И.В. Троцук, Кафедра социологии, Российский университет
дружбы народов
Восьмидесятые годы ХХ века ознаменовали собой начало
«нарративного поворота» в социальных науках[27], лейтмотивом которого стало
утверждение, что функционирование различных форм знания можно понять только
через рассмотрение их нарративной, повествовательной, природы. Это положение
дополнило требование «лингвистического поворота» считать исследования в области
социальных, политических, психологических и культурных проблем языковыми.
Сегодня понятие нарратива оказывается в центре внимания не только нарратологии,
специальной, ему посвященной дисциплины, но и за ее пределами, – как в
социально-гуманитарных, так и в естественных науках: «в медицине, праве,
истории, историографии, антропологии и психотерапии нарративы составляют
продукты научной деятельности; в философии, культурологии, теологии — скорее
поглощаются и перемалываются в аналитических жерновах»[39,с.518]. Исследователи
в сфере нарратологии (Ж.М. Адам, Ж. Женетт, Т. Павел, Ш. Римон-Кеннан, Дж.
Принс и др.) связывают факт значительного увеличения «нарративных» исследований
с осознанием важности повествований в человеческой жизни – они сосредоточены не
только в литературных текстах и повседневном языке, но и в научном дискурсе:
практики композиции и репрезентации исследуются в «музыкологии» (Э. Ньюком),
художественной критике (У. Стайнер) и киноведении (К. Метц); способы достижения
различными видами власти собственной легитимации через нарративы — в
культурологии (Ф. Джеймисон); нарратологические объяснительные схемы
используются в психологии для изучения памяти и понимания (Н. Стайн, К. Гленн);
в философии и социологии науки изучение условностей повествования привлекается
для обоснования риторической природы научных текстов (Р. Рорти, Э. Гросс). 
Несмотря на, казалось бы, достаточную степень
разработанности нарративной проблематики, само понятие нарратива оказывается
весьма спорным, особенно в свете формулируемых философией и социологией науки
оснований «нарративного поворота». Во-первых, это нарративизация современной
науки и ее отказ от мечты об исчерпывающем знании[29] — принятие идеи
нестабильности, исключение детерминизма и признание темпоральности создают
новое отношение к миру, предполагающее сближение деятельности ученого и
литератора. Литературное произведение предлагает читателю открытое для
многочисленных вариантов развития сюжета описание исходной ситуации — в
современной науке вырисовываются аналогичные контуры рациональности:
«нарративное знание … выражено в различного рода повествованиях, … не придает
большого значения вопросу своей легитимации, подтверждает само себя через
передачу своей прагматики и потому не прибегает к аргументации или приведению
доказательств, … соединяет непонимание проблем научного дискурса с определенной
толерантностью к нему, … рассматривает его лишь как разновидность в семье
нарративных культур»[26,с.69-70]. 
Во-вторых, это перенос интересов науки с анализа
объективных социальных явлений на исследование субъективности «в связи с
осознанием человека как активного социального субъекта, под влиянием которого
осуществляются основные преобразования как в макро-, так и в микромире»[7,с.3],
что поставило под сомнение саму возможность строгого и беспристрастного
«научного» познания, открывающего единую для всех истину. 
В-третьих, это трактовка сознания как совокупности
текстов, признание возможности множественной интерпретации каждого текста и
видение общества и культуры как единства размытых, децентрированных структур в
постмодерне. Для рассмотрения нарративной проблематики постмодерн примечателен
в силу двух причин[25,с.56-57]: 1) он предельно обострил проблему текста,
указав на принципиальную невозможность его однозначной оценки, и проблему
познания, отметив опосредованное отношение текстовой реальности к
«отображаемому» ею внешнему миру; 2) своей размытостью и неопределенностью
постмодерн обозначил проблему человека – поскольку множество людей порождает
множество интерпретаций, «вместо построения теоретической модели средствами
собственного языка и следуя путями уже заданных правил, исследователю предстоит
изучить социальный мир в его фрагментарном состоянии»[13,с.46-47]. В
методологическом плане постмодерн предложил метод текстологического
исследования (деконструкцию), предполагающий выявление внутренней
противоречивости текста и обнаружение в нем скрытых «остаточных смыслов»,
закрепленных в языке в форме неосознаваемых стереотипов[28]. Формируя образ
мира как совокупности социальных и лингвистических конструкций, определяемых
социальными процессами и отягощенных идеологическим выбором участников, постмодерн
изменил позицию ученого. Если раньше ученый стремился занять позицию
стороннего, объективного наблюдателя, то теперь его деятельность характеризует
включенность в социальное и лингвистическое конструирование повседневной жизни.
Это позволило постмодерну утверждать неизбежность многовариантного и
бесконечного интерпретативного процесса и эпистемологический приоритет
обыденного знания, где особую роль играет нарратив. 
И, наконец, это лингвистический поворот, или тенденция
рассматривать факты как «репрезентации» дискурсивных механизмов[24,с.37].
Методологическая основа лингвистического поворота была заложена аналитической
философией, отождествившей реальность и текст и сместившей фокус внимания
исследователей от анализа социальных ценностей и норм к проблемам производства
значения: «практически вне зависимости от того, какие именно проявления
человеческой природы интересуют исследователя, рано или поздно он обнаружит,
что исследует проблемы, связанные с «языком и коммуникацией»[15,с.86]. В итоге
«текстово-лингвистическая парадигма … переместила центр тяжести исследований от
явлений массового характера к отдельным или индивидуальным образованиям …
человечество близко к тому, дабы впервые реально представить себя во всем своем
физическом, гендерном, возрастном, культурном, этническом и социальном
многообразии»[25,с.58-60]. 
Перечисленные выше тенденции обусловили обращение
исследователей разных областей знания к нарративу как к определяющему
методологическому принципу познания индивидуальных и социальных практик.
Социология не стала исключением, однако социологическая трактовка нарратива
основана на уже существующих подходах к его определению.
Философская трактовка нарратива.
Современная философская традиция видит особенность
отношений человека с миром в том, что субъект описывает свое участие в этих
отношениях посредством разнообразных языковых форм, раскрывающих внутренние
причины его поведения. Все, что человек говорит о своих действиях и связанных с
ними убеждениях и желаниях, укладывается в рамки его социальных и
индивидуальных практик и составляет «бытие личности». Посредством нарратива,
или повествования, мы придаем практикам форму и смысл, упорядочиваем наш опыт
темпорально и логически, выделяя в нем начало, середину, конец и центральную
тему. Нарративы повсеместны как механизм организации человеческого опыта,
локальны в силу исторически конкретных путей их восприятия, обладают социальной
инструментальностью и прагматическим потенциалом[26]. 
Философия трактует нарратив как способ обретения
человеком своей идентичности[37,с.7] – в нем рассказчик «объективирует
собственную субъективность». Нарратив не только средство самоидентификации, но
и способ достижения неких социальных целей, поэтому на практике он принимает
ограниченное число элементарных функциональных форм[46], различающихся между
собой ориентацией во времени и общей оценкой событий: «нарратив стабильности»
связывает события, образы или понятия так, что индивид не становится «хуже» или
«лучше» в ходе истории, а остается прежним – его самооценка или самоидентификация
не изменяется; «нарратив прогресса» характеризуется оценкой событий или роли
рассказчика как желаемых и одобряемых, а «нарратив регресса» — наоборот. 
Наиболее последовательную концепцию нарратива,
интересную с социологической точки зрения, в философии разрабатывают И.
Брокмейер и Р. Харре[6]. Они определяют нарратив как самую общую категорию
лингвистического производства, которая «слишком часто используется так, как
если бы она была лишь словом для обозначения некоторой онтологии. Однако это
понятие должно использоваться скорее как выражение ряда инструкций и норм в
различных практиках коммуникации, упорядочивания, придания смысла опытам,
становления знания, процедурах извинения и оправдания и т.д. … как
конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и
успешно действующим в рамках данной культуры»[6,с.36]. То есть нарратив не
онтологическая сущность, а обозначение набора инструкций и норм, позволяющих
интегрировать тот или иной индивидуальный случай в некий обобщенный и культурно
установленный канон: «нарративы действуют как чрезвычайно изменчивые формы
посредничества между личностными и обобщенными канонами культуры, то есть
являются одновременно моделями мира и моделями собственного «я»[6,с.38]. 
В целом проблема нарратива синтезировала две темы
современной философии: тему времени и тему языка[34]. Открытие темпоральности
заключается не в фиксации момента конечности человеческого существования, а в
продуктивном рассмотрении времени как структуры, которая на некоем
неосознаваемом уровне выступает в качестве условия конституирования любых форм
человеческой жизни (текстов, институтов, действий людей и т.д.). Интерес к
языку, или лингвистический поворот, проявился в анализе любого типа объектов
как знаковых систем, то есть обнаружил скрытое или явное присутствие знаковости
во всех формах человеческой жизни. Являясь темпорально организованным
повествованием, нарратив объединяет в себе оба эти аспекта. 
Лингвистическая парадигма текстового анализа.
В начале ХХ века под влиянием работ Ф. де Соссюра,
противопоставившего совокупность неписаных правил языка их актуальному
использованию в речи, в лингвистике произошла структуралистская революция (К.
Леви-Строс, Р. Барт, Ж. Лакан, М. Фуко и др.). Согласно де Соссюру, язык универсален,
речь индивидуальна: но хотя каждый индивид говорит по-своему, в научном анализе
языка нас интересуют «не индивидуальные различия, а социальный факт,
подчиненный общим правилам … совершенно не зависимым от индивидуальности
говорящего»[21,с.584]. Новый подход превратил лингвистику из исторической и
описательной науки в теоретическую и высоко формализованную: «структурный метод
исследования означает, что в исследуемом объекте смысл зависит от расположения
частей»[12,с.84]. К. Леви-Строс применил принципы лингвистики к анализу
социальных отношений, сделав «лингвистическую аналогию» важнейшим инструментом
антропологического анализа социального поведения. Леви-Строс впервые провел
структурный анализ нарратива: рассматривая мифы как вариации нескольких основных
тем, которые можно редуцировать до определенной универсальной структуры,
главным в мифе он считал не его нарративное содержание, а универсальные
ментальные операции по классификации и организации реальности. Иными словами,
структуралистскому образу читателя в идеале должны быть присущи такие
характеристики, как бесстатусность, бесполость, непринадлежность к классу,
свобода от этничности и культурных установок, – он просто «функция самого
текста»[9,с.94]: «конкретное произведение интересует структурализм не с точки
зрения его возможных смысловых интерпретаций, но лишь как индивидуальное
воплощение универсальных повествовательных законов»[1,с.16].
В рамках структурализма возникло отдельное направление
— нарратология, или «теория повествования, оформилась в результате пересмотра
структуралистской доктрины с позиций коммуникативных представлений о природе и
модусе существования искусства»[38,с.40]. Нарратология предложила метод
редукции любого текста к совокупности его структурных единиц, в качестве которых
могут выступать «сферы действия» или функции, определенное соотношение
элементов (субъект/объект, отправитель/получатель, помощник/оппонент) или
понятия «грамматического анализа» (каждая история может быть прочитана как вид
распространенного предложения, по-разному комбинирующего характеры —
существительные, их атрибуты — прилагательные и их действия — глаголы)[9,с.92].
На основе различения фабулы и сюжета — естественной хронологическо-логической последовательности
событий и той последовательности, в какой они представлены читателю в тексте, —
нарратология развела понятия наррации как «акта рассказывания самого по себе»,
нарратива как «трехуровневой иерархии истории, текста и наррации»[39,с.520] и
нарративности/ повествовательности как движения сюжета во времени от завязки до
финала[37,с.14]. Хотя в определениях и структурировании нарратива между
авторами существуют некоторые различия, разработанные лингвистами параметры
изучения нарратива можно суммировать следующим образом: нарратив =
история/фабула (основание нарратива, позволяющее отличать нарративные тексты от
ненарративных) + сюжет (текст/дискурс + наррация).
Если в узком смысле нарратология — это литературная
теория структуралистского толка, то в широком – это теория нарратива,
осмысливающая тенденции и результаты нарративного поворота и изучающая природу,
формы, функционирование, правила создания и развития нарративов[27]. Так,
нарратология сформулировала неотъемлемые, но неочевидные характеристики
повествования: 1) нарративы – это основной способ придания смысла человеческим
действиям через организацию кажущихся несвязанными и независимыми элементов
существования в единое целое; 2) нарративы чувствительны к временному модусу
человеческого существования – они организуют наши переживания во времени, упорядочивают
события и действия в единый, связный временной образ или сюжет. 
В ХХ веке активное изучение нарратива привело к
формированию множества нарратологических теорий: «теории русских формалистов
(В. Пропп, Б. Эйхенбаум, В. Шкловский), диалогической теории нарратива (М. Бахтин),
теории «новой критики» (Р.П. Блэкмер), неоаристотелианских теорий (Р.С. Грейн,
У. Бут), психоаналитических теорий (К. Берк, Ж. Лакан), герменевтических и
феноменологических теорий (Р. Ингарден, П. Рикер, Ж. Пуле), структуралистских
семиотических теорий (К. Леви-Строс, Р. Барт, Ц. Тодоров, А. Греймас, Ж.
Женетт, Х. Уайт), теорий читательского восприятия (В. Айзер, Х.Р. Яусс),
постструктуралистских и деконструктивистских теорий (Ж. Деррида, П. Де Ман)[27]
— поэтому разговор о нарратологии как единой дисциплине проблематичен.
Единственное, что объединяет различные теории нарратива, — это стремление
определить фундаментальные, смыслообразующие принципы повествования. Один из
ведущих теоретиков нарратива Ж. Женетт формулирует эти принципы на основе
категорий грамматики глагола: «наклонение» показывает модальность нарративной
репрезентации; «голос» описывает рассказчика и его аудиторию; «время»
обозначает отношения между рассказом и реальными событиями и имеет двойную
природу — с одной стороны, это время нарратива, с другой, — время событий,
которые в нем описываются. 
Структурализм демистифицировал литературу, сведя
литературное произведение к конструкту, чьи механизмы поддаются классификации и
анализу, и сформулировал идею о сконструированности значения – это не
адекватное отражение реальности, а функция языка, который продуцирует
реальность в нашем сознании[9,с.92]. Если структурализм рассматривает язык
объективно, как сложную систему знаков, то антиструктурализм анализирует
дискурс как явление, включающее в себя как говорящего и пишущего субъекта, так
и потенциальных читателей и слушателей: ориентируясь на другого, индивиды
используют конкретные выражения в определенном социальном контексте таким
образом, что значение знаков модифицируется непостоянными социальными тонами и
ценностями. 
К антиструктуралистскому направлению относится теория
речевых актов, рассматривающая в качестве основных единиц человеческой
коммуникации не отдельные слова или предложения, а многоплановые по своей
структуре речевые действия, направленные на достижение определенных
эффектов[9,с.93;16,с.211]. В своих ранних работах основоположник теории речевых
актов Д. Остин разрабатывал концепцию «перформативных» и «констативных»
высказываний, где первые являются исполнением некоторого действия, а вторые –
дескриптивными высказываниями, способными быть истинными или
ложными[16,с.212-213;33,с.99–100]. Пытаясь разграничить, с одной стороны,
значения элементов языка и их использование в речевых актах, а, с другой
стороны, речь как действие (перформатив) и другие действия как последствия
речи, Д. Остин и Д. Серль преобразовали эту концепцию в теорию «речевых актов».
Так, Остин выделил три типа речевых действий: 1) локутивные акты – акты
говорения самого по себе, в которых предложение имеет определенный смысл и
отнесение («значение»); 2) иллокутивные акты – совершение действия в
высказывании, которое имеет определенную «силу» (информирование, приказ,
оценка, совет, извинение, аргументация и т.д.); 3) перлокутивные акты –
совершение действия посредством высказывания (уверить, заставить и т.д.). В целом
правила речевого поведения позволяют оформить интенции говорящего таким
образом, что они будут опознаны и поняты воспринимающей стороной. Эти правила,
по Серлю, относятся к сфере социального контекста, они не регулятивны, а
конститутивны, и отклонения от них могут носить как сознательный, так и
ненамеренный характер. В теории речевых актов нарратив рассматривается как
прототип или единственный пример идеально оформленного речевого акта с началом,
серединой и окончанием.
Общие принципы лингвистического анализа текста
предполагают его рассмотрение как продукта языка, интерпретации и практики, то
есть подразумевают изначальное сплетение реальности с проблемами ее языкового
освоения — «реальный мир» в значительной мере бессознательно строится на
языковых нормах данного общества»[9,с.95]. Нарратив в этом контексте предстает
как особая эпистемологическая форма – окружающая реальность может быть освоена
человеком только через повествование, через истории. В лингвистических
исследованиях классическим считается определение нарратива, предложенное В.
Лабовым: нарратив – это «один из способов репрезентации прошлого опыта при
помощи последовательности упорядоченных предложений, которые передают временную
последовательность событий … нарративы функционируют как эквиваленты единичных
речевых актов, таких, как ответ, высказывание просьбы, претензии и т.п.»[19].
Необходимыми лингвистическими признаками нарратива являются[42]: 1) наличие
придаточных предложений, соответствующих временной организации событий; 2) отнесенность
повествования к прошедшему времени; 3) наличие определенных структурных
компонентов – ориентировки (описания места, времени действия, персонажей),
осложнения или конфликта, оценки (выражения авторского отношения к
происходящему), разрешения осложнения и коды (завершения повествования и его
отнесения к «здесь-и-теперь»). 
Нарративы в психологической теории и практике.
Сформировавшиеся в рамках психологии подходы к
нарративной проблематике достаточно сложно структурировать, поэтому ниже будут
рассмотрены только два из них – нарративная психология, или «теория» нарратива,
и психоаналитическая терапия, или «практика» нарратива. Нарративная психология
(Т. Сарбин, Г. Олпорт, Дж. Бруннер, К. Герген, А. Керби, Ч. Тейлор)[30]
утверждает, что смысл человеческого поведения выражается с большей полнотой в
повествовании, а не в логических формулах и законах, поскольку понимание
человеком текста и понимание им самого себя аналогичны. Человек как «истолковывающее
себя животное» достигает самопонимания через нарратив или непрерывную
самоинтерпретацию, посредством которой выделяет в жизненном потоке определенные
моменты, обладающие для него смыслом и оценочным значением. В рамках
нарративной психологии существует два подхода: представители первого,
«социально-конструктивистского», занимают радикальную позицию в вопросе о том,
что такое личность и как происходит самопонимание (понятия «личность», «я» не
нужны; личность – это «текст», ее понимание подобно пониманию текста);
представители второго направления отождествляют самопонимание и
самоидентификацию (понимание себя равнозначно осознанию своей социальной
принадлежности). Оба подхода включают теорию идентичности в более широкие
теории реальности, то есть для диагностики психологического статуса
индивида[2,с.282-283] необходимо учитывать, на какую собственно реальность он
ориентируется, в каком социально-культурном контексте существует.
«Социально-конструктивистский» подход определяет
сознание человека как своего рода личностное самополагание, организованное по
законам художественного текста. Так, например, Дж. Брунер выделяет два модуса
сознания[30,44]: нарративный модус самоосмысления отражает жизненный контекст и
уникальный индивидуальный опыт; парадигматический, или логико-научный, модус
является общечеловеческим – это форма нарратива, выработанная в ходе
культурного развития человечества и приспособленная к межличностному общению.
Соответственно психологи выделяют следующие нарративные структуры человеческой
личности: «комедию» (победа жизни над смертью отменяет общественные нормы и
условности, подавляющие желание), «романс» (идеализирует прошлое и традиции),
«трагедию» (показывает поражение героя и его изгнание из социума), «иронию»
(подвергает сомнению предыдущие варианты нарративных структур, когда они не
справляются с задачей выстраивания жизненных смыслов). 
Главным методом исследования в психоаналитической
терапии является «кейс-стади» или «кейс-нарратив» — это изучение эвристически и
коммуникативно значимых индивидуальных случаев или в целом биографий обычных
людей для конструирования на их основе типических моделей психических
структур[31,с.17]. Нарратив здесь рассматривается как средство организации
личного опыта, отражающее эмоциональное состояние рассказчика и стимулирующее
ответную реакцию слушателя. Анализ нарративов основан на идеях
интертекстуальности (все, что автор узнал до создания своего текста, невольно и
неосознанно прорывается в его «творении»), множественной интерпретации и
неотделимости текста от контекста, диктующего его оценку[14;19], и проводится
при помощи контент-аналитических методов. 
Психоаналитическая терапия интерпретирует историю
жизни пациента, рассказанную в ходе психотерапевтического сеанса, как нарратив,
поскольку использование этого понятия оказывается продуктивным при столкновении
с проблемой достоверности рассказа пациентов, когда необходимо отделить
субъективную версию событий от «объективной правды», если таковая вообще
существует[19]. Хотя такой подход требует однозначного определения нарратива,
которое позволило бы отличать его от «не-нарратива», существуют значительные
расхождения в его понимании (рассказ пациента о событиях жизни; пересказ
сновидения или фантазии; тематически единая сюжетная линия, охватывающая весь жизненный
мир человека; один из модусов психотерапевтического дискурса и т.д.). 
В психоаналитической терапии доминируют два подхода к
рассмотрению нарратива: прагматическая трактовка предполагает решающую роль
контекста в порождении значения (рассказывание истории на психотерапевтическом
сеансе детерминировано отношениями «психотерапевт — пациент»);
аффективно-оценочный подход[40] связывает уникальность каждого повествования с
тем, что автор неизбежно предлагает слушателю принять и разделить его точку зрения
на мир. В принципе, чем сложнее структура нарратива, тем более вероятен отказ
рассказчика от простой хронологически упорядоченной истории в пользу нарратива
с доминированием аффективно-оценочного компонента, что требует от повествующего
достаточной степени нарративной компетентности. Последняя развивается с
возрастом и подразумевает, что (1) соотношение оценочного и повествовательного
компонентов изменяется в пользу первого за счет второго (увеличивается
количество специфических оценочных высказываний); (2) истории удлиняются,
сюжеты усложняются; (3) становятся привычными прямая речь и свободная косвенная
речь; (4) основные характеристики повествования выглядят более «сглаженными»;
(5) истории становятся более согласованными, а каузальная аргументация – более
очевидной[39,с.533]. 
Психоаналитическая терапия вводит два определения
нарратива: широкое — как процесса порождения историй, как повествования вообще;
и узкое — как конкретной, четко очерченной формы повествования,
характеризующейся наличием конфликта и его разрешением и, соответственно,
изменением состояния актанта и/или ситуации в конце повествования по сравнению
с его началом. В отличие от других повествовательных форм («отчета»,
«описания»), не требующих непременной активности действующих лиц по осуществлению
изменений, нарратив предполагает динамику состояний в результате деятельности
персонажей. Повествование считается нарративным, если соответствует следующим
семантическим критериям[19]: 1) оно репрезентирует временную последовательность
событий, которые изменяют состояние актанта или его окружения; 2) оно отчетливо
и конкретно указывает на место и время действия и действующих лиц. Маркерами
нарратива в тексте являются «резюме», предшествующее изложению нарратива,
«кода», возвращающая слушателя от повествования к настоящему времени, и прямая
речь действующих лиц.
Нарративы личного опыта используются в
психоаналитической терапии, чтобы изменить жизнь пациента путем ее
пересказывания, иной интерпретации и конструирования более удовлетворительного
опыта. Поэтому базовой техникой нарративной терапии является
экстернализация[14] – лингвистическая практика, помогающая людям отделить себя
от проблемно насыщенных историй, которые они воспринимают как собственную
идентичность: посмотрев на свои проблемы со стороны, человек может взять на
себя ответственность за их разрешение. Экстернализация исключает эффект
«наклеивания ярлыков» и способствует тому, чтобы человек направил свои усилия
на борьбу с проблемами, а не с людьми. Для этого нарративная психотерапия акцентирует
противоречивость субъективного опыта: нет экспертов, нет объективных истин, нет
конечной интерпретации или конечного интерпретатора, на которого можно было бы
сослаться, чтобы подтвердить легитимность и истинность любого повествования,
включая саму нарративную психотерапию.
Таким образом, в рамках психологии нарратив может
рассматриваться и как новый теоретический подход (в нарративной психологии), и
как эмпирический объект анализа (в психоаналитической, или нарративной,
терапии). 
Нарративизация исторического исследования.
«Лингвистический поворот» в истории привел к
рассмотрению исторической реальности, как всегда предстающей перед нами в тех
или иных вариантах языковой репрезентации[27;37]. Одни историки восприняли
«лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений,
другие – как подтверждение интерпретативной стороны истории, третьи – как
санкцию на инструментальный подход к знанию. Изменение методологических
перспектив истории породило дискуссию между традиционными историками и
специалистами по риторике истории: первые стремятся скрыть разрыв между
историческим письмом и его предметом, а вторые утверждают, что эффект
реальности создает используемый историками широкий набор риторических
конвенций. 
Стремясь свести калейдоскоп прошлого к умопостижимому
единству, современная история опирается на нарратив как главный способ описания
событий через формирование контекста, их связующего: «концепт нарратива не
просто сохраняет ценность многообразия – это форма, в которой находит свое
воплощение специфичность и научность исторического исследования, в которой
историк конституирует и осуществляет процедуру схватывания в единое целое
некоторой серии эпизодов»[35]. Доминирующий в современной истории важнейший для
нарратологии вопрос «как это происходит?»[17] делает бессмысленным выяснение
«истинности» исторического нарратива, поскольку он представляет собой
совокупность моделей прошлого и метафорических заявлений об отношениях сходства
между этими моделями и типами историй, которыми люди конвенционально связывают
события своей жизни со значениями и структурами своей культуры. Автор любого
исторического текста выражает в своем повествовании не реальное время, а
условную темпоральность, органично включенную в культурный контекст и проходящую
через весь нарратив. Сложившийся нарратив имеет начало (общую ориентацию),
середину (постановку проблемы, ее оценку и разрешение) и конец (возвращение к
настоящему). 
Если в сфере философии нарратив – это способ обретения
человеком своей идентичности, то «в истории нарратив рассматривается как такая
форма существования исторического знания, которая снимает дихотомию объяснения
и понимания»[37,с.7-8]. Новое знание о социальных феноменах формируется в
истории на основе теоретической генерализации отдельных случаев или
воспоминаний людей — представляя историю как серию упорядоченных во времени
событий, нарративный анализ позволяет не только сочетать производство
теоретически структурированных интерпретаций с чувствительностью к историческим
деталям[47], но и осознавать степень опосредованности образа прошлого
выбираемым историком «масштабом освещения» и его личной
заинтересованностью[31,с.21;37,с.89]. История выражает «все человеческое»
историков, и «если их разнородные и противоречивые репрезентации имеют какое-то
отношение к внешнему миру, то только потому, что сам мир, наряду с
психологическими факторами, несет свою долю ответственности за противоречия в
мышлении»[24,с.45].
Основными характеристиками нарративного подхода в
истории являются: «ретроспективность» (рассмотрение событий прошлого через
призму настоящего и будущего); «перспективность» (зависимость исторической
оценки событий от мировоззрения историка); «избирательность» (отбор релевантной
информации); «специфичность» (влияние исторического знания на формирование
идентичности); «коммуникативность» (воздействие культурного дискурса на
историческое знание); «фиктивность» (зависимость исторических интерпретаций от
социальных условий, в рамках которых они играют роль ориентира в практической
жизни[45], и сближение художественной и научной типизации на основе единства
объекта познания и сходства типического образа, который содержит общие и
индивидуальные признаки[32,с.17]). Таким образом, историк оказывается столь же
суверенным творцом, как поэт или писатель, поскольку его текст, или нарратив,
подчиняется тем же правилам риторики, которые обнаруживаются в художественной
литературе[10]. Однако есть существенное отличие: если писатель или поэт
свободно играют смыслами, то построения историка основаны на некой реальной
ситуации, требующей по возможности точной и глубокой интерпретации. Сведение
принципов конфигурации исторических повествований к литературным жанрам
актуализирует вопрос о том, почему все-таки не литература, а история в форме
литературы. Этот вопрос решается посредством аналогии с психотерапией[35]:
историк реализует своеобразную терапевтическую функцию придания такого смысла,
который делает прошлое приемлемым для культуры, то есть нарратив не просто
конституирует, а переосмысливает исходный материал, заставляя действительность
предстать определенным образом. 
Логика использования понятия «нарратив» в социологии. 
Западные ученые характеризуют современный этап
развития социологической науки как последовательную нарративизацию и
формулируют следующие постулаты «нарративной социологии»: 1) все
социализированные индивиды являются рассказчиками и постоянно находятся в
ситуации потенциального рассказывания историй; 2) большинство речевых действий
содержат элементы нарратива; 3) выбор варианта нарратива зависит от конкретной
ситуации, аудитории, индивидуальной перспективы и властной иерархии; 4) нарративы
допускают возможность как конфликта, так и сотрудничества; 5) различие уровней
лингвистической компетентности и неопределенность субъективных позиций обусловливают
незавершенность большинства нарративов; 6) нарративы различаются по
длительности и степени институционализации; 7) информации без интерпретации не
существует, поэтому все социологические данные нарративны; 8) рассказчики
предлагают разные версии одного и того же события разным слушателям и в разное
время. 
Причины обращения к понятию нарратива в социологии
таковы: во-первых, в соответствии с теорией интерпретации, (1) объект
интерпретации (текст или «аналог текста») должен обладать смыслом — описываться
в категориях ясности, согласованности, внятности либо в противоположных им; (2)
этот смысл должен быть отличен от средств его выражения, то есть данный набор
средств выражения может передавать нескольких смыслов; (3) должен существовать
субъект, которому приписывается производство текста[11,с.54]. Поскольку
интерпретация зависит от целостного контекста взаимосвязанных убеждений,
ценностей и практик интерпретатора, то из ее принципиальной неопределенности
следует возможность и желательность различных «прочтений» текста. 
Во-вторых, основной постулат этнометодологии
утверждает рефлексивное использование действующими индивидами своих обширных
«запасов знаний» о ситуации взаимодействия для обеспечения осмысленной
интерпретации собственных поступков и действий других: «наша способность
понимать и полностью осознавать значение [текста] неизбежно зависит от запаса
прошлых знаний, которые читатель сознательно или неосознанно использует для
конструирования значения»[39,с.545]. Рассмотрение норм объективности, рациональности
и фактичности как зависимых от конкретного контекста случайной ситуации, в
которой их удалось «достичь», позволяет этнометодологам утверждать ситуативный
характер социальной организации повседневных практик. Исследователи формулируют
следующие основные понятия этнометодологии[18,с.34-35]: «практика» (постоянное
производство и обработка акторами информации в ходе языкового взаимодействия),
«индексность» (совокупность контекстуальных значений слова), «рефлексивность»
(постоянное сопоставление действия с имплицитными кодами поведения человека в
той или иной ситуации), «объясняемость» (способы рационализации повседневной
деятельности, придающие ей организованность и упорядоченность), «членство»
(участие в коллективном процессе постоянного воссоздания естественного языка,
придания словам новых смыслов).
В-третьих, обращение к нарративу соответствует
феноменологическому призыву к анализу «естественных» данных и трактовке
социологии как «деятельности по прояснению правил интерпретации и облегчению
коммуникации»[4,с.103]. Феноменологический подход допускает «социологическое
переписывание» нарратива, или «повествования о себе», поскольку, будучи
объективацией общих социальных процессов, рассказанная история дает возможность
«реконструировать кристаллическую решетку знания группы: социальное изменение
тесно связано с тем, что происходит с социальными агентами»[22,с.20].
«Социологическое переписывание» основано на следующих характеристиках речевой
деятельности[15,с.99]: 1) информация не только передается и принимается, но и
формируется (высказывания не просто отражают данность, а создают нечто новое и
неповторимое); 2) высказывания контекстуально обусловлены и сами являются
частью социального контекста; 3) смысловая структура переживания события
изменяется в зависимости от времени, отделяющего его от актуального
«здесь-и-теперь» (значение события диктует его «сиюминутная» релевантность); 4)
на восприятие высказывания влияет значение и степень выраженности его
экспрессивного компонента; 5) каждый речевой акт имеет определенные следствия
для участников коммуникации.
В-четвертых, для социологической трактовки нарратива
важно лингвистическое разграничение форм функционально-стилистической
репрезентации времени в языке: повествование (нарратив), описание и рассуждение
– это основные композиционно-речевые формы, показывающие различную «фактуру»
времени. В строгом смысле эгоцентричное время прослеживается только в
нарративных текстах, основной функцией которых является сообщение о некотором
событии. Ненарративные жанры отражают мир сквозь призму вечно длящегося
настоящего момента: описание и рассуждение не имеют временного вектора — они
создают логическую, а не темпоральную последовательность[20]. 
В-пятых, при проведении социологического исследования
субъективистский подход требует учитывать (1) активную роль респондента и его
влияние на исследователя («мы – часть изучаемого мира, и нам не избежать
отношений с теми, кого мы изучаем»); (2) глубину наблюдения, а не широту охвата
как основу надежности данных (если сущность социального явления не позволяет
стандартизировать ответы, то лучше расшифровать смысл речи и действий
индивида); (3) исторический контекст изучаемых процессов и явлений; (4) невозможность
обеспечить репрезентативность «мягкого» исследования (специфика единичной
социальной ситуации требует отказаться от построения новой теории из только что
полученных в исследовании данных и соотносить их с уже существующими
теориями)[13,с.41‑44].
И, наконец, герменевтическая традиция, подразумевающая
отсутствие установленной процедуры и параллельное развитие информации и
интерпретации, предполагает, что в самом общем виде работа с биографическими
нарративами включает в себя прочтение текстов, «вживание» в их содержание и
вычленение «когнитивных фигур», которые подвергаются многократному
анализу[36,с.118]. Рассматривая текст в его притязании на истинность и вводя
тезис о принципиальной открытости интерпретации и неотделимости понимания
текста от самопонимания интерпретатора[33,с.99‑100], в качестве главной
задачи изучения нарративов герменевтика утверждает характеристику
биографического дискурса через смысловые структуры, возникающие при анализе
отношений между событийной канвой нарратива и оценочными суждениями автора.
Иными словами, важна не столько референциальность истории жизни, сколько некие
«практические схемы» мышления, диапазон и вариативность обнаруженных в текстах
смысловых структур, «репертуар возможностей», а не частота их обнаружения.
В целом, обращение социологии к нарративу укладывается
в общую тенденцию роста интереса социальных наук к биографиям: в современном
обществе социальные структуры (классы, семья, профессиональные сообщества,
долговременная занятость и т.д.) перестали обеспечивать четкие границы
идентичности[31,с.7] — общество предлагает индивидам множество вариантов
устройства жизни, требуя сформировать один из множества образцов идентичности.
Поскольку «обобщающие исследования в науке не могли схватить специфичность и
сиюминутность жизненных реалий, в фактологических описаниях индивидов
отсутствовали сопоставимость, связность и ощущение «эссенциальности»[31,с.12],
интерес социальных наук к биографиям в качестве предмета исследования вполне
оправдан. Однако биографические материалы содержат слишком много специфики,
чтобы запоминать эти данные сами по себе, — необходим подход, не просто
детально описывающий, но и обобщающий факты субъективного опыта, выявляющий
причинные связи и формирующий типологии, — нарративный анализ претендует на
соответствие этим критериям. 
В современной социологической литературе не существует
однозначной трактовки нарратива: одни авторы предпочитают широкое определение
нарратива как метафоры разнообразных форм жизнеописания, не подразумевающей
систематических методов анализа и детальной записи; другие дают жесткое
определение нарратива как истории о специфическом прошлом событии —
«минималистское определение нарратива таково: воспринимаемая последовательность
неслучайным образом взаимосвязанных событий»[39,с.519]. Большинство ученых
согласны, что нарратив – это «дискретная единица текста с четким началом и
окончанием», в которой повествование специально организовано вокруг
последовательных событий и значим сам контекст повествования (позиция
рассказчика, конкретная ситуация рассказывания, присутствие слушателя и
т.д.)[4,с.10;38,с.38–39]. Чтобы «речевое действие» стало нарративом,
репрезентацией ненаблюдаемых пространственно-временных конфигураций социальных
практик, оно должно соответствовать ряду критериев, среди которых[43]: 1) тщательный
отбор и комментирование событий прошлого; 2) трансформация этих событий в
элементы истории (сюжет, «декорации», описание героев и т.д.); 3) построение
временной организации повествования таким образом, что она сама объясняет, как
и почему события происходили. Интерпретация нарративов неизбежна, так как,
выражая одновременно фазу необходимого отделения субъекта от группы и фазу его
добровольного возвращения в нее (индивидуальный и социальный пласты
повествования), нарратив оказывается выражением «пересечения индивидуальных и
социальных полюсов человеческой жизни»[38,с.47].
Мнения исследователей расходятся и в оценке
выполняемых нарративами функций. С точки зрения организации прошлого опыта,
нарратив может выполнять следующие функции[27]: упорядочивающую, информирующую,
убеждающую, развлекающую, отвлекающую внимание, трансформирующую и
темпоральную. Если первые пять функций достаточно очевидны и не нуждаются в
комментариях, то значение двух последних необходимо пояснить. Трансформирующая
функция нарратива состоит в том, что он задает модели переописания реальности
(акцентирует одни события и замалчивает «неуклюжие вопросы»): в интересах
связности, полноты и живости нарратив предлагает больше информации, чем строго
необходимо для выражения смысла — в итоге разрозненные события объединяются в
одну означающую структуру[35]. Темпоральная функция нарратива выражается в том,
что, выделяя различные моменты во времени и устанавливая связь между ними, в
частности, намекая на финал уже в начале истории, нарратив вносит
«человеческие» смыслы в течение времени и позволяет понять значение самих
временных последовательностей. Время в нарративе выполняет двойную функцию —
«является одним из средств репрезентации (языка) и конституирует
репрезентируемый объект (события истории)», и включает в себя три аспекта –
порядок (когда?), длительность (как долго?) и частоту (как часто?)[39,с.528]. 
Иная классификация функций нарратива строится на
основе прагматических характеристик повествования[8]: 1) социальные функции —
идентификационная (рассказчик идентифицирует себя как члена определенного
социума), репрезентативная (взаимное самопредставление рассказчиков в ситуации
знакомства), дидактическая (рассказчик как член социума обучает «новичков»
общей этике и системе ценностей), регулятивная и ориентационная (ценности
общества проецируются через событие-медиатор на социальное пространство); 2) психологические
функции — психотерапевтическая («совместное обдумывание» и «сравнение опыта» в
критической ситуации) и прогностическая (слухи, толки); 3) коммуникативные
функции — развлекательная и информационная. Важнейшей функцией нарратива
является «самопредъявление» рассказчика, хотя актуальные цели самопрезентации,
действие защитных механизмов психики, стремление соответствовать образцам
социальной желательности и т.д. приводят к значительным искажениям
повествования[19]. 
Одной из проблем социологического рассмотрения
нарратива является определение его истинности — «проблема истинности нарратива
не является лингвистической – она возникает тогда, когда нарратив
рассматривается как отражение социальной реальности»[39,с.534]: одни
исследователи считают, что нарратив воспроизводит реальные события; другие
полагают, что нарратив конституирует действительность — рассказывая, человек
выделяет «реальные» события из потока сознания; третьи утверждают, что
информанты неизбежно приукрашивают историю, привнося в нее свои интересы и
ценности. Безусловно, одни и те же события предстают в разном свете в
зависимости от ценностных приоритетов рассказчика: семиосоциопсихолингвисты
подсчитали, что собственно смысловую нагрузку несет не более 20% любого текста,
а все остальное – словесная мишура, либо ненужная вообще, либо выполняющая
совсем другие, не смысловые функции. Ситуация усложняется тем, что прошлое –
всегда избирательная реконструкция, из которой люди стремятся исключить опыт,
угрожающий утверждаемой ими сегодня идентичности. Более того, отделить факт от
вымысла практически невозможно, так как само представление факта предполагает
определенную интерпретативную работу, то есть «вымысел», но, сохраняющий «сходство»
с реальным миром[9,с.96]. Фактографическая канва нарратива соотносима с
общезначимыми историческими событиями как определенными контрольными точками;
что же касается интерпретации, или «вымысла», то к нему не применим критерий
истинности/ложности, ибо любая интерпретация имеет свое субъективное
обоснование, и уже в силу этого обстоятельства истинна[5,с.78]. 
Для нарративного анализа установление исторической
истинности индивидуального объяснения не является главной задачей. Поскольку
нарратив есть самоописание субъекта, в котором акты рассказывания о себе
являются фундаментальными для реальности субъективного существования,
нарративный анализ рассматривает язык не как инструмент отражения внешнего
мира, а как способ и условие конструирования смысла. Иными словами, нарративы
стремятся не к объективности, а к истинам опыта, которые раскрывают себя только
после интерпретации нарратива с точки зрения оформивших его контекстов и
повлиявших на него мировоззрений: «изучение реальных людей, имеющих реальный
жизненный опыт в реальном мире, происходит в нарративном анализе при помощи
истолкования смысла, которым люди наделяют переживаемые события»[38,с.44]. Эта
характеристика нарратива заставляет социолога отказаться от безопасной роли
интерпретатора извне, поскольку его социальное положение оформляет те смыслы,
которые он извлекает из нарративов.
В итоге некоторые исследователи говорят о
необходимости отказаться от анализа содержания нарратива и рассматривать в нем
исключительно формы презентации индивидуального и социального опыта. Такой
подход не совсем верен – более корректно было бы говорить о направлении
исследовательского интереса[23]: если социолога интересуют оценки и восприятие
респондентами тех или иных явлений социальной действительности, то его внимание
будет направлено на способы конструирования повествования. В этом случае
нарратив выступает не как свидетельство, а как социальная практика или
конструкция, помогающая понять и объяснить механизмы производства и
воспроизводства социальных представлений. Если исследователю необходимо
определить наличие или отсутствие конкретных явлений в жизни респондента, то,
видя в нарративе лишь отображение реальности, он будет пытаться «снять»
интерпретации слой за слоем и расшифровывать текст, чтобы постичь «подлинную»
реальность. Язык здесь рассматривается как посредник, передающий неизменные и
единственные значения, поэтому, исследуя то, о чем написано, – сами описываемые
практики, – социолог реконструирует когнитивно-нормативные схемы повседневной
жизни. 
Полное понимание нарративного эпизода как
«окончательное узрение и полное обобщение того способа, каким человеческое
существо соотносит слово с делом»[3,с.178], невозможно, поскольку потребовало
бы полного слияния читателя с автором. Чтобы в определенной степени
гарантировать понимание «текста», процесс «перевода» повествовательных
конструктов респондента в теоретические положения исследователя должен
проходить по следующей схеме: 1) акт доверия (текст рассматривается
исследователем как полновесный, ожидающий и заслуживающий раскрытия
символический мир); 2) агрессивное вторжение исследователя в чужой мир,
схватывание конкретного смысла текста; 3) структурирование содержательного
богатства текста респондента в соответствии с критериями социолога; 4)
исследователь берет на себя ответственность за «локализацию» автора, то есть за
нахождение или придание ему неких типических характеристик. 
Итак, несмотря на некоторую «функциональную» специфику
— в психологии нарративы помогают понять идентичность, в истории позволяют наделять
смыслом прошлое, в психоанализе предоставляют материал для анализа, в философии
служат основой для формирования нового видения мира и организации
сообществ[43], в социологии объединяют все характеристики качественной
методологии — нарративный подход в современных социальных науках предполагает
повсеместный характер рассказывания «историй»[39,с.517], то есть рассматривает
нарративы как формы человеческого поведения или социальные действия,
возникающие в определенных условиях и ориентированные на других. Посредством
нарратива жизнь каждой личности превращается в осмысленное целое, а жизнь
социума формируется переплетением индивидуальных повествований[27]. 
Список литературы
Барт Р. S/Z / Пер. с фр.; под ред. Г. К. Косикова. —
М., 2001. 
Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование
реальности: трактат по социологии знания. — М., 1995.
Бибихин В.В. Слово и событие. — М., 2001.
Бодрийяр Ж. Система вещей. — М., 1999.
Божков О.Б. Биографии и генеалогии: ретроспективы
социально-культурных трансформаций // Социологический журнал.– 2001.– № 1. 
Брокмейер И., Харре Р. Нарратив: проблемы и обещания
одной альтернативной парадигмы // Вопросы философии.– 2000.– №3.
Бутенко И.А. Постмодернизм как реальность, данная нам
в ощущениях // СОЦИС.– 2000.– №4.
Веселова И.С. Нарратология стереотипной достоверной
прозы // www.folk.ru/propp/rech/veselova.html.
Воробьева А.В. Текст или реальность: постструктурализм
в социологии знания // Социологический журнал.– 1999.– №3/4.
Гуревич А.Я. Историк конца ХХ века в поисках метода //
Одиссей: Человек в истории. — М., 1996. 
Девятко И.Ф. Модели объяснения и логика
социологического исследования. — М., 1996.
Декомб В. Современная французская философия / Пер. с
фр. — М., 2000.
Добрякова М.С. Исследования локальных сообществ в
контексте позитивизма, субъективизма, постмодернизма и теории глобализации //
Социология: 4М.– 2001.– № 13.
Жорняк Е.С. Нарративная терапия: от дебатов к диалогу
// Журнал практической психологии и психоанализа.– 2001.– №4.
Журавлев В. Ф. Анализ коммуникаций в качественном
интервью // Социология: 4М.– 1996.– №7.
Зарубежная лингвистика: II. Пер. с англ.; общ. ред.
В.А. Звегинцева и Н.С. Чемоданова. — М., 1999.
Зверева Г.И. Реальность и исторический нарратив:
проблемы саморефлексии новой интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в
истории. — М., 1996.
Исупова О.Г. Конверсационный анализ: представление
метода // Социология: 4М.– 2002.– №15.
Калмыкова Е.С., Мергенталер Э. Нарратив в
психотерапии: рассказы пациентов о личной истории // Журнал практической
психологии и психоанализа.– 2002.– №1-2.
Карасик В.И. Языковые концепты как измерения культуры
(субкатегориальный кластер темпоральности) // Научная библиотека
Центроконцепта: Концепты.– 1997.– Выпуск 2 (2).
Кассирер Э. Опыт о человеке: введение в философию
человеческой культуры // Избранное: опыт о человеке. — М., 1998.
Козлова Н.Н. «Повесть о жизни с Алешей Паустовским»:
социологическое переписывание // СОЦИС.– 1999.– №5.
Козлова Н., Садомирская И. «Наивное письмо» и
производители нормы // Коллаж: социально-философский и
философско-антропологический альманах / Под ред. В.А. Кругликова. — М., 1997.
Копосов Н.Е. Замкнутая вселенная символов: к истории
лингвистической парадигмы // Социологический журнал.– 1997.– № 4. 
Кузнецов А.М. Антропология и антропологический поворот
современного социального и гуманитарного знания // Личность. Культура.
Общество. 2000 Т.II. Вып.1 (2). 
Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. Н.А.
Шматко. — СПб., 1998.
Нарратология: основы, проблемы, перспективы: Материалы
к специальному курсу / Сост. Е.Г. Трубина // www2.usu.ru/philosophy/soc_phil/rus/courses/narratology.html.
Огурцов А.П. Истоки постмодернизма // Человек.– 2001.–
№3–4.
Пригожин И. Философия нестабильности // Вопросы
философии.– 1991.– №6.
Романова И.А. Основные направления исследования
самопонимания в зарубежной психологии // Психологический журнал.– 2001.– №1.
Рустин М. Размышления по поводу поворота к биографиям
в социальных науках // «ИНТЕР».– 2002. – №1
Сердюк Т.Г. К вопросу об отношении истории к искусству
// Преподавание истории в школе.– 1998. – №5.
Современная западная философия: словарь. — М., 1998.
Сыров В.Н. Нарративное производство и современное
социальное познание // Социальное знание в поисках идентичности:
фундаментальные стратегии социогуманитарного знания в контексте развития
современной науки и философии. Сборник научных статей по материалам
Всероссийской научной конференции, проведенной философским факультетом ТГУ
25–26 мая 1999. — Томск, 1999.
Сыров В.Н. Современные перспективы философии истории:
поворот к нарративу // siterium.trecom.tomsk.ru/Syrov/s_text12.htm#Up.
Цветаева Н.Н. Биографический дискурс советской эпохи
// Социологический журнал.– 1999.– №1/2. 
Янков И.В. Нарратив в историческом освоении
действительности: феномен обновления и социокультурный смысл: Дис. канд. филос.
наук. — Екатеринбург, 1997. 
Ярская-Смирнова Е. Р. Нарративный анализ в социологии
// Социологический журнал.– 1997.–
№3.
Franzosi R. Narrative Analysis – or Why
(and How) Sociologists should be Interested in Narrative // Annual Review of
Sociology. – 1998.– Vol.24.
Gerhardt J., Stinson Ch. The Nature of
Therapeutic Discourse: Accounts of the Self // Journal Of Narrative and Life
History.– 1994.– Vol.4.
Labov W. Some Further Steps in Narrative
Analysis // Special issue of The Journal of Narrative and Life History. 1997.
Labov W., Waletzky J. Oral Versions of
Personal Experience: Three Decades of Narrative Analysis // Special Volume of a
Journal of Narrative and Life History.– 1997.– Vol.7.
Maines D.R. Narrative’s Moment and
Sociology`s Phenomena – toward a Narrative Sociology // Sociological
Quarterly.– Vol.34.– №1.– P.17–37.
Richardson L. Narrative and Sociology //
Journal of Contemporary Ethnography.– 1990.– Vol. XIX.– №1. 
Rusen J. Narrativity and Objectivity in
Historical Studies // www.ruf.rice.edu/~culture/papers/Rusen.html.
Socor B.J. The Self and its Constructions
// www.iona.edu/academic/arts_sci/orgs/narrative/SOCOR.HTM.
Suoninen M. Microhistory as an Answer to
the Dilemma in Historical Sociology // Sosiologia.– 2001.– №1. – Vol.38.
Для подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://www.ecsocman.edu.ru