Наталья Боровская
О
бьющей в глаза неповторимости Марины Цветаевой говорили много и многие. Но при
всей очевидности этого справедливы и слова Б.Пастернака о себе и о Марине: « Мы
были людьми, мы – эпохи».
Между
каждым «да» и «нет», которые, как эхо, отвечают друг другу в творчестве Марины,
всегда бесконечное многообразие оттенков. Но о чем бы она ни говорила,
практически все оттенки можно найти в атмосфере времени, которой она дышала и
которую так гениально выразила. Ее органически диалектическое мышление
перекликалось с достаточно популярной в то время в России гегелевской
философией.
Начало
XX века – ожидание грядущей войны и революции, разочарование,
неудовлетворенность, пессимизм. Р.Роллан пишет в 1910 году Рихарду Штраусу: «В
современном европейском обществе теперь царит безудержный дух декаденства и
самоубийства».
Известно,
что неудачная попытка самоубийства была и у 17-летней Цветаевой.
«Ах,
какая усталость под вечер,
Недовольство
собою, и миром, и всем…»
или
«Заснуть,
забыться бы с отрадной думой,
Что
жизнь мне грезится, и это – сон», —
пишет
юная Марина.
С
другой стороны, мироощущением времени была и героика революционной борьбы.
Старшая сестра Валерия приносила в дом запрещенную литературу, был арестован
домашний учитель, в гимназии открыто обсуждались произведения Писарева,
Белинского и других революционных демократов.
Свершившуюся
впоследствии революцию Марина не приняла, но в юности стихия борьбы, жажда
добра, справедливости, воли, готовность отдать за это жизнь отзывались в крови
«бешеным мятежом»:
Вы
не поймете, как пылает
Отвагой
бранной грудь бойца,
Как
свято отрок умирает,
Девизу
верный до конца.
В
семье Цветаевых очень любили творчество Н.А.Некрасова и вслух читали его
стихотворение на смерть Писарева:
Не
рыдай так безумно над ним —
Хорошо
умереть молодым.
В
первом сборнике Цветаевой «Вечерний альбом» есть стихотворение «Молитва», с
которого, собственно, и начинается неповторимость Цветаевой-поэта.
Христос
и Бог! Я жажду чуда.
Теперь,
сейчас, в начале дня,
О,
дай мне умереть, покуда
Вся
жизнь как книга для меня.
Ты
мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи,
еще не кончен срок».
Ты
сам мне подал слишком много –
Я
жажду сразу всех дорог.
Хочу
всего…
И
заканчивается словами:
Ты
дал мне детство лучше сказки
И
дай мне смерть в семнадцать лет!
Смерть
как протест против уродливости бытия, как уход от безысходности и отчаяния –
этот мотив появится позже: в творчестве Марины Цветаевой, уже перемолотой
жерновами жизни:
«…
В бедламе нелюдей
Отказываюсь
– жить…», —
напишет
она в стихотворении о Чехии, оккупированной немцами.
А
в 1926 году, потрясенная смертью духовно очень близкого ей немецкого поэта
Р.М.Рильке, она скажет об этом по-другому:
Если
ты, такое око, — смерклось,
Значит,
жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть,
Значит
– тмится, допойму при встрече –
Нет
ни жизни, нет ни смерти, — третье…
Третье
– это мир душ, в котором – она верила – они встретятся, и где она сможет быть
самой собой, что недоступно на этой земле.
В
этом стихотворении «Новогоднее», смерть для нее – разговор с Вечностью, а мир
душ – понятие скорее космологическое, чем теологическое (заметим, что
неоплатонизм в России широко исповедовали уже символисты в конце XIX века).
С
позиции Вечности жизнь для Марины несоизмеримо меньшее, чем смерть. В Вечности
любовь и смерть – одно и то же.
А
в стихах первых сборников тема смерти, в основном, звучит в трех аспектах:
1)
как тема гибели героя: «Служить свободе – наш девиз и кончить как герои…»;
2)
как успокоение у Бога. Смерть в семье Цветаевых, вообще говоря, была чем-то
домашним: в расцвете красоты и молодости ушли из жизни близкие родственники
Надя и Сережа Иловайские ( «…Ты ушел. Ты мудрый был, Сережа./ В мире грусть. У
Бога грусти нет…»), ребенком – Катя Пешкова (с семьей Пешковых Цветаевы
дружили), рано умерла мать («…А теперь она уснула кротко/ Там, в саду, где Бог
и облака…»), а портреты умерших молодыми первой жены отца и бабушки по матери
постоянно напоминали о смерти.
3)
Но самый выразительный оттенок тема смерти обретает, когда Марина говорит о ней
как о высшем выражении жизни, как об оборотной стороне любви. Глубина
чувствования, сила переживаний, любовь к жизни, восторг перед нею, восторг,
который хочется остановить навсегда, приводит к чувству смерти, потому что
остановить этот восторг можно только двумя способами: или умереть, или излиться
в творчестве.
Но
и это вполне было в духе времени. Как не вспомнить замечательный романс
С.В.Рахманинова на слова Г.Галиной: «Как мне больно», где есть такие строки:
Хоть
бы старость пришла поскорей,
Хоть
бы иней в кудрях заблестел,
Чтоб
не пел для меня соловей,
Чтобы
лес для меня не шумел,
Чтобы
песнь не рвалась из души…-
В
стихотворении «Молитва» по сути речь идет о том же.
Несмотря
на призыв смерти, живая жизнь ярко и выразительно бьется в стихах Марины — и
юношеских, и зрелых. Она – вся движение, изменение: «Мне дело – измена…» И это
– тоже был ветер времени. Она и призывает смерть, и противостоит ей:
Я
вечности не приемлю.
Зачем
меня погребли? –
Я
так не хотела в землю
С
любимой моей земли.
И
все же 31 августа 1941 года Марина добровольно ушла из жизни. Все сошлось на
острие мгновения в этот день: любимые – муж, дочь, сестра – в тюрьме, в ссылке;
отсутствие работы, денег, конфликты с сыном – подростком, жаждущим
самоутверждения. Одаренный и не по годам развитый мальчик не хотел уезжать из
Москвы, где имел круг друзей, и 1 сентября должен был пойти в захолустную школу
осенне-слякотной Елабуги.
В
письме Татьяне Кваниной в 1940 году Марина пишет: «…моя надоба от другого,
Таня, его надоба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимость)…» В
сложившейся ситуации ее уход был жертвоприношением: она не могла дать сыну
ничего; в посмертном письме – просьба к другим позаботиться о сыне – она знала,
что так и будет.
Но
был еще один важнейший момент. «Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет…», —
пишет Марина в статье «Искусство при свете совести». Лидия Чуковская
вспоминает, как в 1941 году Марина сказала ей, что уже давно не пишет стихи.
Духовная смерть наступила раньше физической и ее подтолкнула.
