Николай Переяслов 
1.
Черт — как доказательство существования бога
Опираясь
на целый ряд трактовок, которыми наделяют понятие мистики современные толковые словари,
можно без особого труда выстроить ее комплексное определение, из которого будет
видно, что мистика (от греческого слова «mystikos» — таинственный) —
это некая совершенно загадочная и необъяснимая область человеческой жизни,
базирующаяся на вере в существование сверхъестественных, фантастических (в том
числе — и инфернальных) сил, с которыми особым таинственным образом связан и
может общаться человек, и которая приводит его душу к переживанию в экстазе
непосредственного «единения» с Богом. О том, что такая
парадоксальная, с точки зрения христианской логики, формулировка вовсе не
является случайно сложившейся в результате компиляции словарных определений
конструкцией, говорит целый ряд произведений не только классической, но и
современной русской литературы. Так, например, в опубликованной в середине 90-х
годов в журнале «Москва» повести молодого самарского прозаика
Александра Громова «Роман, который мне приснился» имеется одна
красноречивая сценка, в которой пожилая хозяйка пытается убедить своего квартиранта
в существовании Бога. Исчерпав все известные ей из Библии аргументы, женщина,
словно утопающий за соломинку, вдруг хватается за некое подсказанное ей
собственным подсознанием доказательство. «Ну, вот черт же — есть?» —
неожиданно говорит она своему постояльцу и, еще не видя, куда ее может увести
эта неизвестно откуда вынырнувшая идея, с какой-то непонятной радостью
продолжает развивать ее дальше. «Есть!» — как нечто, само собой
разумеющееся, убежденно отвечает она сама же себе и, отталкиваясь от этой
очевиднейшей для нее аксиомы, делает ошеломительно торжествующий вывод:
«Ну, а раз есть черт, то не может не быть и Бога!»
И
вот эта абсолютно абсурдная (а на первый взгляд, так и попросту даже нелепая)
аргументация представляет собой при ближайшем рассмотрении безукоризненно
верное, с точки зрения научной логики, хотя и сформулированное с использованием
метода «от противного», доказательство бытия Божия, опирающееся на
полную невозможность устойчивого существования какой-либо системы с одним-единственным
приложенным к ней вектором силы. И если уж известно, что в мире существует
персонифицированный в образе дьявола источник Зла, то в нем просто не может не
существовать еще и воплощенного в образе Бога источника Добра. Мир без Бога, с
наличием в нем одних только дьявольских сил — это такая же несуразность, как
самолёт с одним крылом или планета с одним полюсом, где вместо планомерного
полёта по прямой или размеренного вращения вокруг своей оси возможно только
безудержное катастрофическое кувыркание, ведущее к полному разрушению системы и
ее гибели.
Именно
такую нагрузку — напоминания читателям об этом априорно существующем в мире
антиподе Бога и легионах его зримых и скрытых от людских глаз служителей — как
раз и возложила на себя та часть русской литературы, которая составила ее
мистическую ветвь, наиболее ярко представленную произведениями В. Одоевского,
Н. Гоголя, Ф. Сологуба, С. Клычкова, В. Чаянова, М. Булгакова, Л. Леонова, Вл.
Орлова, Ю. Мамлеева, С. Сибирцева и целого ряда других прозаиков, начиная с восемнадцатого
века и вплоть до сегодняшнего времени. А то даже и не с восемнадцатого, а с
одиннадцатого, о чем свидетельствует сделанная под 1092 годом запись в
Радзивилловской летописи, рассказывающая, как Полоцк наводнили однажды бесы, и
всякий, кто пытался на них посмотреть, умирал вскоре от неведомой болезни:
«А въ Полотску, яко человеци, рыщущи беси, и аще кто вылазяше ис хоромины,
хотя ихъ видети, абие уязвенъ будеть невидимо от бесовъ язвою, и с того умре, и
не смеяху исходити ис хоромъ. Посемъ же начаша въ день являтися на конехъ, и не
бе ихъ видети самехъ, но коне ихъ видети копыта; и тако уязвляху людие полоцкиа
и ихъ область. И темъ и человеци глаголаху, яко навье есть полочаны…»
Наличие
мистического пласта в древнерусских летописях говорит о том, что
интуитивно-экстатический способ постижения недоступной разуму реальности был
присущ уже самым далеким из наших предков, вследствие чего даже такой
официальный жанр литературы как летописание оказался наполнен изложением
всевозможных пророческих снов и вещих предвидений.
Не
напрямую, а опосредованно — через пересказывание таинственных историй, мифов и
древних полуреалистических преданий — обращались к постижению мистической темы
и писатели восемнадцатого-девятнадцатого столетий. Именно в таком ключе написана
повесть В.А. Жуковского «Марьина Роща», над которой самим автором
проставлено жанровое определение — «старинное предание». В этой
истории практически нет прямого выхода на сцену кого-либо из представителей так
называемого «тонкого мира» — ни из его темного, ни из светлого
лагеря, — а действуют только самые обычные люди, но зато изложенная в ней
трагическая судьба двух молодых влюбленных напоена таким необъяснимым роком,
что его аура как бы выплескивается за рамки взаимоотношений Марии и Услада и распространяется
уже и на саму ту местность, в которой происходит описанное действие, заставляя
ее принять на себя имя погибшей от руки мужа-злодея Марии, а вместе с ее именем
— и саму душу погибшей.
Примерно
такова же и повесть известной по своим «Запискам кавалерист-девицы»
писательницы Н.А. Дуровой «Серный ключ», в центре внимания которой,
как и в повествовании Жуковского про Марию и Услада, находится история
несчастной любви двух молодых черемисцев (т. е. марийцев) — юноши Дукмора и
девушки Зеилы, которые вдруг ощущают на себе неотвратимое дыхание потянувшегося
к ним злого рока, олицетворенного в образе черемисского духа Керемета,
распрограммирующееся в конце концов в трагическую гибель Дукмора в когтях
дикого медведя.
В
обоих этих случаях мистика проявляется уже в самом предчувствовании героями
приближающегося к ним несчастья, в его отчетливо осознаваемой ими
неотвратимости и неизбежности, подтверждающих собой ту мысль, что силы тьмы не
любят человеческого счастья. Ведь любовь — несмотря на ее плотскую страстность
и даже некоторую сопутствующую этому греховность — является тем не менее одним
из самых светлых человеческих чувств, которое очищает людские души от злобы и
черствости и ведет их тем самым к выполнению такой важной из оставленных нам
Господом заповедей, как «Возлюби», а потому рядом с влюбленными
оказывается гораздо больше представителей бесовского племени, чем рядом с
убийцами и ворами. Не случайно же и мать юной красавицы Горпины из рассказа
О.М. Сомова «Русалка» говорит дочери, что «лукавый всегда
охотнее вертится там, где люди ближе к спасенью», — уж очень ему хочется
помешать им обрести это спасение и разрушить ту божественную гармонию, которую
приносит с собой настоящая любовь. Вот и слетаются, словно летучие мыши на свет
зажженного в ночи фонаря, всякие нечистые духи на малейшие проблески
человеческого счастья. Невмоготу им, когда они видят, что кому-то из людей
хорошо — так и лезут, как старый колдун на козацкую свадьбу в повести Н.В.
Гоголя «Страшная месть», чтобы хоть как-нибудь да напакостить
православному люду. Ну так удивительно ли, что народ отвечает нечистой силе
такой же неприязнью и, как только может, разоблачает перед миром ее подлинную
мерзкую сущность? Хотя бы так, как это сделал гоголевский кузнец Вакула,
который «на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал черта в аду,
такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только
расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили:
«Он бачь, яка кака намалёвана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось
на картину и жалось к груди своей матери.»
Размышляя
над недоступностью подлинной реальности для лостижения её одним только лишь
человеческим разумом, без помощи интуитивно-экстатического способа, один из
героев «Святочных рассказов» Н.А. Полевого говорит: «Всё то, что
кажется нам непонятным, не может быть отвергаемо, а должно приписывать многое
тайным чувствованиям и расположениям. Первое, что я отношу к этому, есть
симпатия, второе — антипатия.»
Думается,
что именно эти самые симпатия и антипатия как раз и объясняют те возникающие в
человеческом подсознании натуралистические образы, что, словно отталкивающая
физиономия старого колдуна из-под внешности удалого козака в гоголевской
«Страшной мести», вдруг проступают сквозь толщу спящего или же,
наоборот, перевозбужденного волнениями и страхами подсознания, являя свою
пугающую (если речь идет об антипатии) внешность: «Когда же есаул поднял
иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону,
вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и
заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал
козак — старик…»
Вместе
с тем, можно привести примеры и более спокойного — опирающегося, пожалуй, как
раз на упомянутый выше фактор симпатии — изображения представителей
потустороннего мира, как это, допустим, видно по пушкинской повести
«Гробовщик», герой которой пригласил к себе в гости всех тех, кого
ему привелось в своей жизни предавать земле. «Комната была полна мертвецов.
Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные,
полузакрытые глаза и высунувшиеся носы… Все они, дамы и мужчины, окружили
гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром
похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и
стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах
и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами и небритыми, купцы в
праздничных кафтанах. «Видишь ли, Прохоров, — сказал бригадир от имени
всей честной компании, — все мы поднялись на твое приглашение; остались дома
только те, которым уже невмочь, которые совсем развалились, да у кого остались
одни кости без кожи, но и тут один не утерпел — так хотелось ему побывать у
тебя…» В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и
приближился к Адриану. Череп его ласково улыбался гробовщику…»
Такое
добродушное отношение к образам, которые, по идее, должны были бы вызывать у
автора и его героя вполне однозначные омерзение и ужас, в русской мистической
литературе совсем не редкость. Так, например, с самой откровенной симпатией
относился к описываемым в романе «Чертухинский балакирь» шишигам и
кикиморам Сергей Клычков; явно любовался теми проделками, что вытворяли на
страницах «Мастера и Маргариты» Бегемот и Коровьев, Михаил Булгаков;
а если обратиться к удостоенному премии «Москва-Пенне» (номинация
«Новое имя») роману безвременно погибшего недавно прозаика Михаила
Волостнова «Несусветное в Поганочках», то окажется, что люди еще и до
сегодняшнего времени живут бок о бок с водяными, лешими и ведьмами, которые
устраивают на соседних болотах свои съезды и симпозиумы, а порою так даже и
забредают к ним во дворы и на деревенские улочки.
Что
же лежит в основе такого «мирного сосуществования» (или, по крайней
мере — отсутствия состояния открытой войны) между людьми и обитателями так
называемого параллельного мира? В первую очередь, наверное, тут следует
обратить внимание на феномен самой русской веры, которая вбирает в себя целый
сонм таких парадоксально уживающихся друг с другом бездоказательно принятых
сознанием факторов, как вера в черную кошку и в святую молитву, в тринадцатое
число и в силу крестного знамения, в недопустимость вставания с постели с левой
ноги и в искупительное действие милостыни, в сплёвывание через левое плечо и в
животворящую силу крещенской воды, в спиритизм и в необходимость церковной
исповеди, а кроме того — в НЛО, барабашек, гороскопы, Вангу, Лонго,
Кашпировского, филлипинскую хирургию, колдунов, Бермудский треугольник, Несси, Пермскую
аномальную зону, снежного человека и — одновременно со всем этим — в
православных святых, соборование, причастие, Господа Иисуса Христа, Его
Пречистую Матерь Марию, а также неизбежность грядущего в будущем Апокалипсиса.
Как ни парадоксально это выглядит, но, признавая факт существования домовых,
чертей, русалок, леших, оборотней, баенников и всякого рода иных мелких духов и
«аномальных явлений», русский человек вместе с тем всегда отчетливо
понимал, КТО в этой иерархии является, так сказать, «Верховным
Главнокомандующим». И проблема как теологического, так и нравственного
выбора заключалась для него совсем не в том, верить или не верить ему в разных
там водяных, шишиг, кикимор, недотыкомок и заговоренные клады, а в том, кому
служить и поклоняться — всей этой мелкой болотной нечисти или же своему
Небесному Отцу и Спасителю?
О
том, какая участь ожидает тех, кто соблазнится призрачными богатствами и
подастся в услужение силам зла и тьмы, говорят такие образы, как ужасный колдун
из гоголевской «Страшной мести» и совращенный Басаврюком на путь
греха Петрусь из его же «Ночи на Ивана Купала», а также другие
попавшиеся на дьявольские уловки персонажи. Таков, к примеру, и герой
гоголевской повести «Портрет», соблазнившийся бесовской помощью в
достижении быстрой славы, а в итоге потерявший не только свой художнический
талант, но и саму душу.
Да
и можно ли заработать что-нибудь путное у лукавого, если, по словам деда
Максима из гоголевского рассказа «Заколдованное место», ему и
верить-то ни в коем случае нельзя, ибо «всё, что ни скажет враг Господа
Христа, всё солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!..» (А уж
дед-то знал, что говорил, поскольку сам было соблазнился однажды бесовской
наживой и, откопав на проклятом месте один из заколдованных кладов, приволок
домой тяжеленный железный котел, до самого верха набитый… «Что ж бы вы
думали такое там было? Ну, по малой мере, подумавши хорошенько, а? Золото? Вот
то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое…»)
Расплевавшись с одурачившим его чертом, дед Максим не только сам зарекся, но и
внуков своих заклял наперед доверяться этому рогатому проходимцу. «И,
бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно:
—
А ну-те, ребята, давайте крестить! — закричит к нам. — Так его! так его!
хорошенько! — и начинает класть кресты…»
А
вот для молоденькой героини повествования Антония Погорельского
«Лафертовская маковница» Маши спасением оказалось опять-таки ее
стремление к настоящей любви, встреча с которой дала ей силы воспротивиться уже,
казалось бы, бесповоротно сделанному в сторону греха шагу и переиначить свою
судьбу на богоугодный лад. Полюбив красавца Улияна, Маша расторгает заключенный
некогда с теткой-колдуньей договор и бросает в колодец завещанный ей ключ от
сундука с нечестно добытыми богатствами, чем освобождает себя от необходимости
служения силам тьмы и открывает дорогу к счастью.
Бесовские
чары вообще очень сильно зависят от того, насколько искушаемый ими человек
оказывается способен им сопротивляться; наличие или отсутствие внутренней сила
духа — это едва ли не самая главная составляющая во взаимоотношениях людей и
представителей мира зла. «Извините, пан Дубицкий, — говорит в повести М.
Загоскина «Пан Твардовский» русский офицер Кольчугин хозяину-поляку,
пытающемуся запугать его историей про обитающее в доме привидение, — я не боюсь
ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в
вашем нижнем этаже… Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы…»
Способность
не сдрейфить, найти в себе самообладание и разрушить бесовское
«обморачиванье» выручает из беды и героя гоголевской были
«Пропавшая грамота», чуть было не проигравшего ведьме в карты не
только шапку, но и свои жизнь и душу. Будучи уже фактически на краю поражения,
он наконец-то смекнул, что в игре «верно, что-нибудь да не так», и
вспомнил о спасительной для всякого христианина силе крестного знамения. У
Бога, как известно, нет работников первого часа и последнего часа, а всякий,
кто хотя бы даже и из самой бездны своего грехопадения воззовет к Нему,
непременно получит в ответ помощь и спасение. И именно это и происходит перед
нами на страницах «Пропавшей грамоты»:
«…Вот
дед карты потихоньку под стол — и перекрестил; глядь — у него на руках туз,
король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
—
Ну и дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а? Кошачье отродье!.. А
туза не хочешь? Туз! Валет!..
Гром
пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка — бух деду
прямехонько в лицо.
—
Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не
станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом самом
нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и
руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
—
Вот тебе конь твой!..»
Против
святого креста нечисть оказывается абсолютно бессильной, да даже и против одной
уже твердой воли человека к сопротивлению ее чарам и наваждениям — тоже, о чем
красноречивейшим образом рассказывается в широко известной повести Н.В. Гоголя
«Сорочинская ярмарка», половина героев которой впадает в ужас при
одном только виде кусков красной материи, напоминающей им о разыскиваемой
чертом красной свитке, тогда как другая половина героев над всей этой историей
откровенно потешается.
Но
зато если уж человек сам впадает в «необузданное воображение», как
это происходит в одном из рассказов Антония Погорельского, то этим он словно бы
собственноручно снимает с дверей своего разума висевшие на них запоры, позволяя
тем самым вторгаться в свое сознание разрушающим его галлюцинациям и видениям.
(Не случайно же в целом ряде православных молитв к Богородице звучит просьба
«и избави меня от ночных мечтаний», свидетельствующая о том, что
наставники христиан уже с давних времен понимали вредность чрезмерного
воображения.) О том, что происходит, когда человек все же отдается воле этого
сладкого для него своей необычностью искушения, рассказывается в небольшой
повести А.П. Чехова «Черный монах», герой которой — магистр Андрей
Васильич Коврин — «утомился и расстроил себе нервы», вследствие чего
вынужден был «как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорить с приятелем
доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне». Однако
же молодой ученый, даже и выехав в имение своего опекуна, представляющее собой
огромный экспериментальный сад, в котором было множество «причуд,
изысканных уродств и издевательств над природой» в виде грушевых деревьев
в форме пирамидального тополя или шаровидных дубов, продолжает и там думать над
своими философскими статьями и, в частности, над услышанной от кого-то историей
про некоего одетого в черные одежды монаха, который, проходя однажды то ли по
Сирийской, то ли по Аравийской пустыне, попал в уникальные оптические условия,
сходные с двумя поставленными друг против друга зеркалами. Благодаря этому,
«за несколько миль от того места, где он шел, рыбаки увидели другого
черного монаха, который медленно двигался по поверхности моря. Этот второй
монах был мираж. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так
что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в
другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем
Севере… Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по
всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы
померкнуть. Самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет
после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и
покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе…»
Понятно,
что будучи подсознательно уже настроенным на встречу с этим таинственным черным
монахом, магистр практически в тот же вечер, когда он пересказал эту легенду
своей невесте Тане, идет гулять за речку и видит его там в образе пронесшегося
мимо пылевого столба. Потом он начинает встречать его каждый день и вести
долгие философские беседы, пытаясь разобраться в сущности данного феномена.
«-
Но ведь ты мираж, — проговорил Коврин. — Зачем же ты здесь и сидишь на одном
месте? Это не вяжется с легендой.
—
Это всё равно, — ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом.
— Легенда, мираж и я — всё это продукт твоего возбужденного воображения. Я —
призрак.
—
Значит, ты не существуешь? — спросил Коврин.
—
Думай, как хочешь, — сказал монах и слабо улыбнулся. — Я существую в твоем
воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в
природе…»
Такие
вот, почти что «пелевинские» беседы случаются всё чаще и становятся
всё длиннее, и довольно скоро Андрею Васильичу становится интереснее общаться с
этим, порожденным его же собственным воображением призраком, нежели с реально
окружающими его людьми. Понятно, что такое положение вещей не может не
закончиться психиатрической лечебницей, но вот беда — избавившись от своей говорящей
галлюцинации, Коврин утрачивает вместе с ней интерес и к самой жизни,
заболевает и вскорости умирает, успев напоследок позвать всё то, что он
когда-то любил. И на этот зов к нему опять является его черный монах, который
шепчет ему, «что он гений и что он умирает потому только, что его слабое
человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой
для гения…»
Таковы,
как видим, пагубные последствия чрезмерного воображения, которое не хуже
бесовских чар оттесняет своими картинами реально существующую жизнь и приводит
человека к трагедии. Но если хорошенько вдуматься, то разве молящийся в ночной
церкви Хома Брут из гоголевского «Вия» не сам призывает восстать из
гроба умершую панночку-ведьму?
«…Перелистывая
каждую страницу, он посматривал искоса на гроб, и невольное чувство, казалось
шептало ему: «Вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из
гроба!»
Но
тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света…
Возвысив голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни.
Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто задавая невольный
вопрос: «Что, если подымется, если встанет она?»
Но
гроб не шелохнулся.
«Ну,
если подымется?..»
Она
приподняла голову…»
Нельзя
сказать, что мистика жизни — это сплошь только плод нашего больного
воображения, однако нельзя также и не признать, что они находятся в самой
тесной связи друг с другом. Так, например, герой повести Н.С. Лескова
«Белый орел» получает задание расследовать злоупотребления в некоторой
конторе, за что ему обещан в награду орден «Белого орла». Приехав в
нужный город, он начинает свое дело и знакомится с молодым чиновником по имени
Иван Петрович, которого все называют в шутку Белым орлом, и это не может не
настроить его на какое-то особое отношение к этому человеку — причем так, что
тот это ощущает буквально на физическом уровне. «Ты меня сглазил, —
говорит он Ивану Петровичу, — и я тебе за это отомщу», — и в этот же день
умирает. А потом начинает на каждом шагу являться и напоминать ему о себе своим
призраком. Параллельно с этим по свету расползаются всякие смутные слухи,
бросающие тень на главного персонажа, и это не может не оказать отрицательного
влияния на его карьеру. И так длится до тех пор, пока не умирает мать Ивана
Петровича, а его приемная дочь не выходит замуж. После этого душа покойного
почему-то, наконец, успокаивается, перестает шляться среди живых и, напевая
нелепое «до свиданс, до свиданс, же але о контраданс», уходит туда,
где ей и надлежит находиться после своей кончины, а герой наконец-то получает
обещанный ему когда-то в награду (и закольцовывающий собой все повествование)
орден «Белого орла». Завершая пересказ своей странной истории, он
замечает: «По преподанной мне Иваном Петровичем опытности в жизни духов, я
понимал, что он меня больше уже никогда не побеспокоит. Так и вышло: он мне
отмстил и помиловал. Это понятно. А вот почему у них в мире духов всё так
спутано и смешано, что жизнь человеческая, которая всего дороже стоит,
отмщевается пустым пуганьем да орденом, а прилет из высших сфер сопровождается
глупейшим пением «до свиданс, до свиданс, же але о контраданс», —
этого я не понимаю».
(Хотя,
наверное, он и не должен этого понимать, так как мистика, как мы помним из
приведенной в начале нашего разговора формулировки, это — «некая
совершенно загадочная и необъяснимая область человеческой жизни», которая
уже по самому своему определению находится за гранью понимания человеческого
разума.)
Нельзя
вместе с тем не видеть и того любопытного эффекта, что мистика русской прозы
проявляет себя отнюдь не в одних только описываемых писателем событиях, но
нередко распространяется и далеко за пределы вмещающего ее произведения.
«Бог знает, увидят ли ли наши потомки стариков из нынешнего времени, —
говорит герой «Святочных рассказов Н.А. Полевого. — Теперь стареют так
рано и оттого, может быть, не успевают жить, или, боясь не успеть, спешат жить
и оттого рано стареют. У нас было прошедшее, настоящее и будущее; теперь живут
только в одном настоящем…»
Написано
это в 1826 году, а ощущение такое, что слова принадлежат жителю года 2003-го.
Не мистика ли это? Как, скажем, и слова о том, что за границей, «в чужой
земле… и люди не те, и церквей Христовых нет», — которые столь созвучны
с убежденностью многих сегодняшних россиян в том, что всё зло в Россию приходит
именно с Запада, где уже давно утрачена истинная вера и человек оставлен один
на один с силами тьмы. А о том, что это действительно так, неопровержимо
свидетельствуют произведения самих западных писателей, в частности — американского
«короля ужасов» Стивена Кинга и таких представителей
инфернально-мистического направления в американской литературе, как Джеймс
Губерт, Саймон Кларк, Энн Райс, Барбара Хэмбли, Томас Прест и другие их коллеги
по жанру, герои которых вынуждены бороться с дьяволом и полчищами его клевретов
исключительно материалистическими методами. Но незаменимый при стычках с
гангстерами «Смит-энд-Вессон» оказывается совершенно бессильным
против колдунов, инопланетян, вампиров и прочих потусторонних монстров, ибо разнесенный
на этой странице в клочья сатана или оборотень на следующей восстает из праха
снова (как это, допустим, происходит на последних страницах романа Стивена
Кинга «Противостояние»). Американские герои, в отличие от своих
русских коллег, словно бы никогда и не слышали, что бесовское племя побеждается
не кулаками и пулями, а постом и молитвами, а потому, видя, как они мучатся,
пытаясь освободиться из цепкой хватки нечистого, так и хочется призвать им на
помощь гоголевского деда Максима из рассказа «Заколдованное место»,
чтобы тот крикнул: «Ану-те, ребята, давайте крестить! Так его! так его!
хорошенько!» — и начал бы класть кресты. Потому что зачем же,
спрашивается, и выводить перед читателем черта, как не единственно для того,
чтобы на примере его посрамления показать всем величие Бога?..
2. Не бойтесь убивающих тело
…Сказать,
что мистические искания являются ярко выраженным признаком и всей нашей
сегодняшней прозы, значит, весьма сильно преувеличить ту реальную ситуацию,
которая сложилась на текущий момент в отечественной литературе, однако же и не
заметить определенного уклона в сторону мистики сегодня тоже невозможно —
слишком уж громко прозвучали такие книги как «Укус ангела» Павла
Крусанова, «Государственный палач» Сергея Сибирцева»,
«Родичи» Дмитрия Липскерова, «Блуждающее время» Юрия
Мамлеева и некоторые другие. Несколько в стороне от них, но тоже в зоне
действия инфернально-мистических категорий стоят романы Эдуарда Скобелева
«Прыжок дьявола» и Александра Владимирова «Проклятое
зачатие», посвященные взаимодействию человека не столько с самими
представителями бесовских сил, сколько с такими их земными
«филиалами» как тайные масонские организации. Но если про первую
группу авторов (Крусанов, Сибирцев и т. д.) можно сказать, что они своими
произведениями только констатируют наличие рядом с нами неких неисследованных
параллельных миров, населенных всякими монстрами, оборотнями и душами не
нашедших посмертного успокоения покойников, показывая, как эти параллельные
реальности иногда вторгаются в нашу повседневную жизнь, врываясь в нее, точно
клацающие зубами таинственные «псы Гекаты», но что они при этом даже
не пытаются ответить на вопрос о том, какова природа этих параллельных миров и
ради какой цели они держат всю ту ужасающую армию нечисти, которая в течение
вот уже нескольких тысячелетий отравляет бытие добропорядочных граждан России и
прочего мира, то про вторую группу пишущих (Скобелев, Владимиров и др.) можно
сказать, что они чересчур углубились в историю вопроса взаимоотношений врага
рода человеческого с русским народом, из-за чего их романы приобрели характер
почти откровенных политических памфлетов.
И
вот — некий откровенно новый поворот в освоении мистической темы в современной
русской литературе, ознаменовавшийся появлением сразу двух весьма оригинально
написанных романов, с одной стороны, объясняющих задачи, цели и, так сказать,
методологию проникновения бесовских сущностей в границы христианского мира, а с
другой — дающих примеры сопротивления попыткам порабощения России этими
сущностями и рисующих картины борьбы с ними. Я имею в виду изданный в 2003 году
издательством «Ад Маргинем» роман Михаила Елизарова
«Pasternak» и вышедший годом ранее в издательстве «ЛИМБУС
ПРЕСС« роман Белоброва-Попова »Красный Бубен» — оба окрашенные в
стивенкинговскую ужастиковость с ее щедрой кровавостью, обильной стрельбой,
вонзающимися в черепа топорами и забиванием осиновых кольев в груди спящих
вампиров, но вместе с тем и уже с чисто нашенской — российской — попыткой
ДУХОВНОГО противоборства с демонами и поиском опоры на испытанную двумя
тысячелетиями, хотя и довольно сильно искаженную ныне всякими новомодными
умничаниями (а то и, наоборот, заигрываниями с язычеством) православную веру
предков. И вот тут-то и выясняется, что одной из самых широких лазеек для
проникновения к нам из своего инфернального логова всякого рода нечисти
являются столь любимые в нашей стране книги! Причем как раз не
материалистически грубые бытописательские вещи, кажущиеся внешне далекими от
всякой духовности, и даже не физиологически похабные изображения плотских утех,
а именно интеллектуально-изощренные, прикрывающиеся богоискательскими одежками
сочинения с религиозно-мировоззренческим флером. «Вред от грубого
«Луки Мудищева» невелик, — говорит в своем «Pasternak’е»
Михаил Елизаров. — Откуда там завестись дьяволу? Спрятаться негде. А заумный
пафос какой-нибудь «Розы Мира» в сотни раз опаснее своей лживой
спиритической мимикрией под духовность… С петровских времен, когда было
унижено православное священство, люди предпочли проповеди светскую книжную
литургию. Вслед за христианским Западом и Россия потеряла чувство духовного
самосохранения, забыв, что религия не исторический пережиток, а оружие против
невидимого и безжалостного врага. Каждое поколение вносило свою лепту в
разрушение мистических церковных бастионов, ослабление Христова воинства…
Попытка человека создать религию из себя — величайшая ложь и соблазн.
Поклонение тому, что не Бог, и есть язычество. Художественная литература стала
новой религией, и поэт, ее пророк, прославил не Бога, а божка. Так появились во
множестве книги, как глисты, сосущие христианство. Люди предпочли подлинному
Евангелию писательскую романную историю или стихотворную весть… Автор создает
текстовую оболочку, признанную обществом образцом духовности, и эта оболочка
начинает служить для выражения совсем иного содержания. Дьявол набрасывает на
себя эту книжную шкуру, проникает в порожние слова о Боге. За короткий срок в
оболочке поселяется одетый в духовный костюм Бога совсем другой владыка, у
которого свое Евангелие. Так уже умерший автор может сделаться разносчиком
демонической заразы. С людьми же, попавшими под влияние подобных оболочек,
происходит своего рода духовное облучение. Они дышат гнилью, пьют ее и едят, не
замечая, как невидимая болезнь неумолимо образует метастазы на внутренностях
души. И чем дольше это продолжается, тем больше продуктов духовного распада
оседает во внутренностях души…»
Именно
такой «оболочкой», по мнению одного из двух основных персонажей
романа священника автокефальный православный Сергея Цыбашева и стал столь
популярной в среде российской читающей интеллигенции поэт Борис Пастернак, а
точнее сказать — некий словесный культовый символ по имени
«Пастернак», превратившийся в «оболочку языковой
вседозволенности, лаковой бессмыслицы и рифмованных пересказов Евангелия».
Этот оторвавшийся от своего похороненного на переделкинском кладбище хозяина
литературно-философский код сделался со временем «общим знаменателем с
длинной поперечной чертой, поверх которой должно было хватить места всему, на
духовность претендующему. Демонический знаменатель литературного сектантства
держал на своих плечах все родственные числители, уже не имеющие к литературе
никакого отношения. Разумеется, стихи и тихий, как омут, роман о Докторе были
нужны далеко не каждому. Но во все времена именно почитатели оболочек
приставлялись кроить культуру страны. И работали они, даже того не желая, по
эскизам, создающим наготу, на которой легко поселялись паразиты с ярлыком
«Духовность», разрушающие единственно истинную духовность для России
— православие. На одурманенную оболочками душу легко ступал враг: буддийский
лисоглазый Тибет, Космический Разум — Люцифер или ньюэйджевский Заратустра —
сверхчеловек в латексовом черном костюме нетопыря».
Доискиваясь
до причин и способов проникновения бесовщины в Россию, облаченный в
священнические одежды Цыбашев приходит к выводу, что именно через оболочку с
именем Pasternak вселенский демон зла пытается воссоединить в одну критическую
массу две свои разрозненные части — ту, что существовала распыленной по книгам
и душам, и ту, что обреталась в бездне. «Имя мертвого поэта, — делает он
вывод, — как троянский конь, укрывало зло. Через оболочку Pasternak
демоническая туша в достаточной мере овладела миром человеков, чтобы перетянуть
свой остаток из бездны в материальность.»
Вычислив
таким образом главного врага истинной православной духовности в России, Цыбашев
в паре со своим подручным Нечаевым пускается на смертельную борьбу с этими
оболочками, убивая руководителей всевозможных религиозных сект, самозваных
братств, экстрасенсовских школ и прочей сатанинской мерзости. Тем же занимаются
два других героя гормана — Льнов и его подручный пиротехник Любченев, в
массовом порядке истребляющие «нелюдей», прикрывающихся вывесками
различных самозваных церквей и псевдодуховных центров.
Мотивируя
право своего героя на столь крайние действия, Михаил Елизаров пишет:
«Убийство врага на войне не было жестокостью, православному священнику или
монаху Церковь не воспрещала быть ратником. Цыбашев тоже участвовал в войне, в
которой не ждал для себя пощады. Сломленное православие все больше утрачивало
возможность защищать себя и свое государство. Враг безнаказанно позволял все
мыслимые кощунства на захваченной территории. Надежды на духовную
преемственность не оставалось. России уже некуда было нести свою веру. Ее
умирание перестало быть чем-то абстрактным. Агония растягивалась на
десятилетия, но конец был очевиден и прогнозируем. Цыбашев не мнил себя
каким-то избранным защитником Церкви и страны. Он просто не желал смиряться с
выкликами нелюдей о «гниющем трупе православия». Цыбашев не считал
себя воцерковленным в трупе. Речь не шла о жестокости. Просто имелся предел
милосердия и всепрощения…»
Однако,
несмотря на столь недвусмысленно изображенные действия главных героев
«Pasternak’а», роман Михаила Елизарова — это отнюдь не инструкция для
православных, предписывающая, как им нужно отстаивать свою духовность, более
того — как всякое произведение, написанное под воздействием силового поля
постмодернизма, роман Елизарова не лишен признаков так называемого
«стёба», он грешит откровенно нарочитой демонстрацией использования
матерщины и, в ообщем-то, отчасти «опускает» все, о чем бы ни заходил
разговор на его страницах. Как заметила в своей статье на аналогичную тему
«Призраки, вампиры, оборотни» Фотина Морозова («Литературная
газета» № 41 за 8-14 октября 2003 года), автор как бы говорит нам:
«Не принимайте меня чересчур всерьез! Ведь то, о чем я веду речь, само по
себе слишком серьезно…»
О
том, что дело происходит действительно не у Проньки за столом и за каждый
случайный пук надо расплачиваться не хиханьками, а своей собственной жизнью,
свидетельствует сцена окружения главных героев романа воинством Pasternak’а,
пугающим не столько описанием своего внешнего вида, сколько совпадением его
примет с реалиями того мира, что окружает сегодня и нас с вами:
«…По
склону спускалась очередная колонна — десять рядов по пять человек. Всех
отличала одинаковая бесноватость лиц.
—
Пятидесятники, — сказал Цыбашев. — Видишь, рядом с адвентистами заняли место.
Адвентисты
стояли небольшими группами по семь человек.
—
А вон те, которые закрытыми ртами воют?
—
Лжехристовы трезвенники. Чуриковцы и колосковцы. Они сейчас жуткую муку адова
похмелья испытывают. Они умереть пришли.
—
А это физкультурники? Со свастиками на шеях…
—
Иеговисты. У них не свастики, а распятия такой формы…
На
дальнем фланге он увидел многочисленную группу в черных сутанах, возглавляемую
жуткого вида слепцом, в котором Льнов узнал подстреленного им у рериховского
фонда сатаниста. Отсутствие глаз не мешало ему командовать своим отрядом и
найти место на склоне.
Котловина
собрала не меньше нескольких тысяч. А сколько их еще стояло там, на вершине?
Они принадлежали к разным сектам, подчас враждебным друг другу. Pasternak объединил
всех. Отряды не смешивались и действовали слаженно, руководимые волей крылатого
демона. Может, они не видели даже своих товарищей, управляемые каждый своей
индивидуальной нитью, тянущейся от сердцу к Pastoru.»
А
вот и он сам — демонический Pastor Nak, восседающий далеко на заводской трубе
так, что Льнову сперва показалось, будто он сидит на перекладине электрического
столба недалеко от укрывающего их от осады здания. Поняв его истиное
местонахождение, он содрогнулся, подумав о гигантских размерах демона:
«…На
перекладине неподвижно сидит огромное существо. Оно распахивает рваной формы
крылья. Перепончатая их изнанка лунно-белесого цвета и покрыта надписями.
Конской формы гигантский череп еще носит искаженные человеческие черты мертвого
поэта. Глаза его горят бледным гнилостным свечением. Черная слизь струится с
крыльев, но не капает на землю, оставаясь внутри сущности, словно это не
демоническая плоть сочится, а ветер колеблет мазутный шелк мантии на птичьих
плечах трупа. Льнов пытается прочесть надписи на крыльях, но слышит голос
священника: «Не читай дактиль на этих птерах!» У Льнова кружится
голова, меркнут глаза, и он чувствует, словно незримая сила пытается одолеть
его волю. Серые тени показываются на вершине котловины. Демон в трупе поэта
расселся на столбе-распятии. Трепещущие крылья, как полковые штандарты,
собирают под собой новые отряды…»
Итог
сражения оказывается предсказуем и трагичен: Льнов, Цыбашев и их боевые
товарищи отступают все дальше и дальше в подвалы здания и в конце концов погибают.
Однако трагедия романа состоит вовсе не в том, силы четверки сопротивляющихся
несопоставимы по своей численности с осаждающими их полками нечисти или что у
них заканчиваются боеприпасы. Главная причина поражения героев романа
заключается в том, что борьба с инфернальными сущностями ведется ими
исключительно при помощи тех же самых средств, что и в романах Стивена Кинга —
то есть топоров, пуль и взрывчатки, тогда как, казалось бы, уже на примере его
романов должно быть ясно, что обычное материальное оружие способно поражать
только те существа, которые являются порождением нашего собственного
материальные мира, а против сущностей, порожденных миром не материальным, а
инфернальным, должно быть и оружие не материальное. Против бесов сколько
топорами ни размахивай, толку никакого:
«…Напрасно
Льнов и Нечаев сносили головы стоящих по ту сторону верстака. Через минуту они
сражались уже с фонтанирующими кровью мертвецами, которых двигала сила
напирающих сзади товарищей. К поредевшим рериховцам присоединились трупно-синие
кришнаиты с голыми, как бубны, черепами. Появились неизвестные Льнову нелюди в
полувоенной форме с крошечными крестиками на погонах. Поддавшись магическому
обману этого деревянного непротивления врагов, Льнов позволил себе подпустить
одного из них слишком близко. Глаза лысой твари вспыхнули болотистым огнем,
распахнулся рот, поросший узкими, как нити слюны, клыками. Льнов ударил снизу
секирой: стальной полумесяц вспорол жилистое горло кришнаитской
нечисти…»
Но
от итогового поражения это ни Льнова, ни его друзей все равно не спасает, и
воинство Pasternak’а одерживает свою очередную победу. Причем суть победы
оказывается гораздо шире, чем просто уничтожение четверых борцов с ужасным
стихокрылым демоном и его апологетами — «пастерначество», если так
можно выразиться, захватывает уже не только литературные, но и многие жизненные
высоты, превращая поражаемых своими бациллами людей в роботоподобных
бесчувственных зомби.
Эпилог
романа — это свидетельство поражения уже не только четверых его героев и их захваченного
нелюдями мира, но, к сожалению, также и самого автора, не сумевшего найти для
своих персонажей нужной подсказки о том, как им противостоять выведенному им
под маской Pasternak’а инфернальному злу.
Несколько
на другом уровне — уже гораздо более глубоком, чем один только физический —
решается проблема сопротивления нечисти в романе Белоброва-Попова «Красный
Бубен», хотя и это произведение тоже написано со всякого рода
постмодернистскими штучками и буквально захлебывается в стремлении обхохмить
все, к чему только ни прикасается перо его по-сиамски сдвоенных авторов (ибо
указанный на титуле Белобров-Попов — это, как следует из копирайта книги, не
один писатель, а два: В. Белобров и О. Попов). В шутку или нет, с положительной
или отрицательной оценкой, а то и под весьма-таки ироничным углом, но в
«Красном Бубне» оказались озвученными практически ВСЕ, бытующие
сегодня в российском обществе идеи, включая такие взаимоисключающие из них, как
антисемитизм, троцкизм, православное возрождение, сатанинские культы и многие
другие. Да и возможно ли понять причины столь стремительного продвижения
нечисти по России, если не вникнуть как следует в подоплеку того, что произошло
в нашей стране с воцарением так называемых свободы и демократии? Один из
персонажей романа — Георгий Адамович Дегенгард — двадцать лет проработал в
Музее Искусств, «и ему было очень обидно, что теперь, когда над Россией
засветился луч надежды и свободы, вместе со свободомыслием, за которое сложило
головы столько русских интеллигентов, пришло засилие хамства. Когда свежий
ветер перемен растрепал прически людей, доселе боявшихся лишний раз громко
вздохнуть, и они, эти люди, обрадовались тому, что им выпало счастье своими
глазами увидеть то, о чем они и не мечтали, случилось неожиданное. Люди поняли
свободу НЕПРАВИЛЬНО! Не как возможность высказывать свое мнение о чем угодно,
не оглядываясь через плечо, не как возможность сходить в музей и посмотреть все
что хочешь, не как возможность прийти в кино и увидеть фильм Тарковского или
Вайды без купюр, не как возможность прийти в библиотеку и взять любую (ЛЮБУЮ!)
книгу о чем угодно, не как возможность участвовать в управлении государством
путем свободного голосования за кого-нибудь, а совсем по-другому! Какая-то
дрянь вместо всего этого вышла! Люди расценили полученную ими свободу как
свободу гадить друг другу на голову! Гады! Свобода слова свелась к
безнаказанной матерщине в общественных местах! Вместо музеев — ночные клубы с
проститутками и наркоманами! В кино и по телевизору — пропаганда насилия и сексуальных
извращений. А за какие госуют партии? За партии негодяев и мошенников! Убить
человека стало легче легкого! Заплати наемному убийце за грязную работу и всё!
И можешь, если денег хватит, убивать кого хочешь — хочешь банкира, хочешь
президента, хочешь популярного телевизионного ведущего, если тебе не
понравилось, как он постригся…»
Я
не знаю, хотели того сами авторы или нет, но их роман можно без всякого
преувеличения назвать очередной «энциклопедией русской жизни». Просто
эта самая жизнь у нас нынче… такая… что литературно и не выразишь…
«…Мишка
вернулся к трактору. Завинтил гайку. Сел на гусеницу, закурил. Мимо прошел
грязный гусь. Вот и я, как этот гусь носатый — всю жизнь в машинном масле. —
Коновалов вздохнул. — И вся страна так. Ходит грязная, нищая… тощая и
вонючая… Отчего так выходит? Страна же наша богатая, и люди в ней хорошие —
все условия для нормальной жизни налицо. А живем в жопе! Почему так?
Вопрос…»
Читая
почти восьмисотстраничный роман Белоброва-Попова о нашествии вампиров на
деревню Красный Бубен, то и дело ловишь себя на сопоставлении этого
произведения с творчеством широко ныне растиражированного в России Стивена
Кинга. При этом речь идет не столько о следовании за какими-то внешне
эффектными сюжетными линиями этого неистощимого на пугающие истории автора,
сколько как раз о характерной для него психологически точной выписанности
особенностей поведения большинства его персонажей, а также о
правдиво-достоверной детализации и самой воссоздаваемой на страницах
«Красного Бубна» народной жизни, вместе с хорошо узнаваемыми
подробностями которой «заглатываются», как искусно выточенная блесна,
и откровенно фантастические сцены нападения мертвецов на обитателей этой
тамбовской глубинки. Давно ведь известно: чем узнаваемее и реалистичнее
изображен фон произведения, тем легче читателю принять вместе с ним и
вкрапленное в него фантастическое наполнение. (Не случайно ведь Габриэль Гарсиа
Маркес счел необходимым подчеркнуть в своем романе «100 лет
одиночества» ту деталь, что Ремедиос Прекрасная не просто вознеслась
однажды на небо, но сделала это именно на перкалевых простынях, которые она
развешивала со своей сестрой во дворе для просушки.) Вот и почти весь роман
Белоброва-Попова наполнен именно такими — художественно достоверными — приметами
реальной сегодняшней жизни самого что ни на есть рядового и хорошо всем
знакомого человека российской глубинки (разве что, может быть — касающимися не
столько ее материальных, сколько общественно-политических характеристик или же
интеллектуально-нравственного уровня ее граждан). Читаешь — и, пускай и против
своей собственной воли, пускай даже морщась брезгливо фыркая в сторону, а
соглашаешься — увы, это наша сегодняшняя жизнь и наши о ней суждения. По
крайней мере, довольно многих из нас. Например, такие, как о произошедших в
стране переменах:
«-
Да… Говно… Одно кругом говно теперь… Вылезло говно и все засрало…
Точно, а?.. Вот именно!.. Раньше-то говно не пускали! Не было хода говну…
Перекрыты были для говна все пути! Извне и изнутри! Всё было в рамках, —
пенсионер рубанул ребром ладони по воздуху. — А вот пустили тонкую струйку в
восемьдесят пятом — и вон чего из этого вышло! Говно вышло из берегов и всё
затопило!..»
Или
— о власти в России:
«…Георгий
Адамович подошел к столу, освещенному желтым светом настольной лампы. За столом
сидел Игорь Степанович Хомяков в синей форме и разгадывал кроссворд…
—
Здорово, Георгий… Ходячий мертвец из пяти букв, вторая «о»?
—
Зомби.
—
Точно! Подходит… Тогда скажи… э-э-э… Райское блюдо, вторая «м»,
восемь букв, кончается на «я»?
—
Амброзия.
—
Подходит!.. Хорошо с высшим образованием… Кроссворды какие стали идиотские!
Не жизненные! Раньше, например, вопрос: Река в Индии, — Хомяков поднял
шариковую ручку. — Пойдешь, в атласе посмотришь. Поучительно. Запомнишь, что
есть в Индии река Ганг. А теперь что?! За каким лешим мне эти зомби и амброзии?
Вот ты, Георгий, человек образованный, скажи мне, почему вокруг блядство
происходит?
—
Потому, что демократия себя не оправдала. России нужна другая власть.
—
Точно, — Хомяков сжал руку в кулак. — Вот такая! Твердая рука нужна, которая
наведет в стране порядок.
—
Нет, — не согласился Дегенгард, — такой порядок мы уже проходили. России нужен
новый порядок. Разумный, — он вздохнул.
Хомяков
поглядел на него сверху очков.
—
Никто и не говорит, чтобы дураки управляли. Ясное дело, умные пусть, — Игорь
Степанович посмотрел в газету…»
О
возрождении Православия:
«Государство
после революции отобрало у церкви храмы и устроило во многих из них музеи. И
если задуматьсянемного, были в этом и свои положительные стороны: в храмы
ходили только верующие люди, а в музеи ходят все, имея равную возможность
прикоснуться к красоте. А недавно процесс пошел в обратную сторону — храмы
начали возвращать церкви, а церковь бесцеремонно выгоняет из храмов музейных
работников, благодаря стараниям которых культурные ценности сохранились до
нашего времени. Выгоняют интеллигентных специалистов, а на их место ставят
неграмотных монахов, которые-то и монахами стали не из благородных побуждений,
а оттого, что оказались непригодными ни к какому роду деятельности. Георгий
Адамович точно знал, что среди священников полно бывших бомжей, алкоголиков и
наркоманов. Всю жизнь они предавались низким удовольствиям и тунеядствовали, а
когда их прижало, подались в религию, потому что там бесплатно кормят, дают
крышу над головой и не надо по-настоящему работать…»
О
русской интеллигенции и ее кумирах:
«Интеллигенция
— такая формация, которая себя уже того… выработала, она отошла в историю,
как неандертальцы или феодалы какие-то… Еще лет пять-десять — и это поймут
все… Даже Солженицын и тот поймет… У Российской интеллигенции было две фазы
— дореволюционная и советская. Ну, дореволюционная — это еще туда-сюда, хотя,
тоже фигня и мозгозасирательство… Ну, Достоевский… ладно еще, сойдет… А
вот Толстой Лев — это, блин, обалдеть можно… особенно под конец… Был, вот,
нормальный парень… бухал, развратничал, потом попал на войну с чеченами…
стал писать, как Хемингуэй… ну, женился сдуру, детей она ему нарожала… и он
всю дорогу пытался от них сдристнуть… под конец сдристнул все-таки и умер от
счастья! Вот и весь жизненный путь — жизнь обычного затюканного человека. А из
него сделали короля русской интеллигенции!..»
Роман
Белоброва-Попова — это невероятно прочно сплетенное в единую ткань соединение
высокого и низкого, трагедийного и смешного, пафоса и пошлости, серьезности и
хохмачества, но разве в реальной нашей жизни все эти вещи так уж и далеки друг
от друга?
«Хотелось
бы от этого от всего уехать куда-нибудь на Валаам… или в Оптину Пустынь, —
мечтательно говорит уставший от своего бизнеса Леня Скрепкин. — Что за жизнь
такая?! Крутишься, как белка… Всё дела, бабки, люди… А душе это на хер
нужно?! Вон — бабочки летают, птицы поют. А чтобы увидеть их и услышать, надо
усилие над собой сделать, потому что голова забита говном!.. Ненавижу свою
жизнь! — он резко затормозил.
Вероника
чуть не влетела головой в лобовое стекло. Но Скрепкин этого не заметил. Он
выскочил из машины, подбежал к обочине, упал на колени, уронил голову в траву и
распростер руки по сторонам. С минуту он не двигался. Вероника испугалась и не
знала, что делать. Но тут Леня поднял голову.
—
Земля — наша мать! Не надо забывать этого! — он поднялся, отошел за куст и
помочился…»
К
приведенным выше цитатам можно добавить еще и то обстоятельство, что
практически все персонажи «Красного Бубна» бесконечно много и часто
пьют, матерятся, дерутся и ругаются друг с другом, пишут на заборах всякие
нецензурные гадости, совокупляются в самых неожиданных местах с знакомыми и
незнакомыми партнерами, а также совершают на каждом шагу множество других
аморальных поступков, — словом, ведут себя крайне неподобающе и, что особенно
огорчительно — почти ТИПИЧНО для большинства из нас. Я так даже думаю, что многие
прочитавшие роман как раз больше всего и обидятся на авторов за эту столь явную
УЗНАВАЕМОСТЬ, увидев себя в выведенных ими образах не такими, какими
большинству из нас хотелось бы выглядеть в чужих глазах, а как в правдивом
зеркале — со всеми нашими изъянами и уродствами. Однако же именно благодаря
столь правдоподобно сотканному реалистическому фону романа оказывается
возможным и правдоподобное восприятие его фантастической составляющей,
чрезвычайно густо населенной представителями враждебного потустороннего мира.
Волей судеб, глухая тамбовская деревня Красный Бубен оказалась центром борьбы
сатаны за власть над миром. Стремясь во что бы то ни стало заполучить некий
запрятанный в алтаре местной церкви магический предмет, Князь Тьмы и его
подручные превращают в вампиров практически всех жителей деревни, формируя из
них свое страшное инфернальное воинство. И только несколько человек находят в
себе силы противостоять сатанинскому натиску и сохранить свои души для вечной
жизни. Собственно, хоть описание физической борьбы с нечистью и занимает в
романе почти все его пространство, главное действие происходит все-таки не на
деревенских улицах и не на чердаках или в подвалах домов, где герои забивают
осиновые колья в грудь своих земляков-вампиров, а — в их собственных душах.
«Боль от удара — ерунда перед ужасом вечных мук!» — понимает, сильно
ударившись при падении ребрами о землю, старик Абатуров, за которым гонятся
оборотни. Погибнуть физически — это еще не самое страшное по сравнению с
угрозой превратиться в вампира и вплоть до Страшного Суда служить сатане, пья
кровь из своего же православного народа, — к пониманию этой истины (по сути,
повторяющей собой евангельское наставление «Не бойтесь убивающих тело, а
бойтесь убивающих душу») приходят и некоторые другие персонажи романа,
душевная твердость которых вкупе с Божественной помощью как раз и оказываются
тем непреодолимым бастионом, который встает на пути беса к мировому господству
и одолеть который оказываются не в состоянии никакие темные полчища.
«Когда закончились патроны, Коновалов понял, что пропал. Монстров было
слишком много, а у него сломаны ноги. Мишке отчаянно не хотелось умирать, но
еще больше не хотелось превращаться в такого вот гада с зубами. Это было хуже
смерти, хуже всего. Мишка не мог согласиться, что после всего, что он сделал
хорошего за последние дние дни, он попадет в ад, потеряет душу и станет таким
же кровососом, как Колчан. Что же делать?! Монстры окружили Мишку плотным
кольцом, и один подошел уже настолько близко, что Мишка смог до него достать
прикладом автомата. Голова упыря слетела с плеч и отскочила назад…»
…Говоря
о том источнике, из которого герои «Красного Бубна» черпают себе силы
для сопротивления монстрам, очень хотелось бы поддаться красивому соблазну и
сказать, что таким источником для них служит их православная вера, однако же на
самом деле, хотя они и укрываются от бесов в деревенской церкви, защищаясь от
них святыми иконами, движет ими, если говорить честно, все-таки не вера, а
скорее всего — та невыносимая и мучительная боль за бесцельно прожитые годы,
которая вдруг обжигает их изнутри, толкая хотя бы на какие-то значимые
поступки, способные компенсировать все неосуществленные в течение прежней жизни
мечты и стремления. «Мишка с ужасом подумал, что вся его жизнь зря. Ни
одна его мечта осуществилась. Ни одно желание не исполнилось. Ничего
интересного в жизни не было. Ни-че-го! Одно только пьянство, грязь, мерзость,
драки и жалкие серые дни… Как же так?! Как же так получилось, что жизнь
прошла так, что в ней не было ничего такого?!. Чем же он гордился всю жизнь?
Что он защищал, когда мудохал обидчиков?..»
Не
случайно, наверное, и ставший вампиром Колчанов считает себя вправе обвинять
своих бывших односельчан в неправильности и неправедности их жизни, бросая в
лицо тому же Коновалову слова о том, что: «Жизнь ваша никчемная! Зажились
вы тут все! Пора вас кончать!» Да и вообще, хотя действия упырей и
оборотней и вызывают полное отторжение, сами высказываемые ими обвинения
кажутся не такими уж и несправедливыми, тут трактование роли нечистой силы
Белобровым-Поповым смыкается с тем, которое придавал ей в «Мастере и
Маргарите» Михаил Булгаков, выставивший эпиграфом к своему роману цитату
из «Фауста» Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и
вечно совершает благо». Благо или не благо, но под словами, с которыми
одетые в солдатскую форму оборотни издеваются над заночевавшими неподалеку от
Красного Бубна музыкантами рок-группы «Собаки Лондона», могли бы,
наверное, подписаться и многие из настоящих ветеранов Великой Отечественной.
«-…Кто
будет дергаться — расстрел на месте! — сказал старик. Он вытащил из кармана
клочок бумаги, развернул, посмотрел на всех строгим взглядом и стал читать. —
Народный Комиссариат Внутренних Дел сообщает, что в деревню Красный Бубен
бешеными собаками американского капитализма запущена летающая тарелка с
экипажем шпионов-диверсантов, которые имеют задание разъезжать по России на
машине и развращать нашу молодежь проамериканскими песнями…
—
Да вы что! — не выдержал Валерка. — Какие мы шпионы?! Мы русские, как и вы!
Колчанов
резко выкинул вперед руку и схватил Валерку за яйца.
—
Русские?! — он приблизил свое лицо к лицу Валерки, обдав его смрадным запахом,
и крутанул руку с яйцами на полтора оборота по часовой стрелке. Валерка взвыл.
—
Русские так не воют, — сказал старик. — Так воют американские шакалы, которые
называются у вас койоты! Это раз! Русские так не одеваются, так не стригутся, и
от русских так не воняет дерьмом! — он ударил свободной рукой Валерке в глаз. —
Русские пьют водку, а не курят дурь! — старик засунул руку Валерке под косуху и
вытащил оттуда пакет с травой. — На, жри, падло американское! — он впихнул
мешок Валерке в рот. Трава посыпалась на грудь. Изо рта у Валерки потекла
зеленая слюна. — Русские не пишут таких песен: Ботинки-буги-ноги! А тем более
их не поют! Русские поют песню: Расцветали-яблони-и-груши!..
Солдаты
затянули «Катюшу». Колчанов одной рукой дирижировал в воздухе,
продолжая другой держать Валерку за яйца. В конце каждого куплета он сжимал
кулак, и Валерка истошно вопил.
—
Вот как поют русские солдаты, — сказал он после песни. — И вот как воют
американские шпионы в бессильной злобе им помешать! — он разжал руку, и Валерка
повалился на землю без чувств. — Вставай, америкашка, — Колчанов пнул его
ногой. — Если бы ты был русский, ты бы не валялся в грязи, как тварь, а
сражался бы до конца за свои тухлые яйца…»
Таким
образом, пускай даже и откровенно ерничая и вещая через уста служителей
нечистой силы, но авторы «Красного Бубна» все же прямым текстом
говорят своим молодым читателям о том, что им надо делать для того, чтобы не
оказаться в положении несчастного рок-музыканта Валерки. Вспомни, говорят они,
кто ты есть по духу, и сражайся за свои национальные ценности, а не паразитируй
на пропаганде чуждой твоему народу культуры. Иначе — вместе с этой самой чуждой
культурой заявится на твою землю всякая кровососущая нечисть и вместо ожидаемой
благодарности ухватит тебя костлявой рукой за самое твое больное и уязвимое
место…
В
отличие от елизаровского «Pasternak’а» роман Белоброва-Попова
«Красный Бубен» заканчивается полным поражением сатаны и гибелью его
воинства. Однако это вовсе не означает, что он заканчивается победой тех, кто
этому воинству противостоял, потому что, как ни крути, а бесу все-таки удалось
за очень короткое время сформировать себе многочисленную армию, превратив в
вампиров не только почти всех жителей Красного Бубна, но и население окрестных
населенных пунктов, а также множество проезжавших мимо деревни автоводителей.
Мало того, что в результате дьявольского нашествия оказалась полностью стертой
с лица земли целая деревня вместе с находившейся в ней церковью, а ее жители
превратились в омерзительных упырей, — в воронку событий оказались втянутыми
еще и несколько военных самолетов из расположенной поблизости воинской части,
которые тоже стали жертвами воздействия бесовской силы. Очень уж быстро
управлявшие ими летчики поверили в ложные сообщения о выдвинутых против них
обвинениях или же в измену самых любимых и близких им людей. А главное — за
душой у каждого оказалось слишком уж много греховного багажа, через который
сатане и удалось воздействовать на подавление их собственной воли, превратив
каждого из них в послушное орудие своего античеловеческого замысла.
Все
это показывает, что населяющие книгу персонажи все-таки так пока еще и не
обрели в своих душах той истиной веры, которая единственная могла бы стать для
них надежной защитой от всяких возможных в последующем повторений описанной в
романе ситуации. Но если творчество Стивена Кинга показывает, что Америка уже даже
в критические моменты не вспоминает о существовании Бога и не обращается к нему
за помощью, то роман Белоброва-Попова говорит о том, поиск граждан России в
аналогичных ситуациях направлен все-таки в сторону Церкви и Бога, хотя это пока
и происходит по большей части на каком-то чисто материалистическом уровне.
Герои хотя и укрываются от бесов в храме, но продолжают вести с ними борьбу
теми же методами, что и герои Кинга, то есть — отстреливаясь серебряными
пулями. Но сколько бы серебряных пуль они ни отливали и как бы метко ни
стреляли, а «род сей», как сказано о бесах в Новом Завете,
«побеждается только постом и молитвою», и ничего более действенного,
чем наставления гоголевского деда Максима, русская литература пока своим
читателям дать не может. А потому, пока герои современой нашей прозы не крикнут
во весь голос: «Ану-те, ребята, давайте крестить! Так его! так его!
Хорошенько!» — трагедия Красного Бубна будет повторять себя в
произведениях других авторов и количество жертв сатаны будет постоянно множиться.
Тогда как, наверное, уже давно пришло время дать ему решительный литературный
бой…
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.litera.ru