Глава I. Философские
истоки и основы мировосприятия
Иосифа Бродского
1.1.  
Влияние английской метафизической поэзии
Отличительной чертой И.Бродского как личности и
поэта является его «всеотзывность» мировой культуре. Он вступает в диалог с
поэтами, писавшими на разных языках и в разное время: английскими
поэтами-метафизиками Джоном Донном, Марвелом, Т.С. Элиотом,
поэтами-современниками У.Х.Оденом, Чеславом Милошем, со своими русскими
предшественниками–Пушкиным­­, М. Лермонтовым,
Е. Баратынским,
Г. Державиным. Однако цель настоящего раздела – проследить влияние английской
метафизической поэзии XVII века, на философские воззрения, образность и
стилистику лирику Иосифа Бродского.
Прежде всего, речь пойдет о Джоне Донне, которому Бродский посвящает
одно из наиболее известных ранних стихотворений – «Большая элегия Джону Донну»
и которого он переводит. Как указывают исследователи, в круг интересов раннего
Бродского английский поэт-метафизик попадает благодаря Т.Элиоту, в своих стихах
прославившего Донна как «за опытного знатока»(т.е. примерно то же, что
хлебниковское «за» в «за-умь»).Для Элиота суть открытий Донна и других
поэтов-метафизиков заключалась в соединении чувства и мысли [     ; 195].
Вступая в спор о соотношении эмоций и разума, Элиот находит взаимопроникновение
аффекта (эмоций) и интеллекта в тех видах поэзии, которые он называет
метафизическими в более широком смысле слова (Данте, Бодлер, Рембо, Лофарг). К
этому ряду следует добавить и самого Элиота. В русской традиции
предшественником Бродского считают, прежде всего, Баратынского, по мнению
которого «художник бедный слова» главным образом занят мыслью.
Поэзия
Бродского синтезирует размышления и страсть, что отделяет ее и от
преимущественно эмоциональной лирики (известно его неприятие поэзии Блока),и от
собственно философских рассуждений (например, новшеских, оставлявших Бродского
равнодушным).
Бродский
до сих пор остается первым и единственным русским поэтом, который сумел освоить
и вжиться в английскую метафизическую традицию. В русской поэзии не было средств
для воплощения такого рода медитаций. В европейской поэзии метафизическая
проблематика эпохи барокко, а именно: одиночество человека во вселенной,
противостояние человека и Бога, вопрошание самого существования Бога,- имеет,
во-первых, много общего с экзистенциализмом, во-вторых, отвечает философским
запросам Бродского.
На
этом своеобразном пути, необычном для русской поэзии, одним из ранних
наставников является Джон Донн. Из тематических перекличек Донна и Бродского
одна из самых ярких касается смерти, особенно в позднейших стихах о смерти и ее
преодоления у Бродского. По мнению, Л.Баткина, тема смерти представлена как
магистральная во всей поэзии Бродского 
[см.:[          
]]. Однако следует подчеркнуть, что в контексте лирики ХХ столетия эта тема
разрабатывается поэтами-символистами – Анненским, Сологобом, Рильке, позже
Аполлинером и Лоркой Шах, например, страх смерти определяет основное содержание
поэзии И.Анненского. Но если у Анненского это продиктовано в первую очередь его
индивидуально-психологическим состоянием (болезнь сердца, которое могло
остановиться в любую минуту), то Бродского от названных поэтов отличает
метафизическое осмысление смерти. В последнем предсмертном цикле его занимает
проблема Воскресения, дыры, которую он сам рассчитывал преодолеть в броне
небытия. Как указывает В.ВС.Иванов, «в последних стихах, представляющих собой
его слова прощания и завещания, Бродский оказывается прежде всего
поэтом-метафизиком».
[     ;199]
Уходя, он приоткрывает русской поэзии этот путь.
Влияние
поэтов-метафизиков просматривается на уровне образности и стилистики.
Характерным
для метафизической поэзии является тенденция к обновлению и осложнению
стихотворного языка, индивидуализация мировосприятия, осознание условности
поэтических приемов. Общая идея – напряжение чувства под знаком разума,
устремленного в безграничность и чающего откровения.
Метафизическую
традицию отличает предельная метафорическая насыщенность в сочетании с нарочито
сниженным слогом, словесная эквилибристика, пристрастие к оксюморонам и
антитезам, гиперболе и гротеску, парадоксальная заостренность поэтических
формул, неравномерность композиции, прерывистое развитие сюжета,
«остраненность» исходной фабулы, причудливая фантастичность коллизий,
контрастность описаний и персонажей. Мастер парадоксов и контрастов, Бродский
учился у англо-американских метафизиков сдержанности в выражении поэтических
чувств, универсальному значению и тревожной примеси абсурда.
От
Донна, которого он изучал, переводил и воспел в «Большой элегии Джону Донну»,
Бродский унаследовал целый ряд качеств. «Важнейшими среди них являются: страсть
к парадоксам в их самой пространной  и «схоластической» разновидности и
метафизическое сопряжение или стремление преодолеть абстрактность собственной
метафоры – порой интеллектуально выспренно и схоластично, — стягивая ее
элементы нитями прочными, но натянутыми, как струны.» Очевидно, что эти
свойства /парадоксальность и сопряжение/ тесно связаны между собой. Благодаря
первому из них, Бродский, используя свою игру слов и разветвленный синтаксис,
вместе с читателями прокладывает через дебри иллюзорных определений путь, в
конце которого – выводы, порой противоречащие здравому смыслу и обыденному
сознанию. Благодаря второму качеству Бродский сумел пойти дальше случайных
лейтмотивов , перейдя к развернутым метафорам и целым гроздьям визуальных
образов, на которых он основывает абстрактную метафизику своих стихотворений.
Подобно Донну, Бродский демонстрирует склонность выражать большое и общее через
малое /например, красота, смертность – бабочка/. В его «Семь лет спустя», как в
стихотворении Донна «Доброе утро», любовь превращает маленькую комнату во
вселенную. И наконец, пожалуй, самым убедительным является тщательно
продуманное использование Бродским геометрических фигур. Так, образ треугольника
в «Пенье без музыки» делает зримой его трагическую разлуку и вечное изгнание.
Этот прием, совершенно неизвестный в русской поэзии, восходит к прямым, кругам,
спиралям донновских циркулей, символизирующих «христианское единение и надежду
на счастливый исход» [     ;197]
1.2. Трансформация идей философского экзистенциализма в мировосприятии и
поэзии Бродского
Мировоззрение
Бродского во многом определяется философским экзистенциализмом С.Керкегора и
Л.Шестова, а также экзистенциализмом 40-50х годов, идей, которые носились в
культурном воздухе эпохи. Попов под его сильное обаяние в период своего
мировоззренческого формирования, Бродский от него никогда не уходит. Мысль о
близости идеям экзистенциализма мотивов поэзии Бродского неоднократно
высказывается исследователями [36,51,53,31,32,5,58,57]. Так, разделяя мнение об
экзистенциальной основе поэзии Бродского, литературоведы указывают: «В основном
Бродский вопрошает Всевышнего и ведет свою тяжбу с промыслом, минуя
посредников: предание, Писание, Церковь. Это Иов, взыскюущий смысла (только
подчеркнуть неоффектированно) на весьма прекрасных обломках мира. А те, кто
пытается на него сетовать, невольно попадают в положение друзей Иова, чьи
советы и увещания – мимо цели. Влияние на Бродского Кьеркегора можно проследить
на протяжении всего творческого пути стихотворца [36;244]. 
        Интерпретируя
религиозно-философские мотивы поэзии Бродского как экзистенциаличные и
сопоставляя их с идеями Кьеркегора  и Шестова, Джейн Нокс истолковывает мысль
Бродского о строении человека не как о наказании, не следствии его вины, на как
основе его существования, как скептического отношения поэта к возможностям
разума [      ]. Именно это, по мнению исследователя, — свидетельство родства
Бродского с экзистенциалистами, в частности, со львом Шестовы. Действительно,
вслед за Кьеркегором, Шестов утверждает: знание порочно. Оно не приближает к
Богу, но, напротив того, отдаляет. Ты обречены, обязательны познавать, потому
что жизнь – движение, и тем не менее… Мы обречены, заключает Шестов, дрейфовать
от «профессора философии» Гегеля с его всеобъемлюще разумностью и системностью
к «частному философу Иову», чьей прерогативной является Абсурд.
        Главным
словом, опорным символом для Шесова является «слово и вера»: свобода от всех
страхов, свобода от принуждения, безумная борьба человека за невозможное,
борьба и преодоление невозможного. В предсмертной книге «Киргегард и
экзистенциальная философия» он утверждает, что, если умозрительная философия
исходит из данного и самоочевидностей и принимает их как необходимое, то
философия экзистенциальная через веру преодолевает все необходимости: «Верою
Авраам повиновался идти в страну, которую имел получить в наследие и пошел, сам
не зная, куда идет» [105, с. 85]. Чтобы прийти в обетованную землю, не нужно знание,
для знающего человека земля не существует. Обетованная земля там, куда пришел
верующий. Она и стала обетованной, потому что туда пришел верующий. Это
положение философии          Л. Шестова в той или иной мере находит отражение в
стихотворениях Бродского «Исаак и Авраам», «Сретенье», «Пришла зима»,
«Примечание к папоротнику».
        Экзистенциальная
мысль о разуме как о силе, ограничивающей возможности человека в постижении
высшей реальности, отражена в стихотворении «Два часа в резервуаре»:
Бок
органичен. Да. А человек?
А
человек, должно быть, органичен.
У
человека есть свой потолок,
Держащийся
вообще не слишком твердо».
                                                               (I
: 435).
«Общие места
философской мысли представлены в этом стихотворении с двух сторон: как
воплощенная пошлость, филистерство, которая маркируется мокорошеческим языком
(смесь немецкого и русского) и как выражение бесовского начала.
Восприятие
рационализированного взгляда на мир как следствие грехопадения человека,
соблазненного дьяволом, отличает воззрения Л. Шестова, трактовка взглядов
самого известного немецкого философа – Гегеля как квинтэссенции безрелигиозного
сознания свойственная Кьеркегору [   ;165]
        Однако
следует учесть, что антипотемичность, существование соединения
взаимоисключающих суждений как кардинальный принцип поэтики Бродского
проявляется и в этих вопросах. В лирике Бродского можно найти не меньшее
количество противоположных высказываний. Антитеза «философия – вера», «Афины –
Иерусалим», присущая сочинениям Л. Шестова, не определяет всего существа
философских мотивов Бродского.
        Близость
смысла стихотворение Бродского идеям Кьеркегора и Шестова, с точки зрения В.
Полухиной, не исключает существенных различий: «В случае Бродского его
склонность идти до крайних пределов в сомнениях , вопросах и оценках не
оставляет убежища никаким исключениям. В его поэзии разум терроризирует душу,
чувства и язык, заставляет последний превзойти самого себя». [54;151]. Иными
словами, в отличие от  обоих экзистенциальных философов Бродский не утверждает
веру в Бога как сверхрациональное осмысление ситуации абсурда бытия. Если
философы резко противопоставляют разум вере, то поэт не сомневается в
правильность рационального знания, считая его не меньшей степени, чем веру,
способом постижения мира.
        Как
неоднократно казано в литературе, для Бродского характерна установка на
поэтическое истолкование таких философских категорий, как Время, Пространство,
взаимоотношение с миром «лирического Я». Родство Бродского с экзистенциализмом
проявляется в образной поэтике, в построении поэтической модели мира. Он
перекликается с экзистенциальными философами, когда они прибегают к
художественным приемам выражения своих идей. Так, геометрически осмысленное
пространство в поэзии Бродского соотносится с примерами из геометрии и
стереометрии, которыми Лев Шестов иллюстрирует экзистенциальный опыт
Кьеркергора  
[       ] .
однако понимание Времени Бродским отличается. Для поэта Время обладает
позитивными характеристиками. Оно в противоположность статистическому
Пространству освобождает из под власти неподвижности; однако одновременно Время
и отчуждает «Я» от самого себя. Утраты, которые несет Время – один из
леймотивов поэтической философии Бродского. Он афористически запечатлен в одном
из эссе поэта: «Общего у прошлого и будущего – наше воображение, посредством
которого мы их созидаем. А воображение коренится в нашем эсъотологическом
страхе: страхе перед тем, что мы существуем без предшествующего и последующего»
[       ]. Мотив Времени – в своей чистой сущности неподвижного (вечности –
«Осенний крик ястреба», 1975), стоящего под вещественным миром («мысли о вещи-
«Колыбельная Трескового мыса») перекликается с трактовкой Времени у
экзистенциалистов. Однако «повторение» события, возможность преодоления потока
Времени Бродский, в отличие от Кьеркегора, исключает для индивида:
«повторяться» могут исторические события, но такие повторения – свидетельства
обезличивающего начала Истории, которая вообще враждебна «Я»; [Нобелевская
лекция, 1987] [1;8-9]. Мотив остановившегося Времени или спресованности, сжатия
– не физического, но исторического – времени, пронизан экзистенциальными
мотивами страданий и отчаяния.
        Экзистенциальное
мировидение во многом определяет отношения к бытию лирического героя Бродского.
Отчужденность «Я» от мира и других у поэта генетически восходит к
романтическому двоемирию, к противопоставлению героя и толпы, однако у автора
«Части речи», «Новых стансов к Августе» романтический контраст и осложнен
экзистенциалистским отчуждением «Я» от самого себя [     ]. Для лирического
героя характерны чувства отчаяния, понимание абсурда бытия, отчужденность от
мира и его неприятие, то есть чувства и экзистенциальные состояния,
определяющие внутренний мир человека ХХ столетия. С
философами-экзистенциалистами И. Бродскго роднит оправдание страдания и боли.
Как бы человек ни протестовал, он оставлен один на один с неизбежностью того
факта, что «человек есть испытатель боли», что «боль не нарушение правил»
(«Разговор с небожителем» 2:213). Эта мысль подчеркивается в стихотворении
«1972 год» :
…
Только размер потери и 
Делает
сметного равным Богу
                                                       (II;
293)
        мотив
внерационального оправдания страданий, понимания его как блага, несущего
человеку мистический опыт богообщения, характерный для религиозной
экзистенциальной философии, в лирике Бродского может быть облечен как в
амбивалентную утвердительно-отрицающую форму («Разговор с небожителем»), так и
выраженный вполне однозначно («На весах Иова», «Исаак и Авраам»).
1.3. Отношение
Бродского к иудео-христианским ценностям
        В
исследовании проблемы «Бродский и христианство» показателен «разброс мнений»,
каждое из которых находит обоснование в текстах и словах самого поэта.
Интерпретация поэзии Бродского как христианской в своей основ, «антиязыческой»
наиболее полно представлена в работах           Я. Гордина [     ] и И. Ефимова
[      ]. Другие исследователи (кстати, в пределах одного сборника – «Размером
подлинника») определяют ее как «виехристианскую, языческую» [    ]. Не
определенность и проблематичность внецерковной веры поэта наиболее отчетливо
выражены в интервью Петру Войлю [       ]. Но в другом интервью Бродский
говорит следующее: «Каждый год на Рождество, я стараюсь написать по
стихотворению. Это единственный день рождения, к которому я отношусь
более-менее всерьез… Я стараюсь каждое рождество написать по стихотворению,
чтобы таким образом поздравить Человека, который принял смерть за час» [       
].
        А далее
следует интервью с А. Найманом, где он приводит строки  Бродского « Назорею б
та старость, /воистину бы воскрес», которые, по утверждению А. Наймана, его
оскорбляют [Р.П. с 144-145]. Речь идет о стихотворении «Горение».
Действительно, они неприемлемы для христианина по нескольким причинам.
Во-первых, поставлена под сомнение идея Воскресения, что совершенно невозможно
даже «для плохого христианина», каким называет себя Бродский. Во-вторых, в
иерархии христианских ценностей абсолютное место отводится Богу. В приведенных
строках страсть к женщине оказывается сильнее чувств Христа, любимая становится
выше Бога. А самое главное – отсутствует пиетет по отношению к Творцу, и Бог
рассматривается всего лишь как источник для еще одного сравнения.
        Для
объективности картины в этом вопросе еще обратимся к еще нескольким суждениям.
Например, к высказыванию А.Кушнера: «Религиозным в настоящем смысле этого слова
Бродский не был. Он даже ни разу не посетил Израиль, Иерусалим…
        С
господом Богом у него были свои интимные, сложные отношения, как это принято в
нашем веке среди интеллигентных людей… Но каждое стихотворение поэта – молитва,
потому что стихи обращены не к читателю. Если эта внутренняя, сосредоточенная
речь и обращена к кому-то, то, как говорил Мандельштам, — к «провиденциальному
собеседнику», к самому себе, к лучшему, что тебе не принадлежит, к «небожителю»
[Здесь; 206]. В какой-то мере с а. Кушнером солидаризируется Л. Лосев: «Иосиф
всегда категорически отказывается обсуждать вопросы веры… Мне смехотворны
нападки на христианство Иосифа. Или иудаизм Иосифа, или атеизм Иосифа и т.д…
Я думаю, что в русской литературе нашего времени, в русской поэзии после
Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама не было другого поэта, который с такой силой
выразил бы религиозность как таковую в своей поэзии»       [Зв.; 163].
        Спорить
о месте христианских ценностей в системе взглядов Бродского, их влиянии на
поэзию, о месте евангельских и шире – библейских тем в его лирике можно до
бесконечности, если не обращать внимания на слова самого Бродского, указывающие
на возможность обойтись без выбора: «Кавафис раскрывался между язычеством и
христианством, а не выбирал из них» [IV; 176]. Кроме язычества и христианства,
это отказ доверять чему-либо, кроме непосредственно данного и проверяемого,
т.е. позитивизм: «Больше не во что верить, опричь того, что // покуда есть
правый берег у Темзы, есть // левый берег у Темзы» [II; 351]. Просматривается и
иудаизм: «Я придерживаюсь представления о Боге как о носителе абсолютно
случайной, ничем не обусловленной воли… Мне ближе ветхозаветный Бог, который
карает… непредсказуемо» [Свен; 90]. Непосредственно – язык: «Если Бог для меня
и существует, то это именно язык». Для поэта царство небесное, доктрины и т.д.
– только трамплины, отправные точки, начальный этап его метафизических
странствий (Свен, 91; 94).
        По
видимому, продуктивнее согласиться с исследователями о существовании
параллельных миров у Бродского [Уланов]. Его мировосприятие и поэзия отражает
состояние культуры постмодернизма. Современные сознания и культура лишены
целостности и однозначности. Современность вбирает в себя и сопоставляет самые
разные теории, идеи, ценности, унаследованные от прошлых эпох, делает их
предметом рефлексии. Культура перестает быть сменой ментальных парадигм.
(Освольд Шпенглер, Френсис Фукку – Яма). ХХ век осознает условность и
ограниченность всех теорий и мировоззрений и исходит из принципа их
взаимодополняемости. В случае Бродского наблюдается такое же стремление не
выбирать и ни от чего не отказываться даже в ущерб цельности. Потому мы
согласимся с позицией Анатолия Наймана, который замечает, что предпочитательнее
говорить не о Творце, а о небе у Бродского и что в словосочетании «христианская
культура» поэт делает акцент не на первом, а  на втором слове [Р.П; 142].
Закономерно возникают вопросы: каковы религиозные истоки поэзии Бродского? Под
влиянием каких факторов происходит его приобщение к иудео-христианской
культуре? Какое место в мировосприятии поэта занимают ее ценности? И, наконец,
каковы основные постулаты его христианства?
        Среди
факторов, обусловивших приобщение Бродского к христианству, следует назвать
«духовную жажду». Любой человек, искренне задавшийся вопросом: «Что правит
мирозданием?» спрашивает о Боге. Взращенный в недрах безбожного государства без
наставников, без богословских книг (Бродский указывает, что Ветхий и Новый
завет он прочитал в возрасте 23 или 24 лет) он пришел к мыслям о Боге одной
лишь силой и страстью своего неземного вопрошания (см: Еф, Амирский).
Впечатление от Священного писателя поэт называет самим сильным в его жизни.
Несмотря на то, что Книги Библии были прочитаны после Бхоговат-гиты и
Махаб-херсты, он совершает выбор в сторону идеалов христианства, или как бы
подчеркивает, иудео-христианство, поскольку одно не мыслимо без другого.
        Можно
предположить, что одним из истоков «духовной жажды» является культура
Петербурга, христианская по своей сути. Неслучайно восемнадцатилетний поэт еще
до прочтения Библии напишет: «Каждый пред Богом наг. / Жалок, наг и убог./ В
каждой музыке Бах,/ В каждом из нас Бог» (I; 25). Эрмитаж, среди картин
которого множество полотен на библейские сюжеты, духовная музыка Баха, Гайдиа,
Персела, архитектура Петербурга с величественными христианскими соборами
становится для Бродского духовным убежищем, атмосферой, обусловившей его, «если
не обязательно интеллектуальную, то по крайней мере душевную деятельность»
[Амур.; 115]. К культурным влияниям следует отнести и высокую классику,
поскольку Бродского к христианству привела сама поэзия, как через собственную
поэтическую практику, так и через стихи Баратынского, Пушкина, Мандельштама»
[Куллэ; 105] . подчеркивая духовную природу поэзии, сам Бродский отмечает:
«Стихотворение, в конце концов, приводится в действие тем же механизмом, что и
молитва» [Ренгин. Фил. Трад.; 13].  Особенное значение в становлении аксиологии
Бродского имеет творчество Данте, Уистана Одена, Томаса Элиоте.
        Непереоценимую
роль в формировании христианских ценностей Бродского сыграла Анна Ахматова. Она
стала последним классиком русской литературы, писавшим стихи на библейскую
тематику. Личное знакомство поэта с А. Ахматовой, разговоры на темы
религиозного существования повлияли на духовную жизнь Бродского. По словам
поэта, именно то, чего она «простила врагам своим, было самым лучшим уроком
того, что является сущностью христианства» [Глэд; 130]. Анне Андреевне
Ахматовой посвящены стихи, ставшие вершиной его духовной поэзии: «Сетера
Сретенье (1972) и «На столетие Анны Ахматовой (1989). В одном из интервью поэту
сказали о том, что христианская тема – в традиционном понимании – не обозначена
достаточно отчетливо, выпукло» в его поэзии на что он ответил: «Она проявляется
в системе ценностей, которые в той или иной степени присутствуют в
произведениях» [Амур.; 115]. Высказывания, эссе, литературно-критические статьи
поэта, его поэзия, мемуарная литература дает возможность назвать основные
постулаты, которые определяют систему христианских ценностей Бродского: Христос
есть Спаситель человечества    [I; 295;II;287,III;127];  голос Бога – это голос
любви и прощения (III;178); творчество – это индивидуальное стремление к
совершенству и в идеале – к святости (IV;181); христьянин – это человек,
который предъявляет к себе высокие нравственные требования [О Цветаевой; 181].
2.2.
Структура лирического «Я» в философской лирике Бродского.
В литературческих исследованиях традиционная проблема лирического героя
оформляется в сложную проблему отождествления создателя текстас непосредственным
носителем текста: поэтическая персона, лирический герой, художественное «Я»,
нарративная маска или обобщенный лирический субъект.
­[          ]
Исследование
вопроса о субъективной организации поэзии Бродского в настоящем разделе
опирается на концепцию Ежи Форино: «И если о самом субъекте можно судить по
свойствам его речи, то об авторе – уже по свойствам и функциям созданного им
субъекта» [            ]
Присутствие
автора в лирике поэтически замаскировано. Но если проанализировать средства изображения
созданного Бродским субъекта, то можно обнаружить, что основной принцип
построения образа лирического героя размещается на пересечении нескольких
уровней – эстетического поэтического, тематического и концептуального.
Что
же лежит в основе лирического героя Бродского?
В
интервью Джону Глэду Борис Хазанов отметил: Бродский – первый, а может быть,
единственный в русской поэзии большой и крупный поэт, который не является
лириком… Это поэт, которому лирическая стихия чужда, может быть
противопоказана» [       ] Это очень важный момент, так как он откладывает
отпечаток на все его творчество и является точкой отправления в создании образа
лирического героя. Лиризм Бродскому чужд. В его произведениях действительно
отсутствует эмоциональный отклик на мельчайшие событии душевной или внешней
жизни – то, что, по мнению критиков, определяет лицо лирика. Эту же мысль
подтверждает и сам Бродский, отвечая на вопрос о своей эволюции: «И если есть
какая-то эволюция, то она в стремлении нейтрализовать всякий всякий лирический
элемент, приблизив его к звуку, производимому маятником…» [          ]
        Другая
черта, важная для понимания образа лирического героя – это сложность восприятия
мира Бродским, необычное поэтическое мышление, которое вбирает в себя огромное
количество сигналов извне. Это очень сложное видение человека, который
наблюдает действительность одновременно в самых разных ракурсах, учитывает
ассоциации словесные, культурные, пользуется игрой слов. Для него это не игра,
но именно способ восприятия действительности. Отсюда происходит такой
сложнейший, разветвленный синтаксис с бесконечными переносами, интонационная
интенсивность, изощренность и пестрота его языка, огромное количество смысловых
завитушек, то, что можно было бы назвать барочностью его языка. И это сложность
восприятия мира придает новое звучание стихотворному произведению. «Редко  кто
добивается такого эффекта в стихах. Это обычно считалось достоянием прозы.
Характерно: то, что всегда было привилегией прозы, оказалось у Бродского чуть
ли не основным поэтическим качеством» (с. 126).
        Все это
помогает Бродскому создать образ лирического героя, человека, который сидит
посреди вещей, звуков, вспышек, игры света и тени, передать его внутреннюю
оцепенелость посреди мелькающего и невероятно сложного мира. Например, в поэме
«Колыбельная Трескового Мыса» описаны жаркая ночь и сидящий в темноте человек.
Он все воспринимает, он слышит звуки музыки, он видит полосы света, различает
огромное множество деталей, вызывающих, в свою очередь, воспоминания еще о
чем-то, а сам он оцепенел, окоченел, посреди всего этого: ничего важного уже
случиться не может, все способное вызывать радость или причинять боль, уже
позади. Герой не хочет огладываться, вспоминать:
И
уже ничего не снится, что меньше быть,
Реже сбываться,
не засорять

времени.
«Как
давно я топчу…»
На губах
лирического героя Бродского постоянная горечь от бренности бытия, от осознания
смертности самого себя и всего сущего.
        Разве ты
знала о смерти больше,
        нежели
мы? Лишь о боли. Боль же
        учит не
смерти, но жизни. Только
        то ты и
знала, что сам я. Столько
было
о смерти тебе известно,
сколько
о браке узнать невеста
может
– не о любви: о браке…
…
смерть – это брак, это свадьба в черном,
 это
не те узы, что год от года
только
прочнее, раз нет развода.
                        «Памяти
Т.Б.»
Мотив
смертности и бренности бытия отразился и на форме самого лирического героя –
это безымянный человек, он фрагментарен и анонимен, в описании этот эффект
достигается определенной системой снижений: «человек в плаще», «человек на
веранде, с обмотанным полотенцем горлом»; «человек размышляет о собственной
жизни, как ночь о лампе»; «сидящего на веранде человека в коричневом»; «человек
в костюме, побитом молью»; человек, которому больше не в чем и – главное –
некому признаваться»; «человек отличается только степенью отчаяния от самого
себя».
Многие
описания построены на устойчивом слиянии безвидности, анонимности и конкретной
прозаической детали, иногда нарочито грубой: «Человек – только автор сжатого
кулака»; «Прохожий с мятым лицом»; «Все равно на какую букву себя послать,
человека всегда настигает его же храп».
При
создании лирического субъекта Бродский пользуется двумя полюсами – «новый
Данте» и безымянный человек, который, хлебнув «изгнаннической каши», «выживает
как фиш на песке», между которыми располагается огромное количество тропов,
парафраз и сравнений, замещающих лирический субъект.
Духота.
Даже тень на стене, уж на что слаба
повторяет
движение руки, утирающей пот со лба.
запах
старого тела острей, чем его очертанья.
                        Трезвость
Мысль
снижается. Мозг в суповой кости тает.
И
некому навести
Взгляда
на резкость.
Здесь
анонимность достигается фрагментарностью изображения лирического героя, а
именно: синекдохой, метонимией: рука, лоб, тело, мысль, мозг. Как в
анатомическом театре от тела отделены, отвержены, отчуждены мышцы, жилы,
гортань, сердце, мозг, глаза: «униженный разлукой мозг»; глаз, засоренный
горизонтом, плачет»; «одичавшее сердце бьется еще за два»; «Вдали рука на
подоконнике деревенеет. Дубовый лоск покрывает костяшки суставов. Мозг бьется,
как льдинка о край стакана».
Когда
идет речь о лирическом герое, всегда ставится вопрос об отношении автора к
герою. «Не всегда легко решить, где кончается писатель и начинается автор, где
кончается автор и начинается один персонаж, где кончается один персонаж и
начинается другой» [    ]. Но известно, что «творец всегда изображается в
творении и часто против своей воли». Таким образом, можно предположить, что
описание Бродским лирического субъекта – своеобразный поэтический автопортрет.
        Рассматривать
себя других имеешь право,
Лишь хорошенько рассмотрев себя.
Создание
Бродским автопортрета подчинено важному для него эстетическому принципу
отстранения, который есть «не просто еще одна граница, а выход за пределы
границы» [       ].
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела.
Итак, автопортрет:
Способность не страшиться процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.
Принцип
отстраняющей дистанции в описании автопортрета преломляется новым углом зрения,
новым взглядом – «с точки зрения времени», что например, помогает Бродскому
надеть маски некоторых мифических и исторических личностей: «современный
Орфей», «безвестный Гефест», Тезей, Эней, Одиссей, «новый Гоголь», «Новый
Дант».
Мастер
контрастов и парадоксов, Бродский примеряет к себе не только тунику Орфея и
мантию Данта, но и «костюм шута: «я – один из глухих, облысевших, угрюмых
послов второсортной державы», «я, певец дребедени, лишних мыслей, ломанных
линий». Это уже не «слепок с горестного дара», а автопортрет, нарисованный в
«ироническом ключе», далеко не лестный и выход за пределы поэтической традиции:
«Я пасынок державы дикой с разбитой мордой»; «усталый раб – из той породы, что
зрим все чаще»; «отщепенец, стервец, вне закона». Детали внешней характеристики
автопортрета банальны, уничижительны, антиромантичны:
        Я,
прячущий во рту
        развалины
почище Парфенона, 
шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой цивилизации – в быту
профессор
красноречья.
Все
это – отказ Бродского от того романтического образа поэта, каким он предстает
перед нами на протяжении веков. Подтверждением сказанному является и
критическое отношение Бродского к традиционному лирическому герою в стихах
своих собратьев по перу. Так, в послесловии к сборнику стихотворений Ю.
Кублановского Бродский пишет, что его лирическому герою не хватает «того
отвращения к себе, без которого он не слишком убедителен» [      ]. Быть
убедительным, нейтральным и объективным – один из эстетических принципов
Бродского. В описании автопортрета этот принцип реализуется определенной
системой снижений, например, аналогией поэтического «я» с вещами: «я теперь
тоже профиль, верно не отличим от какой-нибудь латки, складки трико паяца»; с
пылью: «пусть я последняя равнина, пыль под забором»; с сухостью: «тронь меня –
и тронешь сухой репей»; с математическими понятиями: «я – круг в сеченьи»;
«кому, как не мне, катету, незриму»; с абстрактными категориями: «не отличим от
… доли величин, следствий и причин».
В
изображении лирического субъекта прослеживается предпочтении Бродским части
целому: «мы только части крупного целого»; «И зрачок о Фонтанку слепя, я дроблю
себя на сто, Пятерней по лицу провожу. И в мозгу, как в лесу, оседание наста»;
«И кружится сознание, как лопасть, вокруг своей негнущейся оси»; «лицо
растекается, как по сковороде яйцо». Следующий шаг – ассоциация «я» с осколком,
отбросом, огрызком, обрубком: 
        Огрызок
цезаря, отлета,
        певца
тем паче
есть вариант автопортрета.
        Используемые
приемы приближают Бродского к типу имперсонального поэта, т.к. происходит почти
полное вытеснение лирического «я» из стихотворения, его аннигиляция, что на
языковом уровне достигается путем замещения лирического субъекта и ситуации, в
которой он существует негативными местоимениями к наречиями: «совершенно
никто»; «Ниоткуда с любовью»; «не ваш, но и ничей верный друг»; «Зимний вечер с
вином в нигде». Этим самым Бродский демонстрирует, что ему не чуждо
представление Паскаля о человеке как о чем-то «средним между всем и ничем».
        Человек,
не зависящий, отстраненный от внешних обстоятельств, мелочей, привязанностей,
чувств, беспокойства, тревоги, обретает не покой, но состояние внутренней
свободы и, опьяненный этой свободой неизменно погружается в глубины
собственного Я.
        По
своему психологическому складу Бродский – ярко выраженный интроверт, что
находит отражение в лирическом герое. Внутреннее созерцание и проникновение в
глубинные слои собственного мироощущения развиты у Бродского до такой степени,
что превращают некоторые его сочинения в своеобразный катехизис, в котором,
однако, вопросы и ответы слиты воедино, в одну структуру. Это не просто стихи,
но в определенном смысле серьезные трактаты, изложенные в стихотворной форме;
тем не менее в них всегда присутствует нечто, не позволяющее усомниться в том,
что это все-таки поэзия. «Мышление Бродского в высшей степени ассоциативно и
управляемо лишь поэтической интуицией, но именно отсюда возникает гармонизация,
часто весьма усложненная, основной темы или идеи и колористика звукового ряда.
Так возникает поэзия нового, более высокого измерения» [        ]. 
                Точка
всегда обозрима в конце прямой.
Веко хватает пространство, как воздух – жабра.
Изо рта, сказавшего все, кроме «Боже мой», 
вырывается с шумом абракадабра. 
Вычитанье, начавшееся с юлы
и т.п., подбирается к внешним данным;
паутиной окованные углы
придают сходство комнаты с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не 
отличить златоуста от златоротца.
И
будильник так тикает в тишине, 
точно
дом через десять минут взорвется.
Значит,
человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других. Крайний случай
свободы – глухое одиночество, когда не только вокруг, но и внутри – холодная,
темная пустота.
        Пей
бездну мук.
        старайся,
перебарщивай в усердии!
        Но
даже мысль о – как его? – бессмертье
        есть
мысль об одиночестве, мой друг.
                «Разговор
с небожителем»
Состояния
одиночества, страдания, печали анатомируются Бродским всегда с крайней степенью
обнаженности, но каждый раз по-своему, все новые и новые грани суммируются,
интегрируются поэтом в ударных концовках стихов, при этом передается ощущение
не обреченности, но некой примирившейся с жизнью усталости.        
Лирический
субъект охвачен экзистенциальным пессимизмом. Внутри пусто, имя человека –
Никто, и окружен он ничем. Но мозг его не умолкает. И если прислушаться к тому,
что он там бормочет, и почувствовать себя не бильярдным шаром, загнанным в
лузу, но частью речи, ее лучом, обшаривающим реальность – тогда одиночество и
отчаяние опять вспыхивают свободой – свободой говорить обо всем, что происходит
в уме, когда он вглядывается в пейзаж ненужной, проигранной жизни, — свободой
пережечь весь этот хлам и хаос в кристаллическое вещество стихотворения:
                …сорвись
все звезды с небосклона,
                исчезни
местность, 
                все
ж не оставлена свобода,
                чья
дочь – словесность.
                Она,
пока есть в горле влага,
                не
без приюта.
Скрипи перо. Черней бумага.
Лети минута.
        «Строфы».
        Лирический
субъект Бродского изображен с изрядной долей иронии, в чем можно увидеть отход
от поэтической традиции, складывавшейся на протяжении веков. Характер описания
субъекта обусловлен сложностью мировосприятия поэта и вытеснением лирического
элемента из стихотворения. Последнее достигается реализацией принципа
отстранения.
        Описание
лирического «я» построен на устойчивом слиянии безвидности, анонимности,
прозаической детали. Антиромантический, слегка уничижительный образ субъекта
является выражением мысли поэта об абсурдности жизни, бренности бытия. Это
положение определяет внутренние качества героя – пессимизм и одиночество.
        Образ
«я» у Бродского представлен в ракурсе бытия вообще и вскрывает природу
человеческого существования.  Эмоции лирического героя Бродского – не
спонтанные, прямые реакции на частные, конкретные события, а переживание
собственного места в мире, в бытии. Это своеобразие философское чувство –
глубоко личное и всеобщее одновременно.
2.3.
Пространство и Время в интерпретации И.Бродского.
Категории пространства и времени принадлежат к числу наиболее общих
универсальных категорий культуры, а, следовательно, и литературы. Пространство
и время включает в себя весь комплекс проблем, связанных с жизнью
художественного текста. Будучи ориентированным на создание целостной модели
мира, пространство и время содержит концептуальные моменты мировосприятия
автора и общие принципы преобразования их в художественную ткань текста.
        Для обозначения связи пространства и времени в научной
литературе широко используется термин «хронотоп». Его появление связывают  с
именем М.Бахтина, который придавал понятию культурно-мировоззренческое
значение. Ученый определяет хронотоп как «слияние пространственных и временных
примет в осмысленном и конкретном целом.» (6;121). Смысловое содержание
пространства и времени взаимно выявляют друг друга так что «приметы времени
раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем
(там же; 122). По мнению М.Бахтина, в хронотопе раскрывается не только
временная реальность мира и культуры, но и сам человек, ибо его образ и тип в
культуре в целом «существенно хронотипичен». Литературно-поэтические образы,
формально развертываясь во времени (как последовательность текста) своим
содержанием воспроизводит пространственно-временную картину мира.
        Эти категории являются определяющими и для философской лирики
И.Бродского. на это указывает А.Ранчин, подчеркивая концептуальную связь между
инвариантными темами поэтического мира Бродского – отчуждение «Я» от мира, от
вещного бытия и от самого себя, от своего дара, от слова – и «неизменными
атрибутами этой темы – время и пространство как модусы бытия и постоянный
предмет рефлексии лирического «Я» (62;68).  
        Рассмотрению пространственно-временной организации философской
лирики Бродского посвящен этот раздел.
        В пространственно-временном строе лирики Бродского проявляется
характерная для постмодернизма проекция нескольких временных пластов на
пространственную ось координат. События, происходившие в разные исторические
периоды воспринимаются одновременно и в настоящем, что создает эффект
вневременности. Так, в «Конце прекрасной эпохи» доминируют темы завершенности,
тупика, конца пространства и времени: «Грядущее настало, и оно переносимо…» но
здесь же появляется и тема запредельного существования, преодоления границы во
времени (цикл «Post aut detateni nostram»). Последнее стихотворение цикла
посвящено попытке (и попытке удавшейся) преодоления пространственной границы –
переходу границы империи. Начинается оно словами: «Задумав перейти границу…», а
заканчивается первым впечатлением от нового мира, открывшегося за границей, —
мира без горизонта:
        … вставая навстречу
        еловый гребень вместо горизонта.
Мир без горизонта – это мир без точки отсчета и
точки опоры. Стихотворения первых эмигрантских лет пронизаны ощущением
запредельности, в прямом смысле слова за – граничности. Это существование в
вакууме, в пустоте:
        Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря.
                                       (II,
397).   
        Вместо привычных характеристик пространства – времени здесь
что-то чуждое и непонятное:
                Перемена империи связана с гулом слов
                с лобачевской суммой чужих углов,
в возрастанием исподволь шансов
встречи
параллельных линий, обычной на
полосе…
                                                       (II; 161).
        Для поэзии Бродского вообще характерно ораторское начало,
обращение к определенному адресанту (ср. обилие «последний», «писем» и т.д.).
однако если первоначально Бродский стремился фиксировать позицию автора, в то
время как местонахождение адресанта могло оставаться самым неопределенным
(например: «Здесь, на земле…» («Разговор с небожителем»), «Когда ты вспомнишь
обо мне / В краю чужом… («Пение без музыки»), то в зрелой лирике (сб. «Часть
речи») потратив, фиксируется, как правило, точка зрения адресанта, а местонахождение
автора остается неопределенным, а подчас и неизвестным ему самому («Ниоткуда с
любовью»). Особенно характерно в этом отношении стихотворение «Одиссей
Телемаху» (1972), написанное от лица потерявшего память Одиссея:
                …ведущая домой
        дорога оказалось слишком длинной, 
        как будто Посейдон, пока мы там 
        теряли время, растянул пространство.
        Мне неизвестно, где я нахожусь,
        что передо мной. (II; 301).
        Изучая пространство, Бродский оперирует не Эвклидовыми
«Началами», а геометрией Лобачевского, в которой, как известно, параллельным
прямым некуда деться: они пересекаются.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться,
и тут, тут конец перспективы.
                                       (II, 162).
Пространство для поэта бесконечно, но это дурная,
застывшая бесконечность, мумия. В этом самом «конкурсе перспективы» Бродский
находит лишь пустой триумф бессмысленной бесконечности, место без ориентиров, в
котором безразлично направление, в котором нет вектора.
Ты не услышишь ответ, если спросишь «куда»,
так как все стороны света сводятся к царству льда.
                                       (III; 90).
Пространство для Бродского – место пребывания
вещей. Но вещь ведет псевдожизнь: притворяется существующей, а поэт ее 
разоблачает, обнаруживая в предмете его отсутствие:
Стул состоит из чувства пустоты.
…………………………………….
стоит он в центре комнаты столь наг,
что многое притягивает глаз.
                                       (III, 147).
Далее стул становится похожим на персонаж с
картины Босха. Он одушевляется, но лишь для того, чтобы обнаружить иллюзорность
своего бытия.
Но это только воздух. Между ног
коричневых, что важно – четырех,
лишь воздух, то есть, дай ему пинок, 
скинь все с себя – как об стену горох.
Лишь воздух. Вас охватывает жуть.
Вам остается; в сущности, одно:
вскочив, его рывком перевернуть.
Но максимум, что обнаружится, — дно.
Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
Товар из вашей собственной ноздри.
                                       (III, 146).
Так выясняется, что вещи еще хуже пустоты – она
лицемернее чистого пространства, вакуума, нуля.
Бродский наделяет вещь одним важным свойством – взаимодействием
с пространством.
Вещь, помещенной будучи, как в Аш-
два-О, в пространство…
пространство жаждет вытеснить…
                                       (III, 145).
Таким образом, в конфликте Пространства и вещи
ведь становится активной стороной: Пространство стремится вещь поглотить, а
вещь – его вытеснить. Однако, поглощаемая Пространством, вещь растворяется в
нем. Цикл «Новый Жюль Верн» начинается экспозицией свойств Пространства:
«Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна», которое сначала стирает
индивидуальные особенности попавшей в него вещи:
И только корабль не отличается от корабля.
Переваливаясь на волнах, корабль
выглядит одновременно как дерево и журавль,
из-под ног у которого ушла земля…
                                       (II, 387).
И, наконец, разрушает и полностью поглощает ее.
Примечательно, что при этом само пространство продолжает «улучшаться» за счет
поглощаемы им вещей:
Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
Вдалеке на волне покачивается какой-то безымянный
предмет.
                (II, 393).
Следует отметить, что главное в вещи – ее границы
(например, окраска). Это граница обладает двойственной природой – будучи
материальной, она скрывает в себе чистую форму:
        … Окраска
вещи на самом деле маска
бесконечности, жадной к деталям.
                               (III; 35).
Если основное в вещи – ее границы, то и значение
ее определяется, в первую очередь, отчетливостью ее контура, той «дырой в
пейзаже», которую она после себя оставляет. Следовательно, мир – это арена
непрерывного опустошения, пространство, сплошь составленное из дыр,
оставленными исчезнувшими вещами. У Бродского данная концепция перехода от
материальной вещи к пустоте в пространстве, к чистым структурам соотносится с
платоновским восхождением к абстрактной форме, к идее (35;201).
Однако, несмотря на то, что философия Бродского
обнаруживает платоническую основу, по крайней мере в двух моментах она прямо
противопоставлена Платону. Первый из них связан с трактовкой категорий
«порядок/беспорядок» «космос/хаос»; второй категорий «общее/частное» (63; 8).
В противоположность Платону, сущность бытия, по
Бродскому, проступает не в упорядоченности, а в беспорядке, не в
закономерности, а в случайности. Именно беспорядок достоин того, чтобы быть
запечатленным в памяти, («Помнишь свалку вещей…»); именно в бессмысленности
проступают черты бесконечности, вечности, абсолюта:
… смущать календари и числа
присутствием, лишенным смысла,
доказывая посторонним, 
что жизнь – синоним
небытия и нарушенья правил.
                        (III; 99).
Я, как мог, обессмертил
то, что не удержал.
                (II; 495).
        Бессмертно то, что потеряно: небытие /«ничто»/ абсолютно. 
С другой стороны, трансформация вещи в абстрактную
структуру связана не с восхождением к общему, а с усилением частного,
индивидуального:
В этом и есть, видать,
роль материи во
времени – передать
все во власть ничего,
чтоб заселить верто-
град голубой мечты,
разменявши ничто
на собственные черты.
…
Так говорят «лишь ты», 
заглядывая в лицо.
«Сидя в тени»;
                (III; 71).
Только полностью перейдя «во власть ничего», вещь
приобретает сою подлинную индивидуальность, становится личностью. Бродского
интересует мир вещей, каждая из которых ценна, в первую очередь, именно своей
неповторимой индивидуальностью, своей неповторимой индивидуальностью, своей
случайностью и, следовательно, необязательностью [65; 11].
Здесь четко прослеживается одна из философем
Бродского: наиболее реально не происходящее, даже не происшедшее, а то, что так
и не произошло. Именно на этом уровне возникает у Бродского образ перехода
Пространства во Время: «Ибо отсутствие пространства есть присутствие времени».
«То, что так и не произошло,» — подлинная жизнь, существует не в Пространстве,
а во времени. К нему Бродский относится по-другому:
Время больше пространства.
        Пространство – вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь – форма времени…
                        (III; 136).
Поэт свидетельствует, что пространство для него
действительно и меньше, и менее дорого, чем Время. Не потому, однако, что оно –
вещь, тогда как Время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью всегда
предпочтительнее последнее» (34; 83).
Так устанавливается иерархия понятий, согласно
которой время значительнее, но и дальше человека, безразличнее к нему.
Припомнить себя человеку дано только в Пространстве: предмет, краска, запах,
жест… У безразличного Времени человеческая память не может отвоевать и обжить
хотя бы маленький уголок пространства.
С точки зрения времени нет «тогда»
есть только «там»; и «там», напрягая взор,
память бродит по комнатам в сумерках, точно вор,
шаря в шкафах, роняя на пол роман, 
запуская руку к себе в карман.
                               (III; 59).
Время представляет собой переход границы бытия:
«время создано смертью» (II,162).
Что не знает Эвклид, что, сойдя на конус, 
вещь обретает не ноль, но Хронос
                               (II, 276).
Взгляд во Время – это взгляд вверх, вглубь
Вселенной, в смерть.
Время есть мясо немой вселенной.
Там ничего не тикает. Даже выпав
из космического аппарата,
ничего не поймаете: ни фокстрота,
ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
Вас убивает на внеземной орбите
отнюдь не отсутствие кислорода,
но избыток Времени в чистом, то есть –
без примеси вашей жизни виде.
                               (II; 322).
В интервью Джону Глэду Иосиф Бродский сказал:
«Более всего меня интересует – это время и тот эффект, какой оно оказывает на
человека, как оно его меняет, как обтачивает, т.е. это какое вот практическое
время в его длительности. Это то, что происходит с человеком во время жизни,
то, что время делает с человеком, как оно его трансформирует. С другой стороны,
это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и миром»
. (23; 140).
Под действием времени происходит преображение
человека и всего мира:
Все, что мы звали личным, 
что копили, греша, 
время, считая лишним,
как прибой с голыша,
стачивает – то лаской,
то посредством резца – 
чтобы кончить цикладской
вещью без черт лица.
                        (II; 457).
Со временем вещь «теряет профиль» и, получив имя,
 тотчас 
        становится немедля частью речи.
Слова «пожирают» не только вещи, но и человека,
редуцируя его
до грамматической категории:
от всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
Следуя этой логике, следующий шаг – «переход от
слов к цифрам» к знаку вообще, к иероглифу:
                … туда, годе стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как
иероглиф;
Как любые другие неразборчивые письмена.
                                       (III; 64).
        Все эти топы свидетельствуют о глубокомысленной и опасной игре
поэта со Временем, увлекающей его в необозримое Ничто: «Трансформация человека
в вещь, в иероглиф, в число – это есть  вектор в Ничто», — объясняет Бродский
(85; 189). Этот выход в чистоту и абстракцию ведет к следующему описанию
человека:
слезою скулу серебря,
человек есть конец самого себя
И вдается во Время.
Когда наблюдение ведется «с точки зрения времени»,
принятая человеком концепция мироздания оказывается несовершенной и требует
замены принципа относительности, который поэт распространяет на все без
исключения: «От всякой великой веры остаются, как правило, только мощи»; «от
лица остается всего лишь профиль»; «от великой любви остается лишь равенства
знак».
Следовательно, время изнашивает, искажает, уродует
и, наконец, вполне уничтожает не только вещи, предметы, человека, но и
ценности, такие понятия, как любовь, одиночество, вера, смерть. Да и на этом
Время не останавливается, идет дальше: оно стирает даже собственные следы:
Время, текущее в отличие от воды
горизонтально от вторника до среды
в темноте там разглаживало бы морщины
и стирало бы собственные следы.
С точки зрения времени в мире существует только
одна сила, способная противостоять разрушительному началу, способная придать
пустоте, где «Время – вектор в Ничто», глубокий экзистенциальный смысл. Эта
сила – слово, которое может защитить поэта, верно служащего языку.
Таким образом, философские мотивы Бродского:
человека и Бога, любви и ненависти, жизни и смерти, начала и конца, поданы в
одной тональности, в одном ракурсе – «с точки зрения Времени». Для Бродского
Время обладает позитивными характеристиками. В противоположность статическому
Пространству, оно освобождает из-под власти неподвижности; однако одновременно
Время и отчуждает «Я» от самого себя.
Традиционно Время стремится к расширению до
вечности. Категория вечности входит по-разному: через прямые и опосредованные
исторические, библейские, мифологические реминисценции, аналогии с природным
временем, путем снятия всякой маркировки времени.
Что касается художественного Пространства, то оно
содержит тенденцию безграничного расширения до охвата всей земли, вселенной,
мироздания. По сравнению с художественным временем его роль в раскрытие идеи
произведения вторична, но она аналогична роли Времени и с ней тесно
взаимодействует.
2.4.
Эстетическое кредо поэта
В русской поэзии
ХХ века житейская рефлексия играет особую роль. Теоретические концепции
Мандельштама, Хлебниковой, Цветаевой во многом определяют их поэтику и влияют
на последующее развитие поэтической мысли. Бродский завершает линию
поэтов-теоретиков собственного творчества. Его эстетические позиции отражены в
лирике, в эссе, в литературной критике, в Нобелевской речи. 
Эстетическое кредо Иосифа Бродского нами
рассматривается в двух ипостасях: во-первых, представления автора о
взаимосвязях искусства  и  действительностях; взаимоотношениях этического и
эстетического; о свободе творческой личности, во-вторых, понятие язык как
основное в категориальном поле эстетики Бродского, как цельная продуманная
концепция философского порядка.
Сущность искусства, по Бродскому, состоит в
гармонизации человеческого духа и таким образом,- в гармонизации мира, ибо
«обладающее собственной генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не
синонимично, но в лучшем случае параллельно истории, и способом его
существования является создание всякий раз новой эстетической реальности.»
Рассматривая категорию искусства, Бродский
выдвигает на передний план понятие эстетики, подчеркивая ее первичные функции
по отношению к этике: «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для
человека его реальность этическую, ибо эстетика – мать этики; понятия «хорошо»
и «плохо» — понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и
«зла». В этике не «все дозволено», потому что количество цветов в спектре
ограничено». Эстетической функцией искусства, считает Бродский, является
наделение человека сознанием своей индивидуальности, неповторимости: «Если
искусство чему-то учит /и художника — в первую голову/, то именно частности
человеческого существования. Будучи наиболее древней – и наиболее буквальной –
формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в
человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности –
превращая его из общественного животного в личность», В эстетических взглядах
поэта чувству отстраняющей дистанции придается первостепенное значение. Именно
убеждение в том, что письменный стол поэта должен стоять во вне» определяет
отношение Бродского к искусству как к чему то, что само ценно внутри. Кроме
того, искусство свободно и никому не должно служить. Эстетика Бродского
продолжает традиции Пушкина, заявившего что «цель поэзии – поэзия».
Учитывая, что онтологической первоосновой всей
житейской концепции Бродского (см. «Нобелевскую речь») является собственно
Язык, живое самообновляющееся Слово, можно говорить о трех направлениях
развития языка, выделяя в качестве составляющих:
1. Язык в его соотнесенности с Небом,
олицетворяющий одновременно автора-творца с самим Языком и – в более частном
случае – с культурной традицией как формой существования литературы;
2. Язык в его соотнесенности с материей, первичной
иконою жизни, олицетворяющей одновременно соотнесенность автора с реальным
миром и запечатленным на бумаге литературным текстом как частью реального мира;
с Историей как способом существования литературы;
3. Экзистенциальная составляющая, включающая
соотнесенность собственного автора – человека и автора – творца,
бессознательного архитипического проязыка и структурирование его в связной
речи; стремление каждого нормального человека к личной свободе и подневольности
поэта «диктату языка», вплоть до трезвой констатации, что «не язык является его
инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования»[т-во
Куллэ, личн.137].
Абсолютизация языка, признание его примата над мыслью позволили
Бродскому преодолеть зависимость от культурных традиций, брести право
беседовать с ней на равных, вырваться из книжности, сознавая при этом, что
культура стала частью жизни.
Придавая языку универсальное значение, Бродский имеет ввиду не
традиционную функцию языка, которую поэт актуализирует в поэтическом тексте, а
гораздо более глубинные вещи, связанные с исконной сущностью языка. Язык – Муза
древних, вдохновлявшая поэтов. Язык отражает метафизические отношения, и
единственная заслуга поэта – это понять закономерности, которые находятся в
языке, передать его гармонию.
Наделив слово божественной природой, способное восстановить Время,
Бродский выстраивает в собственном мировоззрении определенную иерархию
ценностей и доходит до глубинного смысла процесса взаимодействия Времени и
слова как метонимии языка: «Если время покланяется языку /строчка из
стихотворения Одена «Памяти Йетса»/, это значит, что язык выше или старше
времени, которое в свою очередь, выше и старше пространства. Так меня учили, и
я, конечно же верил этому. А если время, которое тождественно божеству – нет,
даже поглощает его, само покланяется языку, откуда же возник язык? Ибо дар
всегда меньше дарителя. И не есть ли тогда язык вместилище времени? И не потому
ли тогда время поклоняется ему? И не есть ли песнь, или поэма, или просто речь,
со своими цезурами, паузами, спондеями и т.п., — игра, в которую язык играет,
чтобы реконструировать время? /10,с.168/
Бродский возводит слово, язык в степень абсолюта. И тем самым, по
выражению В.Полухиной, включив слово во все типы трансформации реального мира в
поэтический, преобразовывает классический треугольник в квадрат:
Дух-Человек-Вещь-Слово. За счет включения слова в метафорический квадрат,
каждый из его составляющих освещается новым светом и может быть по-новому
описан.     [      ;      ]
Цель поэтического творчества – звук, своей чистотой, верностью придающий
слову, с которым он выражается, единственно точное, выбранное из груды
приблизительных смыслов значение. Пишущий стихотворение «гнет, строгает и
скоблит слово» не как ему благорассудится, а «вонзаешь нож /разрез едва ль
глубок/ и чувствуешь, что он уж в чьей-то власти».
Язык по, Бродскому,-автономная, высшая, самостоятельная, созидательная
категория, диктующая лирическое повествование, он первичен: «Творческие
процессы существуют сами по себе… Это скорее продукт языка и ваших собственных
эстетических категорий, продукт того, чему язык вас научил. У Пушкина: «Ты
царь, живи один, дорогою свободной иди, куда ведет тебя свободный ум».
Действительно, в конечном счете, ты сам по себе, единственный тет-а-тет,
который есть у литератора, а тем более у поэта, это тет-а-тет с его языком, с
тем как он этот язык слышит. Диктат языка – это и есть то, что в просторечии
именуется диктатом музы, на самом деле это не муза диктует вам, а язык, который
существует у вас на определенном уровне вашей воли» /20,с.7/. 
И только поэт знает, на что способен язык, ему дано открывать
возможности языка, до него не существовавшие. Например, как Бродский,
догадался, что частям речи не чужды метаморфозы, что глаголы, существительные и
местоимения могут короткий миг жит по одним законам.
«И он сказал».
«А он сказал в ответ».
«Сказал исчез».
«Сказал пришел к перрону».
«И он сказал».
«Но раз сказал – предмет,
то также должно относиться к он у».
Говоря о том, что поэт есть лишь «средство существования языка»
/18,с.7/, Бродский видит в творчестве акт прежде всего экзистенциальный, акт
познания, самопознания, разрешение гносеологических проблем, т.е. самоцель.
Отсюда следует, что единственная задача поэта состоит в том, 
Чтоб вложить пальцы в рот – эту рану Фомы – 
И, нащупав язык, на манер серафима,
Переправить глагол.
«Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова».
«На самом деле,- признает Бродский,- у поэта никакой роли нет, кроме
одной: писать хорошо. В этом и заключается его долг по отношению к обществу,
если вообще говорить о каком-то бы ни было долге вообще»/21,с.21/
Высказывание поэта напоминает блоковскую статью «О назначении поэта».
Улавливать звуки, идущие из глубины вселенной, и этот «шум» преобразовывать в
«музыку» — такова для Блока главная задача художника. У Бродского есть
стихотворение, содержащее скрытую цитату из блоковской работы:
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако
смотрю в окно и, написав «куда»,
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Предо мною – сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши,
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухне дальних родственников – скаред
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.
Однако «музыка» Бродского не похожа на классический мотив, хотя само
стихотворение в целом и выдержано в классическом ключе. Скорей всего, это
«музыка» протеста против чудесного придуманного мира, против условной иерархии
вещей, согласно которой природа или любовь заведомо прекрасна, против иллюзий –
к которым русская поэзия всегда относилась очень уважительно. «Тьмы низких
истин нам дороже нас возвышающий обман»,- сказал Пушкин, и это наблюдение
иногда интерпретировалось как жестокое требование «красоты» в ущерб «правде».
Не случайно Ходасевич позволил себе оспорить эту фразу /Пушкинскому
«возвышающую правду», восставая против права поэта воспарять над реальностью. 
Иосиф Бродский тоже за «возвышенную правду», какой бы мучительной и
грубой она ни оказалась. В этом смысле он идет еще дальше, поверяя этой правде
те многочисленные «возвышающие обманы», которые окружают человека. Причем
Бродский покушается не только на мелкие, спонтанно возникающие мифы, но и
главные стоящие от века.
В свете сказанного представляется закономерная частотность языка в
поэзии Бродского. Составляющие его выведены в заглавия («Глаголы, цикл «Части
речи»), отдельные элементы складываются в «диктат языка», и язык начинает
«творить» историю, порождать мир реальный («но пока мы живы, пока есть прощенье
и шрифт…», «кириллица, грешным делом, разбредясь по прописи вкривь ли, вкось
ли, знает больше чем та сивилла о будущем», «о своем- и о любом- грядущем я
узнал у буквы, у черной краски»). «Оправдание языка» становится доминантой
эстетического мира поэта.
Таким образом, говоря об искусстве и изображаемой им действительности,
Бродский считает основным отражать художественную правду, что достигается
умением быть нейтральным, объективным, убедительным. Само же искусство, по
мнению поэта, свободно и никому не служит, его сущность проявляется в
гармонизации человеческого духа и в наделении человека чертами
индивидуальности, неповторимости. Вера в язык вводит И. Бродского в
классическую эстетику, сохраняя его экзистенциональное право быть поэтом, не
чувствуя абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьезный и
неразгаданный смысл, относиться к творчеству как к великому таинству,
совершаемому языком над человеком. Видя в языке прежде всего категорию
креативную, Бродский расценивает поэта лишь как средство существования языка.
Эта, неизменно повторяемая мысль поэта о языке как высшей творящей силе;
автономной от субъекта речи, о творчестве, как порождении не личности,
записывающей текст, но самого языка, является не только своеобразным отзвуком
античных философских теорий логоса и идей – эйдосов (первообразов, прообразов
вещей), а так же и христианского учения о Логосе, ставшем плотью. Представления
Бродского о языке соотносятся с идеями мыслителей и лингвистов ХХ века об
автономии языка, обладающего собственными законами порождения и развития.
3.1 «Лексическая
дерзость» как определяющая черта поэтики.
Одна из
важнейших черт поэтики Бродского – дерзость в пользовании лексикой,
проявляющаяся в недискриминированном словаре. По словам Я. Гордина, в очередной
раз в русской культуре, в русском языке поэт очень многое соединил. Просто он
осуществил тот же принцип, которым пользовался и Пушкин, и Пастернак – введение
новых пластов на новом уровне. (26; 215).
В философской лирике
Бродского сближаются далеко отстоящие друг от друга слованые пласты:
церковно-славянизмы, научные термины, слова – сокращения советской эпохи,
городской и тюремный сленг, книжная лексика, табуированные выражения,
просторечье и диалекты. Полилексичность Бродского исследователями
истолковывается по-разному а, именно:
—   
совмещение высоких и низких слов как следствие установки на
«депоэтизацию текста, на разрушение вызвышающего обмана» (И.Виноградова; 79);
—   
один из способов противостояния автоматизации, окостенению приемов или
превращения живого слова в надпись на камне, а поэта в мраморную статую, как
попытка раздвинуть смысловую перспективу текста (А.Рончин; 63);
—   
как продолжение великого труда по переплавлению и очищению от шлака
всего «совяза», поскольку вся страна говорила именно на таком языке
(В.Полухина; 57).
Известно,
что Бродский отказывается быть зависимым от истории и не считает себя в долгу
перед обществом. Однако, по его словам, «пользуясь языком общества, творя на
его языке, особенно творя хорошо, поэт делает как бы шаг в сторону общества»
(57; 69).
И.Бродским
унаследован акмеистический принцип писать на уровне слов, а не фраз. В этом
смысле его лирика отличается идеальной плотностью текста и заостренностью
авторской стилистики. Поэт не стоит на месте, он делает открытия в новой
стиховой речи. Сложнейшие речевые конструкции, разветвленный синтаксис,
причудливые фразовые периоды опираются на стиховую волну, поддержать его. На
своем пути она захватывает самые неожиданные лексические пласты, создает самые
невероятные ?контомипоции?.
В
лирике Бродского «язык улицы» органично соединяется «изысками» сугубо
интеллигентской речи, с языком и понятиями мировой культуры, «трепетная ложь»
высокой поэзии впрягается «в одну телегу» с «конем»  повседневной общеупотребительной
лексики, создавая неповторимый стиль поэзии И.Бродского:
…Я,
прячущий во рту/развалины почище Порфенона/шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой цивилизации – в быту/профессор красноречия… (II; 299). Или:
Севио
Отчество, гравюра
На
лежаке – Солдат и Духа/ Се вид Отчества – Лубок Старуха чешет мертвый бок
                                   (II;
300).
Проследим
подробнее за условиями реализации функций высокой лексики (архаизмы, историзмы,
книжные слова) у Бродского. В ряде произведений высокая лексика становится
компонентом стилизации; создает традиционные стилевые эффекты торжественности,
патетичности
А
было поведано старцу сему
о
том, что увидит он сметную тьму
не
прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось.
И старец промолвил: «Сегодня,
Регенное
некогда ?слабо? храня,
Ты с
миром, Господь, отпускаешь меня
затем
что глаза мои видели это
дитя:
он – Твое продолжение и Света
источник
для идолов чтящих племен,
и
слова Израиля в нем…»
                                   (II;
287).
Высокая
стилевая доминанта в стихотворении «Сретенье» обусловлена употреблением
архаизмов (чело, регеннное некогда, твердь, сему, плоть, чтящих, рамены, сия) и
книжных слов (семью колонн, пророчища, согбенная Анна, светильник, храм,
поведана, некая, свершилось).
Как
видно из приведенного примера, в лирике Бродского философского характера
наблюдается сочетание употребительных архаизмов, вошедших в состав поэтической
лексики (чело, плоть, твердь) с более редкими и  в силу этот обладающими
большей стилевой выразительностью (рамены, регенное некогда, предмет
пререканий), что обуславливает своеобразную контаминацию функции поэтизации с
функцией создания высоких стилевых эффектов и сообщает повествованию
возвышенность, превышающую уровень обычной для Бродского поэтизации. Во второй
функции архаическую лексику у Бродского постепенно начинает вытеснять книжные
слова.
Использование
подобной лексики Бродским является одним из приемов создания иронического
смысла. В философской лирике поэта следует разграничивать  исск. Аспектов
реализации иронии: как «структурирующий» фактор; как стилистическая фигура и
как мировосприятие. В данном случае рассмотрим явление полилексичности создания
причин в стихотворении «Разговор с небожителем». Поэт смело соединяет в одном
тексте архаизмы (поелику, уста, лик, наг, сир, глагол, уста), книжную лексику
(дух – исцелитель, борд, Ковчег) с просторечием, прозоизмами, жаргонизмами и
арготизмами. Например: «Смотри ж, как наг и сир, ?жлоблясь? о Господе»; «Как на
сопле/все виснет на крюках своих вопросов,/как вор трамвайный, борд или
философ…/; «… Несет, как рыбой, с одесной и с левой…». Смешенье различных
эмоциональных красок, казалось бы, несоединимых пластов является особым приемом
Бродского, способом передачи гротескного мироощущения. Достоинство иронии – ее
многомерность, многоплановость, сочетающаяся с внешней емкостью, лаконичностью
формы. – создается за счет языковых средств. Для Бродского ирония – это способ
подняться под обстоятельствами, над целой эпохой, принявшей вид «дурного сна».
Еще
одним приемом создания иронического смысла на уровне лексики является ?макороническая?
речь. В стихотворении «Два голоса в резервуаре»:
Я
есть антифонист и антифауст
Их
либе жизнь и обожаю хаос.
Их
бин хотеть, лепоссе официрен,
деле
дайтн цум Фауст коротко штацирен.
                                   (I,
433).
Макороническая
речь подчеркивает не только национальную принадлежность Фауста, н и создает
образ ученого, обуреваемого иссушающей интеллигентской жаждой знания ради
знания, исповедующего неприемлемую для Бродского человеконенавистническую
философию. 
Одно
из самых любимых Бродским стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку»
является ярким образцом полилексичности. В нем сближаются далеко отстоящие друг
от друга словарные пласты – лагерный словарь (барак, конвой); тюремный сленг
(кликуха); пафос (благодарность и солидарность); простонародные выражения
(слонялся, сызнова, жрал), не нормативные формы (только – в женском роде) и
книжная лексика (озирал, вскормиле). Это свидетельствует, что поэт прекрасно
владеет не только высоким поэтическим словом, но и его антиподом – языком
улицы, шокирующим лексиконом социальных низов. На эту особенность указывает
Ю.Кублановский: : «У него (Бродского) язык действительно сформированный
Ленинградом. Напрасно Солженицын как-то поставил Бродскому в вину, что тот
пишет на городском сленге. Нет, у Бродского и язык, и словарь превосходит – это
язык Питера, язык Набокова, язык времени, годе жаргон имеет особый шарм (23;
127). 
Поэт,
на долю которого выпала воистину пушкинская задача – открыть двери поэзии для
всех слоев живого русского языка, включая не нормативную лексику и тюремный
сленг, весь «совяз» оказывается изгнанным из живого языка. Этот факт часто
повергал его в отчаяние более глубокое, чем «тоска по родине». Но и оказавшись
за физическими пределами русского языка и культуры, Бродский продолжает служить
речи родной, словесности (II; 292), осуществляя демократизацию языка.
3.2. Специфика
поэтического синтаксиса
Синтаксис
стихотворений Иосифа Бродского сложен, многомерен, разветвлен, он обусловлен
высшей степенью ассоциативности мышления поэта. Кроме того, Бродский многословен.
Его стихотворения для русской поэзии непривычно длинны. Если Блок считал
оптимальным объемом для поэтического произведения 12-16 стихов, то у Бродского
обычны стихотворения, состоящие из 100, 200 и более стихов. Необычно
многословны и фразы поэта: если средняя длина предложения в русской поэзии 2-4
стиха, то у Бродского нередко встречаются фразы в 20-30 и более стихов,
тянущиеся из строфы в строфу. Таким образом, то, что всегда было привилегией
прозы, оказалось у Бродского  чуть ли не основным поэтически качеством.
Вот
я вновь посетил
эту
местность любви, полуостров заводов,
парадиз
мастерских и аркадию фабрик, 
рай
речных пароходов,
я
опять прошептал:
вот
я снова в младенческих ар ларах.
Вот
я вновь пробежал Малой Охотой сквозь тысячу арок.
                                       (I;
217).
Создают
эффект прозаизации и обилие сильных переносов, которые способствуют выявлению
драматизации ситуаций или внутреннего состояния героя.
Узнаю
этот вечер, налетающий на траву,
под
него ложащуюся, точно под татарву.
узнаю
этот лист, в придорожную грязь
Падающий,
как обагренный князь.
Растекаясь
широкой стрелой по косой скуле
деревянного
дома в чужой земле,
что
гуся по полету, осень в стекле внизу
Узнает
по лицу слезу.
                                       (II;
339).
Синтаксис
предложений нарочито усложнен обилием переносов, вставных конструкций,
обособленных определений и обстоятельств; слова не признают границы стихов и
даже строф, они как бы пытаются заполнить пустоту между ними.
Принимаю
твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех
отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
и
быть может, сигнал – дружелюбный – о прожитой жизни,
чтоб
не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.
                                       (III;
68).
Одним
из отличительных знаков поэтического синтаксиса Бродского является прием
шквального перечисления предметов, мелькающих перед взором движущегося
наблюдателя. Тон этому приему был задан ведущим внешним сюжетом Бродского –
движение в пространстве среди хаоса предметов. Впервые прием перечисления
использовался поэтом в стихотворении «Пилигримы»:
Мимо
ристалищ, капищ, 
мимо
храмов и баров,
мимо
шикарных кладбищ, 
мимо
больших базаров,
мира
и горя мимо, 
мимо
Мекки и Рима, 
синим
солнцем палимы
идут
по земле пилигримы.
                               (I;
24).
Прием
был доведен до абсолюта в «Большей элегии Джону Донну». Играл немалую роль в
«Зофье», «Исааке и Аврааме», «Столетней войне». Но изначально и сущностно он
связан с идеей движения, бегства, странствия.
3.3. «Нейтрализация
лирического элемента» в просодии 
Сложный,
разветвленный синтаксис порождает своеобразный пульс стихотворения, удивительно
соответствующий его поэтическому содержанию. Этот пульс создает живое дыхание
стиха, его нервную систему, рождает характерную для Бродского внутреннюю
моторику, которая может быть разной – напряженной, драматической или, наоборот,
спокойно-созерцательной, мягко-замедленной и – что характерно – очень часто
переменной. Допуская большую свободу варьирования ритма от строфы к строфе,
поэт тщательно следит за тем, чтобы все стихотворение было жестко
сцементировано единой системой рифмообразования; если стихотворение состоит из
нескольких выделяемых нумерацией частей, то для каждой части может
использоваться своя система рифмовки. Например, большое стихотворение
«Колыбельная Трескового Мыса» состоит из 12-ти пятистрофных главок и написано в
двух различных размерноритмических структурах: все четные главы имеют жесткую
рифмовку типа АВААВСС, все нечетные ААВССВ. При этом в обеих структурах –
переменная ритмика, то качающаяся от строфы к строфе, то неизменная на
протяжении нескольких строф:
      Опуская
веки я вижу край
ткани 
и локоть в момент изгиба.
Место,
где я нахожусь, есть рай,
ибо
рай – это место бессилья. Ибо
это
одна из таких планет,
где
перспективы нет.
                             (II;
355).
Эта
цитата – пример фиксированного пульса для всей 10-й главы. Совершено другой
метроритм у нечетных глав:
Восточный
конец Империи погружается в ночь. Цикады
умолкают
в траве газонов. Классические цитаты
на
фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно
чернеет,
словно бутылка, забытая на столе.
Из
патрульной машины. Лоснящейся на пустыре,
звякают
клавиши Рэя Чарльза.
                               (II;
355).
Ритм
и рифма в стихах Бродского несут особую художественную нагрузку, они в высшей
степени функциональны, и когда наполняются продуктом необычного художественного
мышления Бродского, то в результате возникает внутренняя гармония и реально
осязаемая мощь его поэзии.
Бродский
развил бесконечные возможности рифм и ритма русского стиха путем свободной
перекомпановки и разрывов.
Существует
предание о том, как родился гомеровский стих – о том, как набегающая волна моря
провоцирует слушающего волну поэта отвечать ей (даже цензура (Паустовский),
суть не что иное, как замедленное движение отпрянувшей волны). (59; 7).
Отталкиваясь от метра, рожденного Понтом Эвксинским, Бродский говорит:
Я
родился и вырос в балтийский болотах, подле
серых
цинковых волн всегда набегавших по две.
И
отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющейся
между ними, как мокрый волос…
                               (II;
403).
Это,
конечно, совсем не тот голос, что взывал: «Встала из мрака младая с перстами
пурпурными Эос…» Но здесь, как некое своеобразное противопоставление
окружающему, возникло это поразительное, скромное «Тихотворение мое, мое немое,
Однако,
тяглое – на страх поводьям, 
куда
пожалуемся на ярмо и
кому
поведаем как жизнь проводим?
Как
поздно за полночь, ища глазунию
луны
за шторами зажженной спичкою,
вручную
стряхиваешь пыль безумия
с
осколков желтого оскала в писчую.
Как
эту борзопись, что гуще патоки, 
Там
не размазывай, но с кем в колене и 
в
локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть
отрезанный тихотворение?»
                               (II;
408).
Бродский,
прибегнув к более изощренным построениям, более сложным композиционным
структурам, жесткой системе рифмообразования, создал новую поэтическую
музыкальность. Более глухая, гораздо менее бойкая, чем расхожий мотив, иногда
почти исчезающая, она тем не менее, всегда присутствует в поэзии Бродского, чьи
стихи являются как бы отголоском одной большой музыки мироздания.
Но
если эта новая поэтическая музыкальность, неповторимая и сразу узнаваемая
лексиса и архитектоника, необычная словесная инструментовка были присущи уже
ранним стихотворениям Бродского, то в одно области – в просодии – можно
наблюдать изменения, мучительные поиски новых путей и созвучий – то, что
называют поэтической эволюцией. Стихотворный размер, утверждает Бродский в интервью
Джону Глэду, суть «отражение определенного психологического состояния. Это,
если угодно, парафраз известного «стиль – это человек». Оглядываясь назад, я
могу с большей или меньшей достоверностью сказать, что первые десять-пятнадцать
лет соей карьеры я пользовался размерами более точными, более точными метрами,
т.е. пятистопным ямбом, что свидетельствовала о некоторых моих иллюзиях, о
способности или о желании подчинить свою речь определенному контролю» (23;
134).
Кроме
того, увлечение Бродским ямбом – сугубо русская поэтическая традиция6
исследователь Б.Томашевский подсчитал, что почти 90% русской поэзии написано
ямбом.
Плывет
в тоске необъяснимой
среди
кирпичного надсада 
ночной
кораблик негасимый
из
Александровского сада,
ночной
кораблик нелюдимый,
на
розу желтую похожий,
над
головой своих любимых,
у
ног прохожих.
                               (I;
150).
Порой
же Бродский, воспринимавшийся читателями и слушателями как «новый поэт»,
демонстрировал свою органическую связь с золотым и серебрянным веком русской
культуры, используя не только пятистопный ямб, но и подчеркнуто «пушкинский
текст»:
Волненье
чернеющей листвы, 
волненье
душ и невское волненье,
и
запах загнивающей травы 
и
облаков белесое гоненье,
и
странная вечерняя тоска,
живущая
и замкнуто и немо,
и
ровное дыхание стиха,
нежданно
посетившее поэму
в
осенние недели, в октябре –
мне
радостно их чувствовать и слышать,
и
снова расставаться на заре,
когда
светлеет облако над крышей 
и
посредине грязного двора
блестит
вода, пролившаяся за ночь.
Люблю
тебя, рассветная пора, 
и
облаков стремительную рваность
над
непокрытой влажной головой,
и
молчаливость окон над Невой,
где
вся вода вдоль набережных мчится
и
вновь не происходит ничего,
и
далеко, мне кажется, вершится
мой
страшный Суд, суд сердца моего.
                               (I;
95).
Русской
поэзии известны и трехсложные размеры – анапест; до народной песни («Не гулял с
кистенем я в дремучем лесу»… через век «Не жалею, не зову, не плачу»…). В этом
плане Бродский тоже поработал:
Ты
поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам,
вдоль
березовых рощ; отбежавших во тьме к треугольным домам,
вдоль
оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный
луной и ее замечая одну.
                               (I;
226).
«На
сегодняшний день в том, что я сочиняю, — говорит Бродский, гораздо больший
процент дольника, интонационного стиха, когда речь приобретает, как мне
кажется, некоторую нейтральность. Я склоняюсь к нейтральности тона и думаю, что
применение размера или качество размеров свидетельствует об этом. И если есть
какая-либо эволюция, то она в стремлении нейтрализовать всякий лирический
элемент, приблизив его к звуку, производимому маятником, т.е. чтобы было больше
маятника, чем музыки» (23; 134).
«нейтрализация
всякого лирического элемента» — задача для российского стихотворца необычная.
Новые средства выражения, неординарность мышления и –главное, — обращение к
культурному наследию англо- американский поэтов позволили Бродскому передать
то, что традиционной русской поэтике в силу ее специфике недоступно. Эту же
мысль подтверждает и сам поэт: «Единственно, чему я у Донна научился, — это
строфике. Донн, как вообще большинство английских поэтов, особенно
елизаветинцев – что называется по-русски ренессанс, — все они были чрезвычайно
изобретательны в строфике. А к тому времени, как я начал заниматься
стихосложением, идея строфы вообще отсутствовала, поскольку отсутствовала
культурная преемственность» (23; 135).
Поэзия
зрелого Бродского не заключена в ямбо-хореических кирпичиках. Гладкость и
напевность – не единственный путь, по которому может развиваться стихотворная
речь. Иногда чтение и восприятие поэзии требует физического усилия.
Прошло
что-то около года. Я вернулся на место битвы,  
к
научившимся крылья расправлять у опасной бритвы
или
же в лучшем случае – у удивленной брови
птицам
цвета то сумерек, то испорченной крови.
                               (III;
124)
влияние
западно-европейской и американской культуры отчасти вывели за границы
творческого мира Бродского ту щемящесть и даже романсовость, которыми славна
русская поэзия. Однако этот же фактор помог Бродскому выработать нейтральность,
убедительность и объективность – основные эстетические принципы поэта.
Список
использованной литературы
1.  Абаева-Майерс Д.
«Мы гуляем с ним по небесам…».// И.Бродский: труды и дни.- М.: Независимая
газета, 1999.-С. 90-110
2.  Алексеев А.Д.
Литература русского зарубежья.- СПб: Наука, 1993. — 202с. 
3.  Арьев А. Из Рима
в Рим.//Размером подлинника,- Таллинн, 1990.-С. 222-234
4.  Барабанов Е. Лев
Толстов: голос вопиющего в пустыне.// Наше наследие. — 1998.-№5.-С.81-90
5.  Баткин П. Вещь и
пустота.// Октябрь — 1996-№1.-С. 161-182
6.  Белухатый С.Д.
Вопросы поэтики.- Л: ЛГУ, 1990. — 320с.
7.  Бетеа М. Дэвид.
Мандельштам, Пастернак, Бродский: Иудаизм, христианство и создание
модернистской поэтики.// Русская литература ХХ века. Исследования американских
ученых.- СПб, 1993.- С.362-400
8.  Бетеам Дэвид.
Изгнание как уход в кокон.// Русская литература. — 1990.-№4.-С.167-174
9.  Библия.Книги
Священного Писания Ветхого и Нового завета. Канонические.- Объединенные
библейские общества, 1992. — 998с.
10.  Бродский И.
Неизданное в России.// Звезда. — 1997.-№1.-С.80-98
11.  Бродский И.
Сочинение в пяти томах.- СПб: Пушкинский фонд, 1992-1999./ Стихотворения, эссе,
Нобелевская лекция  (цитируются по этому изданию с указанием в скобках тома
римскими цифрами и страницы арабскими).
12.  Бродский И.*
мелодрамы./ Интервью В. Амурскому.// Размером подлинника.- Таллинн, 1990.-
С.113-126
13.  Бродский И. О
цветаевой.- М.: Независимая газета, 1997. — 208 с.
14.  Бруднэ-Уигли Е.
Древняя стихия песни: Мужество певца и пророка в пафосе И.Бродского.//Иосиф
Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций.- Спб., 1998.-
С.88-92
15.  Вайль в
окрестностях Бродского.// Литературное обозрение. — 1990.-№8.- С. 22-28
16.  Вайль П. От мира
к Риму.// Искусство Ленинграда. — 1990.-№8.- С. 82-87
17.  Вайль П.
Последнее стихотворение Иосифа Бродского.// Иосиф Бродский творчество, личность
судьба. Итоги трех конференций.- СПб., 1998.- С. 5-7
18.  Вигдорова Ф.
Первый суд над Иосифом Бродским.// Огонек: лучшие публикации 1988 года.-
С.262-271
19.  Винокурова
И.Бродский и русская поэтическая традиция.// Литература. — 1994-№40.- с. 5-10.
20.  Волков С.
Диалоги с Иосифом Бродским.- М.: Независимая газета, 1998. — 328с.
21.  Гей Н. Время и
пространство в структуре произведения.//Контекст, 1974-М.: Нука,1975.- С.
213-229
22.  Гинзбург Л. О
лирике.- Л., 1974. — 497 с.
23.  Гиэд Д. Беседы в
изгнании: русское литературное зарубежье.- М: Кн. Палата, 1991. — 320с.
24.  Голубев И. Читая
Бродского.// Русская словесность. — 1994.-№5.- С. 26-29
25.  Гордин Я. Другой
Бродский.//Размером подлинника.- Таллинн, 199.- С. 215-222
26.  Гордин Я. Поет и
хаос.// Нева. — 1992.- №4.- С. 211. — 262
27.  Гордин Я. Странник.//
Избранные стихотворения И. Бродского.- М : Третья Волна, 1993.- С 5-18
28.  Ерофеев Е. Поэта
далеко заводит речь.// Иностранная литература. — 1988.-№9.- С. 242-248
29.  Ефимов И. «Хоть
пылью коснусь дорогого пера».// Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба.
Итоги трех конференций. — 1998.- С.16-21
30.  Ефимов И.
Крысалов из Петербурга.// Размером подлинника .- Таллинн, 1990.- С. 176-192
31.  Жолковский А. «Я
вас любил» Бродского.// Блуждающие сны и другие работы: М.: Наука, 1994.-
С.205-225
32.  Иванов В. Вс.
Бродский и метафизическая поэзия.// Звезда. — 1997.-№1- С. 194-199
33.  Иванов В.Вс. О
Джоне Доне и Бродском.// Иносранная литература. — 1998.-С.35-40
34.  Интервью с
Бродским Свена Биркетса.// Звезда. — 1997.-№1.- С.80-98.
35.  Кругликов С.
Между эпохой и пространством.// Философия возвращенной литературы- М, 1990.-С.
182-204
36.  Кублановский Ю.
Поэзия нового измерения.// Новый мир. — 1991.-№2.-С. 244-252
37.  Куллэ В. «Детоп»
Набокова и «Небожитель» Бродского.// Литературное обозрение. — 1999.-№2.-С.86-89
38.  Куллэ В.
Бродский глазами современников.//Гранн — 1993.-№167.- С.297-305
39.  Куллэ В.
Поэтический дневник И. Бродского — 1961года.// Иосиф Бродский: творчество,
личность, судьба.- СПб, 1998.- С.97-107
40.  Куллэ В.
Структура авторского «Я» в стихотворении Иосифа Бродского «Ниоткуда с
любовью».// Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех
конференций.-СПб, 1998.- С.136-142
41.  Кушнер А. «Здесь
на земле…».//Иосиф Бродский: труды и дни.-М: Независимая газета, 1999.-С.
154-206
42.  Кушнер А.
Несколько слов//Размером подлинника.- Таллинн, 1990.-С. 339-342
43.  Кушнер А. Цикл
стихотворений.// Размером подлинника.- Талинн, 1990.- С.334-339
44.  Литературоведческий
энциклопедический словарь.-М: Советская энциклопедия, 1978. — 750с.
45.  Літературознавчий
словник-довідник .-К.: ВЦ “Академія, 1997. — 752с.
46.   Лосев П. Новое
представление о поэзии: интервью о Бродском с В.
Полухиной.//Звезда. — 1997.-№1.-С.159-172
47.  Лотман Ю. Между
вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой Иосифа Бродского «Уроння»)
совместно с М. Лотманом.// Ю.М. Лотман. О поэтах и поэзии.-Спб, 1996.-С.731-747
48.  Лурье С. Свобода
последнего слова.//Размером подлинника.- Таллинн, 190.-С.165-176
49.  Маркиш Ш. «Иудея
и Эллин», ни Иудей , ни Эллин.//Иосиф Бродский. Труды и дни.- М.: Независимая
газета, 1999-С. 207-215
50.  Меймах М. Об
одном «топографическом» стихотворении Бродского.// Иосиф Бродский: творчество,
личность, судьба.-Спб, 1998.-С. 249-251
51.  Назаров М. Два
кредо: этика и эстетика у Солженицина и Бродского.// Русское зарубежье в год
тысячелетия Крещения Руси.- М: Столица, 1991.- С.417-431
52.  Найман А.
«Великая душа».// Октябрь. — 1997.-№8-С.3-22
53.  Найман А.
Интервью.//Размером подлинника.- Таллинн, 1990.-С.127-153
54.  Найман
А.Пространство Урании.// Октябрь. — 1990.-№12.-С. 193-198
55.  Нокс Джейн.
Поэзия Иосифа Бродкого: альтернативная формасуществования, или новое звено
эволюции в русской культуре.
56.  Петрушанская Е.
Слово из звука и слово из духа.// Звезда. — 1997.-№1.- С.217-229
57.  Полухина В.
Exegi monumentum Иосифа Бродского.//Литературное обозрение.//1999.-№4.-С.63-73
58.  Полухина В.
Бродский глазами современниов: Сб. интервью.- СПб, 1997. — 336с.
59.  Полухина В.
Поэтический автопортрет Бродского.// Иосиф Бродский: творчество, личность,
судьба.- Спб, 1998.- С.145-152
60.  Полухина В.,
Перле Ю. Словарь тропов Бродского (на материале сб. «Часть речи»)-Тарту, 1995. —
342с.
61.  Раичин А.М.
«Человек есть испытатель боли…» (Религиозно-философские мотивы поэзии Бродского
и экзистенционализм).- Октябрь. — 1997.-№1.-С. 154-168
62.  Раичин А.М.
Реминисценции из стихотворений Пушкина и Ходасевича в поэзии Иосифа
Бродского.//Русская литература. — 1998.-№3.- С.68-82
63.  Раичин А.М.
Философская традиция Иосифа Бродского.// Литературное
обозрение. — 1993.-№3-4.-С.3-13
64.  Райчин А.М.
Иосиф Бродский: поэтика цитаты.//Русская словесноть –1998.-№1.-С.36-41
65.  Расторгуев А
Интуиция абсолюта в лирике Бродского.// Звезда. — 1994.-№1.- С.3-12
66.  Рейн Е.
Бродский- последний реальный новатор.// Книжное обозрение. — 1990.- №20.- С.8-16
67.  Рейн Е. Мой
экземпляр «Урании». Иосиф Бродский. Труды и дни.- М: Независимая газета, 1999.-
С.139-154
68.  Руднев В.П.
Словарь культуры ХХ века.- М.: Аграф., 1999. — 381с.
69.  Славянский Н. Из
страны рабства- в пустыню.// Новый мир. — 1993.-№12.-С. 42-46
70.  Степанян Е.
Миротворец Бродский.// Континент. — 1993.-№76.- С. 3-15
71.  Тарасов А.
Поэтическая речь.- Харьков, 1976. — 137с.
72.  Уланов А. Опыт
одиночества: И. Бродский.// Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги
трех конференций.-СПб, 1998.- С.108-112
73.  Уланов А.
Параллельные миры Иосифа Бродского.// Иосиф Бродский: творчество, личность,
судьба.- СПб, 1998.- С.113-115
74.  Уорленд В.
Могучая питерская хворь.// Звезда. — 1990.- №2.-С.179-184
75.  Уорленд В. От
поэта к мифу.// Размером подлинника.- Таллинн, 1990.-С.163-165
76.  Уорленд В.
Традиция и творчество в поэзии Иосифа Бродского.//Звезда. — 1997.-№1.-С. 155-159
77.   Уорленд В.
Чертоза.// Иосиф Бродский: труды и дни.- СПб, 1999.- С.137. — 139
78.  Фарино Ежи.
Введение в литературоведение.-Варшава, 1991. — 845с.
79.  ХализевВ.Е.
Теория литературы: М: Высш.шк., 1999. — 398с.
80.  Шестов П.
Дерзновения и покорности.// Наше наследие. — 1988.-№5.- С.81-90
Приложение №1      
Классификация и функции реминисценций в философской лирике Бродского



















№
Название произведения
Содержание реминисценции
Источник реминисценции
Функция реминисценции
Тематическая классификация


1
2
3
4
5
6



1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22


Песня невинности, она же опыта (II;304)
POST AETATEM NOSTRAM (Империя- страна для
дураков.II;245)
По дороге на Скирос (II;48)
Стихи о зимней кампании 1980 года (III;9)
Письмо к генералу z  (II;85)
Зимним вечером в Ялте
Разговор с небожтелем (II;209)
Новая жизнь
(III;167)
Строфа  (наподобье стакана…)II; 455
Сретенье
(II;287)
Исаак и Авраам
(I;268)
Сретенье
(II;287)
Каждый раз перед Богом наг
(Стихи под эпиграфом I;25)
Литовский ноктюрн: Томасу Венцлову
(II;322)
Одной поэтессе
(I;431)
Там же
Письмо в бутылке
(I;362)
От окраины к центру
(I;27)
ANNO DOMINI
(«Провинция справляет Рождество…» II;65)
Разговор с небожителем
(II;209)
Там же
PAST ACTATEM NOSTRAM
(«Империя – страна для дураков…)
II;245


Песня невинности, она же опыта
И  тут  наместник, чье лицо подобно гноящемуся вымени,
смеется
Я покидаю город, как Тезей-/ свой лабиринт, оставив
Минотавра/ смердеть, а Ариадну – ворковать в объятьях Вакха/. Вот она,
победа!
В полдневный зной в долине Дагестана
Никогда до сих пор, полагаю, так / не был загажен алтарь
Минервы
Остановись, мгновенье! Ты  не столь/ прекрасно, сколько
неповторимо
В ковчег птенец / не возвратившись, доказует то, что вся
вера есть не более чем почта в один конец
И  если  кто – нибудь спросит: «Кто ты», ответь: «кто я,
я – никто», как Улисс некогда Полифему
Нехотя, из-под палки, признаешь эту власть подчинения
Парке, обожающей прясть
А было поведано старцу сему / о том, что увидит он
смертную тьму / не прежде чем сына увидит Господня
Бог ягненка сам найдет себе… Господб, он сам усмотрит
Но там не его окликали, а Бога пророчица славить уже
начала
Каждый раз перед Богом/ наг
Жалок, наг и убог
…чтоб вложить пальцы в рот – эту рану Фомы -/ и, нащупав
язык, на манер Серафима переправить глагол
Служенье муз чего-то там не терпит / Зато само обычно
так торопит… 
Я заражен нормальным классицизмом
Сирены не прячут прекрасных ресниц и громко со скал поют
в унисон, когда весельчак капита Улисс / чистил на палубе смитвессон
Вот я вновь посетил / эту местность
И на стене / орел имперский, выклевавший печень у
наместника глядит нето пырем
Здесь, на земле, где я впадал в неистовость, то в ересь
/ где жил в чужих воспоминаньях греясь, /  как мотыль в золе, где хуже мысли
глатал петит родного словаря
Не стану жечь / тебя глаголом исповедью, просьбой
В раскаленном на уличных щитах / «Послании властителям»
известный/ известный местный кифаред, кипя негодованьем, смело выступает с
призвом Императора убрать / (на следующей строчке) с медных денег


У. Блейк: «Песни невинности»; «Песни опыта»
И.Гумилев «Заблудившийся трамвай»: «В красной рубашке, с
лицом, как вымя, /Голову срезал налог и мне…»
Тезей – персонаж греческих мифов, который теряет после
убийства Минотавра свою возлюбленную Ариадну, попавшую в объятья бога Вакха
М. Лермонтов в «Сон»
В полдневный жар в долине Дагестана
Минерва римская богиня. Была отождествлена с Аджной, что
сообщило ей черты богини мудрости, войны и городов
И. Гете «Фауст»
«Мгновенье! О, как прекрасно ты,  повремени
Ной – герой повествования о всемирном потопе, спасенный
праведник и сторитель ковчега. Выпущенная Ноем голубка возвращается с веткой
оливы – символом примирения с Богом
Полифем – кровожадный великан с одним глазом.
Ослепленный Одиссеем, который назвал себя «Никто», кричит соседям циклопам
что его ослепил «никто», чем приводит их в замешательство
Парки – римской мифологии богини судьбы. Отождествляются
с мойрами, прядущими и отрезающими нить жизни
Симеон – согласно библейской истории, человек, которому
было предсказано, что он не умрет пока не увидит Спасителя
Авраам – праотец еврейского народа. Библия.
Бытие», Бог усмотрит себе отца для всесождения, сын мой
(Бытие: 22:8)
Анна – пророчица встретила младенца Иисуса  при
внесенииЕго в храм и прославляла Бога (Лук 2:36)
Голос твой я услышал в раю, и я убоялся, потому что я
наг, и скрылся (Бытие 3:10)
Фома – один из 12 апостолов. Он отказался поверить в
Воскресение Христа, пока сам не увит ран от гвоздей и не вложит в них перста
А.Пушкин «Пророк»: «… и вырвал грешный мой язык…»
…это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от
тебя» (Исака 6:7)
А.Пушкин «19 Октября». Служенье муз не терпит суеты /
Прекрасное должно быть величаво…»
А.К.Толстой «Сон Попова». «Иль  классицизмом вы заражены?»
Сирены – демонические существа, полуптицы – полуженщины,
пением заманивают путников и поедают их. Одиссей, проплывая мимо их острова,
привязал себя к мачте и залил уши своих товарищей воском
А.Пушкин «Вновь я посетил / Тот уголок земли…
В орла превратился гнев Зевса и в таком виде клевал
печень Прометея
Ф.Достоевский
«Записки из под полья». Герой жалуется на неадекватность
своей речи и представляется себе «обиженной, прибитой и осмеянной мыслью»
а.Пушкин «Пророк» … и обходя моря и земли /глаголом жги
сердца людей…»
И сказал Он : «Пойди и скажи этому народу (Исакк: 6;9)
А.Вознесенский
Я не знаю, как это сделать, / но товарищи из ЦК /
Уберите Ленина с денег / Так цена его высока…»


Композиционная
Характерологическая,
хронотопная
Композиционная
характерологическая, сюжетная, хронотопная
Композиционная
Хронотопная
Композиционнаяхарактерологическая
Хронотопная
Характерологическая
Хронотопная
Сюжетная
Хронотопная
Характерологическая
Хронотопная
Сюжетная
Характерологическая
Сюжетная
Характерологическа
Сюжетная
Характерологическая
Композиционная
Характерологическая
Характерологическая
Характерологическая
Хронотопная
Композиционная,характерологическая
Характерологическая
Хронотопная
Характерологическая
характерологическая
Сюжетная характерологическая


Литературная
Литературная
Мифологическая
Литературная
Мифологическая
Литературная
Библейская
Мифологическая
Мифологическая
Библейская
Библейская
Библейская
Библейская
Библейская
Литературная
Литературная
Литературная
Литературная
Мифологическая
Литературная
Литературная
Литературная