Явлением в русской поэзии на
рубеже девятнадцатого-двадцатого сто­летий был символизм. Он не охватывал всего
поэтического творчества в стране, но обозначил собой особый, характерный для
своего времени этап литературной жизни. Веяния символизма чувствовались уже в
последние десятилетия девятнадцатого века. Система эстетики символистов, их фи­лософские
устремления вызревали в годы политической реакции, насту­пившей после разгрома
революционного народничества. Это была эпоха общественного застоя, эпоха
торжества обывательщины – смутное, тре­вожное безвременье.
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и игла:
Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,–
писал
впоследствии об этой эпохе Блок.
Тягостная тень реакции легла и на
русскую поэзию, переживавшую упадок, почти болезнь. В восьмидесятые –
девяностые годы русская поэ­зия утратила свою былую высоту, былую напряженность
и силу, она вы­цветала и блекла. Сама стихотворная техника лишилась истинно
твор­ческого начала и энергии. Великое новаторское слово Некрасова в ней стало
только преданием. Большие таланты в поэзии будто вымерли на­всегда. Лишь словно
бы по инерции писали эпигоны гражданственной некрасовской школы, лишенные
глубины и яркости. “Поэтов нет…(Не ста­ло светлых песен,)Будивших мир, как предрассветный
звон”,– жаловал­ся в девяностых годах Н. Минский. Мотивы усталости, опустошенности,
глубокого уныния пронизывали все, что появлялось в поэзии тех лет.
С чувством обреченности пел К. Фофанов:
Мы озябли, мы устали,
Сердце грезы истерзали,
Путь наш долог и уныл.
Нет огней, знакомых взору,
Лишь вблизи по косогору

Ряд темнеющих могил…
Широкую популярность среди
читателей обрел в ту пору тоскливый и многословный Надсон, печатались – наряду
с одаренными Фофановым или Случевским – весьма бледные и почти исчезнувшие
потом из народ­ной памяти Ратгауз, Андреевский, Фруг, Коринфский, Федоров,
Голенищев-Кутузов. Доживали свои последние годы классики поэзии, высту­пившие в
литературе еще в сороковых годах,– Фет, Майков, Полонский, Плещеев. Из них
только Фет блеснул в это время своими “Вечерними огнями”. Будущие символисты –
Мережковский, Минский, Сологуб, Баль­монт –в ранних своих стихах мало чем
отличались от других поэтов. Ед­ва замеченным росткам прекрасной поэзии Бунина
было еще далеко до зрелости.
Движение символистов возникло как
протест против оскудения рус­ской поэзии, как стремление сказать в ней свежее
слово, вернуть ей жиз­ненную силу. Одновременно оно несло в себе и
отрицательную реакцию на позитивистские, материалистические воззрения русской
критики, начиная с имен Белинского, Добролюбова, Чернышевского и кончая Н.
Михайлов­ским, а позднее противостояло и критикам-марксистам. На щите симво­листов
были начертаны идеализм и религия.
Первыми ласточками символистского
движения в России был трактат Дмитрия Мережковского “О причинах упадка и о
новых течениях совре­менной русской литературы” (1892), его сборник
стихотворений “Сим­волы”, а также книги Минского “При свете совести” и А.
Волынского “Русские критики”. В тот же отрезок времени – в 1894–1895 годах–
выходят три сборника “Русские символисты”, в которых печатались преимущественно
стихотворения их издателя –молодого поэта Валерия Брюсова. Сюда же примыкали
начальные книги стихов Константина Баль­монта – “Под северным небом”, “В безбрежности”.
В них исподволь тоже кристаллизовался символистский взгляд на поэтическое
слово.
Символизм возник в России не
изолированно от Запада. На русских символистов в известной мере влияла и
французская поэзия (Верлен, Рембо, Малларме), и английская, и немецкая, где
символизм проявил себя в поэзии десятилетием раньше. Русские символисты ловили
отголоски философии Ницше и Шопенгауэра. Однако они решительно отрицали свою
принципиальную зависимость от западноевропейской литературы. Они искали свои
корни в русской поэзии – в книгах Тютчева, Фета, Фофанова, простирая свои
родственные притязания даже на Пушкина и Лермонтова. Бальмонт, например,
считал, что символизм в мировой литературе сущест­вовал издавна Символистами
были, по его мнению, Кальдерон и Блейк, Эдгар По и Бодлер, Генрик Ибсен и Эмиль
Верхарн. Несомненно одно: в русской поэзии, особенно у Тютчева и Фета, были
зерна, проросшие в твор­честве символистов. А тот факт, что символистское
течение, возникнув, не умерло, не исчезло до срока, а развивалось, вовлекая в
свое русло новые силы, свидетельствует о национальной почве, об определенных
его корнях в духовной культуре России. Русский символизм резко отличался от за­падного
всем своим обликом – духовностью, разнообразием творческих единиц, высотой и
богатством своих свершений.
На первых порах, в девяностые
годы, стихи символистов, с их непри­вычными для публики словосочетаниями и
образами, часто подвергались насмешкам и даже глумлению. К поэтам-символистам
прилагали назва­ние декадентов, подразумевая под этим термином упаднические
настрое­ния безнадежности, чувство неприятия жизни, резко выраженный инди­видуализм.
Черты того и другого можно легко обнаружить у молодого Бальмонта – мотивы тоски
и подавленности свойственны его ранним кни­гам, так же как демонстративный
индивидуализм присущ начальным сти­хам Брюсова; символисты вырастали в
определенной атмосфере и во многом несли ее печать. Но уже к первым годам
двадцатого столетия симво­лизм как литературное течение, как школа выделился со
всей определен­ностью, во всех своих гранях. Его уже трудно было спутать с
другими явлениями в искусстве, у него уже был свой поэтический строй, свои
эстетика и поэтика, свое учение. 1900 год можно считать рубежом, когда
символизм утвердил в поэзии свое особенное лицо – в этом году вышли зрелые,
ярко окрашенные авторской индивидуальностью символистские книги: “Tertia
Vigilia” (“Третья стража”) Брюсова и “Горящие здания” Бальмонта.
На чем же настаивали символисты,
что лежало в основе их поэтики? В чем заключались их специфические взгляды?
Символизм в литературе был движением романтиков, воодушевляемых философией
идеализма. Уже Мережковский в своем трактате объявил войну материалистическому
мировоззрению, утверждая, что вера, религия – краеугольный камень че­ловеческого
бытия и искусства. “Без веры в божественное начало,– пи­сал он,– нет на земле
красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет сво­боды”.
Огромное влияние на русских
символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его учении было заложено
идущее от древнегрече­ского Платона представление о существовании двух миров –
здешнего, земного, и потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная дей­ствительность
– только отблеск, искаженное подобие верховного, запре­дельного мира, и человек
– “связующее звено между божественным и природным миром”. В своей мистической
религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под
власти вещественного и временного бытия к потустороннему – вечному и
прекрасному миру. Эта идея о двух мирах – “двоемирие” – была глубоко усвоена символистами.
Ее особенно развивало и второе поколение символистов – младосимволисты (их даже
называли “соловьёвцами”), выступившие на литератур­ной арене в самом начале
нового века, в 1903–1904 годах. Среди них ут­вердилось и представление о поэте
как теурге, маге, “тайновидце и тайнотворце жизни”, которому дана способность
приобщения к потустороннему, запредельному, сила прозреть его и выразить в
своем искусстве. Символ в искусстве и стал средством такого прозрения и приобщения.
Символ (от греческого symbolus – знак, опознавательная примета) в художестве
есть образ, несущий и аллегоричность, и свое вещественное наполнение, и
широкую, лишенную строгих границ, возможность истолкования. Он таит в себе
глубинный смысл, как бы светится им. Символы, по Вячеславу Иванову,– это
“знамения иной действительности”. “Я не символист,– го­ворил он,– если слова
мои равны себе, если они – не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе,
откуда они приходят и куда уходят”. “Создания искусства,– писал Брюсов,– это
приотворенные двери в Веч­ность”. Символ, по его формуле, должен был “выразить
то, что нельзя про­сто “изречь”. Поэты-символисты, утверждает Бальмонт, “овеяны
дуновениями, идущими из области запредельного”, они – эти поэты – “пресоздавая
вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и
проникают в его мистерии”. В поэзии символистов укоренялся не всем доступный,
достаточно элитарный, по выражению Иннокентия Анненского, “беглый язык намеков,
недосказов” – “тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить
всего, что прозреваешь или что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке
не найдешь и слова”. Появились даже, начиная со стихотворении Вл. Соловьева,
целые гнезда слов-символов, слов-сигналов (“небо”, “звезды”, “зори”, “восходы”,
“ла­зурь”), которым придавался мистический смысл.
Позднее Вячеслав Иванов, дополнил
толкование символа: символ до­рожит своей материальностью”, “верностью вещам”,
говорил он, символ “ведёт от земной реальности к высшей” (a realibus ad realiora)”;
Иванов даже применял термин – “реалистический символизм”.
Символисты заняли свое место в
русском искусстве в эпоху, когда социальная действительность в России да и во
всей Европе была до чрез­вычайности зыбкой, чреватой взрывами и катастрофами.
Резкие классо­вые противоречия, вражда и столкновения держав, глубокий духовный
кризис общества подспудно грозили небывалым потрясением. Ведь на эти роковые
десятилетия падает русская революция 1905 года и разразившая­ся через девять
лет мировая война, а затем две революции 1917 года в России. И Брюсов, и Блок и
Андрей Белый чувствовали всеобщее неблагополучие и близость катаклизма с
необычайной остротой. Можно сказать, что символисты жили с ощущением грядущей
вселенской беды, но вместе с тем – в духе соловьёвских мистических теорий – они
ждали и жаждали некоего обновления (“преображения”) всего человечества. Это
преображение рисовалось им в космических масштабах и должно было быть
достигнуто через соединение искусства с религией.
Религиозную подоплеку искусства,
признавали почти все символисты. Особенно отчётливо это проявилось у
младосимволистов, у “теургов”. “Смысл искусства только религиозен”,– утверждал
Андреи Белый. Споря с Брюсовым, который рассматривал символизм лишь как школу
искусства, Белый настаивал на творящей, преобразующей; духовной роли символиз­ма”,
видя в нём “революцию духа”. Символизм – не школа стиха, возра­жал, он Брюсову
“а новая жизнь и спасение человечества”. Со своей уто­пической теорией “нового
религиозного сознания”, теорией “Третьего за­вета”, которая разумела как цель
некое слияние античного язычества и христианства, выступал Мережковский,
концепцию “соборности” пропове­довал в своих статьях Вячеслав Иванов. “Религия
есть прежде всего чув­ствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни”,–
говорил он. Ему вторил близкий по религиозным исканиям русский философ С.
Булгаков, писавший в 1908 году: “Вера в распятого бога и его
евангелие…– полная, высочайшая и глубочайшая истина о человеке и его жизни”.
Младосимволисты, в частности Андрей Белый, в начале двадцатого века даже
пережили полосу тревожного ожидания “конца света”, космической ката­строфы,
полагая, что она уже “при дверях”. Они видели ее знаки в сильном свечения зорь
и закатов над Москвой, объясняющееся пылью, которая носилась тогда в земной
атмосфере после извержения, вулкане на острове Мартинике. Читая замечательное
стихотворение Брюсова “Конь Блед”, мы должны помнить эти таинственные веяния.
На такие эсхатологические, т.е. предполагавшие близкое и катастрофическое
решение судеб мира, настроения молодых поэтов-мистиков, возможно,
воздействовала и гипотеза тепловой смерти вселенной, которую в ту пору
выдвигали учёные. Символисты вообще были склонны мистически осмысливать факты
собственного быта и творить из них своеобразные мифы.
Приход “второй волны” символистов
предвещал возникновение противоречий в символистской лагере. Именно поэты
“второй волны”, младосимволисты, разрабатывали теургические идеи. Трещина
прошла прежде всего между поколениями символистов – старшими, “куда входили,
кроме Брюсова, Бальмонт, Минский, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, и младши­ми
(Белый, Вячеслав Иванов, Блок, С. Соловьев). Революция 1905 года, в ходе
которой символисты заняли отнюдь не одинаковые идейные позиции, усугубила их
противоречия. К 1910 году между символистами обозначился явный раскол. В марте
этого года сначала в Москве, зятем в Петербурге, в Обществе ревнителей художественного
слова, Вячеслав Иванов прочитал свой доклад “Заветы символизма”. В поддержку
Иванова выступил Блок, а позднее и Белый. Вячеслав Иванов выдвигал ,на первый
план как глав­ную задачу символистского движения его теургическое воздействие,
“жизнестроительство”, “преображение жизни”. Брюсов же звал теургов быть
творцами поэзии и не более того, он заявлял, что символизм “хотел быть и всегда
был только искусством”. Поэты-теурги, замечал он, клонят к тому, чтобы лишить
поэзию ее свободы, ее “автономии”. Брюсов все решитель­нее отмежевывался от
ивановской мистики, за что Андрей Белый обвинял его в измене символизму.
Дискуссия символистов 1910 года многими была воспринята не только как кризис,
но и как распад символистской школы. В ней происходит и перегруппировка сил, и
расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает молодежь, образуя
объединение акмеистов, про­тивопоставивших себя символистской школе. Шумно
выступили на лите­ратурной арене футуристы, обрушившие на символистов град
насмешек и издевательств. Позднее Брюсов писал, что символизм в те годы лишился
динамики, окостенел; школа “застыла в своих традициях, отстала от темпа жизни”.
Окончательное падение символистской школы историки литера­туры датируют
по-разному: одни обозначают его 1910 годом, другие– началом двадцатых. Пожалуй,
вернее будет сказать, что символизм как течение в русской литературе исчез с
приходом революционного 1917 года.
Историческое значение русского
символизма велико. Символисты чутко уловили и выразили тревожные, трагические
предощущения соци­альных катастроф и потрясений начала нашего столетия. В их
стихах за­печатлен романтический порыв к миропорядку, где царили бы духовная
свобода и единение людей. Лучшие произведения корифеев русского сим­волизма
ныне представляют собой огромную эстетическую ценность. Сим­волизм выдвинул
творцов-художников всеевропейского, мирового мас­штаба. Это были поэты и
прозаики и одновременно философы, мыслители, высокие эрудиты, люди обширных
знаний. Бальмонт, Брюсов, Анненский, Сологуб, Белый и Блок освежили и обновили
поэтический язык, обогатив формы стиха, его ритмику, словарь, краски. Они как
бы привили нам но­вое поэтическое зрение, приучили объемнее, глубже,
чувствительнее вос­принимать и расценивать поэзию.
Еще в трактате 1893 года
Мережковский отмечал “три главных эле­мента нового искусства: мистическое
содержание, символы и расширение художественной впечатлительности”. “Лелеять
слово, оживлять слова забытые, но выразительные, создавать новые для новых
понятий, забо­титься о гармоничном сочетании слов, вообще работать над
развитием словаря и синтаксиса,– писал Брюсов,– было одной из главнейших за­дач
школы”. Сама образность символистов была новой для русской поэ­зии и открывала
для поэтов позднейшей поры возможность творческих поисков и проб. “В наши дни,–
поучал уже после Октября, в двадцатых годах, М. Горький молодых литераторов,–
нельзя писать стихи, не опи­раясь на тот язык, который выработан Брюсовым,
Блоком и др. поэтами 90–900 гг.”
Постулаты символизма отнюдь не
нивелировали его творцов; они были людьми яркой индивидуальности: у каждого в
поэзии свой тембр голоса, своя палитра красок, свой облик. Певучий Бальмонт,
первым из символи­стов достигший всероссийской известности и славы;
многогранный, с ли­тыми бронзовыми строфами, Брюсов, наиболее земной, наиболее
далекий от мистики, наиболее реалистический по духу среди своих собратий; до
болезненности тонкий психолог, созерцатель Иннокентий Анненский; мя­тущийся
Андрей Белый, создавший замечательную книгу стихов о зады­хающейся в годы
реакции после девятьсот пятого года России “Пепел” и романы “Серебряный голубь”
и “Петербург”; мастер горестных в своей музыкальности стихов, автор “Мелкого
беса” Сологуб; многомудрый Вячеслав Иванов, “ловец человеческих душ”, знаток
Эллады, неиссякаемый источник изощренных теорий; Александр Блок, с годами
ставший нацио­нальным поэтом, нашей гордостью,– Блок, чья поэзия – и печальная,
и полная светлой любви песнь о родине, и повесть о своих пожизненных духовных
путях и блужданиях.
У символизма была широкая
периферийная зона: немало крупных поэ­тов примыкало к символистской школе, не
числясь ее ортодоксальными адептами и не исповедуя ее программу. Назовем хотя
бы Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина. Воздействие символистов было
заметно и на молодых стихотворцах, входивших в другие кружки и школы.
С символизмом прежде всего связано понятие
“серебряный век” рус­ской поэзии. При этом наименовании как бы вспоминается
ушедший в про­шлое золотой век литературы, время Пушкина. Называют время рубежа
девятнадцатого-двадцатого столетий и русским ренессансом. “В России в начале
века был настоящий культурный ренессанс,– писал философ Бер­дяев.– Только
жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое
веяние духа охватило русские души. Россия пережи­ла расцвет поэзии и философии,
пережила напряженные религиозные ис­кания, мистические и оккультные
настроения”. В самом деле: в России той поры творили Лев Толстой и Чехов,
Горький и Бунин, Куприн и Леонид Андреев; в изобразительном искусстве работали
Суриков и Врубель, Ре­пин и Серов, Нестеров и Кустодиев, Васнецов и Бенуа,
Коненков и Рерих; в музыке и театре – Римский-Корсаков и Скрябин, Рахманинов и
Стравин­ский, Станиславский и Коммисаржевская, Шаляпин и Нежданова, Соби­нов и
Качалов, Москвин и Михаил Чехов, Анна Павлова и Карсавина.
Далее я приведу некоторые характерные особенности
стихов Бальмонта.
Стихи Бальмонта,
семантика которых всегда подчинена музыкальному принципу, часто являются лишь
игрой звуков (начальные строки из стихотворения “Песня без слов”– “ Ландыши. Лютики.
Ласки любовные. Ласточки лепет. Лобзанье лучей ”), достигающей порой  большой
виртуозности (“Чёлн томленья”).
ЧЁЛН ТОМЛЕНЬЯ

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьётся

Чуждый чарам чёрный чёлн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Чёлн томленья, чёлн тревог
Бросил берег, бьётся с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.
Умер ветер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растёт.
Чёлн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.
В поэзии Бальмонта широко используется приём
повторения, диктуемый не столько смыслом стиха, столько его звучанием:
Я –
внезапный излом,
Я –
играющий гром,
Я – прозрачный
ручей.
Я – для
всех и ничей.
В конце хочется добавить, мне бы не хотелось чтобы
у того кто прослушал (прочитал) этот проект сложилось мнение, что символизм – течение
исключительно художественное, сравнительно далёкое от общественной жизни и борьбы.
Список используемой литературы:
1.   Пьяных
Михаил Фёдорович “Серебряный век”, Л: Лениздат 1991г.
2.  
Банников Николай Васильевич “Серебряный век русской поэзии” М: Просвещение
1993 г.
3.  
“Серебряный век: поэзия” М: АСТ Олимп 1996г.