В.В.Колесов
Русская идея: мысль и дума
В
наших лекциях мы не раз говорили о преобладающем типе русского миросозерцания,
как оно сказывается с начала XV в. это реализм неоплатонического типа. Культура
вербального характера опирается на данные языка, зависит от языка, от с л о в
а, которое понимается как Логос — это единство знака, идеи и вещи.. В центре
мировоззрения находится слово, и задача в том, чтобы помысленную идею согласовать
с её субстратом, с вещным миром. Идея так же реальна, как и обозначенная ею
вещь. Более того, идея является той духовной энергией, которая и создаёт вещный
мир, осветляя его этически и аксиологически — нравственно и ценностно. Таков и
классический русский реализм как художественное направление в литературе и
искусстве. Это не натурализм в правдоподобном изображении мира, но и не
мистические отвлеченности авангардизма. Идеальное и реальное согласованы в
художественном дискурсе, и идея, явленная в тексте, важнее описываемых событий
и лиц. В этом тоже отличие русской ментальности от западноевропейской,
номиналистически прагматичной. Там место духовности Логоса занимает
позитивистское рацио.
Понятно,
что для русского реалиста идея становится прямо идеей фикс. Всякая идея вообще,
и чем она отвлеченней от мира, тем притягательней. Она становится светочем
жизни, но с одним условием: она этически чиста. Идея идеальна, и русское слово
идеал выражает представление об образце-мечте (как говорил Владимир Даль). Для
русского понимания идеи как идеальной цели характерно сведение любой
возможности к высшему её проявлению. «Качество» может быть и плохим и
хорошим — но определение качественный всегда означает высшее, наилучшее
качество. Масштаб может быть крупным и мелким, но масштабный всегда неимоверно
огромный. Идея тоже может быть разного свойства, но идеальный всегда прекрасен
в своем совершенстве. Иначе прилагательное не могло бы выступать в роли
абсолютного выражения содержания понятия, представленного аналитически:
качественный товар, масштабная идея, идеальный муж.
Когда
говорят о «русской идее» — мифическом создании ума, — которое одни
порицают, а другие возносят, следует иметь в виду эту особенность русской
ментальности. Русская идея в таком смысле есть самое общее, наиболее
масштабное, качественно идеальное представление о счастье и жизни.
Выражение-понятие русская идея выставил писатель Федор Достоевский, который
саму идею высказал просто: «чтобы всем хорошо было!» Высшее
проявление идеи как всеобщего идеала, недостижимая мечта, но ради которой и
следует жить, идея всечеловечества. Владимир Соловьев этот призыв понимал как
утверждение идеала общей правды и прогресса в христианском смысле. Он говорил
твердо: «Русский народ не пойдет за теми людьми, которые называют его
святым только для того, чтобы помешать ему быть справедливым». А
справедливость — основная идея русской ментальности.
Другие
толкования русской идеи сомнительны. Они либо не идеальны, либо не ценностны.
Многие обвиняют «русскую идею» в том, в чем сами, по-видимому,
порочны; например, в гегемонизме и глобализме. «Вор кричит: -Держите
вора!».
Реализм,
исходящий из слова как всеобщей меры, призывает высветлить вещную плоть
предметного мира. Слово для реалиста таково, что вбирает в себя различные формы
— внутренние, и внешние, и содержательные. Символ русского слова — матрешка.
Одну за другой вскрываем одно-образные фигурки, и каждая точно та же, но меньше
размером. А внутри их всех нет ничего -темная бездна концепта, который и создал
их всех, сам через них оплотняясь в словесной форме.
Русская
мысль постоянно возвращалась к формуле Декарта cogito ergo sum (мыслю,
следовательно существую) и полагали, что русское сознание примирилось бы только
с обратным утверждением: sum ergo cogito — потому что лишь слово соединяет
мысль и мыслящего, cogito и sum.
Именно
слово опредмечивает в идее всё вокруг. Грамматические категории рода, числа,
падежа построяют в нашем сознании предметность. Академик Буслаев говорил, что
«отвлеченное и неясно представляемое язык отмечает большею частью средним
< родом», потом об этом писали многие. Что? — это… оно… такое.,
самое. Отвлеченный смысл имени в среднем роде определяется также суффиксом:
ушко, дельце, солнышко с эмотивным значением, умение, свойство, движение с отвлеченным.
Мужской и женский род стали условным обозначением мира конкретных вещей и
собирательно идей. На примере слов типа зал, рельс мы это уже видели, все
конкретные -вещно мужского рода. Но отвлеченные и символичные ~ слова женского
рода: вера, надежда, любовь… даже стыд в известный момент обернулся совестью,
изменив родовую характеристику. Абстрактность идеи в самом общем виде обычно
предстает как форма собирательно женская.
Опредмечивание
мира в слове имеет множество форм. Обычно это делается с помощью суффикса -к-,
который способен создать имя из любой части речи, начиная с глагола
(перестроить > перестройка ) и кончая частицами (авось > авоська
‘сетчатая сумочка, которую берут на всякий случай!). Опредмечивается не мир
-мир предметен. Опредмечивается идея в мыслимом образе мира. И тут возникают
две возможности: логико-терминологическс.;л и образ-но-символических. В первом
случае однозначность поверхностного значения в понятии, во втором
многозначность несводимых к общему виду конкретных значений — глубинный смысл
символа. Русская ментальность выбирает второе.
Русские
философы никогда не исходят из рассудочного понятия . Основным героем их
интуиции является символ — образное понятие, и русскую философию не случайно
называли «философией образа». Конкретное и образное русская
ментальность предпочитает умственно рационалистическому. Поскольку оно —
образное, в нем нет расклассифицированной единичности. Толкование конкретного
как материально единичного вытекает из номиналистического взгляда эмпирика и
полностью соответствует современному научному позитивизму. Русская ментальность
— не ratio, но и не односторонний сенсуализм, хотя многие пытались показать
наличие этого в русском сознании: «всё хочет пощупать», как и раньше
говорили о протопопе Аввакуме («всё хочет понюхать»), а позже о
Василии Розанове («всё хочет
полизать»).
Абстрактное воплощено в конкретном, оно присутствует в нем всегда, и чистота
мышления предполагает отчуждение от мира в пользу чистой мысли. Русское
познание осуществляется сквозь призму интуиции, а интуиции чужда опора на
чувственное восприятие мира. Петербургские философы подчеркнули эту особенность
русского мышления, сопрягающего все содержательные формы слова в их объемном
развитии. Образ, символ и понятие воссоздаются в трех видах интуиции: интуиции
чувственной (это инстинкт на образ), интеллектуальной (это собственно интуиция
прошлого опыта) и мистической (это инспирация — вдохновение, которое связано с
символом). Представление о «беспредметности русской мысли» и ее
«неоформленности» ошибочно. Уже в языковых формах идея опредмечена и
может быть в мысли соотнесена с вещью. Объяснение проще. Со стороны ratio
образное понятие представляется непонятием и потому осуждается. Но формальное
понятие однозначно и постоянно изменяет свои контуры, тогда как символ -живое
сотворение новее?;в обличий старого. Под «формой» сторонники голого
ratio понимают формальную логику — но и логика того же корня, что Логос, а по
статусу Логос выше. Но формализация мысли понятием закрепощает мысль и
ограничивает личную свободу на выбор средств выражения.
Опредмеченное
словом обобщено — и замирает в недвижности, помогая создать силлогизм или
выявить понятие. Русские силлогизм и понятие отличаются от европейских.
Роль
понятия в русском мышлении заменяет символический образ во всей совокупности
присущих ему признаков. Заменяя конкретную вещь, только символ может
представить её во всей полноте и цельности. Тем самым и слово, для мысли
важное, оказывается заряженным символически, оно исполнено таинственной силы,
что исключает однозначность строго понятия. Постоянное стремление русских
интеллектуалов множить количество иностранных слов есть тоска по однозначному и
всем понятному термину, который содержит одно понятие, лишенное всякого чувства
и воли — образа и символа . Но значение в русском слове — всего лишь часть
понятия, это — содержание понятия вне его объема.
Поэтому
роль суждения в русском мышлении исполняет отрицающее перечисление признаков,
которые не подходят под данный объем понятия. Определения типа «человек —
это не то… не это…не… и не…» О такой особенности говорил Лев
Карсавин: «Строится и выражается понятие отрицательно, а в глубине его
оказывается положительное содержание». В славянском языке с давних времен
являются утверждения в отрицательных формах, например
—
с помощью отрицательных префиксов. Сначала это был префикс у-(у-богий,
у-вечный, у-род), затем без-, утверждавший наличность путем отрицания
(бездна),, и после всего не- (например, непщевати значит сомневаться), с
помощью которого также утверждали, отрицая; например, в словах типа нелюди,
неклен, невод, которые отрицают предмет в целом, но утверждают общность их
признака: не люди, не клен, \но) маленькие, незначительные, качественно иные,
но все-таки и люди, и клен. Тот же принцип утверждения в отрицании виден и в
старых текстах. В них отмечен признаком отрицательный,
убогий
герой, даже больше — бес: дьявол, враг, собирательно всё злое — и в
отталкивании от него высвечивается признак героя, добро, «ибо всё
испытывается своим противным», — заметил по этому поводу Владимир
Соловьев. Семен Франк полагал даже, что всё познание нового вообще коренится в
действии отрицания старого и нахождении новых признаков для прежних явлений.
В
результате происходит постоянное «освежение образа». Неимоверно
трудно в конкретном дискурсе из цельности мысли вычленить нечто различающее и
дробящее такую цельность. Перифраза Солженицына «жить не по лжи» —
пример такого суждения, которое заменяет традиционно русское «жить по
правде« и христианское »жить по совести». Отрицательность
утверждает сильнее, чем простое номинативное утверждение. Ошибки быть не может,
она исключается, поскольку перебрали все возможные признаки и остановились на
одинаково приемлемом для всех как окончательном. Алексей Лосев свои определения
строит таким образом. «Личность — не сущее, не existentia, не дух…»
и т.д. — а…/Когда Даниил Андреев хочет дать определение своей
«интеррелигии», он говорит, что это «не иерократия, не монархия,
не олигархия, не республика: нечто новое, качественно отличное от всего, до сих
пор бывшего« — но что же именно? — а »мистический разум» и
«духовное делание», которые для мышления русского реалиста являются
привычными с XV в Л (голова и сердце как одновременное сосредоточение разума).
Типично русское утверждение «да нет!» — это согласованное с событием
утверждение при отрицании. Когда говорят неплохо — утверждают, что хорошо;
ответ: не знаю — предполагает, что всё уже решено.
Роль
силлогизма в русском мышлении исполняет энтииема. незавершенный силлогизм с
опущенной большой посылкой. Вот как приблизительно должна размышлять обманутая
женщина:
Все
мужчины — обманщики = но это же всем ясно! Мой Ваня — мужчина = в этом я тоже
уверена ergo Мой Ваня обманщик! = ах, вот как!..
На
самом же деле мыслит чуть иначе: «Мой Ваня обманщик, потому что он
мужчина!» — умозаключение, которое исключает из рассмотрения конкретные
обстоятельства дела, способные смягчить вину Вани, и вместе с тем вызывает
известную каждому категоричность суждений русского человека. Большая посылка
основана на пресуппозиции, в качестве которой выступает не конкретная ситуация,
а отвлеченная от прошлого опыта идея. Малая посылка, наоборот, всегда отражает
ситуацию высказывания, толкует о конкретной вещи. Возникает типичное для
«реалиста» положение: взаимно обосновывая друг друга, идея и вещь
сопрягаются и предстают в слове. Слово сказано в ergo: «Мой Ваня
обманщик» — с немедленной реакцией на результат. Другие типы высказываний
развиваются сходным образом, хотя и различаются в степенях категоричности.
Между прочим, когда в XVII в. стали развиваться типы сложноподчиненных
предложений, именно такие сжатые суждения способствовали развитию
синтаксических связей при изложении мысли и тем самым совершенствовали
логические формы самой мысли. Персональная русская мысль исходит из ощущения,
что мысль должна быть чистой, избавленной от воздействия «вещи», т.е.
от ситуации данного дела — от большой посылки. И в этом есть своя логика.
Логика,
основанная на особенностях языка. Кант разграничил типы суждений на
синтетические и аналитические. Первые несут с собою новую информацию, а вторые
— нет. «Щенок — это молодой пёс» — что нового мы узнали?
«Молодой пёс — это щенок» — мы узнали, как называют молодого пса.
Аналитических суждений русская мысль избегает, потому что закон тождества для
нее — закон. «Дом — это дом» — всегда достоверное утверждение.
Александр Потебня утверждал поэтому, что язык синтетического строя нельзя
описать аналитически; русский язык синтетичен, он порождает синтетические
суждения — в отличие, например, от английского, известного своим аналитизмом.
Если
угодно, это — восстание против здравого смысла ratio, которым так гордится
европеец.
Здравый
смысл гласит: «Солнце всходит и заходит…», «солнце — огненный
шар…«, »земля плоская — на ней всё стоит, не падая…»,
«прямо — это не сворачивая ни вправо, ни влево…»
Здравый
смысл ошибается, и мы это знаем. Наукой доказано: «Солнце неподвижно,
Земля вращается вокруг него…« »Солнце не отражает света — оно
черное…« »Земля по форме ближе к шару…« »Прямая —
кратчайшая линия между двумя точками…» И так далее.
Давно
замечено, что в научные истины надо верить, тогда как реальность ошибочна, но
очевидна. Русская ментальность ищет не истинности, а очевидности. Реальное
часто становится нереальным и потому, в сознании, подменяется ирреальным, а это
почва для проявления иррационального. Иррационализм русского сознания
посрамляет ratio, потому что вне веры нет науки так же, как нет и самой веры
без науки. Всё то же, и ничего нового: русский реалист соотносит идею-веру и
вещь-науку (опыт-навык). Французский здравый смысл для русского — это
умеренность мысли и «закисание духа», он не дает для мысли простора,
не «творит новых миров». Чтобы быть уверенным в истинности
сказанного, следует перехитрить истину. Язык поможет в этом.
В
языке своя «манихейская» логика, но это — логика. В русском языке
форма удваивается с тем, чтобы смысл мог — раздвоится. Тогда-то эту холодную
истину мы обойдём своей правдой с флангов, с боков, с двух сторон. Одновременно
стереоскопически увидим и идею, и вещь, и возвышенный Дух, и воплощенных духов
— единственное и множественное числа помогают в этом. Удвоение сущностей , с
которым борется номиналист, не мешает видеть мир объемно. Ведь за понятием
можно скрыть непонятное беспонятие, подменив его другим, а за символом — нет.
Символ объемен так же, как и вещь. «Удвоение сущностей» непонятно
говорящему на европейских языках. У русских не только свобода, но и воля, не
одна лишь истина, но и правда, не просто стыд, но и срам, а также горе- беда, а
при известном всем сознании также совесть, и многое другое также. Идеальное
рядом с реальным, и каждое выражено собственным именем. Это именно сущности,
родовые определения категорий, всегда парные. В конечном счете они возвращают
нас к проблеме «сакральное -профанное» или (что то же) «высокое
— низкое» (по стилю). Такие формулы трудно перевести на другие языки, и
обычно их переводят неточно, потому что в них абстрактная лексика однозначна и
выражена самостоятельным словом.
Русский
язык создает возможности для объемного суждения. Например,
свободный
порядок слов в предложении «дает возможность сплавлять целые ряды образов
в один образ… Логика сознания, имеющего дело с понятиями, требует иного
порядка», — писал русский филолог Петр Бицилли, обсуждая нашу проблему.
Русское мышление напрямую есть мышление идеями, а не понятиями, для которых
необходима одномерная линия дискурса. Иван Ильин оценивал европейский дискурс
как ущербность однопланного движения мысли. Такой тип мышления он сравнил с
падающим камнем, который увлекает за собою, и тогда тебе только кажется, что
мыслишь ты самостоятельно. На самом же деле ты постоянно находишься во власти
наезженной схемы, и движение мысли здесь обманчиво; в действительности
происходит «топтание на месте» в плену закона тождества и тем самым
дедукция «являет образец ограниченности мыслей». Проблемы
европейского конформизма лежат в этом.
Профессор
Бицилли сказал верно: русское «конкретное мышление охватывает жизнь во
всей её полноте; для него нет объектов, а только тенденции, возможности энергии
— и потому ему открыто то, что возможно в будущем». Французский язык своей
«общелогической стороной» влиял на нашу литературную речь в
синтаксисе, как и немецкий оказал воздействие в области понятия. Уточнение
русской мысли общеевропейской традицией пошло языку на пользу. В некоторых
сферах деятельности литературное изложение полезно.
Для
русского суждения основным является именно есть: всеобщие связи не
подтверждаются чувственной очевидностью, и потому речь идет «о самом
смысле есть« (говорил Семен Франк). Обычный оборот речи, »который с
острой наблюдательностью будто бы непосредственно народного мнения
свидетельствует о том, что нам теперь открывается [в вещи]. Каждая констатация
— а любое познани-ее, в конечном счете, является констатацией [а не формальным
определением понятия или термина] — выражает свой смысл в обороте «имеется
то или это« (сравните с франц. 11 у а или англ, there Is)» — a среди
русских форм особенно связка есть.
Томас
Гоббс утверждал, что языки, небрежные в употреблении связки, неточны в
логических операциях. Русский язык как раз таков. С легкостью русский человек
отбросит связку в любом отвлеченном суждении, поскольку «и так всё
ясно« (слова Розанова). »Он глуп — он был глуп(ым) = он дурак — он
был дурак(ом)». Форма настоящего времени передаёт не
предположение-пожелание будущего и не фиксирует результат прошлого действия в
настоящем, а утверждает предполагаемый реальным, т.е. действительно настоящий
факт, событие, действие. Одновременно это и точка отсчета в системе глагольных
времен: указание на момент речи (вещно) как проявление постоянства данного
факта (вечно). Вневременное, постоянное , вечное как бы влито в конкретно
вещное. Форма есть стала самостоятельным словом, обозначающим всякое
присутствие (имеется) : у яеня есть., вместо обычных для европейца оборотов
типа я имею. Форма множественного числа суть стала высшей формой выражения
сущности (вот в чем суть дела).
Другая
логика не есть отсутствие логики.
Образность
символа, данного в совмещенности своих значений, предопределил особенности
русского образа мысли. Из мышления устраняется момент формализации, поскольку
лишь в понятийном мышлении «формальная сторона везде преобладает над
сущностью мысли» — так Петр Лавров отметил
недостаток
европейской мысли. Свои опасности возникают и в русском мышлении. Если на
Западе развивается схоластика, то в православии -догматизм. Вариантность форм
не покрывает сложности и разнообразия содержания мысли, а формы множатся, не
всегда попадая в светлое поле сознания. Образ, которым раскрывают символ, у
каждого свой, и в этом, может быть, единственная причина разногласий,
возникающих при обсуждении важных дел. Каждый по-своему понимает, что такое
«демократия», «свобода» или «рынок».
Понятно,
например, что с таким пониманием связи идеи-вещи русское сознание не согласится
с развитием авангарда в искусстве. Русские философы начала XX в. понимали
авангард как голую идею всякого нового, собственно модернизма, не получившего
еще образного воплощения в национальной форме. Такой «авангард»
противоположен понятию «искусство» — это искусство с обратным знаком,
потому что в нем не сущность выявляется в символе-образе, а, наоборот, образ
конструируется по заданной схеме, которая подается как искомая сущность. Это
проявление концептуализма, которого русская мысль по возможности сторонится как
ереси. Беспредметность искусства снимает проблемы ценности и морали, а с этим
русские чувство, разум и воля не согласятся в принципе.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.auditorium/ru