Ольга Чернорицкая 
Тема
прикованности человека к своей земле раскрывается в литературе чаще всего
посредством развертывания метафоры «человек-растение». Скитание же,
как правило, обозначается метафорой «человек-птица» или
«человек-животное». Мы видим тему прикованности к земле своей и
своему делу земному в Книге Судей, в притче Иофама о терновнике: «Пошли
некогда дерева помазать над собою царя, и сказали маслине: царствуй над нами.
Маслина сказала им: оставлю ли я тук мой, которым чествуют богов и людей, и
пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева смоковнице: иди ты, царствуй
над нами. Смоковница сказала им: оставлю ли я сладость мою и хороший плод мой,
пойду ли скитаться по деревам? И сказали дерева виноградной лозе: иди ты,
царствуй над нами. Виноградная лоза сказала им: оставлю ли я сок мой, который
веселит богов и человеков, и пойду ли скитаться по деревам?» (Суд.9 8-13).
Не
удивительно также, что странствовать на Ноевом ковчеге отправились звери —
насчет растительного мира распоряжений Ной не получил, и это обстоятельство
дает нам основания предполагать, что представление о передвигающемся в
пространстве растении мыслилось в древности как абсурдное. Не было на ковчеге и
человеческого существа женского пола… 
И
это не случайно, ведь женщина, существо в человеческом социуме более статичное,
чаще всего в мифах сопоставима с растением (цветок, деревце), мужчина, существо
динамичное, — с птицей или зверем (сокол, волк). То же самое и в поэзии.
Женщина
(деревце) приковывает мужчину к себе, «сводит в дол»:




Нет, никогда не нарождались очи
Прекрасней — ни теперь, ни в
оны годы, —
Чем те, кем я палим, как
солнцем снег:
И вот слезами наполняю дол, 
И мчит любовь их ток к подножью
лавра
С листвой алмазной, с золотом
волос.
<…>
Топазы лавра, кинутые в снег, 
Не так горят, как блеск волос и
очи, 
Что жизнь мою до срока сводят в
дол.



Петрарка. Секстина (ХХХ)



Женщина
и развивается именно так, как надлежит развиваться растению: «Прошло
четыре года — самых неописуемых в жизни человека, когда лопаются почки в
молодой груди и распускается женственность, сознание и рождается идея
жизни». (А.Платонов).
В
женской поэзии тема растения разработана, впрочем, недостаточно. Есть сборник
«Тростник» Ахматовой, но там метонимия, тростник — это флейта. В
мужской поэзии тоже есть древестная тема, но нет древестной лирики.
«Кустарник» — книга, выпущенная совсем недавно Кушнером, указывает
лишь на одноименный сборник Некрасова. Название — символ, название — ориентир.
Кушнер сознательно обращается в этой книге не к самым высоким образцам поэзии,
сближается с теми, кто отсутствовал доселе в его поэтическом мире. 
«Тростник»
— так же называется и книга стихов русско-исландско-американской поэтессы
Хельги Ольшванг, послужившая поводом к нашему разговору. Основная метафора
книги — «человек-растение»: «Чую превращенье в дерево
руки». Исходя из традиционной образности, мыслить себя растением присуще
именно женщинам, поэтому поэзию Хельги Ольшванг можно смело назвать сугубо
женской. Эпитеты, применимые к поэтике — аристократическая, салонная, изящная,
гибкая, как тростник, и спокойная, как древесный мир.
Название
книги вполне символично и не лишено философской подоплеки. «Человек — это
мыслящий тростник», — сказал Блез Паскаль, имея ввиду простое
аллегорическое сравнение: всего лишь тростник, но мыслящий! Тем не менее
аллегория стала метафорой, и поэты подхватили ее, подчеркивая ту же
прикованность человека к земле, но также его гибкость, недолговечность,
неприхотливость, а главное, его растительную (женскую) сущность. 
Как-то
Бродский вскользь заметил:




И внезапная мысль о себе
подростка:
«выше кустарника, ниже
ели»
оглушает его на всю жизнь.
<…>



Эклога 5-я (летняя)



Поэтесса
словно бы реализует эту формулу Бродского и оглушается на всю жизнь идеей
человека среди дерев. 
Казалось
бы, согласно собственной судьбе, поэтессе следовало писать о перелетных птицах
или создавать нечто похожее на «Осенний крик ястреба» Бродского — но
все стихи этой книги далеки от представления о животном, крикливом
существовании человека. 




Не упрекаема разве только
деревьями, я благодарна им —
самоубийцам, их немотой, как
благословением хранимая,
неукором, 
существованием их самим.
И, в темноте их теней, сама —
ствол, 
боли столп, в изумленье, то
разглядев, чем стали они,
напасти
свои, нечаянный стыд пустой, 
отвернусь, разглядев.
Они-то простят — могли бы
(потому как сами — вены вины,
длящийся плен слича
с веком, веткой собственной
жизни в гиблом
лесу) простить.
Но они молчат.



2 апреля 2002



Есть
в этом стихе аллюзия к Данте, но деревья Данте не немы. Они кричат



Я отовсюду слышал громкий стон,
Но никого окрест не появлялось;
И я остановился, изумлен.
Учителю, мне кажется, казалось,
Что мне казалось, будто это
крик
Толпы какой-то, что в кустах
скрывалась.
И мне сказал мой мудрый
проводник:
«Тебе любую ветвь сломать
довольно, 
Чтоб домысел твой рухнул в тот
же миг».
Тогда я руку протянул невольно
К терновнику и отломил сучок;
И ствол воскликнул: «Не
ломай, мне больно!»
В надломе кровью потемнел
росток
И снова крикнул: «Прекрати
мученья!
Ужели дух твой до того жесток?




Немота
у деревьев Ольшванг не укор, как у Данте а благословение… Поэтому метафора
«человек-растение» у нее как-то ближе к библейскому, (небунтарскому,
недемоническому) представлению о человеке:



<…> Невесть
где посеянное
«Боже…»
прорастает тихим
«Здесь».




Корни
дерева связывают дерево с землей, а что привязывает человека к сокровенному
«здесь»? Может быть, и у человека есть корни? Во всяком случае у него
есть нечто, чего лишены птицы: устойчивости, а значит, способности быть
защитой. Дерево не стремится к уничтожению ни себя, ни других, напротив, оно
спасает.




Я завидую дереву: мысли его не
слышны, 
невесомы движения, и дети его
не оставят, 
и родятся они неприметно легко,
словно сны, 
словно светлая пыль с
распростертых ветвей отлетая.
Я завидую тем, кто укроется
этой зимой
в нежной клети коры, 
в ее створчатых сводах.
Стрекотаньем доверчивым. Нежной
пленясь кутерьмой, 
насекомое плечиком серым
прильнуло у входа.
В теле дерева — темень. И
теплое лоно его
устилает пыльца облупившихся
коконов — с лета, 
скорлупа колыбелей, 
какой-то бесследной совой
занесенные перья и косточки
тонких скелетов.
И бесшумно струит земляную,
зеленую кровь
деревянное сердце вдоль жил
золотых, наполняя
неподвижное тело в коре — от
корней до корон, 
прикорнувших зимовщиков тельца
собой согревая.
Вот и мне, в ожидании каждой
грядущей зимы, 
неминуемо горькой в сквозящем
своем приближенье, 
так и хочется к дереву — в плен
его тьмы, 
в серый кокон укрыться
младенческим сонным движеньем.



май 1990



В
стихах Хельги Ольшванг ожесточенный выбор не одиночества и гибели, а единства и
спасения. В этом она категорически размежевывается как с исполненным страстями
романтизмом, так и с поэтикой обиженного судьбой андеграунда. 
Человек
— не птица, он — дерево. Оно может расти где угодно, даже на балконе временной
квартиры, и этот балкон, а, вернее, балконный ящик, обретет статус лона мира.
Человеку свойственно стремление к глубине и прорастанию вглубь, также, как
стремление ввысь. Эти два вектора определяют двойственность его сущности:
божественную и земную. 




<…>
Проникая в углы
(тушь на листе), расплывалась
сень
древесная, 
все бледней становясь
(очертания вен
вдоль воздетой руки), 
разлетаясь, как выдох
(а корни — вдох), 
говорило
и речь свою в никуда отпускало
древо, чей поток
разновеликих ветвей и веток
струился наверх, туда, 
где верх и низ менялись
местами.
<…>



август 2000



Есть
еще и стремление в прошлое, которое сродни стремлению вглубь. Безусловность
птичьего мимолетного ощущения пагубна для души. Человек вечно стремиться к
осмыслению, оправданию, следовательно, возвращению к старому. Осмыслить
прошлое, значит прорасти в нем.




<…>
Ко лбу крестом
себя осенив. Отопру квартиру, 
увижу все прежним, и в пыльное
лоно мира, 
обратно, 
в балконный ящик врасту кустом.



2 июля 2001



Старея,
человек все больше напоминает дерево:




Если ты, 
вглядевшись в свое лицо поутру,
убедишься в том, что настала
старость, 
что морщины твои повторяют
рисунок озерной воды, 
вокруг
рта проросла трава, и сродни
усталость, 
изнутри толкающая висок, 
той, что облаком движет, склоны
скул серы, будто песок, 
и неподвижны губы, сомкнувшись
за прошлым словом, 
и проступает дверной проем.
В коем робко столпились вещи, 
приседая, прильнув друг к
другу, стремясь уместиться в нем, 
навечно
запечатленный хлам, 
готика паутины, 
затеняя зримое по углам, 
придает зеркалу вид картины, 
перспективу которой старость
сводит почти на нет, 
вдруг становится все единым:
окно, зеркало, озеро, твой
портрет, 
треснувший в середине.
<…>



4 мая 2000 — 24 октября 2002,
Нью-Йорк



В
это стихе — пятом в цикле «Шесть стихотворений о мыслящем тростнике»
нет ни слова о дереве, но морщины, что «повторяют рисунок озерной
воды«, напоминают кору дерева, »вокруг рта проросла трава» —
возможно, это описание дупла дерева; портрет, треснувший посредине — это
описание треснутого от старости дерева.
Старость
«мыслящего тростника» не несет в себе трагедии неизбежного умирания —
напротив, это прекращение восприятия мира — уход в сон, безболезненное
усыхание, прекращение дыхания, об этом — первый стих цикла:



Давно не нарушаемая тишь.
Дома по краю озера. Такою
предстала старость тростнику.
И, лишь
свой собственный заслыша треск,
легко и
без муки просыпается, затем
чтобы забыться вновь.
Не уставая, кровь
струится вдоль спины его,
нагретой
косым теплом.
Ни мысли о былом, 
ни горечи, ни страха усыханья,
—
таким предстанет мыслящий
тростник
окно приотворившему. На миг
задержанное временем дыханье.




У
Хельги Ольшванг удивительно спокойные, зрелые стихи. В них нет юношеских
страстей, преодоления страдания, лечения с помощью катарсиса — страдание в
природе как бы отсутствует. Взгляд поэтессы на мир благостный, совершенно
неживотный, нептичий — а именно такой, какой приписываем мы Богу, деревьям и…
чистой поэзии.
Четвертое
из «Шести стихотворений» фиксирует движение «мыслящего
тростника» и мира вокруг него:



Творимые ливнем круги.
Ось — 
тростник.
Циркулем чертит вкось
от себя, один за другим,
крутясь:
облако, озеро, гром. Вбок
наклонясь —
ореолы лун, 
очерк стебля. И о валун
тростник оплетает корни во мгле
земли.
Скоро стихнет. Уже вдали
показалось небо, 
и, медленно взмыв с воды, 
выпь облетает озеро.




Человек
называет миром совокупность концентрических кругов — он так и познает мир,
очерчивая облако, озеро, гром, ореол луны. Тростник под воздействием ветра
(рука Божья) рисует гармонию, очерчивая границы предметов. Корнями своими он
познает форму сокрытого. Тростнику не нужно облетать озеро, подобно выпи. Озеро
может быть очерчено им — при этом «мыслящий тростник» останется там,
где он был, в единственной точке мира, где ему суждено быть. 
Примечание:
Хельга
Ольшванг (Хельга Юльевна Ландауэр) родилась в 1969 году в Москве. Окончила
сценарный факультет ВГИКа и аспирантуру. Автор и режиссер нескольких
документальных фильмов; участник международных кинофестивалей. В 1996 году
выпустила в издательстве «Композитор» книгу стихов — «96-я
книга». В этом же году уехала в Нью-Йорк, где и проживает ныне.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.litera.ru