудрости он не уступал самым
знаменитым церковным проповедникам. Только, конечно, мудрость Дон Кихота вовсе
не была церковной. Дон Кихот мечтал не о небесном, а о земном счастье
человечества и всегда готов был подать добрый совет тому, кто испытывал в нем
нужду. В этом отношении особенно замечательны наставления, с которыми Дон Кихот
обратился к Санчо, отправлявшемуся в качестве губернатора на остров Баратарию.
Эти наставления — одно из самых удивительных свидетельств недюжинного ума
ламанчского рыцаря. Более того, это своего рода манифест гуманистической
мудрости. В основе его лежит мысль, что подлинное величие правителя измеряется
не знатностью происхождения, не стремлением возвыситься над людьми, но
справедливыми и добрыми делами. «Помни, Санчо, — говорил Дон Кихот, — если
ты вступишь на путь добродетели и будешь стараться делать добрые дела, то тебе
не придется завидовать делам князей и сеньоров, ибо кровь наследуется, а
добродетель приобретается, и она имеет ценность самостоятельную, в отличие от
крови, которая таковой ценности не имеет». В связи с этим Дон Кихот
призывает Санчо Пансу не руководствоваться «законом личного
произвола«, весьма распространенного »среди невежд, которые выдают
себя за умников», но судить обо всем нелицеприятно, заботясь прежде всего
об истине и справедливости. И пусть корысть не собьет его с верного пути, а
слезы бедняка вызовут у него больше сострадания, чем жалобы богача (II, 42).
Когда же герои романа покинули герцогский замок, Дон
Кихот с облегчением сказал: «Свобода, Санчо, есть одна из самых
драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут справиться
никакие сокровища: ни те, что таятся на дне земли, ни те, что сокрыты на дне
морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать
жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие
только могут случиться с человеком… Блажен тот, кому небо посылает кусок
хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!»
(II, 58).
Однако, наделяя Дон Кихота столь привлекательными
чертами, изображая его подвижником, ратоборцем справедливости, Сервантес в то
же время непрерывно ставит его в нелепые смешные положения. И объясняется это
не только пародийной тенденцией, пронизывающей роман. Ведь прекраснодушие Дон
Кихота бессильно что-либо изменить в мире, в котором воцарились эгоизм и стяжательство.
Правда, Дон Кихот оказывал самое благотворное влияние на Санчо Пансу. Ему в
какой-то мере обязаны своим счастьем прекрасная Китерия и бедняк Басильо (II,
19-22). Но золотого века ламанчскому рыцарю, конечно, так и не удалось
воскресить. Только крайняя наивность могла подсказать ему мысль, что своим
рыцарским мечом, унаследованным от предков, нанесет он сокрушительный удар
всемогущей кривде. Он все время был во власти иллюзий, которые, с одной стороны
умножали его силы, а с другой — делали его усилия бесплодными. Не только
ветряные мельницы принимал он за сказочных великанов, но и людей часто видел
совсем не такими, какими они были на самом деле. Поэтому нередко его порывы
приводили к результатам прямо противоположным. Достаточно вспомнить хотя бы эпизод
с пастушонком, которого Дон Кихот вырвал из рук жестокого хозяина (I, 4).
Известно, чем все это кончилось. Дождавшись отъезда Дон Кихота, разъяренный
крестьянин вновь набросился на мальчугана и чуть не убил его. Поэтому, когда
впоследствии пастушонок случайно повстречал Дон Кихота, он проклял его вместе
со всеми «странствующими рыцарями, какие когда-либо появлялись на
свет» (I, 31). Большая проницательность сочеталась у Дон Кихота с
поражающей слепотой. За эту слепоту жизнь все время мстила ему затрещинами и
тумаками. Освобожденные им каторжники забросали его камнями (I, 22). Мельничные
крылья чуть было не разлучили его с жизнью. Ему изрядно досталось от пастухов,
защищавших своих овец и баранов (I, 18). Над ним издевались слуги и господа. В
довершение всему стадо хрюкающих свиней прошлось по доблестному рыцарю (II,
68). 
В качестве человека, лишенного «всякого такта
действительности» , ламанчский чудак стал под пером гениального испанского
писателя типическим воплощением «донкихотизма», за которым скрывается
очень реальное жизненное содержание. Дон Кихоты появлялись в разные века и у
разных народов. Донкихотизм возможен и в частной, и в общественной жизни. С ним
можно встретиться и в политике, и в искусстве, и в науке. Но, конечно, отнюдь
не случайно такое классическое выражение донкихотизма возникло именно в Испании
на исходе эпохи Возрождения. 
Дон Кихот (и в этом секрет его архетипичности для
западной цивилизации) реализует  то, что он навоображал. «И вот, когда он уже
окончательно свихнулся, в голову ему пришла такая странная мысль, какая еще не
приходила ни одному безумцу на свете, а именно: он почел благоразумным и даже
необходимым как для собственной славы, так и для пользы отечества, сделаться
странствующим рыцарем, сесть на коня и, с оружием в руках отправившись на
поиски приключений, начать заниматься тем же, чем, как это ему было известно из
книг, все странствующие рыцари, скитаясь по свету, обыкновенно занимались, то
есть искоренять всякого рода неправду и в борении со всевозможными случайностями
и опасностями стяжать себе бессмертное имя и почет». Поскольку у странствующего
рыцаря должна быть дама сердца, он решает тоже ею обзавестись. «Вычистив же
доспехи, сделав из шишака настоящий шлем, выбрав имя для своей лошаденки и
окрестив самого себя, он пришел к заключению, что ему остается лишь найти даму,
в которую он мог бы влюбиться, ибо странствующий рыцарь без любви — это все
равно что дерево без плодов и листьев или же тело без души». Так возникает
возлюбленная Дон Кихота — Дульсинея Тобосская. Дульсинея из Тобосо — образ из
текста, никогда ранее не существовавший и являющийся плодом воображения Дон
Кихота. И именно этому образу посвящен романс Дон Кихота: 
Так мне в душу врезан образ
Дульсинеи из Тобосо… 
«Наивная смешная вера, без которой, однако, никому не
прожить. Без простодушия нет духа; остается одно тело, которое человека
съедает. «Каждый человек есть немножко Дон Кихот…»»,- так пишет о
Дон- Кихоте Н. Эйдельман. А Тургенев в своей знаменитой статье «Дон Кихот  и 
Гамлет» так отзывается о Дон Кихоте : «Повторяем: что выражает собою Дон-Кихот?
Веру  прежде  всего;веру  в  нечто  вечное,  незыблемое,  в  истину,  одним 
словом,  в  истину,находящуюся вне  отдельного  человека,  но  легко  ему 
дающуюся,  требующую служения н жертв, но доступную постоянству служения и силе
жертвы. Дон-Кихот проникнут весь преданностью к идеалу, для  которого  он 
готов  подвергаться всевозможным  лишениям,  жертвовать  жизнию;  самую  жизнь 
свою  он   ценит настолько, насколько она может служить  средством  к 
воплощению  идеала,  к водворению истины, справедливости на  земле.  Нам 
скажут,  что  идеал  этот почерпнут расстроенным его воображением из 
фантастического  мира  рыцарских романов; согласны — ив этом-то состоит 
комическая  сторона  Дон-Кихота;  но самый идеал остается во  всей  своей 
нетронутой  чистоте.».
Здесь можно было бы и остановиться. На поверхности в
«Хитроумном идальго» — история легковерного человека, который принял за чистую
монету небылицы рыцарских романов и пустился искать подвигов и чудес, а по ходу
повествования принимает одно за другое — ветряки за великанов, бурдюки за
великанские головы, баранов — за войско. Он натыкается на жесткую реальность,
которая не имеет ничего общего с атмосферой рыцарских романов. Но истинная
парадигмальность Дон Кихота в рамках западной цивилизации, состоит в том, что
Дон Кихот, двигаясь от текста к воображению, идет дальше — реализует плоды
собственной фантазии, определяемой текстом, и, начав с себя, изменяет
окружающий мир, приводя его в соответствие с плодами своего воображения,
которые были порождены воприятием текста. 
Текст трансформирует реальность. Этот парадигмальный
для западной культуры процесс демонстирируется в «Хитроумном идальго» по двум
линиям. Одна линия — превращение реальности в своего рода контекст рыцарских
романов, в котором Дон Кихот действительно оказывается странствующим рыцарем.
Окружающие Дон Кихота персонажи — не простые, неграмотные люди, которые книг не
читали, а грамотные, образованные, сами книг начитавшиеся и хорошо знающие
содержание рыцарских романов, — священник, цирюльник, появляющиеся во второй
части бакалавр, граф и графиня, — все они укрепляют Дон Кихота в уверенности,
что он есть странствующий рыцарь. И постепенно мир вокруг него, благодаря
усилиям этих читателей, становится антуражем рыцарских романов. 
Это происходит вследствие того, что окружающие, желая
хитростью избавить его от охватившего его безумия, предлагают при этом не
лишенные безумства способы, уверяя его в реальности мира странствующего
рыцарства. Так, рассуждая, к слову сказать, как типичные «западники» — в общих
категориях («если, мол, устранить причину, то следствия, может статься, отпадут
сами собой»), они сжигают все рыцарские романы и, пока Дон Кихот болел,
замуровывают хранилище, в котором он их хранил. А исчезновение входа в
хранилище объясняют Дон Кихоту тем, что комнату унес злой волшебник. Вторая
часть (издана через десять лет после первой, в 1615 году) начинается с еще
более хитроумной комбинации, в которой сквозит еще большее безумие, — бакалавр
Самсон Карраско уговаривает Дон Кихота выступить в новый поход — с той целью,
чтобы затем, переодевшись странствующим рыцарем, нагнать его, завязать с ним
бой, победить в этом сражении и, по предварительно установленному условию
схватки, заставить его сделать то, чего желает победитель — велеть Дон Кихоту
вернуться в родное село и впредь в течение двух лет никуда не выезжать. Все
получилось не так, как замышлялось, но в лесах Испании в дополнение к Дон
Кихоту появился, как минимум, еще один странствующий рыцарь (между прочим,
Рыцарь Зеркал), который выполнит свой безумный план только в конце второй части
«Хитроумного идальго». 
Более
всего в реализации антуража романов о странствующих рыцарях преуспели граф с
графиней, которые, из желания поразвлечься, не пожалели усилий и средств, —
вплоть до того, что были устроены инсценировки с участием Мерлина и Дульсинеи
Тобосской, лжеграфиней Трифальди, волшебным конем Клавиленьо и т. п. Ко всему
прочему они устроили так, что Санчо Панса, в соответствие с давним обещанием
Дон Кихота, стал-таки губернатором, и губернатором неплохим — справедливым,
мудрым и не мздоимцем. 
Но и это еще не все. Дон Кихота действительно
воспринимают как странствующего рыцаря. Дон Диего де Маранда, человек полностью
вменяемый, образованный и умный, который стал свидетелем сражения Дон Кихота со
львом, представляет своей жене Дон Кихота без тени иронии как «странствующего
рыцаря, самого отважного и самого просвещенного, какой только есть на свете». А
к самому Дон Кихоту он обращается со словами восхищения и уважения как к
носителю идеалов странствующего рыцарства: «Если бы установления и законы
странствующего рыцарства были утрачены, то их можно было бы сыскать в сердце
вашей милости, будто в нарочно для этого созданном хранилище и архиве». Дело
доходит до того, что у Дон Кихота как у благородного странствующего рыцаря люди
ищут заступничества — как это сделала донья Родригес, разуверившись в
справедливости герцога («надеяться же на правый суд сеньора герцога — все равно
что на вязе искать груш»). 
Сервантес показывает, что спятить и затем в состоянии
помешательства — сначала индивидуального, потом коллективного — реализовывать
некий мир, первоисточником которого является дискурс, — прерогатива не только
читателей рыцарских романов и романов о читателе рыцарских романов (Дон
Кихоте). Есть и другие темы для того, чтобы сбрендить от чтения и начать
реализовывать тексты. Те пастушки, которые восторженно встретили Дон Кихота как
странствующего рыцаря, были заняты со своими друзьями реализацией иного текста
— о «пастушеской Аркадии». «В одном селении, расположенном в двух милях отсюда,
проживает много знати, идальго и богатых людей, и вот мы с многочисленными
друзьями и родственниками уговорились целой компанией, с женами, сыновьями и
дочерьми, приятно провести здесь время… и составить новую пастушескую
Аркадию». Испании спятила от чтения книг. 
И, наконец, самое главное. Великий и поучительный
парадокс «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» — в том, что Дон Кихот
реализовал-таки свой безумный замысел, навеянный чтением рыцарских романов. Он,
как и задумывал, «стяжал себе бессмертное имя и почет» — при том, что Дон Кихот
— не более чем дискурс, воздействовавший на реальность западной культуры. 
Дон Кихот начинает «правильно» видеть как
раз с того времени, как его окружает ложная видимость, его прежнее видение,
реализованное искусственным способом, мистификация вместо правды. Его»
роман« воплощается в имперический »факт», невероятная рыцарская
материя предстает «во плоти». довольно грубая работа, как то явление
Дульсинеи (в спектакле у герцога), говорящей низким неженственным голосом и
площадным языком. Дон Кихот второй половины особенно дальновиден, мудр и широк.
Он вдруг говорит герцогине на вопрос о дульсинее Тобосской, что одному богу
известно, существует ли она на свете,»воображаемое ли она существо или не
воображаемое; в такого рода вещах не следует доискиваться до самого дна».
Роман Дон Кихота реален если не явно, то виртуально ( в скрытом виде,
потенциально), как говорит он в той же беседе с герцегом. так, «Дон
Кихот» не просто изображает определенную реальность, но в этой книге
исследуется сама проблема реальности. Над нею бьются все лица романа, не только
центральная пара; стоит раскрыть почти наугад, и кто-то клянется правдой,
взывает к истине, к очевидности. Ибо истина очевидна, поэтому популярен такой
аргумент в опровержение донкихотовых бредней, что все это столь же далеко от
правды, как ложь от истины; однако рыцарь Печального образа им может ответить
то же. Санчо также, когда единственный раз выступает «волшебником» и
превращает для Дон Кихота простую женщину в Дульсинею, аргументирует тем, что
«так нетрудно обнаружить правду»; и Дон Кихот хотя и не видит, но
верит. Очевидность столь же аргумент противников Дон Кихота, сколь его собственный
аргумент. Композиция книги Сервантеса — «проверка и перепроверка»,
анализ проблемы реальности; но при этом картина мира являет нам ясное и
незапутанное целое. В построении осуществлен «контрапункт»
эмпирического реального мира и роман сознания Дон Кихота его образ мира. 
ИСТОЧНИКИ:
1. Сервантес, «Дон Кихот Ламанчский».
2.  А. Игнатенко, «Литература эпохи Возрождения», журнал «ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ
ЗАПИСКИ».
3.  И.С.Тургенев, «Гамлет и Дон-Кихот».
4. Н. Эйдельман, «ПРОСТОДУШИЕ И ПРЕДАННОСТЬ: Размышление о Дон Кихоте и
еще более — о Санчо Пансе».
5. «Сервантес и всемирная литература», М., 1969.