Ничипоров И. Б. 
Песенное
творчество Игоря Владимировича Талькова (1956 – 1991) приобрело широкую
общероссийскую известность в конце 1980-х гг. и явило новую фазу развития
трагедийно-сатирического направления в бардовской поэзии на современном этапе.
Ранняя гибель поэта предопределила то, что его творческое дарование осталось не
до конца реализованным. Постепенно наступает пора объективного исследования
поэтических текстов Талькова в их эстетическом единстве и смысловой
многомерности – исследования, свободного от той злободневно-политической
пристрастности, с которой нередко эти песни воспринимались в пору их создания и
исполнения. Встает необходимость уяснения места произведений Талькова в
контексте как авторской песни второй половины ХХ в., так и традиций русской
поэзии ХIХ-ХХ столетий. В своих стихах Тальков предстает и как остро социальный
поэт-философ и сатирик, и вместе с тем как художник элегического склада, тонкий
аналитик внутреннего мира личности.
«Социальные» песни
Размышляя
о ключевых мотивах своей поэзии, Тальков подчеркивал: «Не только лирика и
даже не столько лирика, но песни политические, социальные – квинтэссенция моего
творчества, крик и боль моей души». Исполнение песен, проникнутых
мучительным ощущением крушения миражей уходящей в прошлое советской эпохи, было
связано, по мысли их автора, с определенным жанрово-родовым синтезом, так как
«выступления на сцене перерастали порой в митинги, полемики, а иногда даже
в лекции». 
Одной
из наиболее известных гражданских песен Талькова стала песня «Россия»
(1989). Текст построен в форме прямого обращения поэта к родной стране, чей
облик в прошлом и настоящем проступает при чтении «старой тетради
расстрелянного генерала». Публицистичность соединена здесь с обнаженностью
страждущего чувства лирического «я», ассоциирующего себя с
«обманутым поколением» своих современников – в финале песни эти слова
не поются, а медленно проговариваются, что служит их особому смысловому выделению.
Центральной в стихотворении становится мифологема «золотого века»
дореволюционной России («век золотой Екатерины», «златоглавая
Москва», колокольный звон в звуковом оформлении песни), претерпевшей
распятие в революционное лихолетье. Третья строфа, рисующая апокалипсическую
картину гибели России («разверзлись с треском небеса»), исполнялась
бардом особенно эмоционально, а контраст прошлого и настоящего проявился в
резкой смене цветовой гаммы («золотые купола», «черный глаз»,
«красный царь»). В переживаниях лирического героя отчетливо
выразилось умонастроение мыслящей части общества, чающей «забитой правды
возрожденья» и вглядывающейся в национальное прошлое в поисках отринутых
духовных основ бытия.
Во
многих стихах-песнях Талькова звучит резко сатирическая оценка как советских
десятилетий, так и «перестроечной» современности («Дядя»,
«Враг народа», «Господа демократы», «Господин
президент» и др.). 
В
аллегорическом стихотворении «Дядя» (1989) лирический монолог героя
перерастает в исповедь целого поколения, болезненно переходящего от советского
«комендантского часа» ко времени отрезвляющего прозрения лживости
«перестроечной» утопии: «Но стало ясно: нет таких затрат, //
Чтоб залатать химеру«. А во »Враге народа» (1988) едкий
собирательный образ советского вождя дополняется проницательной психологической
характеристикой впавших в зависимость от тоталитаризма сограждан как
«толпы вконец затюканных людей». С этой точки зрения гражданская
поэзия Талькова родственна поздней лирике В.Высоцкого («Я никогда не верил
в миражи«, 1979-1980; »А мы живем в мертвящей пустоте…»,
1978-1980; «История болезни», 1976; «Купола», 1975 и др.),
где заметное место занимала трагическая рефлексия о пути, пройденным как
лирическим героем, так и его поколением в «застойные» годы брежневского
анабиоза.
У
Талькова происходит смысловое развитие данных мотивов стихотворений Высоцкого в
иной исторической ситуации, когда в общественном сознании наметилась тенденция
к восстановлению правды о пройденном пути. Двух поэтов-бардов объединяет напряженное
стремление нащупать духовные координаты исторической судьбы народа, возможности
исцеления его «души, сбитой утратами да тратами» («Купола»
Высоцкого, «Россия» Талькова и др.).
В
лирике Талькова постижение современности влечет за собой переоценку исторического
опыта и предшествующих столетий. Так, в стихотворении
«Господа-демократы» (1989) последствия насильственного революционного
передела осмысляются в системе исторических параллелей. Речь в заостренной
публицистической форме идет и о Французской революции («Париж по сей день
отмывает позор»), и о революционно-демократической интеллигенции ХIХ в.
(«пусть ответят за все Чернышевский и Герцен»). При этом здесь
образуется сложный сплав антиутопических и утопических тенденций поэтической
мысли. Развенчание советских идеологем оказывается неотделимым от
конструирования новой утопии о Великой Руси, праведном народе, невинно
пострадавшем от темных сил, – утопии, произрастающей из внутренней потребности
превозмочь ощущение вакуума, оторванности от корней и исторических перспектив:
Пусть
ответят и те, что пришли вслед за вами 
Вышибать
из народа и радость и грусть,
И
свободных славян обратили рабами,
И
в тюрьму превратили Великую Русь! 
Примечателен
стиль стихотворения, характерный в целом для поэзии Талькова: в обращении к
«персонажам» обличительно-патетические интонации парадоксально
уживаются со сниженно-разговорной лексикой, что создает эффект повышенно
эмоциональной речи, способствует оттачиванию афористичной авторской мысли:
Господа-демократы
минувшего века,
И
чего вы бесились, престолу грозя,
Ведь
природа – не дура, и Бог – не калека, 
Ну
а вы его в шею – ну так же нельзя! 
В
ярком памфлете «Господин президент» (1991), связанном с политическими
реалиями августа 1991 г., подобный художественный эффект достигается благодаря
синтезированной повествовательной форме: гневно-патетическая апелляция к власти
прерывается в середине стихотворения откровенным диалогом с другом о
современной России.
Сатирические
мотивы социальных песен Талькова нередко сопряжены с гротескной образностью,
усиливающей их трагедийное звучание. Как в стихах, так и в дневниковых записях,
поэт не раз выдвигал онтологическую, религиозную трактовку судьбы России,
ставшей, по его убеждению, в ХХ веке ареной дьявольской игры сил вселенского зла.
В
целом ряде песен («Товарищ Ленин, а как у вас дела в аду?», «Бал
Сатаны«, »Родина моя» и др.) инфернальные ассоциации,
способствуя многомерности сатирического обобщения, создают аксиологическую
перспективу исторического пути нации. На взаимопроникновении реального и
фантастического построено стихотворение «Бал Сатаны» (1990), где
обозначенный в заглавии центральный образ становится метафорой советских
десятилетий. В этом образе просматривается косвенная соотнесенность с
контекстом известного булгаковского романа, тем более что в одной из
дневниковых записей поэта содержатся весьма заинтересованные суждения о
«Мастере и Маргарите», о тех «неземных силах», о том
«другом измерении» бытия, которые стали здесь предметом художественного
исследования. В стихотворении Талькова сатирическая заостренность мысли
сопряжена с образом ада-мавзолея, с гротескным смещением реальных пропорций в
картине мира, где возникает образ «невиновной стороны, // Что бельмом
сияла белым // В черном глазе сатаны«. Раздумья о потаенном, »ином
измерении» истории приводят поэта к художественной интуиции о неминуемом
возмездии, ожидающем страну за вольный или невольный союз с силами зла. В
стихотворении же «КПСС» (1990) трагическая двойственность
происходящих в общественной жизни процессов («коммуняки покидают трон, //
Сближаются с народом и каются») предстает в развернутом образе сердца
России – Красной площади, в символике которой (звезды – купола – мавзолей) поэт
улавливает мистическое отражение гибельных противоречий национального характера.
Художественные
пути воплощения образа Родины в песенной поэзии Талькова весьма разноплановы.
Если в таких стихах, как «Маленький город» (1986),
«Ленинград» (1982), он раскрывается в лирико-романтических тонах, то
центральной в стихотворениях «Родина моя» (1989), «Родина»
(1991) оказывается эсхатологическая перспектива русской жизни, разрываемой
своими неизбывными противоречиями. В первом одушевленный образ страждущей
родной земли созвучен, с одной стороны, с фольклорными мотивами («нищая
сума»), с другой же – с контекстом блоковской лирики:
Родина
моя – 
Нищая
сума.
Родина
моя,
Ты
сошла с ума… 
Образ
России выступает в «Родине моей» в единстве конкретного и
обобщенно-символического. С символическим планом сопряжены здесь инфернальные
мотивы («Над куполами Люциферова звезда взошла»), насыщенный бытийным
смыслом образ природного мира: дожди, «омывающие крест» Отечества,
ассоциируются со «слезами … великих сынов с небес», благодаря чему
судьба страны в ее крайних проявлениях («запиваешь» –
«молишься») видится одновременно и в земном измерении, и в
соотнесенности с небесным, Высшим Промыслом.
Близким
по содержанию и стилистике является и стихотворение «Родина». В нем
также Россия предстает в скорбном обличии нищей матери, насильственно
«обряженной в наряд Арлекино». Здесь ярче, по сравнению с предыдущим
стихотворением, проступает душевный облик самого лирического героя. Если там он
запечатлелся непосредственно лишь в первых строках – в страдающей позиции,
косвенно ассоциирующейся с муками Христа («Надо ж было так устать, //
Дотянув до возраста Христа, Господи…»), то в более позднем произведении
трагизм его внутренней жизни вырисовывается полнее. Герой с болью распознает в
себе раздвоенность между естественным сыновним патриотическим чувством и
гневным неприятием современной «державы дураков»: «Ты – чужая и
своя, // Ты – моя и не моя…«. Лирическое »я» видит себя, подобно
России-«нищей суме», странником, «изгоем» на родной земле,
которая охвачена пожаром, пожирающим ее поэтов (ср. близкий по семантике образ
пожара в одноименном стихотворении В.Высоцкого 1978 г.)
Полыхает
пожаром земля,
И
поэты сгорают,
А
тебя окружает зима.
Родина
моя…
В
пронзительных стихах-песнях Талькова о России вызревает масштабное
художественное сопряжение прошлого и современности. 
В
стихотворении «Стоп! Думаю себе…» (1989) лирический герой предстает в
качестве неутомимого правдоискателя, одинокого в своем поиске истины в
национальной судьбе последнего времени и осознающего, подобно герою «Моей
цыганской« Высоцкого, что »что-то тут не так». Трагифарсовые
повороты исторического пути – от Сталина до «перестроечных» времен –
рисуются здесь в резко сатирическом свете, с гротесковыми портретами советских
вождей. За официальной лживой видимостью взгляд поэта-певца обнажает
неприглядную сущность, а обилие сниженно-разговорной лексики знаменует его
прямое обращение к слушательской аудитории, пребывающей под дурманом
«перестроечных» превращений, «метаморфоз», как в
одноименном стихотворении 1991 г.:
Только
вот ведь в чем беда:
Перестроить
можно рожу,
Ну
а душу – никогда.
Тальков-художник
стал, как представляется, ярким выразителем умонастроения своего «смутного
времени», с его брожениями, мучительными поисками утерянной национальной
идеи и одновременно соблазном в одночасье предложить ее обществу, в значительной
мере подавленному десятилетиями лживой пропаганды. Пророчески предощущая
роковую краткость собственного земного пути, поэт стремился вместить в свои
песни то бытийное содержание, ту духовную «программу», которые
по-настоящему могли быть восприняты лишь спустя десятилетия. В стихотворении
«Век-Мамай» (1989) выстраивается грандиозная образная параллель между
противостоянием народа, его святых князей («Нам нужно срочно воскрешать
Димитрия Донского») разрушительному татарскому игу – и современными попытками
вернуть себе национальную самобытность, обрести правду о собственной истории,
вопреки лагерной «стилистике» «века-варвара», что
«Свои настроил из дерьма // Казенные параши»:
Где
ад, где рай,
Где
ад, где рай,
Да
что гадать?
Давно
пора, пора, пора
Донское
знамя поднимать.
Особенно
яркой в свете лиро-эпического осмысления исторических судеб России стала
баллада «Бывший подъесаул» (1990), наполненная глубокими
художественными рефлексиями о трагедии национального раскола в ХХ столетии. 
Основная
часть произведения выстраивается как эпически неторопливое, вдумчивое
повествование-предание о судьбе и гибели бывшего подъесаула, ставшего в пору
гражданской усобицы, разрыва вековых семейных связей («проклятье отца и
молчание брата») красным командармом. Как и в фольклоре, активной
действующей силой выступает здесь природный мир, созданный Богом и хранящий в
своих глубинах непорушенное единство с Творцом; фольклорный колорит проявляется
и в дважды звучащем во время исполнения хоровом припеве из известной казачьей
песни «Любо, братцы…». Река, волна, ветер, шумящая листва наделены в
песне даром речи, будучи свыше призванными удержать казака от отступничества: 
Ветер
сильно подул, вздыбил водную гладь.
Зашумела
листва, встрепенулась природа,
И
услышал казак: «Ты идешь воевать
За
народную власть со своим же народом!».
Напряженный
драматизм балладного действия сопряжен с раскрытием противоречий во внутреннем
мире командарма, читающего по старой памяти молитву и одновременно сознательно
преступающего Божье Слово, донесенное природой: «Божий наказ у реки не
послушал«. В шестой строфе »объективное» повествование
прерывается авторским лирическим голосом – в исполнении этот фрагмент выделен
особо: текст здесь не поется, а медленно, в тишине проговаривается каждое
слово. Этот голос наполнен раздумьями о «последней черте» встречи
человека с Богом, видящего весь его земной путь («Наступает момент, когда
каждый из нас // У последней черты вспоминает о Боге!»), о целой стране,
оказавшейся у подобной «черты». Для командарма предел осознания
своего греха оказывается роковым: утратив, подобно многим своим
соотечественникам, опыт покаяния, он обрекает себя на гибельное отчаяние:
Вспомнил
и командарм о проклятье отца
И
как Божий наказ у реки не послушал,
Когда
щелкнул затвор… и девять граммов свинца
Отпустили
на суд его грешную душу.
Примечательно,
что композиционное единство баллады достигается благодаря символическому
лейтмотиву памяти природы, противопоставленной духовному беспамятству нации,
забывшей о Боге на «плацдармах» гражданской войны и революции. Тихий
Дон, воплощающий мудрую преемственность, непрерывность бытия, хранит память и о
«грешной душе» героя, и о его роковом самоотречении:
А
затон все хранит в глубине ордена,
И
вросли в берега золотые погоны
На
года, на века, на все времена
Непорушенной
памятью Тихого Дона.
Жанр
баллады актуализируется у Талькова и в связи с художественным осмыслением
реалий современной российской действительности. В «Балладе об
афганце« (1991) внутренняя »драматургия» рождается в нелегком,
выписанном с бытовыми подробностями диалоге поэта с «молодым
ветераном« Афганистана, приоткрывающем »смертельно израненную
душу» последнего, глубинный, едва ли преодолимый комплекс обиды на
окружающую действительность. Результатом значимой «встречи» песен
поэта и горькой исповеди его собеседника становится проникновенное
вчувствование барда в смысл рассказанного, обогащение его личностного опыта:
Я
попел ему песни, а он мне без всякого лака
Рассказал
лучше книг и кино и про жизнь и про смерть.
Так
впервые почувствовал я, что такое атака
И
что значит столкнуться со смертью и не умереть.
«Драматургичность»
ряда стихотворений Талькова обусловлена появлением в них вполне самостоятельных
по отношению к авторскому «я» персонажей с яркими речевыми
характеристиками, остротой связанных с ними сюжетных коллизий («Собрание в
жэке«, »Дед Егор»). Оба названных произведения отражают сознание
простого человека, ощущающего собственную невостребованность в условиях царящей
в обществе демагогии. В первом монтер Петрович с искрометной иронией
разоблачает абсурдность всякого рода собраний «по вопросам
«Перестройки»« (»Я на ваши семинары болт с резьбою
положил«). А фантастический сюжет стихотворения-притчи »Дед
Егор» (1981) обнажает разительное противоречие между механистичным
существованием рядового «homo sovieticus» в ситуации тотального
разочарования в господствующей идеологии («Демонстрации считал
мистификацией, // А над лозунгами просто хохотал») – и утопическим порывом
сыграть активную роль в осуществлении социальной гармонии:
Сам
дед Егор в прекрасном был настрое:
Повеселел,
помолодел, набрался сил…
Ну
наконец-то он прекрасный мир построил,
Мечту
заветную в реальность воплотил.
В
стихах-песнях Талькова используются разнообразные средства сатирического
изображения современности, доходящего порой до прямой инвективы
(«Кремлевская стена», «Совки», «Глобус»,
«Полу-гласность» и др.). В стихотворении «Полу-гласность»
(1988), где бессмысленность системы «позднего социализма» передана в
зеркале словесного абсурда ( «ПОЛУ-Гласность, // ПОЛУ-так: // ПОЛУ-ясность
– // ПОЛУ-мрак»), обнаруживается жанровая и стилевая общность с хлесткой
пушкинской эпиграммой – в частности, с известной эпиграммой 1824 г. на
М.Воронцова («Полу-милорд, полу-купец…»). 
Неординарным
образцом «ролевой» лирики Талькова является стихотворение
«Кремлевская стена» (1988). Боль лирического героя за судьбу
Отечества, его предельное внутреннее напряжение заставляют искать преодоления
границ собственного «я», прорыва в надличностное измерение. В горьком
самозабвении он представляет себя «кремлевской стеною», последним
оплотом родной земли:
Сколько
б горя страна не увидела
Ни
в войну, ни перед войною
Из-за
крупных и мелких вредителей,
Если
б я был кремлевской стеною:
Я
ронял бы, ронял бы кирпичики
На
вредителей плоские лбы…
Таким
образом, содержательным стержнем «социальных» песен Талькова
выступило глубокое постижение истории и современности России, духовных основ ее
бытия, рефлексия об обретении национальной идеи. Острая публицистичность
соединилась здесь с многослойной художественной образностью, лирические
медитации – с «сюжетными» стихотворениями-балладами, драматическими
«сценами», притчами, пророчествами, с их повышенной экспрессией в
утверждении высших ценностей в поврежденном мире:
А
за окнами светится храм,
А
во храме есть Бог.
Ну
а если Он есть – 
То
землей не владеть сатане!
(«Не
спеши проклинать этот мир…»,1991)
«Сквозь
толщу встреч, сквозь сутолоки бремя…»: любовная лирика 
Яркой
гранью поэтического наследия Талькова стала и любовная лирика, которой, как и
«социальным» песням, свойственны насыщенность бытийной про,лематикой,
прозрение Высшего присутствия в человеческой судьбе. Тальковские стихотворения
о любви отличает тонкий психологизм в изображении интимных переживаний, их
антиномичных проявлений.
В
стихотворении «Почему мы стали чужими?» драматизм любовных чувств
лирического «я» контрастирует со спокойствием городского ночного
пейзажа, гармония природного мира оттеняет изменчивость межличностных
отношений, загадочную грань между видимым и сущностным:
Тот
же город. Тот же сад.
И
луны такой же взгляд.
Только
мы вот с тобой,
Мы
вот с тобой – другие.
Лирический
герой Талькова погружен в воспоминания о пережитой любви, наполняющие его душу
и болью за несвершившееся счастье, и вместе с тем радостью и благодарностью
судьбе за те чувства, которые довелось испытать. В стихотворениях «Давно в
душе моей утихли бури« (1981), »Прощение» (1985) герой стремится
к философски-умудренному восприятию поворотов судьбы, и это в определенной
степени сближает их со зрелой любовной лирикой Пушкина – в частности, со
стихотворением «Я вас любил» (1829):
И
пусть с любовью тоже нам не повезло, 
И
пусть не склеить нам разбитое стекло, — 
Я
зла не помню и обиды не держу
И
той мгновенною любовью дорожу.
А
время, лакмусом в бумаге растворясь
С
перечислением ошибок и обид,
Вновь
воскресит непогрешимо чистых нас
Друг
перед другом и за все простит. 
Чувство
благодарения жизни и любимой женщине, онтологический ракурс осмысления любви
оказываются ключевыми в обращенном к жене лирическом послании «В
вечность«, а стихотворение »Ценою самоотреченья…» (1985)
позволяет представить любовную поэзию Талькова как лирику духовно-нравственного
стоицизма, родственную по типу авторской эмоциональности гражданским песням о
России:
Ценою
самоотреченья
И
сердца – стертого до дна – 
Души
святое очищенье
Дается
нам.
Ценою
мук непроходящих,
Глухой
тоски, ночей без сна – 
Любви
мгновенья настоящей
Даются
нам.
Тревожное
мироощущение лирического «я» отчетливо проявилось в поэтических
раздумьях о «заветной черте» в эмоциональной близости людей
(«между нами сотни лет»), психологических истоках взаимного
отчуждения. Лирический герой таких стихотворений, как «Ты с жизнью на
«ты»« (1980), »Разговоры ни о чем» (1981), жаждет
обрести в любви целостность телесной и душевно-духовной составляющих личностного
бытия. В «шальном головокружении» любовной страсти, «разговорах
ни о чем» он силится сохранить внутреннее трезвение, превозмочь недолжную
рассеянность чувств и душевную пустоту. Эти произведения построены как
откровенная исповедь героя перед возлюбленной, обогащенная процессом глубокого
самоосмысления, непрекращающейся работы над собой:
Разговоры
ни о чем…
Только
здесь я ни при чем,
Я
давно ушел в глубокое молчанье,
За
собой захлопнул дверь,
И
никто меня теперь,
Никто
Не
обременит больным воспоминаньем. 
Во
многих стихотворениях Талькова о любви обнаруживается тяготение к явному или
скрытому циклообразованию. 
Примечательна
с этой точки зрения своеобразная лирическая «мининовелла» о любви,
созданная осенью 1981 г. Четыре стихотворных фрагмента («Тот самый
день«, »Дождь и ты«, »Мне немного жаль«, »Память
непрошенным гостем входит в мой дом…») перемежаются здесь прозаическими
авторскими комментариями, на время замедляющими ход рассказа углублением в
неповторимые мгновения любовных переживаний: «Память все чаще и чаще
возвращает меня в один весенний вечер. Тогда нас разделял только город.
Намокший под дождем и притихший…». Подобное соединение стиха и прозы в
единое образно-ритмическое целое усиливает непосредственность изображаемого,
актуализируя диалогическую обращенность текста к вдумчивому
слушателю-собеседнику. Динамика лирического переживания сопряжена здесь с
драматичными переменами во внутреннем мире героя – от смутного предчувствия
сердечных волнений к нелегким воспоминаниям о прошедшей любви, находящими живой
отклик в мире природы:
Природа
ожидала этой встречи:
В
твоей улыбке – звезды отразились,
В
твоих глазах растаял тихий вечер…
В
завершающей части цикла мотив памяти – сквозной для многих лирических песен
Талькова – углубляется звучанием покаянных нот в размышлениях героя: «И не
могу никак себя простить // За то, что потерял тебя когда-то, // За то, что
оборвал святую нить».
Внутренняя
же циклизация сопряжена в любовной лирике Талькова со сквозным для многих
стихотворений образом дома.
Домашнее
пространство в таких произведениях, как «Наш дом», «Когда
засыпает город…«, »Праздник«, »Память«, »Летний
дождь» и др., хранит воспоминание о живых ликах прошлого, воплощая
таинственную, одушевленную стихию бытия, пропитанную любовным чувством: «И
старый дом станет словно моложе // В ласковом свете зажженных свечей…».
Сами встречи героя с Памятью («Память») о живущей в глубинах души
любви становятся кульминационными моментами в его самопознании. Дом может
становиться здесь и чутким «индикатором» личностных отношений любящих
(«У твоего окна», «Знали» и др.), отнюдь не немым
свидетелем периодов взаимного отдаления: «Дом наш скрипел и вздыхал
безнадежно, // Он вместе с нами молчал и грустил…». В стихотворении
«Моя любовь» внезапно нахлынувшая страсть воспринимается героем и как
«нечаянная радость», и как соблазн, противостояние которому связано с
богобоязненным чувством: «Но только, обманув себя, // Мы обмануть не
сможем Бога…«. Важно при этом, что душевные муки лирического »я»
спроецированы на драматичную участь дома, обратившегося в «замок из
песка«: »Вздрогнул, как от выстрела, мой дом«, »ведь
простить меня мой дом уже не сможет».
Обобщение
смысловых граней образа дома осуществляется у Талькова в песне-притче «Три
дома« (1985). »Три разных дома» образуют в своем единстве
целостную аксиологию духовного становления личности – дом детства, берегущий
воспоминания о начале пути; дом, воплощающий прочность семейного очага («в
нем живет мое сердце»); и, наконец, дом как прообраз вечности, последнего
пристанища души: «В этот дом вхожу я не дыша // В нем живет моя
душа». 
Таким
образом, в поэзии Талькова осмысление любовного чувства связано и с тонким
психологическим анализом его коллизий, и с онтологической перспективой –
раздумьями о вечности, судьбе, нравственных основаниях бытия.
«Пока звенит твоя гитара…»: художественная
рефлексия о творчестве
Размышления
о смысле искусства, заключающемся, по убеждению Талькова, в «возрождении
вечных понятий любви, красоты, гармонии, движении вперед к Правде, к Свету, к
Истине, к Богу», о вольном духе, изначально присущем бардовской песне,
имели существенную значимость в творческом самосознании поэта: «Я – бард.
Я пишу и пою песни о том, что меня волнует. Свобода творчества – мой
принцип». В освоении этой темы публицистичность, сатирическая
заостренность и даже политическая злободневность мысли соединились у Талькова с
проникновенным лиризмом, масштабными лирико-философскими обобщениями.
Во
многих стихотворениях деятельность поэта-певца неотделима от постоянного
противодействия разного рода внешним силам. В известной песне «Сцена»
тернистый путь поэта к сцене сопряжен с острейшей социальной борьбой,
противостоянием силам зла и преисподней («А дорогу к тебе преграждала
нечистая сила»), которое порождало внутреннюю дисгармонию в душе творца
(«в душе затаилась на долгие годы тоска»), преодолеваемую лишь
духовным упованием на Высшую силу: «Да поможет нам Сила Господня!».
Образ «антиидеала» в творчестве вырисовывается в таких сатирических
стихотворениях, как «Этот путь» (1988), «Конкурс» (1982),
«Правда» (1985), впитавших в себя традиции русской гражданской
поэзии. В «Этом пути» в качестве такого антиидеала явлен
«успокоенный талант» поэта-певца, «приструнившего свою
струну» в угоду сиюминутной конъюнктуре. А в стихотворной инвективе
«Конкурс» в горьких раздумьях поэта о торжестве «парада
бездарностей» на конкурсе эстрадной песни возникают неслучайные
реминисценции из известного монолога грибоедовского героя:
А
судьи кто! А судьи кто! А судьи кто?!!
Как
некогда сказал один поэт:
«Сужденья
черпают из забытых газет»,
И
всем им по сто с лишним лет…».
Сам
поэт несет в своем личностном облике черты борца-правдоискателя, осознающего
собственную обреченность на гибель, но идущего, подобно «камикадзе»,
на решительную борьбу с Системой, «не боясь совсем порвать остатки связок,
душу выворачивая…».
Рефлексия
о собственном жизненном и творческом пути порой приобретает в песенной поэзии
Талькова характер обобщения судьбы поколения, сформировавшегося в атмосфере
общественной лжи и лицемерия. В исповедальном, проникнутом самоиронией,
стихотворении «Примерный мальчик» в истории взросления и внутреннего
становления лирического «я» преломилась участь значительной части его
современников, сознание которых, деформированное в условиях советской
педагогики, оказалось сбитым, лишенным бытийных ориентиров. А потому и духовный
поиск героя, его стремление к личностной свободе, самоидентификации, формы
социального протеста имели, как показано в стихотворении, весьма противоречивое
выражение:
Читая
книги не такие
Тайком
от всех по вечерам,
На
дискотеках лихо прыгая 
И
посещая Божий храм.
В
раздумьях о подлинной творческой свободе как о непременном условии бытия
художника у Талькова различимы отголоски известного пушкинского сонета
«Поэту» 1830 г. («Дорогою свободной // Иди, куда влечет тебя
свободный ум…»):
Иду
себе своей дорогой
И,
как за флаг, держусь за мысль,
Что
нет мудрее педагога,
Чем
наша собственная жизнь.
Образ
поэта, «крамольного» в отношении к официальной идеологии и
усредненных стандартов творческого поведения, раскрывается и в таких
стихотворениях, как «Друзья-товарищи» (1988), «Спасательный
круг« (1989), »Призвание» (1986). В стихотворной притче
«Бубен-тамбурин» (1984) в иносказательной форме – через антитезу
кричащей музыки бубна и «самозабвенного», тихого «звучанья
чудных арф« – выявляется драма одиночества лирического »я»,
чуждости его эстетического вкуса нормам массовой культуры, неглубоким запросам
«забубенной публики». 
Особую
значимость в русле рассматриваемой темы приобретали для Талькова размышления о
трагических судьбах «властителей чувств и дум» современности –
В.Высоцкого и В.Цоя, безвременная гибель которых была насыщена для него
глубинным мистическим смыслом. В песне-реквиеме «Памяти Виктора Цоя»
(1990) на первый план выступают онтологическая, религиозная трактовка земной
жизни и «последних сроков» «целителей уставших наших душ»,
интуитивное прозрение собственного раннего ухода («А может быть, сегодня
или завтра // Уйду и я таинственным гонцом»):
Глаза
таких Божественных посланцев
Всегда
печальны и верны мечте,
И
в хаосе проблем их души вечно светят
Мирам,
что заблудились в темноте.
Они
уходят, не допев куплета,
Когда
в их честь оркестр играет туш:
Актеры,
музыканты и поэты – 
Целители
уставших наших душ.
Осмысление
горького удела поэта в России в стихотворении «Природа объявила нам
войну» перерастает в апокалипсическую картину национального бытия,
оказавшегося у «последней черты» в своей оторванности от
органических, природных основ жизни. В обобщающе-символическом ракурсе, в исповедальном
слове лирического «мы» прорисовывается собирательный образ народа,
мучительно возвращающего себе духовную и историческую память:
И
вот мы спохватились, каясь и моля,
Когда
над нами грянул гром и вздрогнула земля,
И
вспомнили про Бога и Иисуса во Христе,
И
вспомнили поэтов, что распяли на кресте.
Вселенское
обобщение собственной, осмысляемой с духовной точки зрения судьбы и пути Родины
достигается в одной из ключевых и итоговых для Талькова философской балладе,
песне-пророчестве «Я вернусь» (1990). 
Архетипический
для русской культуры образ воскресения поэта «пусть даже через сто
веков» и его возвращения в обновленную страну сопряжен здесь с глобальным
обобщением истории России ХХ века – поры революций, войн (явных и скрытых,
характеризующих общий климат общественной жизни), нищеты и «дождей из
слез«. Лейтмотив »боя» в самохарактеристиках поэта становится
знаком его неослабевающей духовной и творческой активности: «Я завтра
снова в бой сорвусь, // Но точно знаю, что вернусь». Напряженно рефлексируя
о таинственной связи своего посмертного возвращения и «первого дня
рождения страны, вернувшейся с войны», поэт раскрывает двуединство острого
социального звучания собственного творчества и его задушевно-лирической струи:
Я
пророчить не берусь,
Но
точно знаю, что вернусь,
Пусть
даже через сто веков,
В
страну не дураков, а гениев,
И,
поверженный в бою,
Я
воскресну и спою
На
первом дне рождения страны, вернувшейся с войны.
А
когда затихают бои,
На
привале, а не в строю
Я
о мире и о любви
Сочиняю
и пою…
Итак,
при выявленном разнообразии мотивов песенная поэзия Талькова, ставшая заметным
явлением и в эволюционировавшей авторской песне, и в целостном контексте
отечественной поэтической культуры, вырисовывается как художественное единство.
На
сцене, в творческом уединении, в любви, в нелегкой социальной борьбе,
постижении судьбы России – лирический герой Талькова раскрывается во внутренней
цельности, основанной на религиозной сущности миропонимания, в напряженной
саморефлексии, этике духовного стоицизма. Его глубинное «я» выражается
как в проникновенной исповеди о своей душевной жизни, так и в подчас
нелицеприятном диалоге с современниками о кризисных чертах национального
сознания, тяжелых страницах прошлого и смутного настоящего, в балладном
звучании притч, пророчеств о будущем России. В нередко надрывном голосе
поэта-певца резонировал, как и в песнях В.Высоцкого, голос поколения,
сформировавшегося в условиях брежневского «застоя» и драматично
осознавшего себя на перепутье во второй половине 1980-х гг.
Поэзия
И.Талькова явилась ярким художественным выражением эпохи болезненного крушения
Системы, обнажившего зияющие пустоты в национальной картине мира. Она в полноте
выразила стремление общества обрести утерянные духовные, религиозные ориентиры
бытия, соединив в себе публицистическое, рефлексирующее начало с сильнейшим
эмоциональным зарядом, богатой гаммой душевных переживаний. 
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/