Криницын А.Б.
Глубоко
закономерным выглядит увлечение Блока искусством Вагнера, чуть ли не все
творчество которого было вдохновлено темами и образами древнегерманской
мифологии. Близок Блоку был и общий трагический пафос композитора со столь
типичной для русского декаданса мифологемой конца мира и «гибели
богов«, соответствующей мотивам страшного мира» и
«возмездия» в творчестве Блока. 
Но
мы, не останавливаясь на многочисленных и уже подробно исследованных фактах
обращения Блока к вагнеровскому творчеству1, рассмотрим только одну очевидную
вагнеровскую аллюзию — образ Рыцаря, в чьи героические латы облекается зачастую
лирическое «я» Блока. Видоизменение этого образа на протяжении всего
творчества Блока также можно рассматривать как некий мифопоэтический сюжет,
позволяющий проследить эволюцию художественного мировоззрения Блока в целом. 
Необходимо
сразу оговорить, что Блок воспринял образ рыцаря, достаточно редко
встречающийся в русской литературе, не только от Вагнера, но и из баллад
Жуковского (см. его «Поэму» о рыцаре и розе 1898 г., явно навеянную «Ундиной»), а также из пушкинского знаменитого стихотворения
«Жил на свете рыцарь бедный…». Затем рыцарский образ неразрывно
сочетался в сознании Блока с личностью В. Соловьева, который тоже «имел
одно виденье, непостижное уму» — созерцание вечной женственности, Софии, и
всю свою жизнь посвятил поклонению ей. 
Позже,
в 1910 г., Блок напишет статью памяти В. Соловьева «Рыцарь-монах»,
где прямо назовет его «рыцарем бедным»: 
…
перед нами уже не здешний Соловьев. Это — рыцарь-монах… Что щит и меч, добрые
дела и земная диалектика для того, кто «сгорел душою»? Только
средство: для рыцаря — бороться с драконом, для монаха — с хаосом, для философа
— с безумием и изменчивостью жизни. … «Бедный рыцарь» от избытка
земной влюбленности кладет его к ногам плененной Царевны.» (5; 451)2 
Весь
ранний период творчества Блока проходит под знаком мистики Соловьева, и потому
рыцарский облик, закрепившийся за ним в сознании поэта, крайне важен для нашей
темы. Однако здесь мы имеем образ рыцаря именно в пушкинской интерпретации. 
В
самих же стихах Блока образ рыцаря впервые встречается в стихотворении «На
мотив из Вагнера« (»Валькирия»), являющемся вольным пересказом
первой сцены одноименной вагнеровской оперы. Как раз к этому, 1900-му году и
относится первое знакомство поэта с творчеством немецкого композитора. (Мы не
будем подробно описывать хронологическую последовательность знакомства Блока с
творчеством Вагнера, ибо ее можно найти в вышеуказанных монографиях, а также в
статье Annete Hainze из данного сборника). 
В
дальнейшем образ рыцаря становится одним из воплощений лирического
«я» в ранней блоковской лирике. («Завтра, с первым лучом… — I;
70, 1900 г., «Я укрыт до времени в приделе…» I;161, 1902г.,
«Religio»-I; 230, 1902г., «Вот она — в налетевшей
волне…«- I; 251, 1902г.). Если даже само слово »рыцарь» не
звучит в поэтическом контексте, то указанием на «рыцарское достоинство»
героя служат такие атрибуты средневекового воина, как шлем, меч, латы, копье,
щит, крест, несущие на себе примерно одинаковую сигнификативную функцию
(Приведем в частности такие строки, указывающие на рыцарский облик лирического
героя: «… Загорелся мой тяжелый щит… — I; 161, »Полюбуйся на
светлые латы… — I; 251, «В щите моем камень зеленый зажжен. / Зажжен не
мной — господней рукой… — I; 268, «Но я вблизи — стою с мечом, /Спустив
до времени забрало… — I; 289, «Я грущу, как заоблачный воин, / Уронивший
панцирь на землю« — I;318, »Я кую мой меч у порога…» — I; 540.
Курсив везде мой — А. К.) Наиболее важным в этом ряду оказывается символ меча,
особенно многозначный, но разобрать его подробно нам, к сожалению, не позволяет
ограниченный объем статьи. 
Но,
несмотря на то что образ рыцаря впервые возникает у Блока в вагнеровском
контексте, поначалу он обрисован в явно пушкинско-соловьевском ключе. Главные
его черты — беззаветное служение своей Даме, подобное молитвенному преклонению
перед религиозным идеалом, ибо Прекрасная Дама для Блока — мистическое
воплощение вечной женственности. Именно служение является главной чертой,
характеризующей этот образ. («Со мной всю жизнь один Завет — Завет
служенья Непостижной» — I; 230) 
Рыцарь
Прекрасной Дамы одновременно и священник в ее храме (знаменательно было
определение Соловьева как «рыцаря-монаха»), поэтому его атрибутом
оказывается как меч, так и кадило: «Воскурю я кадило, опояшусь
мечом…» (I; 170). То есть Блок обращается к традиции средневековых
монашеских рыцарских орденов, например рыцарей Храма — Темплиэров. Верность
Прекрасной Даме придают рыцарю небывалую силу: «Я укрыт до времени в
приделе, /Но растут всемощные крыла… (I; 161). Весь облик рыцаря просветлен,
идеалы его высоки и сближают его с Небом: 
…
И просветленные духовно, 
Полны
небесной чистоты, 
Постигнем
мы союз любовный 
Добра,
меча и красоты. («После битвы» — I; 464) 
У
Вагнера же трактовка рыцарства совершенно другая: рыцаря характеризуют в первую
очередь такие категории, как «Ehre und Ruhm»(честь и слава),
«Kraft und Treue»(мощь и верность — эти два понятия вполне
тождественны блоковской концепции рыцарства), а также «Hehr» —
величие, благородство, возвышенность. Рыцарь у Вагнера призван совершить
величайший подвиг: спасти страну, мир или богов. Он избран и заранее предназначен
богами на этот подвиг — это знаменуют всегда чудесные обстоятельства его
рождения — вспомним Тристана, Зигмунда, Зигфрида или Парсифаля. Сила такого
героя — нечеловеческого происхождения. И они совершают то деяние, к которому
предназначены. То есть они не столько являются носителями возвышенной идеи,
сколько воплощают ее собой и своим подвигом. Служение Даме и беззаветная
влюбленность в нее отходит у них на второй план. Их Дама, в отличие от
аналогичного блоковского образа, несмотря на ее исключительные достоинства и
иногда даже божественное происхождение, вполне конкретна и реальна, и с ней
возможно соединение. Вагнеровским героям в корне чужды созерцательность и
гамлетизм блоковских героев. При этом в поэтике Вагнера роль лейтмотивов
практически тождественна роли символов-атрибутов в поэзии Блока. Например, у
Вагнера в «Зигфриде» особым символическим значением наделен образ
меча (Нотунга), что и предопределило важное место этого образа в лирике Блока. 
У
Блока же рыцарь только готовится к подвигу, пребывая в созерцательности и
бездействии. Обобщая, можно сформулировать, что «рыцарю-монаху» у
Блока противопостоит деятельный, с явно дохристианским, античным пониманием
подвига рыцарь-герой Вагнера. 
В
последней части первой книги стихов («Распутья») образ рыцаря у Блока
усложняется и начинает претерпевать разнообразные модификации. То он
приобретает русский средневековый колорит («Вот она — в набежавшей
волне…«, где появляется образ девы-обиды из »Слова о полку
Игореве» — I; 251), то он становится рыцарем зла, антихристом: 
Я
облачился перед битвой 
В
доспехи черного слуги. 
Вам
не спасти себя молитвой, 
Остервенелые
враги! 
Клинок
мой дьяволом отточен, 
Вам
не погибель, вам на зло!.. (I; 514) 
К
силе у рыцаря явно присоединяется жестокость: 
Я
кую мой меч у порога 
И
опять бесконечно люблю. 
Предо
мною вьется дорога. 
Кто
пройдет — того я убью. (I; 540). 
Начиная
со второй книги стихов у лирического героя Блока происходит внутренний надлом.
Он утрачивает веру в Софию, а вместе с этой верой и смысл существования. Его
служение и его рыцарство оказывается никому ненужным. В стихах появляются
настроение обреченности, ощущение зависимости от злого рока. Тема рыцарства
неразрывно связывается с темой смерти: 
«Кто
там встанет с мертвым глазом 
И
серебряным мечом?»( 1905г. — II; 60) 
«…Ветер
меч мой колыхал, 
И
позванивали латы, 
И
стоял я мертволик…» (1905г. — II; 317) 
Трагизм
этого переживания в корне переосмысляет образ и ведет к сближению его с образом
рыцаря у Вагнера. Как мы знаем, в операх Вагнера рыцари также были обречены в
конце на смерть или поражение (за исключением самой последней оперы —
«Парсифаль»). Нод ними тоже довлеет трагический рок, их
сверхччеловеческая мощь не принадлежит им до конца, поскольку враждебные силы
способны парализовать их волю. Тристан и Зигфрид оказываются во власти
волшебного напитка, над Лоэнгрином тяготеет заклятье, трагический исход
поединка Зигмунда предрешен волей Вотана. 
Переживание
внезапного трагического обессиливания героев Вагнера находит отклик и прямое
соответствие в лирике Блока этого периода. И поэт опять прямо обращается к
творчеству Вагнера, представляя своего лирического героя в виде Зигфрида,
кующего свой меч под руководством Миме: 
«Поет,
краснея, медь. Над горном 
Стою
— и карлик служит мне; 
Согбенный
карлик в платье черном, 
Какой
являлся мне во сне.» (1904г. — II; 42) 
Но
вместо меча герой кует себе гроб: «…Сбылось немного — слишком много, /И
в гроб переплавляю медь… «. Блок только отталкивается от вагнеровского
образа, ставя его в совершенно другой, собственный контекст, в результате чего
наглядно выявляется разница между художественными сознаниями обоих авторов. 
В
это же время появляется и еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет — о
смерти Зигфрида, когда он, наконец, вспоминает свое прошлое и, уже умирая, в
бреду, мучается тем, что погубил свою жену — валькирию Брунгильду. 
«Я
белую Деву искал — 
Ты
слышишь? Ты веришь? Ты спишь?… 
…
О, слушай предсмертный завет!.. 
Я
Белую Деву бужу!.. 
…
Как странен мой траурный бред! 
То
— бред обнищалой души… 
…
Мы были, — но мы отошли, 
И
помню я звук похорон: 
Как
гроб мой тяжелый несли, 
Как
сыпались комья земли. (II; 87) 
Белая
Дева — валькирия — становится в контексте Блока Прекрасной Дамой, и потеря
этого идеала равносильна смерти героя. 
Вместе
с концом служения Прекрасной Даме пропадает смысл и в самой идее рыцарства,
которую Блок подвергает неожиданной профанации в стихотворении
«Балаганчик», в котором тоже можно обнаружить вагнеровские аллюзии. В
«балаганчике» звучит «адская музыка, завывает унылый
смычок», что можно понять как иронический намек на музыку Вагнера. Сам
«балаганчик» в этом контексте оказывается пародией на вагнеровский
Gesamtkunstwerk, поскольку в нем тоже присутствуют все виды искусств (музыка,
драматургия, поэзия, пластика, и декоративная живопись). Наши предположения
подкрепляют следующие строки: 
Вдруг
паяц перегнулся за рампу 
И
кричит: «Помогите! 
Истекаю
я клюквенным соком! 
Забинтован
тряпицей! 
На
голове моей — картонный шлем! 
А
в руке — деревянный меч!»(1905г. — II; 67, курсив мой — А.Б.) 
Этот
отрывок прочитывается как пародия на смерть вагнеровского Тристана, сорвавшего
повязку с раны и истекшего кровью. Куклой из балаганчика представлена в
стихотворении и Прекрасная Дама — королева, шлейф которой «носит, мечами
звеня, вздыхающих рыцарей свита». 
После
этого тотального отрицания образ рыцаря неожиданно возрождается и наполняется
новым смыслом. В 1906 году в стихотворениях намечается новое продолжение мифа о
рыцаре, который вновь облачается в латы, выковывает «меч духу» и
отправляется в поход, чтобы принести «огненную весну» на «острие
копья». Он должен одержать победу, но при этом погибнуть (см. II; 108,
115). 
Но
с ним случается другое. Его сбивает с пути, закручивает колдовская земная
страсть, изображенная в стихах как вихрь метели, из которого возникает
демонический образ “Снежной Маски”, пленяющей героя и уносящей его на крыльях
вьюги в бескрайние звездные просторы зимней ночи. Вьюжный холод символизирует
неземную, стихийную природу героини. В ее плену, завораживающем и опьяняющем,
рвутся все связи человека с жизнью. При этом в цикле “Снежная маска” лирический
герой также мифологизируется и стабильно изображается рыцарем с уже знакомыми
нам атрибутами. 
Взор
твой ясный к выси звездной 
Обрати.
И
в руке твой меч железный 
Опусти.
… 
…
Вихри снежные над бездной 
Закрути.
(II; 220) 
Рыцарь
обессиливается стихийной девой. Меч — символ долга и верности идеалам —
опускается в его руке или вообще исчезает («Меч мой железный /Утонул в
серебряной вьюге… /Где меч мой? Где меч мой!.. (II; 238) 
В
цикле «Маски» образ рыцаря становится «темным» и
призрачным, как тень, теряя прежнюю идентичность самому себе. Попав в плен к
маскам («злая», «звездная» маска — дальнейшая трансформация
«снежной девы»), он начинает прислуживать им, играя унизительную для
его рыцарского достоинства роль: «…Темный рыцарь вкруг девицы /Заплетает
вязь«, »… Темный рыцарь — только мнится…«, »… Снится
маске, снится рыцарь… /- Темный рыцарь, улыбнись… / Он рассказывает сказки,
опершись на меч» (II; 237). 
«Рыцарь
с темными цепями на стальных руках« оказывается среди »теней на
стене», и над ним маски потешаются, как над ненастоящим, призрачным: 
«Ах,
к походке вашей, рыцарь, 
Шел
бы длинный меч! 
Под
забралом вашим, рыцарь, 
Нежный
взор желанных встреч! 
Ах,
петуший гребень, рыцарь, 
Ваш
украсил шлем! 
Ах,
скажите, милый рыцарь, 
Вы
пришли зачем? (II; 242) 
Однако
такое состояние не может продолжаться долго, плен страсти не вечен, и в сердце
героя рождается ответное противодействие. В его разговоре с мистической девой
появляются новые интонации: «Не будь и ты со мною строгой /И маской не
дразни меня, /И в темной памяти не трогай /Иного — страшного огня»(II;
245). 
Здесь
надо сразу отметить, что разные стихотворения дают противоположные варианты символической
борьбы рыцаря с героиней, строя каждое свой миф. В одних стихотворениях
предрешена гибель героя. Рыцарь сгорает на костре страсти: 
В
снежной маске, рыцарь милый, 
В
снежной маске ты гори! 
Я
ль не пела, не любила, 
Поцелуев
не дарила 
От
зари и до зари?… 
…
Так гори, и яр и светел, 
Я
же — легкою рукой 
Размету
твой легкий пепел 
По
равнине снеговой. (II; 252) 
В
стихотворении же «Снежная дева» страсть перерастает в единоборство,
любовь-вражду со Снежной Девой, и рыцарь снова предстает перед нами во
всеоружии, «как вождь враждебной рати, всегда закованный в броню.» На
его «стальной кольчуге» — «строгий крест», и он побеждает,
высвобождаясь из плена и отстаивая свои идеалы: 
…
Она дарит мне перстень вьюги 
За
то, что плащ мой полон звезд, 
За
то, что я в стальной кольчуге, 
И
на кольчуге — строгий крест. 
Она
глядит мне прямо в очи, 
Хваля
неробкого врага. 
С
полей ее холодной ночи 
В
мой дух врываются снега… (II; 268) 
Прежнее
соединение теперь становится невозможным: «Но сердце Снежной Девы немо /И
никогда не примет меч.» 
В
другом стихотворении того же времени Снежная Дева приобретает черты
вагнеровской валькирии, которая вступает с героем в таинственный союз,
возносящий его до богов в сверхчеловеческой страсти, и затем губит его в силу
невозможности для человеческой природы выдержать этот роковой опыт.
Вагнеровские мотивы вновь воскресают в сознании Блока, вместе с мотивами
заколдованного плена и смерти за причастность к тайнам божественной любви.
Теперь герой оказывается в роли Зигмунда, который должен умереть в неравном
поединке с богами. 
За
холмом отзвенели упругие латы, 
И
копье потерялось во мгле. 
Не
сияет и шлем — золотой и пернатый — 
Все,
что было со мной на земле. 
Но
волшебная подруга героя — Валькирия — мстит за его смерть и уносит в Валгаллу
для вечного соединения в пламенной любви: 
Воротясь,
ты направишь копье полуночи 
Солнцебогу
веселому в грудь. 
Я
увижу в змеиных кудрях твои очи, 
Я
услышу твой голос: «Забудь». 
И
потом, на холмы посылая туманы, 
Ты
— Валькирия, Дева, Змея, 
Будешь
страстью лечить мои знойные раны 
Под
неверным мерцаньем копья! (II; 260) 3 
Затем,
в 1910 г., уже в третьем томе стихов, у Блока появляется еще одно стихотворение
на вагнеровский сюжет: «Идут часы, и дни, и годы…», которое при
соотнесении с образным рядом «Снежной маски» и при учете нового
обращения Блока вагнеровским мотивам прочитывается как воспоминание о пережитой
страсти героем, изведавшим теперь нечто более ужасное — хаос окружающего «страшного
мира». В свете этого нового опыта прошедшая страсть представляется теперь
тяжелым, странным сном, лишь на время способным отсрочить познание страшной
реальности: 
«Идут
часы, и дни, и годы. 
Хочу
стряхнуть какой-то сон, 
Взглянуть
в лицо людей, природы, 
Рассеять
сумраки времен… 
…
Вот меч. Он — был. Но он — не нужен. 
Кто
обессилил руку мне? — 
Я
помню: мелкий ряд жемчужин 
Однажды
ночью, при луне, 
Больная,
жалобная стужа, 
И
моря снеговая гладь… 
Из-под
ресниц сверкнувший ужас — 
Старинный
ужас (дай понять)…» (III; 29) 
В
«больной, жалобной стуже» с трудом узнаются прежние всесильные вихри
метели. Только «из-под ресниц сверкнувший ужас» напоминает нам о
прежнем образе героини, распавшемся теперь на разрозненные осколки:
«мелкий ряд жемчужин», «тень чья-то глянет силуэтом»,
«слова? — Их не было…» Сохранилось в воспоминании лишь состояние
бессилия: 
…
Меч выпал. Дрогнула рука… 
И
перевязан шелком душным 
(Чтоб
кровь не шла из черных жил), 
Я
был веселым и послушным, 
Обезоруженный
— служил. 
Пробуждение
из этого сна равняется смерти: 
Но
час настал. Припоминая, 
Я
вспомнил: нет, я не слуга. 
Так
падай, перевязь цветная! 
Хлынь,
кровь, и обагри снега! (III; 30) 
С
третьим томом стихов в поэзию Блока вновь прочно входит тема смерти. У героя
появляются мертвые рыцари-двойники: 
…
И той же тропою, 
С
мечом на плече, 
Идет
он за мною 
В
туманном плаще… 
Тоскуя
смертельно, 
Помочь
не могу. 
Он
розы бесцельно 
Затопчет
в снегу. (III; 171) 
Блок
начинает ощущать себя в страшном, катастрофическом мире ХХ века. XIX век
отрицается поэтом как «железный», непоэтический и жестокий, век
«матерьялистских малых дел», «бескровных душ и слабых тел»
— век наступления цивилизации на культуру. «ХХ век — еще бездомней, еще
страшнее жизни мгла». Поэтому он вызывает в сознании Блока миф о конце
мира, и потому, как это ни парадоксольно, в противовес бездушному XIX веку он
вновь поэтизируется и мифологизируется, приобретая явственные апокалиптические
черты: «Еще чернее и огромней /Тень люциферова крыла. /Пожары дымные заката
/(Пророчества о нашем дне), /Кометы грозной и хвостатой /Ужасный призрак в
вышине…«(III; 305). Демонизируются даже машины, »кующие гибель день
и ночь». Зловеще мистическим кажется и разгул вырвавшихся из-под власти
разума губительных стихийных сил в душе людей: «И черная, земная кровь
/Сулит нам, раздувая вены, /Все разрушая рубежи, /Неслыханные перемены,
/Невиданные мятежи» (там же). Надвигающаяся война уподобляется
«нависшему над Европой дракону,» который «разинув пасть, томится
жаждой.» Чтобы победить его, нужен рыцарь, подобный Тристану или Зигфриду.
В мифологическом прологе к поэме «Возмездие» опять появляется образ
Вагнера — Зигфрид, кующий волшебный меч. Он должен совершить подвиг — поразить
дракона и спасти мир: 
Так
Зигфрид правит меч над горном: 
То
в красный уголь обратит, 
То
бвстро в воду погрузит… 
Удар
— он блещет, Нотунг верный, 
И
Миме, карлик лицемерный, 
В
смятеньи падает у ног! (III; 301) 
С
Зигфридом сравнивает Блок Поэта — творца, от лица которого написан пролог к
«Возмездию». Он должен сохранить бесстрашие перед миром, измерить его
весь «бесстрастной» мерой и сотворить из его хаоса красоту. Но для
этого подвига нужен герой прежних, рыцарских времен — Зигфрид: 
Кто
меч скует? — Не знавший страха. 
А
я беспомощен и слаб… 
…
Герой уж не разит свободно, — 
Его
рука — в руке народной… (III; 302) 
Иначе
говоря, времена истинных рыцарей прошли, поэт уже не может спасти мир, но может
лишь постичь и объяснить его особой силой художественного прозренья. Здесь
опять мы видим несходство во взглядах между Блоком и Вагнером при их исходе из
одной и той же мифологической схемы: герой перед лицом конца света пытается
противопостоять гибели всех жизненных ценностей. Если Вагнер верит, что
гениальный художник может силой своего искусства единолично спасти мир, то в
понимании Блока время и роль художника в мире изменились. Теперь сила — только
«в руке народной.» Меч рыцаря поэт готов сменить на молот рабочего
(«дроби, мой гневный ямб, каменья!»). 
Миф
о конце мира соприкасается в сознании как Вагнера, так и Блока с мифом о начале
мира. Поэтому в творчестве Вагнера и появилась древняя немецкая мифология. У
Блока же образ мирового пожара, охватившего в ХХ веке Европу соотносится со
степными пожарами на Руси времен татарских нашествий: «Над нашим станом,
как встарь, повита даль туманом, и пахнет гарью. Там — пожар» — возглашает
он в «Возмездии». Древние пожары татарского времени осознаются Блоком
как архетип русской истории, навечно укоренившийся в прапамяти русской души. 
И
здесь интересно проследить, как переосмысляется Блокам реальная ситуация
Куликовской битвы и ставится в вагнеровский контекст — контекст «Гибели
богов». В обоих случаях речь идет об апокалиптическом видении последней,
решающей, страшной битвы, в которой герою суждено погибнуть, но перед смертью
совершить великий подвиг, к которому он предназначен судьбой. 
И
у Блока, и у Вагнера происходит мифологизация прошлого их страны. При
воссоздании средневекового мышления мифологизируется также природа вокруг
героев. Особую роль при этом и у Блока и у Вагнера играет мифологема реки —
истока жизни страны, ее родового божества. Не случайно «На поле
Куликовом» начинается с символического пейзажа Руси, главной составляющей
которого является образ реки («Река раскинулась. Течет, грустит лениво /И
моет берега» — III; 249). Место вагнеровского Рейна у Блока берет на себя
Дон, и отчасти Непрядва («А Непрядва убралась туманом, что княжна
фатой» — III; 251). Столь женственные черты образа реки вызывают в памяти
вагнеровских дочерей Рейна. 
Очень
близко Вагнеру понимание жизни как «вечного боя» у Блока («И
вечный бой — покой нам только снится /Сквозь кровь и пыль.» — III; 249)
Вспомним, что как раз в это время О. Шпенглер писал о неудержимой и
неостановимой экспансии в бесконечность как о сущностной черте западного
фаустовского духа. 
Герой
предстает перед нами как древнерусский воин, однако у Блока он именно здесь,
более чем где бы то ни было, наделен типическими чертами вагнеровского рыцаря.
Сохраняются его прежние рыцарские атрибуты (меч, кольчуга, доспех) с тем же
смысловым наполнением. Описание последней ночи перед сражением создает ощущение
невероятного трагического напряжения, которое герой испытывает перед подвигом и
смертью, а описание суровой и мрачной природы («перед Доном темным и
зловещим, средь ночных полей…») удивительно родственна мрачной атмосфере
«Кольца Нибелунгов» Вагнера. Мы ощущаем в герое теперь силу на подвиг
(«Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. — Молись!» —
III; 253). 
Герой
предчувствует трагический исход сражения («Светлый стяг над нашими полками
/Не взыграет больше никогда« — III; 250, »я вижу над Русью далече
/Широкий и тихий пожар» — III; 252). Важно отметить, что эпиграф к третьей
части цикла «И мглою бед неотразимых /Грядущий день заволокло» – Блок
взял из стихотворения В.Соловьева «Дракон (Зигфриду)», что опять-таки
доказывает о постоянном присутствии в его сознании апокалиптических видений
«Кольца Нибелунгов» Вагнера. Таким образом, Блок пренебрегает реальным
историческим смыслом Куликовской битвы, осмысляя ее как последнюю битву мировой
истории. 
При
этом блоковского героя сопровождает и вдохновляет на битву таинственный, до
конца не объясненный в стихах женский образ. То он предстает перед нами как
олицетворенная Русь, с которой герой чувствует особенную связь, подобно Гоголю
в «Мертвых душах»: «О Русь моя! Жена моя! До боли /Нам ясен
долгий путь!«; то он именуется »светлой женой», то начинает
напоминать Богородицу («Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел
навсегда» — III; 251). Но нам важно одно: что этот образ одновременно
является и божеством, покровительствующим и защищающим героя, и его
возлюбленной («И с туманом над Непрядвой спящей, /Прямо на меня/ Ты сошла,
в одежде свет струящей, /Не спугнув коня. /Серебром волны блеснула другу /На
стальном мече, / Освежила пыльную кольчугу /На моем плече»- III; 251).
Аналогом такому образу может служить только валькирия Брунгильда. 
Последним
проявлением темы рыцаря в творчестве Блока стала его символистская драма
«Роза и крест». Философский смысл этой драмы сконцентрирован в песне
рыцаря Гаэтана, которую одновременно можно считать наиболее полным выражением
идеи рыцарства в поздней лирике Блока. В ней рыцарь предстает перед нами один
на один со стихией — океаном, который зовет его вдаль, в «путь роковой и
бесцельный», который представляет собой фактически вечный поединок с
судьбой. 
Всюду
беда и утраты. 
Что
тебя ждет впереди? 
Ставь
же свой парус косматый, 
Меть
свои крепкие латы 
Знаком
креста на груди. (IV; 232-233) 
Цель
пути — обретение в страдании и лишениях судьбы единственно возможное счастье
(«сердцу закон непреложный — радость-страданье одно»). Характерно,
что в песне уже ничего не говорится о служении рыцаря идеалу вечной
женственности — Прекрасной Даме. Сам главный герой — рыцарь Бертран — имеет
свою возлюбленную госпожу, но она оказывается в конечном итоге обыкновенной
земной женщиной, недостойной тех подвигов, которые совершает во имя ее и по ее
приказанию Бертран. Смысл рыцарского призвания далеко выходит за рамки
поклонения Даме или вообще какому-нибудь определенному идеалу. Он — в вечном
странствии, в единении со стихией (в песне фигурирующей как океан) и вечном
поединке с судьбой — «паркой» («Парка упрямая в очи /Смотрит и
судьбы прядет«). Идеал изображен в песне только как сон о »блаженном
бреге«, или »роковая мечта« (»Смотрит чертой огневою
/Рыцарю в очи закат, /Да над мечтой роковою /Звездные ночи горят» — IV;
232-233), то есть весма расплывчато и неопредленно. 
То
есть длинный ряд трансформаций образа рыцаря в творчестве Блока, сильно
обобщая, можно свести к его эволюции от пушкинского «рыцаря-монаха» к
«рыцарю-герою» в вагнеровском понимании, учитывая все сложные
перипетии этого мифопоэтического сюжета, часть из которых мы попытались описать
в нашей статье. 
Список литературы
1.
Это влияние было подробно исследовано в монорафиях А. Гозенпуда Рихард Вагнер и
русская культура. Л., 1990 и R. Bartlett Wagner and Russia. Cambridge, 1995. 
2
Все ссылки не произведения Блока даются по полн. собр. соч. в 8 т. М.-Л.,
1960-1963г., с указанием сперва номера тома, затем страницы. 
3Последняя
строфа стихотворения дается мной в ранней редакции. 
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru