Федеральное
агентство по образованию
ГОУ ВПО
Красноярский государственный педагогический университет
им. В.П.
Астафьева
Исторический
факультет
Кафедра всеобщей
истории
Контрольная
работа
по курсу
Новейшая история стран Азии и Африки
на тему:
Внешняя политика
КНР (вторая половина ХХ века)
Выполнил:
Студент 5 курса заочного отделения
Пустошкина Л.В.


План
Введение
Поворот к реализму (70-80гг.)
Теория и практика
Политика и экономика
Стратегическая оборона или угроза
соседям?
Традиции и современность
Заключение. Специфика и универсализм
курса Китая


Введение
В последние два
десятилетия двадцатого века мы стали свидетелями впечатляющего усиления позиций
Китая в мировой политике и экономике. Эти достижения страны представляют особый
интерес, поскольку во многом связаны с проведением государством стратегии, в
немалой степени альтернативной открытым и либеральным моделям, взятым на
вооружение «переходными» и некоторыми развивающимися государствами.
Важным средством
обеспечения национальной стратегии развития была внешняя политика КНР. Ее часто
квалифицируют как консервативную. Действительно, многие основополагающие
внешнеполитические принципы остаются неизменными уже 50 лет (они касаются
прежде всего понимания суверенитета страны и основ взаимодействия между
государствами), однако необходимо видеть и существенные перемены, ясно
отличающие международный курс Китая после начала реформ в конце 70-х -начале
80-х годов от линии, проводившейся в годы «культурной революции» (1966-1975
гг.). В связи с этим стоит отметить, что международный курс Китая два десятилетия
назад впервые в истории страны стал предметом научного анализа и дискуссий, а
соответствующие разработки аналитиков воплощались в официальную линию. На
рубеже 70 — 80-х годов в Китае создаются или возобновляют работу
научно-исследовательские учреждения, занимающиеся проблемами международных
отношений, в том числе: Институт современных международных отношений при
Госсовете КНР; институты международных проблем в Шанхае и Пекине (МИД КНР);
пекинский Институт международных стратегических исследований, связанный с
министерством обороны и Генеральным штабом НОАК, а также исследовательские
институты АОН КНР. В 1982-1983 гг. в целях координации внешнеполитических
исследований при Госсовете КНР создается Центр исследований международных проблем
во главе с Хуань Сяном. С начала 80-х годов в Китае увеличивается количество
научных изданий, посвященных вопросам внешней политики КНР и международных
отношений (с 1981 г. возобновляется издание журнала «Гоцзи вэньти яньцзю»,
начинается издание журнала «Сяньдай гоцзи гуаньси», выходившего до 1985 г.
нерегулярно, а с 1986 г. — ежеквартально). Нынешняя внешняя политика КНР
продолжает обновляться, хотя она в значительной своей части и строится на
развитии концептуальных подходов 80-х годов. Примечательно, впрочем, что уже
тогда, еще до коллапса социалистической системы и распада СССР, китайское
руководство, как представляется, выработало достаточно продуктивную парадигму
отношений КНР с внешним миром, вполне оправдавшую себя в драматичных
обстоятельствах начала 90-х годов. Процесс модернизации внешней политики Китая
в 90-е годы был постепенным, что характерно и для китайских реформ. Во многом
его ход представлял собой достройку сооружения, состоявшего из проверенных временем
элементов и конструкций.
Существенной
особенностью китайской внешней политики остается постоянный поиск несиловых,
достаточно экономичных и вместе с тем эффективных, не исключающих жесткости,
решений, а также упор на индивидуальные отношения с отдельными государствами.
Соответственно, немалая часть аналитической работы при подготовке тех или иных
дипломатических ходов посвящается рассмотрению существующих в мире
противоречий, возможности их использования в интересах страны. Китай крайне
редко сам выступает с какими-либо крупными международными инициативами. Обыкновенно
эта страна не торопится и с оценками мировых событий, часто занимая
выжидательные или нейтральные позиции. Эволюцию китайской внешней политики в
последнее двадцатилетие можно с некоторой долей схематизма представить в виде
нескольких продолжающихся трансформаций и меняющихся соотношений, имея при этом
в виду существенную разницу в обеспечивающей национальную независимость
«статике» внешней политики и ее «динамике», ориентирующейся на поддержание
процесса социально-экономического развития.


Поворот к реализму
(70-80 гг.)
Уже во второй половине
70-х годов понятие «модернизация» прочно вошло в жизнь гигантской страны как
главная целевая установка. Однако после декабрьского (1978 г.) пленума ЦК КПК
одиннадцатого созыва серьезной ревизии были подвергнуты параметры, направления
и возможные темпы этого процесса: период «урегулирования», своего рода
критической инвентаризации ресурсов развития занял примерно три года (1979-1981
гг.). Прежняя программа «четырех модернизаций», закрепленная в решениях XI
съезда КПК в 1977 году и предусматривавшая усиление военной и индустриальной
мощи КНР в относительно сжатые сроки с помощью крупномасштабного импорта
технологий и оборудования, была в значительной мере свернута, в том числе во
внешнеэкономической части. Ресурсов страны при более трезвом взгляде явно не
хватало на массированное обновление промышленности.
Сам факт основательного
пересмотра путей реализации центральной идеи развития страны и признания
необходимости серьезных экономических реформ создал важный прецедент — одновременно
стало возможным критическое переосмысление других сторон государственной
деятельности, в том числе внешней политики. Последняя, как известно, содержала
значительный конфронтационный компонент, хотя с конца 1977 — начала 1978 гг. в
КНР все чаще стали говорить и писать о возможности отсрочить начало мировой войны
и добиться мирной передышки для осуществления модернизационных планов.
Подчеркнем, что вплоть до начала 80-х годов речь шла именно об отсрочке, а не о
принципиальной возможности предотвратить возникновение мировой войны. Внешняя
политика КНР на рубеже 70-80-х гг. оставалась формально неизменной: по-прежнему
декларировалась политика «единого антигегемонистского фронта», провозглашенная
еще при жизни Мао Цзэдуна в середине 70-х годов. Сказывались и историческая
инерция и особенности международной ситуации вокруг Китая в конце 70-х годов. В
то же время в начале 80-х годов в растущей мере стали выявляться стратегические
издержки курса «единого фронта». Значительно осложнилась ситуация у китайских
границ: с конца 70-х годов к напряженности вдоль китайско-советской,
китайско-монгольской и китайско-индийской границ прибавилась конфронтация на
китайско-вьетнамской границе, ввод советских войск в соседний Афганистан, дальнейшее
усиление советского военного потенциала на Дальнем Востоке и в западной части Тихого
океана, а также охлаждение отношений Китая с КНДР. Идея «единого фронта»
начинала терять смысл и даже превращалась в угрозу национальной безопасности.
Все меньшее понимание она находила и в быстро дифференцировавшемся «третьем
мире», озабоченном главным образом экономическими проблемами.
С другой стороны, к
началу 80-х годов была практически достигнута важная в тактическом отношении
цель нормализации отношений с США. Проведение политики «единого фронта»
позволило Китаю за короткий период времени резко укрепить отношения с этой
страной, сыграв на стратегических интересах Вашингтона в противостоянии Москве.
В декабре 1978 г. было опубликовано совместное китайско-американское коммюнике
об установлении с января 1979 г. дипломатических отношений между двумя
странами, в котором США признавали правительство КНР в качестве единственного законного
правительства Китая. В июле 1979 г. КНР и США подписали соглашение о торговле,
которое предусматривало создание прочной долговременной основы для дальнейшего
развития двусторонних торгово-экономических связей. Кроме того, между двумя
странами в конце 70-х годов был подписан ряд соглашений о сотрудничестве в
области науки и техники, культуры, образования, сельского хозяйства, освоения
космического пространства, атомной энергетики и др.
Помимо
непосредственного значения, все эти соглашения открывали Пекину дорогу к
интенсификации сотрудничества с другими развитыми странами и прежде всего
Японией, на которую часть китайского руководства возлагала особые надежды в
осуществлении модернизации. В 1978-1980 гг. между двумя странами были подписаны
соглашения о торговле, содействии культурному обмену, научном и техническом
сотрудничестве, а также достигнут ряд других договоренностей. В августе 1978 г.
между КНР и Японией был заключен договор о мире и дружбе. С конца 70-х годов на
регулярной основе стали проводиться встречи руководителей двух стран, стабильно
развивалась торговля, объем которой увеличился за период 1977-1981 гг. более
чем в три раза — до четверти всего внешнеторгового оборота КНР. Дав сильный
импульс развитию отношений КНР с развитыми странами, политика «единого фронта»
тем не менее, не оправдала наиболее оптимистичных расчетов китайского
руководства. В начале 80-х годов стало очевидно, что Вашингтон не намерен
способствовать воссоединению Тайваня с материковой частью Китая в обмен на
поддержание китайской стороной отношений «стратегического партнерства» с США.
Более того, с приходом администрации Рейгана США активизировали связи с
Тайванем — в том числе в военной области — в ущерб отношениям с КНР. Стали
очевидными и ограниченные возможности внешней помощи, а также зарубежных
инвестиций и кредитов в деле модернизации. Западные партнеры были готовы
предоставлять Китаю крупные займы под поставки промышленного оборудования (тем
более что в ходе структурной перестройки в развитых странах высвобождались
значительные мощности). Однако условия кредитов были весьма жесткими, цены —
высокими, а ограничения на передачу передовой технологии оставались весьма
строгими. В мае 1982 г. Дэн Сяопин в беседе с руководителем Либерии выразил
свое разочарование по этому поводу: «В настоящее время мы проводим политику
экономической открытости, стремимся использовать иностранные капиталы и
передовую технологию, что помогло бы нам в развитии экономики… Однако
получить капитал и передовую технологию из развитых государств — нелегкое дело.
У некоторых людей там по-прежнему на плечах головы старых колониалистов, они
желают нам смерти и не хотят, чтобы мы развивались».
Поворот к реализму на
рубеже 70-80-х гг. проявился и еще в одном важном пункте. Китай фактически
отказался от претензий на особую роль в «третьем мире». Главные задачи
развивающихся стран стали пониматься как созидательные,
социально-экономические, мирохозяйственные, одновременно пекинское руководство
пошло на публичное признание отсталости и бедности собственной страны. На смену
призывам к борьбе с «мировым городом» или «сверхдержавами» пришли тезисы о
необходимости точного выбора экономической стратегии, эффективного
использования международного разделения труда, взаимной поддержки и
коллективного самообеспечения. Цели продуктивного экономического взаимодействия
между государствами «Юга» были, в частности, заявлены как «стратегические» в
документах XII съезда КПК (1982 г.). Такое сотрудничество мыслилось еще и в качестве
важной предпосылки для коллективного давления «Юга» на «Север», части общих
усилий по формированию нового международного экономического порядка.
Обновление
стратегических взглядов по поводу взаимодействия «Юга» и «Севера», а также
более скромные самооценки имели целый ряд практических последствий, давших
Китаю определенные выгоды. Внешняя политика стала значительно больше учитывать
цели развития. Амбициозная программа помощи развивающимся странам, начатая в
1964 г., стала постепенно переводиться на коммерческие рельсы, к тому же Пекин
сам вошел в число крупных получателей технико-экономического содействия международных
финансовых институтов, подключился к работе многосторонних соглашений по
сырьевым товарам, стал активным членом Азиатского и Африканского банков
развития. В середине 80-х годов КНР в поддержку действий стран ОПЕК брала на
себя и выполняла обязательства не увеличивать экспорт нефти.
Таким образом, в начале
80-х годов стало очевидно, что конфронтационная политика вступила в
противоречие с новым, более разносторонним пониманием коренных
внешнеполитических и экономических интересов КНР. Прошедший в сентябре 1982 г.
XII съезд КПК зафиксировал фундаментальный сдвиг в развитии внешней политики
Китая. Особое значение в этом смысле имели два вывода: о принципиальной
возможности полного предотвращения новой мировой войны и необходимости строить
отношения СССР и США на сбалансированной основе — при, подчеркнем, проведении
независимой внешнеполитической линии.
Теория и практика
Поворот к реализму,
самокритичным оценкам ситуации в стране и объективному анализу положения дел на
международной арене, произошедший в китайской политике на рубеже 70-80-х гг.,
отнюдь не означал, как это представляют многие, простой «деполитизации»,
«деидеологизации», «прагматизации» и «экономизации» международного курса.
Наоборот, установки на «раскрепощение сознания», развитие реалистического
внутреннего и внешнего курса, выдвижение идей, «созвучных современной эпохе», а
также подготовка для этого научно-исследовательской инфраструктуры стимулировали
резкое оживление в области международной аналитики и теоретических разработок.
Период 1984-1986 гг. отмечен выходом на поверхность первых результатов этой
работы, в атмосфере дискуссий в научной и широкой печати происходит оформление
ряда новых концептуальных идей, составивших каркас модернизированного подхода к
основным проблемам мирового развития. Подчеркнем, что к этому времени в Китае
уже вполне освободились от старой догматики, более того, немалая часть критики
представляла собой уже непредвзятый разбор первых итогов открытия и
реформирования страны, а также целого ряда вновь возникших догм. Характеризуя
этот период, В.Я. Портяков отмечает: «Появляется устойчивая тенденция отхода от
чрезмерной «экономизации» проблем модернизации, все больше внимание уделяется
демографическим, социальным, экологическим аспектам модернизации, высказывается
мысль о необходимости обеспечения скоординированного экономического и
социального развития страны. Предпринимаются первые попытки оценить воздействие
традиций Китая на процесс его модернизации».
Большее внимание
экономическим задачам в обновлявшейся внешней политике КНР ни в коей мере не
означало отказа от приоритетности тех ее направлений, которые были связаны с
поддержанием национального суверенитета. Яркой иллюстрацией подчиненности
текущих экономических целей важнейшим политическим задачам нации стала в первой
половине 80-х годов деятельность Пекина по воссоединению страны (в рамках
выдвинутой в начале десятилетия идеи «одно государство — две системы») и, в
частности, работа в Гонконге в период переговоров с Великобританией о будущем
территории (1982-1984 гг.). Характерно, что в эти годы китайские организации, несмотря
на тогда еще весьма скромные валютные возможности страны, регулярно
осуществляли интервенции на гонконгском рынке для поддержания там экономической
конъюнктуры. Немалые силы и средства тратились на создание прочной привязки
деловых кругов колонии к хозяйству КНР. Стремление к скоординированному и
комплексному взгляду на внешнюю политику, тесной увязке теории и практики,
политики и экономики, текущих и долгосрочных целей проявляется к середине 80-х
годов в полной мере. А исключительная сложность и многообразие задач, стоявших
тогда перед руководством страны, предопределили, как представляется, высокие
требования к научным разработкам — как в аналитической, так и рекомендательной
части. 
В анализе международной
ситуации между тем стало постепенно преобладать видение мира как развивающейся «многополюсности»
(многополярности). Эта концепция, получив широкое распространение среди китайских
политологов с середины 80-х годов, в качестве официальной точки зрения Пекина
на ситуацию в мире была впервые представлена в мае 1988 г. в речи министра
иностранных дел КНР Цянь Цичэня. По мнению большинства сторонников этой
доктрины, тенденция к многополюсности является объективной и позитивной для
Китая. Отражая стремление различных государств мира к проведению независимого
политического курса на мировой арене, она ведет к демократизации международных
отношений и фактически означает конец безраздельного доминирования «одной —
двух сверхдержав». Рекомендательная часть концепции многополюсности сводится к
необходимости поддержания между «центрами силы» отношений мирного сосуществования
и взаимовыгодного сотрудничества. В соответствии с этим акцент во внешнеполитическом
курсе сама КНР готова переносить с использования противоречий в системе
международных отношений (как это предусматривалось «теорией трех миров» и
политикой «единого фронта») на обеспечение баланса интересов всех
заинтересованных сторон.
Китайская трактовка
тенденции к усилению многополюсности современного мира предполагает постепенный
переход от политики, основанной на классической концепции баланса сил, к
построению системы международных отношений, где бы учитывалась не столько
реальная мощь того или иного государства, сколько его объективные национальные
интересы. В воплощении принципа многополюсности в международное право и
практику китайские специалисты видели путь к такому мироустройству, в котором
Пекин мог бы играть более активную роль, несмотря на отсутствие силового потенциала,
сопоставимого с армиями и ВПК мировых лидеров. Помимо этого концепция
фиксировала расставание с классовым подходом к внешней политике, получившим
распространение в Китае в первые десятилетия народной республики. В то же время
указанная доктрина сохраняла преемственность по отношению к основополагающим
пяти принципам мирного сосуществования, закрепленным в Конституции 1982 г.
Другим важным постулатом, лежащим в основе модернизации внешнеполитического
курса и ориентированным на превращение КНР в один из политических и
экономических центров мира, стала идея «комплексной государственной мощи». Ее
суть в том, что в современных условиях сила государства и его влияние на
международной арене определяются не только величиной военного потенциала, но и
уровнем экономического, социально-культурного и научно-технического развития, а
также взвешенным внешнеполитическим курсом (т.е. фактически обеспечение
суверенитета и развития должны находиться в органичном единстве). «В конечном
счете, — заявил на международной конференции по взаимосвязи между разоружением
и развитием (1987 г.) заместитель министра иностранных дел КНР (глава
внешнеполитического ведомства Китая с 1988 по 1997 гг.) Цянь Цичэнь, —
обеспечение национальной независимости и государственной безопасности зависит
от экономического развития, национальной мощи и активного вовлечения в борьбу
за защиту регионального и международного мира, но ни в коем случае — от простого
наращивания вооружений».
Другими словами,
концепция «комплексной государственной мощи», как и идея многополярности,
отражала стремление преобладавшей части китайского руководства, во-первых,
закрепить снижение роли военного фактора в обеспечении национальной
безопасности, а во-вторых, стимулировать всестороннее наращивание внутреннего
экономического и научно-технического потенциала для превращения КНР в
современное государство.
Политика и экономика
Если события 80-х годов
и давали некоторые основания для выводов о резком росте роли экономических
факторов во внешнеполитическом курсе Пекина, то изменение расстановки сил на
мировой арене на рубеже 80-90-х гг., а также тенденции последнего десятилетия
века и особенно события его конца все чаще вызывают у аналитиков ощущение
приоритетности политической мотивации в международных действиях Китая.
В конце 80-х годов
устранение практически всех тогдашних противоречий в советско-американских и
советско-китайских отношениях, а также бесконфликтность китайско-американских
отношений, казалось, давали основания говорить об исчезновении геополитической
структуры «большого треугольника». Однако события на площади Тяньаньмэнь,
повлекшие за собой обострение отношений КНР с США и другими странами западного
мира, их война с Ираком, а также кардинальные изменения в СССР, закончившиеся
его распадом, вновь заставили китайских руководителей подумать о возрождении политики
«треугольных отношений» как одного из возможных средств противодействия
чрезмерно усилившемуся влиянию США на международной арене.
В целях усиления своих
позиций перед лицом американского давления Китай был вынужден реанимировать
политику, диктуемую правилами игры в «большом треугольнике» Вашингтон — Пекин —
Москва. Существование и функционирование структуры «треугольника» определяются,
прежде всего, степенью конфронтационности сторон и их силовым потенциалом.
Логика «треугольных отношений» подразумевает, что две более слабые и/или
пассивные стороны объединяются для обороны против более сильной и/или агрессивной
стороны. Если в 70-х годах роль наступающей стороны играла Москва, то с
середины 80-х годов эта роль все более переходила к США. В новых, резко
изменившихся условиях 90-х годов китайская сторона обратила особое внимание на
укрепление отношений с более «слабым» из двух партнеров, то есть Россией.
Укрепление сотрудничества с Москвой могло способствовать усилению международных
позиций Пекина, а также росту экономического и военного потенциалов КНР. Таким
образом, вновь образовалась геополитическая основа для сближения двух сторон,
на этот раз на базе неантагонистического противостояния доминированию США в
азиатском регионе и в мире в целом.
В декабре 1991 г. Китай
заявил о признании новой России, а в 1992 г. китайским руководством было
принято решение по всемерному стимулированию расширения и углубления отношений
между Россией и КНР. В целях активизации российско-китайского сотрудничества
Китай использовал уже наработанные в бывшем СССР контакты, прежде всего по
линии военно-промышленных связей. Кроме того, были предприняты усилия по
налаживанию и укреплению прямых торгово-экономических связей между отдельными
предприятиями и органами местной власти обеих стран, что стало важным шагом по
формированию новой базы двусторонних отношений. В течение 1992г. Москве и
Пекину удалось преодолеть некоторое недоверие, вызванное идеологическими
причинами, антикоммунизмом нового российского руководства. К визиту Б.Н.
Ельцина в Пекин (декабрь 1992 г.) были созданы условия для дальнейшей
интенсификации отношений. Совместная декларация об основах взаимоотношений
между КНР и РФ закрепила взаимные обязательства не вступать в союзы,
направленные против другой стороны, а также содержала положение о том, что ни
Россия, ни Китай не допустят, чтобы их территория была использована третьими
государствами в ущерб безопасности партнера.
К середине 90-х годов
стало ясно, что именно политическая мотивация, следуя логике «треугольных
отношений», играет ведущую роль в российско-китайском сближении — а его
экономическое содержание «отстает». Совместные декларации 1994 и 1996 гг.
последовательно зафиксировали формулы «новых отношений конструктивного
партнерства» и «равноправного доверительного партнерства, направленного на
стратегическое взаимодействие в XXI веке». Китай кроме того заявил, что с
пониманием относится к позиции России, осуждающей расширение НАТО на восток , и
поддержал ее действия в Чечне. Россия в свою очередь подтвердила, что
правительство КНР является единственным законным правительством, представляющим
весь Китай, и что Тайвань остается неотъемлемой частью территории Китая. Обе
страны одинаково раздражены американским военным присутствием вблизи своих
границ. Существенно при этом то, что в КНР с середины 90-х годов уже не видят
необходимости нерегиональных противовесов российскому военному присутствию на
Дальнем Востоке. Так, на очередном заседании Форума по безопасности АСЕАН (АРЕ)
в августе 1995 г. Цянь Цичэнь заявил: «Китай более не считает американское
военное присутствие в Восточной Азии силой, обеспечивающей мир и стабильность».
В совместной
российско-китайской декларации 1997 г. была закреплена приверженность обеих
сторон идеям многополярного мира и формирования нового международного порядка.
Де-юре страны существенно сблизили свои позиции уже по очень широкому кругу
мировых проблем. В то же время следует отметить, что это сближение во многом
остается лишь декларативной реакцией на изменившуюся расстановку сил в мировой
политике, страны не выступают как союзники. Пока идея будущего «стратегического
взаимодействия» — лишь риторика, нацеленная против усилий США по консервации и
усилению однополюсной структуры глобального устройства.
Другое дело — степень
успешности американских усилий на этом направлении. Представляется, что в
диалоге с Вашингтоном, остающимся центральным направлением китайской внешней
политики, Пекин в 80-90-е гг. добился более серьезных успехов, чем его партнер.
Руководство Китая парировало многочисленные попытки США вмешаться во внутренние
дела страны. Крупной победой китайской дипломатии стало восстановление
юрисдикции над Гонконгом (1997 г.) и Макао (1999 г.) — с резким наращиванием
своего экономического влияния в обоих анклавах. Постоянно усиливается влияние
КНР в странах и территориях восточноазиатского «римлэнда», чувствительное для
геополитических амбиций США. Существенно, что Китай не попал в отношения
финансовой и технологической зависимости от Запада. В немалой степени этому
способствовала продуманная политика в отношении зарубежных китайцев, связи с
наиболее влиятельными представителями деловых кругов («патриотическими капиталистами»),
обеспечивавшими Пекину ценнейшую информационную и политическую поддержку в
странах своего пребывания, а также широкие и взаимовыгодные контакты со средним
бизнесом на почве инвестиционного сотрудничества. Большую роль в организации
финансовой стабильности китайского хозяйства и предотвращении чрезмерной
открытости внутреннего рынка сыграли банковские круги Гонконга. В середине 90-х
годов руководство страны в очередной раз квалифицированно и жестко управилось с
крупной инфляционной вспышкой. А недавний экономический кризис в странах
Восточной и Юго-Восточной Азии (1997-1998 гг.), выявив высокую устойчивость и
прочность китайской экономики, сделал КНР исключительно привлекательным
партнером для пострадавших в ходе кризиса государств. Многие их лидеры по
достоинству оценили сохранение своих позиций на китайском рынке, а также
финансовую помощь, которую они получили от Пекина и Сянгана, — не
сопровождавшуюся (в отличие от содействия Запада) какими-либо условиями в части
внутриэкономической политики. Быть может, еще важнее то, что США в последние
годы серьезно потеряли в уровне доверия со стороны КНР — как в глазах Пекина,
так и широкой общественности (особенно низко их рейтинг упал после бомбежек
Югославии). Во многом это также было обусловлено противоречивой и
непоследовательной политикой США в отношении Китая в 90-е годы. Политика
«вовлечения» КНР в существующие структуры международного сотрудничества,
официально провозглашенная администрацией Клинтона, постоянно буксует,
поскольку на практический американский курс активно и небезуспешно воздействуют
влиятельные силы, которые видят в КНР скорее врага или конкурента, чем партнера
. При этом элементы «сдерживания», а главное — прямого вмешательства во
внутренние дела Китая, связанные с внутриполитическими состязаниями в США,
разведывательной деятельностью Пентагона и ЦРУ, нередко имеют своим конечным
следствием расширение поля маневра для китайской дипломатии, в том числе в
экономически важных областях. Вдобавок КНР искусно использует в маневрах
магнетизм своего быстро растущего внутреннего рынка и уже очень нередко воздействует
на настроения американского бизнеса не «пряниками» в виде крупных контрактов, а
их демонстративным размещением в третьих странах — как это, например, было с
закупками гражданских самолетов в Европе перед решающими переговорами с США о
вступлении в ВТО осенью 1999 г.
Послевоенная история
Китая не дает оснований полагать, что Пекин может прямо пойти на серьезные
уступки в вопросах национального суверенитета. Еще меньше такая вероятность
теперь — в условиях определенного обострения международной обстановки и роста
экономической мощи страны, а также ее относительно невысокой зависимости от
внешних рынков. Поэтому можно согласиться с авторитетным мнением Дж. Сигала,
считающего, что «Китай отвоюет обратно то, что он полагает принадлежащим ему,
даже если при этом появится угроза его экономическому процветанию».
Стратегическая оборона
или угроза соседям?
Отмеченная выше
двойственность американского подхода к Китаю, и, в частности к тайваньской
проблеме, привела к возникновению серьезного кризиса в Тайваньском проливе в
1996 г. Действия Вашингтона, формально признавшего права пекинского руководства
представлять Китай на международной арене, но, тем не менее, уступившего
амбициям Тайбэя, поставили под угрозу мир и стабильность в Восточной Азии.
Характерно, что американской дипломатии впоследствии пришлось приносить
извинения. Заместитель госсекретаря по восточноазиатским и тихоокеанским
вопросам Стэнли Рот, выступая в сенате США в июле 1997 г., заявил: «Визит Ли
Дэнхуэя в Корнельский университет в 1995 г. был серьезной ошибкой».
Тем не менее, в 1996 г.
многие восприняли жесткий ответ Пекина на «тайваньский вызов» как свидетельство
наличия «китайской угрозы», роста «экспансионизма» и т.п. Еще одним поводом к
разговорам о «китайской угрозе» стала напряженная ситуация, возникшая вокруг
островов Сэнкаку (Дяоюйдао) в 1996 г. Как ни странно, весьма обильно публикации
такого рода до сих пор поставляются российской прессой. Странно же это потому,
что в 90-е годы Китай не проявил сколько-нибудь заметного стремления к
эксплуатации многочисленных слабостей новой России, а двусторонние
межгосударственные отношения развивались стабильно и относительно плодотворно —
насколько это было возможно в условиях дезорганизованной экономики. Некоторые
исследователи усмотрели угрозы в экономическом усилении Китая. По-видимому,
одна из проблем, стоящих между КНР и мировым сообществом (и особенно Россией),
— восприятие «китайского вызова». Если понимать нынешний подъем Китая и рост
влияния Пекина на международной арене как действительный вызов миру и
стабильности в складывающемся новом мироустройстве, то тогда и идея о
сдерживании Китая (также высказывавшаяся в российской прессе) в той или иной
степени выглядит обоснованной. Однако логичней предполагать, что действительная
угроза может исходить не из сильного и стабильного Китая, но, наоборот, из
слабой, дезинтегрированной, раздираемой внутренними противоречиями и междоусобицами
страны с более чем миллиардным населением, обладающей к тому же ракетно-ядерным
оружием. Представляется, что главные стратегические мотивы КНР носят на современном
этапе и еще долго будут иметь сугубо оборонительный характер. Сохраняющееся
отставание от экономически более успешных соседей в Восточной и Юго-Восточной
Азии, равно как и динамичный собственный рост в последнее десятилетие, дают
Пекину и ясные цели, и
вполне оправданные надежды на их достижение. Наличие же крупных внутренних
проблем развития — межрегиональных разрывов, экологии, бедности и т.п. (как и
возможность их постепенного решения) также определяют долгосрочную
заинтересованность страны в стабильном внешнем окружении, что, кстати,
постоянно подчеркивается китайской дипломатией и фиксируется в различных
двусторонних и многосторонних соглашениях, среди которых стоит особо отметить
Шанхайское заявление Китая, России, Казахстана, Киргизстана и Таджикистана (1996
г.). В сколько-нибудь обозримом будущем Китай не сможет создать наступательный
ракетно-ядерный потенциал, сопоставимый с американским или российским, хотя
программа военной модернизации Китая и развивается впечатляющими темпами. Что
касается конвенциональной военной составляющей «китайского вызова», то на
сегодняшний день имеющихся сил недостаточно даже для захвата Тайваня. Несмотря
на постоянный с конца 80-х годов рост военных расходов, вооруженные силы КНР до
сих пор в массе своей оснащены устаревшими образцами вооружений. По оценкам
разведслужбы ВМС США, Тайвань будет сохранять численное преимущество над КНР в
современных боевых самолетах, по крайней мере, до 2005 года, и то лишь в том
случае, если Тайбэй не будет ничего предпринимать для усиления своего
потенциала. Между тем Тайвань активно закупает истребители, вертолеты, средства
противовоздушной обороны и т.д. Что же касается КНР, то из 4000 состоящих у нее
на вооружении боевых самолетов лишь около 100 отвечают стандартным современным
требованиям. Не лучше ситуация и в военно-морских силах КНР. Правда, накануне
президентских выборов на Тайване в марте 1996 г. в гонконгской газете «Wen Wei
Ро» появилась публикация, в которой со ссылкой на китайских военных экспертов
утверждалось, что при желании войска КНР могут форсировать Тайваньский пролив
шириной в 209 км за каких-нибудь пять-шесть часов. Однако западные военные
специалисты относятся к возможности подобной операции весьма скептически. По
распространенному мнению, попытка форсировать Тайваньский пролив вооруженными
силами КНР может представлять собой не более чем «массовый заплыв миллиона
пловцов». Как полагает адмирал Эрик Мак-Вэдон, бывший в 80-х годах главным
военным аналитиком в американском посольстве в Пекине, военный флот КНР может
быть без особых затруднений уничтожен как в портах, так и в открытом море.
Разумеется, нельзя
недооценивать серьезность китайской программы модернизации вооруженных сил,
участие в которой принимает и Россия. Ко всему прочему чрезмерная закрытость
китайской военной политики оборачивается усилением подозрительности и
настороженности соседей КНР. Думается, что публикация китайским руководством
подобия «Белой книги по обороне», в которой давались бы реальные данные о
размерах военного бюджета КНР, численности и структуре основных родов войск,
объемах и характере продаж и закупок вооружений и т.п., могла бы в значительной
степени рассеять опасения, связанные с незнанием. Так или иначе, ясно, что
Программа военной модернизации КНР рассчитана на длительную перспективу, и в ближайшие
десять-двадцать лет китайские вооруженные силы вряд ли будут представлять
серьезную прямую угрозу окружающим странам.
Таким образом, у Пекина
для проведения политики военных угроз в отношении соседей нет пока ни реальных
возможностей, ни соответствующей прямой мотивации. Очевидно, что военная угроза
интересам соседних стран со стороны Пекина может определяться, во-первых,
степенью «агрессивности» и «экспансионизма» китайской внешней политики
(которую, как правило, преувеличивают), а во-вторых, имеющимся экономическим и
военно-техническим потенциалом. Внешнеполитический курс КНР, в свою очередь, в
немалой степени зависит от внутриполитической стабильности, перемен в высших
эшелонах власти. Заметим, что регулярные драматичные прогнозы насчет значения таких
перемен столь же регулярно не оправдываются. И после смерти Дэн Сяопина
китайскому руководству удается сохранять стабильность и эффективность при
управлении огромной страной. Очередные перемены в расстановке политических
фигур в высшем руководстве КНР, которые произошли после последнего съезда КПК и
весенней (1998г.) сессии ВСНП, практически не отразились на характере внешней
политики Китая. Конечно, прогнозирование развития ситуации в такой стране, как
Китай, весьма затруднительно, что связано с непрозрачностью политических процессов
на вершине власти, латентностью многих социально-политических и экономических
тенденций в стране и т.п. И все-таки можно с большой степенью уверенности
утверждать, что на протяжении ближайших десяти-пятнадцати лет многие существующие
сегодня в КНР проблемы и трудности не станут непреодолимым препятствием для
поддержания относительной стабильности в государстве и обществе, для сохранения
достаточно высоких темпов экономического развития, для дальнейшего успешного
участия КНР в развитии региональной и мировой экономики, для превращения страны
в державу, сопоставимую по экономической мощи с Японией или даже США.
Традиции и
современность
Под воздействием
экономических успехов и модернизированной внешней политики КНР страны Юго-Восточной
Азии, похоже, окончательно утратили страхи перед «коммунистической угрозой».
Своего рода точку поставили события недавнего кризиса, когда опасности
благополучию этих государств пришли совсем с другой стороны. Определенное
значение для роста идеологической толерантности в регионе имели и проработки
многочисленными специалистами-гуманитариями из разных стран идей традиционного,
в том числе конфуцианского, наследия как одного из источников динамичного
экономического развития и культурного своеобразия азиатских государств. Самое
активное участие в этой модернизации традиций приняли китайские ученые и
политики.
Стоит иметь в виду, что
современные трактовки истории и перспектив отношений Китая с его соседями в
Юго-Восточной Азии нередко выдерживаются в духе «доброй старины». «Исторически,
— отмечает посол Китая на Филиппинах (выпускница Пекинского университета) Фу
Ин, — за исключением короткого периода холодной войны, когда АСЕАН использовали
для сдерживания Китая, наши отношения были очень хорошими, а теперь мы
двигаемся в сторону тесного экономического сотрудничества». И действительно, многие
исследователи отмечают существенно более мягкий, компромиссный курс Пекина по
отношению к ЮВА и Индокитаю во второй половине 90-х годов, существенное
улучшение отношений с юго-восточными соседями. Характерно, что весной 1999 г.
страны АСЕАН не придали особого значения возобновлению хозяйственной
деятельности КНР на островах Спратли, хотя еще в 1995 г. аналогичные меры
Пекина вызвали довольно бурную коллективную реакцию.
В конце июля 1999 г. на
встрече министров иностранных дел стран АСЕАН в Сингапуре были подтверждены
принципы невмешательства во внутренние дела стран-участниц, а также их общая
политика «одного Китая» — как раз во время нового осложнения отношений между
сторонами в Тайваньском проливе. Вся история Китая на протяжении последних трех
тысячелетий показывает, что присоединение к «срединному царству» новых
территорий происходило, за редкими исключениями, не столько путем военной
экспансии, сколько за счет распространения ареала китайской цивилизации на сопредельные
территории. В китайской истории немало примеров, когда покорявшие оборонявшуюся
страну «варварские» племена или государства сами за очень короткие сроки — в
пределах одного — двух поколений — «попадали в плен» местной культуры, традиций
и, подчеркнем, системы управления, фактически превращаясь в китайцев (ханьцев).
Тем самым рост территории и усиление могущества Китая обеспечивались
относительно ненасильственными действиями. Роль использования военной силы
резко увеличивалась лишь в периоды «больших смут» или правления иностранных
династий. Иногда это происходило в периоды «междуцарствий», когда император и
его ближайшее окружение оказывались не способными -объективно или субъективно —
адекватно реагировать на меняющуюся ситуацию в стране и тем самым теряли свою
легитимность в качестве правителей государства (в традиционной китайской
трактовке — «мандат Неба»). В китайской традиции подобные правители,
приводившие страну к крупномасштабным социальным бедствиям и массовому
кровопролитию, заслуживали всегда самой низкой оценки. При этом смены династий
нередко приводили к возрождению традиционных ценностей. Так, первый правитель
династии Мин Чжу Юаньчжан сразу же после принятия императорского титула приказал,
в частности, вернуться к одежде, которую носили во времена танской династии.
Интересно, что главным пороком юаньского режима в его глазах было отнюдь не угнетение
китайцев, а коррупция и неэффективность административного аппарата.
Возвращаясь к современности,
необходимо отметить, что в восприятии большинства нынешнего населения Китая
основные функции власти остались неизменными — сохранять эффективное
управление, социальный мир и по возможности решать внешние проблемы мирными
средствами.
В то же время необходимо
учитывать, что в Китае всегда были сильны идеи китаецентризма. Не секрет, что и
в сегодняшнем Большом Китае — включая Гонконг, Макао и Тайвань — найдется
немало приверженцев идеи о самой населенной стране как державе номер один.
Любопытно, что национальная идея уживается с коммунистической в качестве
идеологий, консолидирующих население страны в его самоидентификации, а при
необходимости — противостоянии внешнему миру. Однако ни национализм, ни коммунизм
сегодня не принимают агрессивных форм. Это заметно во внешней политике КНР —
сегодня китайское руководство твердо подтверждает, что Китай никогда не станет
«сверхдержавой» . Эту риторику вполне можно принять за «чистую монету». Как нам
представляется, наблюдения Пекина за послевоенными международными отношениями
убедили руководство КНР в невысокой конечной продуктивности гегемонизма,
неизменным спутником которого является дорогая и обременительная «сверхпротяженность».
Думается, что это
вполне искренние заявления, поскольку китаецентризм вовсе не подразумевает
силового господства над окружающим Китай миром. Даже в периоды наибольшего
расцвета для его правителей, как правило, было не столь важно реальное
господство над той или иной территорией — даже формально входившей в состав
китайской империи — сколько демонстрация извне уважения китайского правителя и вербального
признания его власти, которая при этом часто не распространялась за пределы
императорского дворца. Анализ внешней политики КНР за последние два десятилетия
показывает, что китайскому руководству все менее свойственно добиваться
усиления роли страны на международной арене военно-силовыми методами или путем
создания направленных против кого-либо военных или политических альянсов. При
одной важной поправке — если Китай к этому не провоцировать. Выше были
предприняты попытки показать, что китайское руководство может идти на сближение
с одной из великих держав лишь для противостояния чрезмерному давлению третьей.
США и другим развитым
странам стоит смириться с объективными реальностями неравномерности и главное
-разнообразия экономического и политического развития современного мира и
понять, что появление в современных условиях нового влиятельного субъекта
международных отношений не обязательно означает возникновение неприемлемой
угрозы национальным интересам и безопасности других государств. Анализ внешней
и внутренней политики КНР за последние два десятилетия не дает оснований
усомниться в искренности намерений современного китайского руководства
ответственно подходить к решению международных проблем и играть роль великой державы
по общепризнанным в современном мире критериям.


Заключение. Специфика и
универсализм курса Китая
Многие черты
современного международного курса Китая схожи с его внешнеэкономической
политикой. Для последней характерны постоянная игра на противоречиях между
конкурентами, рассредоточение зависимости от критически важных поставок
(стратегического сырья, топлива, технологий) по максимально широкому кругу
контрагентов. Международный курс КНР нередко отражает эту же логику, регулируя
(повышая и понижая) уровень и плотность связей с отдельными зарубежными
государствами, финансовыми организациями, ориентируясь на высокую
диверсификацию внешнеполитических отношений и т.д.
В ходе недавнего
кризиса оказалось, что современная ситуация в мировом хозяйстве, по-видимому,
более благоприятна для тех стран, которые, обладая крупными внутренними
рынками, проводят выраженную протекционистскую политику (Китай, Индия). В то же
время низкие темпы роста в Западной Европе и стагнация в Японии значительно
сузили возможности ускорения роста и ликвидации последствий кризиса за счет
преимущественной ориентации на эти внешние рынки. Все эти обстоятельства еще
более повышают привлекательность сотрудничества с КНР.
Подчеркнем, что анализ
содержания и результатов внешнеэкономической политики КНР в минувшие двадцать
лет показывает неадекватность трактовки достижений Китая исключительно в
терминах «реформы», «интеграция в мировое хозяйство» и «либерализация
экономики». При сопоставлении реального содержания внешнеэкономической и
хозяйственной политики КНР, с одной стороны, и, скажем, России — с другой,
хорошо заметны принципиальные отличия, явно преобладающие над псевдообщностями
вроде «открывающихся и реформирующихся КНР и РФ» и т.п. В отличие от «переходных»
стран в КНР реформы и «открытая политика» не признаются главной целью
национальной стратегии, а являются средством модернизации и развития
производительных сил внутри страны, что, в частности, недвусмысленно выражено в
идее «правильного сочетания» так называемых шести иероглифов: «развитие — цель,
реформы — сила, стабильность — гарантия».
Китай в последние два
десятилетия проводил ярко выраженную протекционистскую политику,
ориентированную на создание комплексного и самодостаточного хозяйства. И в наши
дни экономическая глобализация (цзинцзи цюаньцюхуа) обычно рассматривается
китайскими международниками как нечто внешнее по отношению к Китаю, а также как
явление, которое содержит одновременно вызовы (угрозы) и новые возможности для
хозяйства. В связи с недавними кризисами в Азии и Латинской Америке в КНР все
чаще акцентируют задачу защиты от неблагоприятных внешних воздействий и укрепления
валютно-финансовой системы страны.
Аналогичным образом и
международный курс Китая менее всего подвержен мотивам самоценности расширения
связей с внешним миром, интеграции в «цивилизованное» сообщество и т. п. По
существу, это оборонительная, консервативная, охранительная политика,
вытекающая из объективных внутренних и международных условий, экономической и
культурной самодостаточности. Кроме того, именно оборона сейчас наилучшим
образом сочетает задачи обеспечения суверенитета с сохранением высоких темпов
роста, достигнутых на эндогенной основе.
Необходимо вместе с тем
отметить, что Китай за два десятилетия прошел по пути политических
преобразований и создания эффективной бюрократии (важнейшего, по мнению М.
Вебера, элемента современного, рационального и демократического государства)
значительный путь. И достижения здесь ничуть не меньше, чем в модернизации
экономики. Широкий плюрализм мнений в ходе обсуждения различных национальных
проблем, политической экономии развития, а также изменений, происходящих в
современном мире, — при сохранении достаточно стройной системы принятия решений
и даже количественном сокращении бюрократии – позволяет этой стране и далее
рассчитывать на быстрый прогресс внутри страны, а также укрепление своих
международных позиций. Можно с уверенностью констатировать в целом удачное
совмещение во внешней политике страны «статики» и «динамики», т.е. увязки задач
обеспечения национального суверенитета с целями поддержки динамичного
хозяйственного развития. Но еще важнее другое. Послевоенная политика КНР в
отношении внешних воздействий из-за обостренного понимания национальной
независимости постоянно строилась на идее вязкого сопротивления этим импульсам.
Стихийно или целенаправленно Китай как бы отрицал (критиковал) зарубежный опыт
и влияние — в том числе в силу значительных отличий хозяйства, истории и
устройства государства от соседних, как правило, более открытых стран. В
результате сам процесс модернизации и реформ часто выглядел как имитация, а его
содержание оказывалось как бы противоположным, альтернативным, парадоксальным
по отношению к привычным примерам. Не исключаем, что некоторые итоги двадцатилетней
открытости (рост самообеспечения, например) оказались неожиданными и для самих
китайцев, возможно, эта страна как бы невзначай вскрыла ряд новых тенденций в
мировом развитии. Другой парадокс заключается в том, что, неизменно упирая на
специфику страны, Пекин, возможно, нащупал более продуктивный и универсальный
путь мирохозяйственного и внешнеполитического поведения для крупных и
относительно отсталых стран в современную эпоху.


Литература
1.   Песков
Ю.С. СССР – КНР: от конфронтации к партнёрству. М, 2004.
2.   Девятов
А. Красный дракон: Китай и Россия в двадцать первом веке. М, 2002; 2003.
3.   Котляров
Н.Н. Экономические отношения КНР с США. М., 2002; 2003. 
4.   Китай
в двадцать первом веке: глобализация интересов безопасности. Коллективная
монография /Под ред. Чуфрина Г.И./., М, 2007.
5.   Юэ
Фэнцинь. Внешние факторы экономического развития КНР в 1978-1998 гг. Дисс. на
соискание ученой степени магистра регионоведения М.: ИСАА при МГУ, 1999.; 
6.   Информационная
база МВТЭС КНР