Русский
романтизм принято делить на несколько периодов: начальный (1801-1815), зрелый
(1815-1825) и период последекабристского развития. Однако по отношению к
начальному периоду условность этой схемы бросается в глаза. Ибо заря русского
романтизма связана с именами Жуковского и Батюшкова, поэтов, чье творчество и
мироощущение трудно ставить рядом и сравнивать в рамках одного периода,
настолько различны их цели, устремления, темпераменты. В стихах обоих поэтов
еще ощущается властное влияние прошлого — эпохи сентиментализма, но если
Жуковский еще глубоко укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к новым
веяниям. Белинский справедливо отмечал, что для творчества Жуковского
характерны “жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по
утраченном счастии, которое Бог знает в чем состояло”. Действительно, в лице
Жуковского романтизм делал еще свои первые робкие шаги, отдавая дань
сентиментальной и меланхолической тоске, смутным, едва уловимым сердечным
томлениям, одним словом, тому сложному комплексу чувств, который в русской
критике получил название “романтизм средних веков”. Совсем иная атмосфера царит
в поэзии Батюшкова: радость бытия, откровенная чувственность, гимн наслаждению.
Пластичность и изящная определенность формы сближает его с классической
литературой античности.
Жуковского
по праву считают ярким представителем русского эстетического гуманизма. Чуждый
сильным страстям, благодушный и кроткий Жуковский находился под заметным
влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за ними он придавал большое
значение эстетической стороне в религии, морали, общественных отношениях.
Искусство приобретало у Жуковского религиозный смысл, он стремился увидеть в
искусстве “откровение” высших истин, оно было для него “священным”. Для
немецких романтиков характерно отождествление поэзии и религии. То же самое мы
находим и у Жуковского, который писал: “Поэзия есть Бог в святых мечтах земли”.
В немецком романтизме ему особенно близким было тяготение ко всему
запредельному, к “ночной стороне души”, к “невыразимому” в природе и человеке.
Природа в поэзии Жуковского окружена тайной, его пейзажи призрачны и почти
нереальны, словно отражения в воде:
Как
слит с прохладою растений фимиам!
Как
сладко в тишине у брега струй плесканье!
Как
тихо веянье зефира по водам
И
гибкой ивы трепетанье!
Чувствительная,
нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко замирает на пороге
“оного таинственного света”. Поэт, по меткому выражению Белинского, “любит и
голубит свое страдание”, однако страдание это не уязвляет его сердце жестокими
ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна.
Поэтому, когда в послании к Батюшкову, “сыну неги и веселья”, он называет
поэта-эпикурейца “родным по Музе”, то трудно поверить в это родство. Скорее мы
поверим добродетельному Жуковскому, который дружески советует певцу земных
наслаждений: “Отвергни сладострастья погибельны мечты!”
Батюшков
— фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей,
а его творческая жизнь оборвалась на 35 лет раньше его физического
существования: совсем молодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с
одинаковой силой и страстью отдавался как радостям, так и печалям: в жизни, как
и в ее поэтическом осмыслении, ему — в отличие от Жуковского — была чужда
“золотая середина”. Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой
дружбы, отрады “смиренного уголка”, но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха,
ибо Батюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения
жизнью. Временами поэт так увлечен чувственными радостями, что готов безоглядно
отринуть гнетущую мудрость науки:
Ужели
в истинах печальных
Угрюмых
стоиков и скучных мудрецов,
Сидящих
в платьях погребальных
Между
обломков и гробов,
Найдем
мы жизни нашей сладость?
От
них, я вижу, радость
Летит,
как бабочка от терновых кустов.
Для
них нет прелести и в прелестях природы,
Им
девы не поют, сплетаясь в хороводы;
Для
них, как для слепцов,
Весна
без радости и лето без цветов.
Подлинный
трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой жизни, когда он
стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку было записано одно из
его последних стихотворений, в котором отчетливо звучат мотивы тщеты земного
бытия:
Ты
помнишь, что изрек,
Прощаясь
с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом
родился человек,
Рабом
в могилу ляжет,
И
смерть ему едва ли скажет,
Зачем
он шел долиной чудной слез,
Страдал,
рыдал, терпел, исчез.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.bobych.spb.ru/