Н.Л. Бродский 

Fare thee well, and if for ever,

Still for ever fare thee well.

Byron

Эпиграф:
«Прощай — и если навсегда, то навсегда прощай» — начало стихотворения
Байрона из цикла «Стихи о разводе», 1816 г. (указание Г. О.
Винокура).

Эпиграф
может быть понят трояко. Поэт говорит «прости» Онегину и Татьяне (см.
L строфу); Татьяна посылает прощальный привет Онегину (продолжение в
стихотворении Байрона: «даже если ты не простишь меня, мое сердце никогда
не будет восставать против тебя»); Онегин этими словами шлет последний
привет любимой.

I

В
те дни, когда в садах Лицея

Я
безмятежно расцветал….

Пушкин
поступил в Царскосельский лицей в 1811 г. и окончил это учебное заведение в
1817 г. В вариантах было рассыпано множество подробностей, рисующих жизнь поэта
в лицее, из них в окончательный текст попали немногие (см. приложения к
роману).

Читал
охотно Апулея,

А
Цицерона не читал.

В
рукописи это двустишие было в другой редакции:

Читал
охотно Елисея, 

А
Цицерона проклинал.

или:

Читал
украдкой Апулея, 

А
над [Виргилием] [уроками] зевал

Юноша
Пушкин «забывал латинский класс для … проказ», предпочитая
Цицерону, красноречивому оратору Рима и образцовому прозаику, русского автора
бурлескной поэмы с пародийным изображением классического Олимпа, с грубоватыми
бытовыми сценками, с сочным просторечьем. В. Майков, автор «Елисея»,
нравился поэту и позже реалистическими описаниями, вызывавшими здоровый смех.

А
п у л е й — римский поэт II в н. э., автор романа «Золотой осел»,
возбуждал воображение пылкого лицеиста мифологическими эпизодами (например,
мифом об Амуре и Психее).

В
те дни в таинственных долинах,

Весной,
при кликах лебединых,

Близ
вод, сиявших в тишине,

Являться
муза стала мне.

Моя
студенческая келья

Вдруг
озарилась: муза в ней

Открыла
мир младых затей,

Воспела
детские веселья,

И
славу нашей старины,

И
сердца трепетные сны.

Пушкин
в лицее стал поэтом; лицеистом стал печататься: первое его печатное
стихотворение «К другу стихотворцу» появилось в «Вестнике
Европы» 1814 г., № 13. Перечень тематики лицейских стихотворений, данный
поэтом в конце 1-й строфы, если не охватывает полностью всего содержания ранней
лирики, то всё же вскрывает характерные для нее мотивы: эпикурейские
(«младые затеи»), патриотические («слава нашей старины») и
те, «где сердца трепетные сны» рисовали пестрый свиток настроений
поэта, «невольника мечты младой».

II

Успех
нас первый окрылил;

Старик
Державин нас заметил 

И,
в гроб сходя, благословил.

Лицейские
товарищи Пушкина быстро почувствовали будущую литературную славу его: Дельвиг
говорил о нём в 1815 г.:

Пушкин!
Он и в лесах не укроется; 

Лира
выдаст его громким пением,

И
от смертных восхитит бессмертного

Аполлон
на Олимп торжествующий.

На
всю жизнь Пушкин сохранил воспоминание о лицейском экзамене 8 января 1815 г.,
когда в присутствии Державина он прочитал свое стихотворение «Воспоминания
в Царском Селе». Об этом чтении сохранился рассказ И.И. Пущина (лицейского
товарища поэта): «Державин державным своим благословением увенчал юного
поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда
читал свои «Воспоминания в Царском Селе». В этих великолепных стихах
затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным
оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегал у меня. Когда же
патриарх наших певцов, в восторге, со слезами на глазах, бросился целовать
поэта и осенил кудрявую его голову, — мы все, под каким-то неведомым влиянием,
благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, — его уж не было, он
убежал!» (И. Пущин. Записки о Пушкине.)

Сам
Пушкин впервые рассказал об этом эпизоде в 1817 г. («К Жуковскому»).

Мне
жребий вынул Феб — и лира мой удел…

И
славный старец наш, царей певец избранный,

Крылатым
Гением и Грацией венчанный,

В
слезах обнял меня дрожащею рукой

И
счастье мне предрек, незнаемое мной.

Любопытен
позднейший рассказ Пушкина о том же эпизоде: «Державина видел я только
однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году, на
публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы
взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему
руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени,
и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «где, братец, здесь
нужник?» Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил
свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным
простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в
плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, подперши голову
рукою: лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его, где
представлен он в колпаке и халате, очень похож. Он дремал до тех пор, пока не
начался экзамен по русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он
преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи,
поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец,
вызвали меня. Я прочёл мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух
шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда я дошёл до
стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце мое
забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение; не помню,
куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять…
Меня искали, но не нашли…»

В
рукописи вторая строфа оканчивалась воспоминанием поэта о И.И. Дмитриеве, П.М. Карамзине
и В.А. Жуковском:

И
Дмитрев не был наш хулитель;

И
быта русского хранитель,

Скрижаль
оставя, нам внимал

И
музу робкую ласкал.

И
ты, глубоко вдохновенный,

Всего
прекрасного певец,

Ты,
идол девственных сердец,

Не
ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не
ты ль мне руку подавал

И
к славе чистой призывал1.

III

…Я
музу резвую привел

На
шум пиров и буйных споров,

Грозы
полуночных дозоров2:

И
к ним в безумные пиры

Она
несла свои дары

И
как вакханочка резвилась,

За
чашей пела для гостей,

И
молодежь минувших дней

За
нею буйно волочилась,

А
я гордился меж друзей

Подругой
ветреной моей.

В
этой строфе ярко характеризуется пушкинская муза-«вакха-ночка»
лицейской и в особенности послелицейской поры (1817-1820).

<…>

IV-VI

В
этих строфах поэт продолжает рисовать свой жизненный путь: ссылка на юг,
путешествие по Кавказу, Крыму («брега Тавриды»), Бессарабия («в
глуши Молдавии печальной»), уездная, провинциальная глушь, столичная жизнь
— везде за ним образ его музы, меняющей свой облик: то Ленора (героиня
романтической баллады Бюргера) периода «Кавказского пленника», то
«ласковая» дева гурзуфского периода (стихотворения
«Нереида», «Редеет облаков летучая гряда» и др.), то
одичавшая среди шатров «племен бродящих» («Цыганы»), то
барышня уездная «с печальной думою в очах, с французской книжкою в
руках«, то »впервые« показавшаяся на »светском рауте».
В V строфе есть замечательные строки, которыми Пушкин намекал, что тематика его
творчества могла бы стать иной, если б не события, изменившие его жизнь, повернувшие
общественную жизнь страны на другую дорогу. Муза поэта в «глуши Молдавии
печальной»

…позабыла
речь богов

Для
скудных странных языков,

Для
песен степи, ей любезной…

В
беловой рукописи читаем:

Для
странных новых языков,

Для
писем вольности любезной… 

Для
пенья степи ей любезной…

<…>

VII-XII

Но
это кто в толпе избранной

Стоит
безмолвный и туманный?

Для
всех он кажется чужим.

Ср.
в беловой рукописи:

Кто
там, меж ними в отдаленьи,

Kак
нечто лишнее, стоит?

Ни
с кем он, мнится, не в сношеньи, 

Почти
ни с кем не говорит3.

[Меж
молодых аристократов] 

[Между
налетных дипломатов]4

Везде
он кажется чужим.

Обрисованное
в этой строфе положение Онегина в свете совершенно не похоже на то, каким он
является там в годы ранней молодости. Прошло немного лет, но он уже ни с кем не
имеет связей, он — л и ш н и й, ч у ж о й.

Все
тот же ль он иль усмирился? 

Иль
корчит так же чудака?..

………………………………..

По
крайней мере мой совет:

Отстать
от моды обветшалой. 

Довольно
он морочил свет…

(VIII
строфа)

Пушкин,
презиравший «молодых аристократов» и «напыщенных магнатов»
николаевской реакции, взял под защиту Онегина, когда «благоразумные
люди» в искреннем страдании Онегина увидели притворство, когда
«самолюбивая ничтожность» стала неблагосклонно отзываться о нем.

Отметим
особо: Н.Бродский явно толкует о восьмой главе как об отражении николаевского
времени. Это противоречит принятой им хронологии романа, но по-своему
убедительно. Еще один аргумент к переосмыслению времени действия в романе.-
А.А.

Чем
ныне явится? Мельмотом,

Космополитом,
патриотом, 

Гарольдом,
квакером, ханжой, 

Иль
маской щегольнет иной?..

Большой
свет ищет в Онегине различные маски: Мельмота, Демона. Мельмот — этот дух
отрицания, иронии, неверия, демонизма — был близок охлажденным скептикам 20-х
годов, Мельмотом называли А.Н. Раевского. См. в письме С. Г. Волконского к
Пушкину от 18 октября 1824 г.: «Посылаю я вам письмо от Мельмота…
Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял,
прежде я был с Вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы —
благородной и неизменной обстоятельствами».

Совершенно
не разбираясь, тупые невежды приклеивали Онегину маску то Гарольда, то ханжи,
квакера — религиозного сектанта из придворной среды Александра I. Рядом с
кличкой космополита Онегину еще приписывают кличку патриота. Онегин не был ни
квакером, ни ханжой, но начала Мельмота, Гарольда, всего того, что вело к
отрицанию смысла жизни «посредственности», у него сохранялись. 

Возможно,
точнее было бы дать указание на квакеров не из окружения Александра I, а так,
как это толкуется в Словаре языка Пушкина: секта в Англии и США. Это служит
аргументом к тому, что путешествие Онегина было весьма длительным и проходило
не только в России, но и за границей. – А.А.

<…>

XIII

И
путешествия ему,

Как
все на свете, надоели;

Он
возвратился и попал,

Как
Чацкий, с корабля на бал.

Герой
комедии Грибоедова «Горе от ума» три года странствовал за границей и
в первый день приезда в Москву попал на бал.

Сравнение
с Чацким подчеркивает трудное положение Онегина в общественной среде: оба одиноки,
обоих влечет в чуждый им мир людей большого света любовь к женщине, обоих
ожидает разрыв с любимой, тому и другому

Несносно
видеть пред собою

Одних
обедов длинный ряд, 

Глядеть
на жизнь, как на обряд,

И
вслед за чинною толпою 

Идти,
не разделяя с ней 

Ни
общих мнений, ни страстей.

(XI
строфа)

Чацкий
разоблачал репетиловщину, «разговорный» характер тайных заседаний — и
репликой: «Шумите вы — и только» — намечал необходимость перехода к
активному вмешательству, к делу. Онегин, «томясь в бездействии досуга»,
заняться, трудиться, быть чем-то захотел, быть чем-нибудь давно хотел (см.
черновик V строфы). Защищая своего героя, Пушкин бросил намек на одну из причин
неблагосклонных толков об Онегине:

…слишком
часто разговоры

Принять
мы рады за дела.

Онегина
упрекали за его «резкий разговор, за колкое презренье ко всем», за
то, что он вскрывал важное безделье важных людей и замену дела разговорами.
Онегина и Чацкого сближает беспокойная

Охота
к перемене мест

(Весьма
мучительное свойство, 

Немногих
добровольный крест).

<…>

XIV

Но
вот толпа заколебалась,

По
зале шепот пробежал… 

К
хозяйке дама приближалась,

За
нею важный генерал.

Она
была нетороплива, 

Не
холодна, не говорлива,

Без
взора наглого для всек,

Без
притязаний на успех,

Без
этих маленьких ужимок,

Без
подражательных затей… 

Все
тихо, просто было в ней,

Она
казалась верный снимок 

Du
comme il faut…

По
свидетельству П. А. Плетнёва, ссылавшегося на слова Пушкина, в этих стихах
изображена гр. Н.В. Кочубей (1800-1855), дочь министра внутренних дел, лицейское
увлечение поэта; с ней он встречался позже в Петербурге; она была замужем за
графом А.Г. Строгановым. Таким образом, для зарисовки Татьяны в петербургском
свете Пушкин воспользовался живой натурой, «красивой Натали», как
называла ее жена Николая I.

D
u c o m m e i l f a u t — французское выражение, обозначало сочетание таких
качеств, которые казались в дворянском обществе присущими наиболее совершенным
его представителям, которыми они, как китайской стеной, отделялись от других
смертных и отсутствие которых считалось признаком принадлежности к недостаточно
высокому роду или просто к людям «черной кости». Классовое содержание
этого выражения замечательно раскрыто в XXXI главе повести Л.Н. Толстого
«Юность»: «Главное зло состояло в том убеждении, что comme il
faut есть самостоятельное положение в обществе, что человеку не нужно стараться
быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il
faut; что, достигнув этого положения, он уже исполняет своё назначение и даже
становится выше большей части людей».

Для
Льва Толстого, пораженного кризисом феодально-барского строя жизни в 50-х годах
XIX века, это понятие comme il faut казалось «пагубным»,
«ложным», привитым ему воспитанием и обществом, но вместе с тем оно
срослось с ним и в годы юности было для него «не только важной заслугой,
прекрасным качеством, совершенством, которого он желал достигнуть, но это было
необходимое условие жизни, без которого не могло быть ни счастия, ни славы,
ничего хорошего на свете».

Она
казалась верный снимок

Du
comme il faut…* (Шишков, прости:

Не
знаю, как перевести.)

В.
Кюхельбекер, перечитывая VIII главу, увидел в трех звездочках
«полемическую выходку» Пушкина: «Нападки на *** не слишком
кстати. Мне бы этого и не следовало, быть может, говорить, потому что очень
хорошо узнаю самого себя под гиеро-глифом трех звездочек, но скажу стихом
Пушкина же»:

Мне
истина всего дороже.

В.
Кюхельбекер, очевидно, читал этот стих так:

…
Вильгельм, прости.

Не
знаю, как перевести.

Обычная
в изданиях романа расшифровка трех звездочек фамилией Шишкова соответствует
замыслу поэта, который в беловой рукописи написал: Ш *; П. А. Вяземский,
перечитывая роман, сделал на берлинском издании его 1863 г. заметку против
этого стиха: «вероятно, Шишков».

XIV-XVI

Образ
Татьяны — великосветской дамы Пушкин хотел бы видеть в своей жене: «Ты
знаешь, как я не люблю, — писал он ей 30 октября 1833 г., — всё, что пахнет
московской барышнею, все, что не comme il faut, всё что vulgar… Если при моем
возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился,
разведусь, вот-те Христос, и пойду в солдаты с горя…»

По
поводу превращения Татьяны Лариной — провинциальной девушки — в
законодательницу светского салона еще при жизни поэта П. А. Катенин указывал,
что «переход от Татьяны — уездной барышни к Татьяне — знатной даме слишком
неожидан и необъясним«. »Замечание опытного художника», —
печатно заявил Пушкин в 1832 г., выпуская VIII главу отдельным изданием.
Современные исследователи расходятся между собой по этому вопросу: Н. К. Пиксанов
считает «неясностью», «недоработан-ностью», «натянутым
художественно-психологическим парадоксом» этот внезапный переход,
превращение Татьяны; указывая, что «сам Пушкин охарактеризовал всю
внезапность перерождения Татьяны»:

Как
изменилася Татьяна!

Как
твердо в роль свою вошла!

Как
утеснительного сана

Приемы
скоро приняла!

Кто
б смел искать девчонки нежной

сей
величавой, в сей небрежной

Законодательнице
зал? —

комментатор
романа заявляет: «действительно, трудно угадать уездную барышню в
величавой законодательнице зал, действительно, Татьяна скоро, слишком скоро
приняла приемы придворного сана». Д. Д. Благой, напротив, утверждает, что
«вступление Татьяны в свет было в сущности возвращением ее в привычную
обстановку, в которой жило и действовало несколько поколений ее предков»
(«Социология творчества Пушкина», изд. 2-е, стр. 149).

Последний
аргумент отводится самой Татьяной, которая об этом якобы «отчем
доме«, »привычной обстановке» отзывается весьма
пренебрежительно; «постылой жизни мишура», «ветошь маскарада»,
вот как она называет и свой «модный дом» и «весь этот блеск, и
шум, и чад» светской и придворной жизни. Образ Татьяны, подобно образу
Онегина, показан в романе в развитии. Путь от «девчонки» к
«величавой и небрежной» светской женщине, пользующейся успехом
«в вихре света», Татьяна прошла не без надлома, пережив жизненное
потрясение, освободившее ее кое в чем от привычек и склонностей «уездной
барышни» и давшее ей в руки более критическое отношение к жизни, большее
уменье владеть собой, чувство реальной почвы под собой. Приобрести то, что в
облике светской женщины казалось Пушкину наиболее ценным:

Все
тихо, просто было в ней. 

Она
казалась верный снимок

Du
comme il faut… —

Татьяне
не представляло никакого труда: поэт отметил ее «милую простоту» тогда,
когда она была еще Таней Лариной. «Небрежность законодательницы зал»
была лишь вариацией той «любезной небрежности», с которой она, по
словам поэта, бросала нежные слова в девичьем письме к Онегину.

«Ум
и воля живая« помогли ей в искусстве твердо усвоить роль и »приемы
утеснительного сана» в новых условиях жизни. Опыт неудачной любви и
расширение душевного кругозора в связи с чтением «странного выбора
книг» в библиотеке уехавшего Онегина оставили глубокие следы в душе
Татьяны, убили в ней «девочку»:

И
ей открылся мир иной.

<…>

XVI

Она
сидела у стола

С
блестящей Ниной Воронскою,

Сей
Клеопатрою Невы;

И
верно б согласились вы,

Что
Нина мраморной красою

Затмить
соседку не могла,

Хоть
ослепительна была.

Поэт
называет Нину Воронскую «блестящей», «Клеопатрою Невы»,
«ослепительной». Пушкин имел в виду графиню Е.М. Завадовскую
(1807-1874), в честь которой, по предположению М.А. Цявловского, написал
стихотворение «Красавица». Завадовская славилась своей
«мраморной красотою» настолько, что одна из петербургских светских
женщин, описывая бал у кн. Юсуповых в 1836 г., говорила: Завадовская, «как
всегда убивала всех своею царственной, холодной красотою». Вяземский,
Козлов слагали стихи в честь этой красавицы, с которой современники сравнивали
только жену Пушкина. Вяземский в одном из писем к жене просил прислать образцы
материи для Нины Воронской: «так названа Завадовская в Онегине»
(«Лит. наследство» № 16-18, стр. 558).

Ряд
комментторов с опорой на исследования В.В.Вересаева видят прототипом Нины
Воронской не Е.М.Завадовскую, а А.Ф.Закревскую: вполне возможная трактовка (см.
об этих лицах: Черейский Л.А. Современники Пушкина. СПб., 1999). – А.А. 

XXIII-XXVI

Между
XXIII и последующими строфами явное противоречие: в XXIII строфе гостиная
Татьяны освещена благожелательно («без глупого жеманства»,
«разумный толк без пошлых тем» и т. д.), но в следующих строфах
светское общество этой гостиной зарисовано с уничтожающей резкостью: этот
«цвет столицы» состоит сплошь из глупцов, злых, «известных
низостью души« представителей »знати». Первоначально Пушкин
собирался дать описание гостиной, где

Со
всею вольностью дворянской

Чуждались
щегольства речей

И
щекотливости мещанской

Журнальных
чопорных судей.

В
гостиной светской и свободной 

Был
принят слог простонародный 

И
не пугал ничьих ушей 

Живою
странностью своей…

*

Никто
насмешкою холодной

Встречать
не думал старика,

Заметя
воротник немодный

Под
бантом шейного платка.

И
земляка-провинциала

Хозяйка
спесью не смущала,

Равно
для всех она была

Непринужденна
и мила.

Лишь
путешественник залетный,

Блестящий
лондонский нахал,

Полуулыбку
возбуждал

Своей
осанкой беззаботной;

И
быстро обменённый взор

Ему
был общий приговор.

Во
всей этой картине только последняя черточка («Лишь путешественник
залетный…») нарушает общий благожелательный тон. В окончательном тексте
возобладала сатирическая струя, и, начиная с XXIV строфы, подбор характеристик
«цвета столицы» дан был в совершенно противоположном направлении.
История переработки этих строф, изученная М. Гофманом («Пропущенные строфы
«Евгения Онегина», П. 1922), Д.Д. Благим («Социология творчества
Пушкина«) и Н.К. Пиксановым (»На пути к гибели« в сб. »О
классиках», М. 1933), наглядно обнаруживает колебания и противоречия
Пушкина, заставлявшие его тянуться к большому свету и одновременно задыхаться в
сем «омуте». Сидя в Болдине (1830), идеализируя «модный дом и
вечера« петербургского высшего света, эти »яркие и богатые залы»
с «неприступными богинями роскошной царственной Невы», он набрасывал
указанный выше первоначальный текст; но он давно уже враждебно настроен был по
отношению к «новой знати», клеймил в стихах «злодея иль глупца в
величии неправом«, видел в »кругу большого света»

…
важное безделье, 

Жеманство
в тонких кружевах,

И
глупость в золотых очках, 

И
тучной знатности похмелье, 

И
скуку с картами в руках…

Еще
в 1819 г. он помнил петербургских «вельмож» — «сих детей
честолюбивых, злых без ума, без гордости спесивых«, »украшенных
глупцов, святых невежд, почетных подлецов» (А.М. Горчакову).

Пребывание
в 1831 г. (по возвращении из Болдина) в аристократическом, придворном обществе
(в Петербурге и в Царском Селе) усилило давно знакомые впечатления, — в итоге
светский «омут», который совсем недавно был заклеймен поэтом в конце
VI главы романа, был очерчен резко отрицательно в XXIV-XXVI строфах с сатирическими
зарисовками «везде встречаемых лиц». Над светскими предрассудками
взял перевес голос возмущения художника-публициста, которому чем дальше, тем
больше становилось очевидным, что окончательный разрыв даже во внешних
отношениях с этой средой неизбежен. В беловой рукописи с замечательной яркостью
были представлены деятели высшего дворянства, его командующей верхушки:

Тут
был [К. М.], фра [нцуз] женатый 

На
кукле чахлой и горбатой 

И
семи тысячах душах; 

Тут
был во всех своих звездах 

[Правленья
цензор] непреклонный 

(Недавно
грозный сей Катон 

За
взятки места был лишен); 

Тут
был еще сенатор сонный,

Проведший
с картами свой век, 

Для
власти нужный человек.

В
четвертом черновом наброске читаем:

Тут
Лиза Лосина была, —

Уж
так жеманна, так мала,

Так
неопрятна, так писклива, 

Что
поневоле каждый гость 

Предполагал
в ней ум и злость… 

[В
углу важна и молчалива]

К
некоторым из светских гостей исследователями указаны прототипы.

На
все сердитый господин…

На
вензель, двум сестрицам данный —

это,
по словам А.О. Смирновой-Россет, хорошо знавшей «цвет столицы», —
некто гр. Моден Г. К. (1774-1833), крупный чиновник, завидовавший тому, что во
дворец были взяты две дочери умершего генерала Бороздина и получили знак
отличия, выдававшийся фрейлинам (уточненный комментарий см. в приложении
¾ А.А.). Далее Пушкин упоминает сына французского эмигранта Э.К. Сен-При
(1806-1828), известного светского карикатуриста.

П
у т е ш е с т в е н н и к з а л е т н ы й — по догадке С. Глинки, Томас Рейке,
англичанин, бывший в Петербурге в 1829 г., вращавшийся в высшем свете столицы и
описавший в письме к своему другу (от 24 ноября 1829 г.) свое знакомство с
Пушкиным («Пушкин и его современники», вып. ХХХI-ХХХII, стр. 110).
Н.О. Лернер предполагает, что в числе «пожилых и с виду злых дам в чепцах
и в розах« была Н.П. Голицына — прообраз »Пиковой дамы»
(«Рассказы о Пушкине», стр. 154).

Что
касается бытовых красок для «истинно дворянской гостиной»,
исследователи указывают, между прочим, на петербургский салон графини С.А.
Бобринской, по словам П.А. Вяземского, «женщины редкой любезности,
спокойной, но неотразимой очаровательности», в доме которой
«дипломаты, просвещённые путешественники находили осуществление преданий о
том гостеприимстве, о тех салонах, которыми некогда славились западные столицы».

Заслуживает
особого внимания указание Пушкина, что в «истинно дворянской
гостиной« был принят »слог простонародный», отличавшийся
«живою странностью». Автор романа боролся за этот слог с журналистами
вроде Н. Полевого, который в своих статьях и беллетристике отражал язык
буржуазной полуинтеллигенции с налетом вульгарной книжности, напыщенной
фразистости, щеголеватой кудрявости. В памятниках древнерусской словесности, в
устной поэзии, в говоре московских просвирен и крестьянства Пушкин черпал основу
для установления литературного языка. «В зрелой словесности приходит
время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным
кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и
странному просторечию«, писал Пушкин, считая »нагую простоту»,
«краткость и даже грубость выражения», живой драматизм отличительными
особенностями разговорного языка «простолюдинов».

Расширение
книжного языка просторечьем простого народа, что защищал Пушкин, не встречало в
журнале Полевого одобрения. В рецензии на повесть Погодина «Черная
немочь« Полевой писал: »Говорят, что язык действующих лиц в
«Черной немочи», картины и мелочные подробности взяты с природы.
Очень может быть, что черный народ наш говорит, думает и живет почти так, как
описывает это г-н Погодин. Но где границы вкуса? Все ли существующее в природе
и в обществе достойно быть переносимо в изящную словесность?« »Язык
[в повести] вообще дурен, и во многих местах действующие лица и автор говорят
одинакими выражениями. Мы думаем, что первые должны говорить свойственным им
языком, напротив, автор обязан выражаться языком хорошего общества и
выдерживать тон своего рассказа».

Здесь
было расхождение Пушкина с «журнальными судьями»: то, что в
«Московском телеграфе» признавали «языком хорошего
общества«, — по мнению Пушкина, »просто принадлежит языку дурного
общества». В противовес Полевому Пушкин подчеркивал связь
«простонародного» и «истинно дворянского», светского в быту
и в литературном языке: «откровенные оригинальные выражения простолюдинов
повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха».

Рукопись
романа хранила следы борьбы Пушкина с враждебной ему журналистикой. В печатном
тексте конец XXIII строфы лишь приглушенно намекал на публицистические
высказывания поэта о языке и его элементах.

ПИСЬМО
ОНЕГИНА К ТАТЬЯНЕ

К
письму Онегина относится еще следующий набросок в черновой рукописи:

Я
позабыл ваш образ милый,

Речей
стыдливых нежный звук. 

И
жизнь сносил душой унылой, 

Как
искупительный недуг…

Так,
я безумец, — но ужели 

Я
слишком многое прошу?

Когда
б хоть тень вы разумели

Того,
что в сердце я ношу!

…………………………………………

И
что же… Вот, чего хочу: 

Пройду
— немного — с вами рядом,

Упьюсь
по капле сладким ядом 

И,
благодарный, замолчу…

Онегин
«как дитя, влюблен» в Татьяну; незамечаемый Татьяной, Онегин
«бледнеть начинает»:

Онегин
сохнет и едва ль

Уж
не чахоткою страдает…

«Сердечное
страданье пришло ему не в мочь», — так несколько раз Пушкин подчеркивал
серьезность чувства своего героя, ставшего «на мертвеца похожим» от
страданий неразделенной, как ему казалось, любви.

<…>
Глубина переживания вспыхнувшего чувства у Онегина раскрывается при
сопоставлении его письма с письмом к нему Татьяны: оба письма созвучны друг
другу, а ведь в письме Татьяны, которое поэт «свято берег», выражение
подлинной любви, «безумный сердца разговор» (ср. у Онегина:
«свое безумство проклинает» — XXXIV строфа). Оба письма
перекликаются, повторяют друг друга с тем лишь отличием, что герои поменялись
местами, и слова Онегина звучат мольбой побежденного мужчины, охваченного
безнадежной страстью к любимой. Письмо Онегина является, по словам
исследователя, «символическим отражением письма Татьяны»:

В
письме Татьяны:

Теперь,
я знаю, в вашей воле

Меня
презреньем наказать.

—
в письме Онегина:

Какое
горькое презренье

Ваш
гордый взгляд изобразит!

В
письме Татьяны:

Когда
б надежду я имела 

Хоть
редко, хоть в неделю раз 

В
деревне нашей видеть вас,

Чтоб
только слышать ваши речи, 

Вам
слово молвить…

—
в письме Онегина:

Нет,
поминутно видеть вас, 

Повсюду
следовать за вами,

Улыбку
уст, движенье глаз 

Ловить
влюбленными глазами. 

Внимать
вам долго…

В
письме Татьяны:

Я
никогда не знала б вас,

Не
знала б горького мученья, 

Души
неопытной волненья 

Смирив
со временем (как знать)…

—
в письме Онегина:

Когда
б вы знали, как ужасно

Томиться
жаждою любви,

Пылать
— и разумом всечасно 

Смирять
волнение в крови…

В
письме Татьяны:

То
в вышнем суждено совете…

То
воля неба: я твоя…

Но
так и быть! Судьбу мою

Отныне
я тебе вручаю…

—
в письме Онегина:

Но
так и быть: я сам себе 

Противиться
не в силах боле; 

Все
решено: я в вашей воле

И
предаюсь моей судьбе 18.

XXXV

Стал
вновь читать он без разбора.

Прочел
он Гиббона, Руссо,

Манзони,
Гердера, Шамфора,

Madame de Staёl, Биша, Тиссо,

Прочел
скептического Беля,

Прочел
творенья Фонтенеля,

Прочел
из наших кой-кого,

Не
отвергая ничего: 

И
альманахи, и журналы,

Где
поученья нам твердят,

Где
нынче так меня бранят…

Перечень
авторов говорит, что Евгений продолжал следить за разнообразными течениями
европейской науки и литературы: присоединив сюда ту беллетристику, которую
Татьяна нашла в кабинете Онегина, можно сказать, что герою Пушкина были знакомы
последние произведения иностранной литературы, а выбор книг обнаруживал во всех
периодах его жизни неизменное пристрастье к передовым темам.

Но
весь этот культурный багаж, как ни велик он был, оставался бесплодным в
вынужденно бесцельной, праздной жизни Онегина.

Г
и б б о н (1737-1794) — английский историк, автор «Истории упадка и
разрушения Римской империи» (1782-1788). Интерес Онегина к этой книге,
некогда прочитанной Н.И. Тургеневым, говорит о его политических интересах, о
стремлении разобраться в причинах гибели государственных организмов и в истории
религиозных движений. Онегин жил, когда

Игралища
таинственной игры,

Металися
смущенные народы;

И
высились, и падали цари,

И
кровь людей то Славы, то Свободы,

То
Гордости багрила алтари —

когда

Дрожали
троны, алтари…

…тревожились
цари,

Толпа
свободой волновалась…

Движения
народных масс стали очередной исторической темой в Европе и в России. Названный
далее писатель давал материал для размышлений на тему о народных мятежах.

М
а н з о н и, или М а н ц о н и (1784-1873) — глава итальянского романтизма,
автор романа «Обрученные, миланская быль XVI века». Онегин мог читать
трагедии Манцони, например, «Адельгиз» (1823); если же он читал роман
«Обрученные», то Пушкин допустил ошибку: итальянский роман появился в
1827 г., а действие пушкинского романа закончилось весной 1825 г. Пушкину был
известен французский перевод «Обрученных» (вышедший в 1828 г.); в
октябре-ноябре 1831 г. он упоминал о Манцони в письме к Е. М. Хитрово, имея в
виду, очевидно, итальянский оригинал. Есть предположение, что восторженный
отзыв об этом романе в «Литературной газете» мог быть написан Пушкиным:
«Сочинитель с большим искусством привязал внимание и участие читателя к
судьбе «обреченных», которых взял он из звания мирных поселян и
бросил в самый вихрь мятежей и событий исторических, покрыв совершенной
неизвестностью будущую судьбу своих героев и, можно сказать, затеряв их на
время, чтобы после обрадовать читателя нечаянною с ними встречей» (ср.
схему «Капитанской дочки»).

Г
е р д е р (1744-1803) — немецкий мыслитель и ученый, поднявший вопрос о
ценности устной народной поэзии как основы подлинного искусства, исследователь
религии, языка и истории. Ему принадлежат «Голоса народов в их
песнях«, »Очерки новой немецкой литературы« (1767), »О
происхождении языка« (1770), »Идеи к философии истории человечества»
(1784-1791).

Ш
а м ф о р (1714-1794) — знаменитый французский острослов, которого любил
цитировать Пушкин (полное собрание сочинений Шамфора имелось в библиотеке
Пушкина). Между прочим, ему принадлежит афоризм: «Мир хижинам, война
дворцам« (указание Л.П. Гроссмана в »Этюдах о Пушкине», стр. 52).

О
м а д а м д е С т а л ь см. выше, комм. к X стр. III гл.

Б
и ш а (1771-1802) — знаменитый французский врач, автор многих трудов по
анатомии и физиологии. Между прочим, один из его трудов («Recherches
phisiologiques sur la vie et la mort», 1800) был переведен в 1865 г. П.А.
Бибиковым под названием «Физиологические исследования о жизни и
смерти» с обширными примечаниями переводчика о Биша.

Т
и с с о (1728-1797) — швейцарский врач, автор популярных медицинских
сочинений.<…> 

Ф
о н т е н е л ь (1657-1757) — автор «Бесед о множественности миров»
(1686), «Истории оракулов» (1687) в лёгкой и остроумной форме защищал
основы рационализма, учил «ничему не верить без доказательств, уметь
сомневаться и уметь не знать» (Лансон).

А
л ь м а н а х и — сборники прозы и стихов, критических статей; в 20-х и 30-х
годах служили формой выражения взглядов кружков и салонных объединений
писателей. Пушкин замечает, что в альманахах и журналах «нынче (т. е. в
конце 20-х годов и в 1830—1831 гг.) его бранят». Действительно, в 1828 г.
«С.-Петербургский зритель», «Атеней», в 1828 г. и в 1830 г.
«Московский телеграф», «Вестник Европы» недоброжелательно,
резко и насмешливо выставляли разнообразные «недостатки» в романе
Пушкина («нет характеров», «нет действия»,
«повторения», «неточные выражения» и т. д. и т. д.)

XXXVII

И
постепенно в усыпленье 

И
чувств и дум впадает он,

А
перед ним воображенье

Свой
пестрый мечет фараон.

Когда-то
бывшему игроком (в вариантах II главы) Онегину явления жизни рисуются картиной
карточного поля.

Ф
а р а о н — азартная карточная игра; сохранился любопытный вариант в черновой
рукописи:

…и
в усыпленье

И
чувств и дум впадает он,

И
перед ним воображенье

Свой
пестрый мечет фараон.

Виденья
быстрые лукаво

Скользят
налево и направо,

И
будто на смех — ни одно

Ему
в отраду не дано,

И
как отчаянный игрок

Он
жадно проклинает рок…

Всё
те же сыплются виденья

Пред
ним упрямой чередой;

За
ними со скрежетом мученья

Он
слабой следует душой.

[Отрады
нет… он]

[Все
ставки жизни проиграл]…

Безнадежный
итог, подведенный Онегиным, не входил в окончательный план автора романа: для
Евгения еще не были проиграны «все ставки жизни», еще должна была
загореться высокая цель жизни.

XXXVIII

И
он мурлыкал: Benedettа

Иль
Idol mio и ронял

В
огонь то туфлю, то журнал.

А.
П. Керн в своих воспоминаниях рассказывает: «Во время моего пребывания в
Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь
весенняя дышала 

Светлоюжною
красой, 

Тихо
Брента протекала, 

Серебримая
луной (и проч ).

Мы
пели этот романс Козлова на голос Benedetta sia la madre, баркароллы
венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку».

Другая
итальянская песенка тоже, видимо, была популярной в пушкинском кругу, где
итальянской музыкой увлекались многие, начиная с самого автора романа (Пушкин,
живя в Михайловском, просил выслать ему ноты Россини; в Тригорском в 1824 г.
дочери П.Осиповой «разыгрывали ему» того же итальянского
композитора). Н.О. Лернер указал, что «idol mio» — припев из дуэтино
итальянского композитора Габусси («idol mio, piu pace non ho» — идол
мой, я покоя лишен).

XXXIX

Дни
мчались; в воздухе нагретом

Уж
разрешалася зима…

…………………………….

Весна
живит его: впервые

Свои
покои запертые,

Где
зимовал он как сурок,

Двойные
окна, камелек

Он
ясным утром оставляет, 

Несется
вдоль Невы в санях.

На
синих, иссеченных льдах

Играет
солнце; грязно тает

На
улицах разрытый снег.

В
последний раз прерывает Пушкин свое повествование картиной природы. Пейзаж
занимает скромное место в романе. В центре его человеческие характеры,
индивидуальное я героев и самого автора, постоянно вплетающего в ткань романа
свои лирические излияния. Городские и деревенские пейзажи чередуются с
преобладанием последних: в усадьбе протекала большая часть событий и жизни
почти всех нарисованных лиц. Летние и зимние ночи, вечер, утро в городе, в
деревне; осень, зима, весна (по два описания), долина, липовый лесок, северное
лето, Крым, Кавказ, Поволжье, — все это очерчено поэтом бегло, скупо, без
лишних подробностей. Краски поэта точно и просто обозначают предмет, они
обобщенно схватывают явления природы: голубое (синее небо, зеленый луг,
побелевший двор (все бело кругом), бледный небосклон, голубой столб дыма, небо
темное, лес зеленый, светлая река (ручеек), нивы золотые, вечер синий. Лишь
изредка встречаются индивидуализированные образы: полосатые холмы, бразды
пушистые, волн края жемчужны, сиянье розовых снегов; кипучий, темный и седой
поток; иссеченные льды, отуманенная луна (река), рыхлый снег, нагие липы.
Иногда поэт бросает постоянные эпитеты устной народно-поэтической традиции:
чистое поле (дважды), красные майские дни.

Пушкин
не столько видит и слышит природу, сколько ее переживает. Лирическая
настроенность так сильна в нем, что он иначе не говорит о природе, как
проецируя ее сквозь призму личных настроений. Поэтому пейзажные образы романа
так насыщены эмоциональными, но не картинно живописными эпитетами. Пушкинские
пейзажи не блестят множеством красок (ср. Тургенева), но поражают богатством
психологических нюансов, их меткой направленностью. Автор не скрывает своего
субъективного отношения к явлениям природы, временам года: р а д ы мы проказам
матушки-зимы; деревня зимой д о к у ч а е т однообразной наготой; наше северное
л е т о — к а р и к а т у р а южных зим. Как г р у с т н о м н е т в о е я в л
е н ь е, в е с н а, в е с н а! п о р а л ю б в и! (и т. д. — глава VII, строфа
II—III). Приближалась д о в о л ь н о с к у ч н а я п о р а: стоял ноябрь уж у
двора. Я помню море пред грозою: как я з а в и д о в а л волнам, бегущим бурной
чередою с любовью лечь к ее ногам! Как часто летнею порою… дыханьем ночи б л
а г о с к л о н н о й б е з м о л в н о у п и в а л и с ь м ы! (и т. д.; см.
еще в «Путешествии Онегина»).

Подбор
эпитетов убедительно доказывает психологизм пушкинского пейзажа: улыбка ясная
природы, веселая природа, прохлада сумрачной дубравы, томный свет луны,
печальная луна (мгла), печальные скалы (Финляндии, где скучал автор
«Пиров» — Е. Баратынский), веселый первый снег, таинственная сень
лесов с печальным шумом обнажалась (ср. таинственные долины), нахмуренная краса
сосен, соблазнительная ночь, северный печальный снег, утра шум приятный,
полудикая равнина, гордые волжские берега, величавая луна, вод веселое стекло,
степь суровая (любезная), неверный лед, Терек своенравный, пустынный снег,
философическая пустыня, сонная скука полей (в выпущенной строфе), пустыни неба
безмятежны и т. д. Пушкин вскрывает свой субъективизм в отношении природы также
с помощью сравнений, заимствуя соответственные признаки из жизни человека:
«природа трепетна, бледна, как жертва пышно убрана»… Чаще, однако,
обратный прием: образ природы применяется по ассоциации к какому-либо
переживанию, состоянию человека:

…Наши
свежие мечтанья 

Истлели
быстрой чередой,

Как
листья осенью гнилой.

(VIII,
XI)

И
в сердце дума заронилась; 

Пора
пришла, она влюбилась. 

Так
в землю падшее зерно

Весны
огнем оживлено.

(III,
VII)

Сменит
не раз младая дева 

Мечтами
легкие мечты; 

Так
деревцо свои листы 

Меняет
с каждою весною.

(IV,
XVI)

На
грудь кладет тихонько руку 

И
падает. Туманный взор 

Изображает
смерть, не муку.

Так
медленно по скату гор, 

На
солнце искрами блистая, 

Спадает
глыба снеговая.

(VI,
XXXI)

Поэта
память пронеслась, 

Как
дым по небу голубому.

(VII,
XIV)

В
выборе явлений природы для сопоставления с человеческим миром Пушкин обычно
исходил из простейших наблюдений; в его речевом обиходе находим самое
обыденное, бывшее уже и в современной ему поэзии не новым: она увяла, как
ландыш, ее глаза, как небо, голубые; встречаются сравнения с ланью, сурком,
мотыльком, зайчиком, зверем (наиболее распространенные по форме сравнения с волком,
котом выпущены). Столь же просты пушкинские метафоры: увядшее сердце, плоды
мечтаний, розы пламенных ланит, жизни цвет, увял венец младости; «пред
вами в муках замирать, бледнеть и гаснуть — вот блаженство» и пр.
Единственный пример сложного по форме, одновременного ввода метафор и сравнений
в XXIX строфе VIII главы:

Любви
все возрасты покорны;

Но
юным, девственным сердцам

Ее
порывы благотворны,

Как
бури вешние полям:

В
дожде страстей они свежеют,

И
обновляются, и зреют —

И
жизнь могущая дает

И
пышный цвет и сладкий плод.

Но
в возраст поздний и бесплодный,

На
повороте наших лет,

Печален
страсти мертвый след:

Так
бури осени холодной

В
болото обращают луг

И
обнажают лес вокруг.

В
пейзажных зарисовках романа чрезвычайно редки условно-поэтические, книжные обороты
европейского классицизма: луч Дианы, лик Дианы; сад — приют задумчивых дриад;
шум морской — немолчный шепот Нереиды; безыменная речка — Геллеспонт, — вот и
весь запас традиционной мифологической стилистики21. Северорусская природа,
окружавшая обитателя села Михайловского, давала скромный, но устойчивый
материал; социальное самочувствие Пушкина, бившегося в тисках полицейского
порядка, заставляло его воскликнуть:

Воображать
я вечно буду

Вас,
тени прибережных ив, 

Вас,
мир и сон Григорских нив,

И
берег Сороти отлогий,

И
полосатые холмы,

И
в роще скрытые дороги…

Пушкинский
пейзаж всегда «жанровый», он обычно связывается с образами человека,
животного, птицы. Рисует ли поэт осень и зиму в IV и V главах, долину в VI
главе, лицейский сад в VII главе, петербургскую ночь, ночь в Венеции (I глава)
и др., пейзаж оживлен присутствием «осторожного путника» на коне;
девы, распевающей в избушке; крестьянина, ямщика, дворового мальчика,
«голодной волчихи», каравана «гусей крикливых», тяжёлого
гуся на красных лапках; то говорливой, то немой венецианки молодой и т. д.
Пейзаж романа в большинстве примеров зарисован любовно, весело: веселые сороки;
зима, крестьянин, торжествуя; летит кибитка удалая 22, дворовому мальчику,
заморозившему пальчик, и больно, и смешно; веселая природа, небесная краса;
проказы матушки зимы; версты, теша праздный взор; зимы порой холодной езда
приятна и легка; веселый мелькает, вьется первый снег; мальчишек радостный
народ коньками звучно режет лед; всегда как утро весела; деревня, где скучал Евгений,
была прелестный уголок; теперь то холмы, то ручей остановляют поневоле Татьяну
прелестью своей; пруд под сенью ив густых — раздолье уток молодых.

Заслуживает
внимания одна деталь, упорно повторявшаяся поэтом; из зрительных впечатлений он
особенно часто выбирал признак блеска, — солнышко блистало, луна блестит,
блистает речка, зимы блистательный ковер; синея блещут небеса; блеснул мороз;
глыба снеговая, на солнце искрами блистая; брега Тавриды… вы мне предстали в
блеске брачном; все блещет югом; при блеске фонарей и звезд; везде блистают
фонари, блестит великолепный дом и др.; ср. также: лунного луча сиянье
гаснет… приют, сияньем муз одетый… поток засеребрился… серебрятся средь
полей… деревья в зимнем серебре (все ярко, все бело вокруг)… при свете
серебристом луны… близ вод, сиявших в тишине, и др.

Несмотря
на то, что количественно усадебные, деревенские пейзажи преобладают в романе,
городской пейзаж занимает достаточное место, и, главное, он динамичен,
заключает в себе характерные особенности городского уклада жизни. В сельских
зарисовках совершенно тонет вскользь брошенное указание: на нивах шум работ
умолк, тогда как города — Петербург, Москва, Макарьев, Одесса — показаны
Пушкиным с теми классовыми противоречиями, которые придавали буржуазным центрам
движение, борьбу интересов. В I главе Петербург назван неугомонным (см. также в
VII главе: град неугомонный); автор романа вслед за этим пишет: проснулся утра
шум приятный (ср. деревенская тишина; сонная скука полей)… Город даже ночью
полон звуков: стук дрожек, перекликались часовые, рожок и песня удалая; рано
утром Петербург «уж барабаном пробужден»… Ночью в городе есть
померкшие дома, но на сонной улице кругом великолепного дома горят плошки,
«двойные фонари карет веселый изливают свет и радуги на снег
наводят», 

По
цельным окнам тени ходят.

Мелькают
профили голов 

И
дам и модных чудаков…

Поэт
любит «тесноту, шум, блеск»… «Ах, братцы! как я был
доволен«, — восклицает он, увидев »белокаменную Москву», часто
думая о ней в годы Михайловской ссылки. XXXVIII строфа VII главы дает детальное
перечисление подробностей, в итоге слагающихся в яркую картину большого города,
где д в о р ц ы и л а ч у ж к и, л а в к и и к у п ц ы, м у ж и к и и о г о р о
д ы, б у х а р ц ы и м а г а з и н ы м о д ы, м о н а с т ы р и и к а з а к и,
а п т е к и и с а д ы четко раскрывали всю пестроту общественного уклада,
социальных противоречий, богатство и нищету, охранителей порядка, культурные
вкусы. Еще ярче зарисована Одесса, где все Е в р о п о й д ы ш и т, где чуть
свет «площадь запестрела, все оживилось, здесь и там бегут за делом и без
дела, однако больше по делам«, где торговые корабли с »новыми
товарами«, где тон жизни дает »дитя расчета и отваги» —
заботливое купечество, где ночью б л е с к фонарей, где ш у м, с п о р ы ,
множество всяческих о ч а р о в а н и й… Пушкин, по его признанию,
«повесил звонкую свирель ветру в дар, на темну ель», но та же звонкая
мелодия звучит в его романе в честь города как хозяйственного и культурного
очага. Стилистика пушкинского пейзажа, вскрывающая то колебания, то
предпочтения, то равные симпатии поэта по адресу «города» и
«деревни»24, отражала социальные противоречия в мировоззрении Пушкина
в эпоху борьбы и смены общественных классов.

XLIV

Тогда
— не правда ли? — в пустыне,

Вдали
от суетной молвы,

Я
вам не нравилась…

Ф.
Е. Корш указал, что в п у с т ы н е имеет здесь значение solitude (уединение).
В таком смысле и в других местах:

Оставь
меня пустыне и слезам.

(«Элегия»,
1816)

Свободы
сеятель пустынный…

(1823)

В
своей глуши мудрец пустынный…

(гл.
II, строфа IV) 25

Подобное
словоупотребление встречалось и у других писателей, например у В. А.
Жуковского, Е. А. Баратынского.

…Что
ж ныне

Меня
преследуете вы?

Зачем
у вас я на примете?

Не
потому ль, что в высшем свете

Теперь
являться я должна;

Что
я богата и знатна,

Что
муж в сраженьях изувечен,

Что
нас за то ласкает двор?

Слова
Татьяны о ее муже — «в сраженьях изувечен» — в связи с тем, что к
нему будто бы относится выражение «важный генерал», дали повод еще
Достоевскому в его известной речи о Пушкине (на пушкинских празднествах 1880
г.) считать его «стариком», «старцем». Н.О. Лернер в
заметке «Муж Татьяны» («Рассказы о Пушкине», Л. 1929)
доказывает, что большой возрастной разницы нет между Онегиным (которому было
лет 28-29 в VIII главе) и мужем Татьяны (ведь они «друзья»).
«Изувечен» не значит ни калека, ни развалина, а просто человек был
несколько раз ранен, и, говоря это — обратите внимание — Онегину, Татьяна
(замечает Н. О. Лернер), бессознательно подчиняясь лишь женскому инстинкту,
подчеркивает мужество и мужественность своего генерала перед изнеженным
сибаритом, видевшим кровь случайно, не в героической обстановке сражения, а
только на поединке с Ленским (стр. 214).

Возражая
М.Л. Гофману, допускавшему, что муж Татьяны, генерал, родня и друг Онегина, с
последним «вспоминает проказы прежних лет», Н. К. Пиксанов считает
«невероятным», чтобы важный генерал был сверстником молодого Евгения,
и видит некую «неясность» в этой подробности романа. Но Н. О. Лернер
привел убедительные факты (например, друг Пушкина, Раевский, в 29 лет был
генералом) для доказательства, что в пушкинскую эпоху молодые люди раньше, чем
впоследствии, могли достигать видного положения в обществе. Оперные постановки
«Онегина» (музыка П.И. Чайковского) закрепили в сознании читателей
«старость» князя — мужа Татьяны (с фамилией Гремина, придуманной
автором либретто М.И. Чайковским).

XLVII

Я
вас люблю (к чему лукавить?),

Но
я другому отдана;

Я
буду век ему верна.

Образ
замужней Татьяны как идеальное выражение «истинно дворянской» чести,
семейных устоев Пушкиным противопоставлялся распространенному типу «модной
жены« (ср. »Граф Нулин»).

В
борьбе любви-страсти и долга Пушкин отвел подчиненное место влечению к личному
счастью (ср. с Татьяной Машу Троекурову). Татьяна в выборе между верностью
долгу и чувством любви отдала перевес моральному принципу. Этой чертой героини
романа (верностью долгу) Пушкин отражал жизненный опыт лучших женщин своего
круга: ему была известна история жизни Марии Раевской, вышедшей замуж (за князя
Волконского) без любви, но верной ему; он знал, как, несмотря на чинившиеся
препятствия официальными властями, родственниками, многие жены декабристов
поехали к своим мужьям-каторжанам во имя долга. В образе Татьяны Пушкин
запечатлел характерную особенность исторического типа русской женщины в его
идеальном выражении: Ярославна в «Слове о полку Игореве», Юлиания
Лазаревская в старинной повести своим целомудренно-строгим отношением к жизни,
своим пониманием морального долга принадлежат к тому же типу, что и пушкинская
Татьяна. Отношение к Татьяне с ее ответом Онегину было различным в общественном
сознании читателей разных исторических периодов. 

<…>Достоевский,
в знаменитой пушкинской речи 8 июня 1880 г. по поводу признания Татьяны назвал
ее «типом положительной красоты, апофеозой русской женщины». Татьяна,
по его словам, «это тип твердый, стоящий твердо на своей почве»,
«тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут
соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею». Онегину-скитальцу
(«у него никакой почвы, это былинка, несомая ветром») она не могла
иначе сказать. «Скажите, могла ли решить иначе Татьяна с ее высокою душой,
с ее сердцем, столько пострадавшим? Нет: чистая русская душа решает вот как:
«пусть, пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее,
чем несчастье этого старика (ее мужа), пусть, наконец, никто и никогда, а этот
старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою,
загубив другого!« Тут трагедия, она и совершается…»

<…>

XLVIII

Она
ушла. Стоит Евгений,

Как
будто громом поражен.

В
какую бурю ощущений

Теперь
он сердцем погружен!

<…>
Пушкин неоднократно рисовал образ мужчины, в неудачной любви, в
неудовлетворенной страсти находившего стимул к общественной, политической
деятельности. Онегин дожил до 26 лет б е з ц е л и. Бесцельная жизнь его
томила. «Ничем заняться не умел, томясь в бездействии досуга». Он
искал с ч а с т ь я и не нашёл его. Но вот Татьяна живет без счастья интимной
жизни, живёт с нелюбимым мужем, и что же? — она п о к о й н а и в о л ь н а
(XXII строфа). В «буре ощущений» Онегин должен был прочувствовать,
продумать причину такого состояния Татьяны и прийти вслед за Пушкиным к выводу,
что его Татьяна нашла цель своей жизни — служение д о л г у, принятым на себя
по своему решению обязательствам жены, матери, устроительницы семейного очага,
одной из ячеек общественного быта. До сих пор — так думал Евгений — вся его
жизнь была исканием то миража личного счастья, то жажды в о л ь н о с т и и п о
к о я. Но последнее решение также не давало удовлетворения. В его жизни, если б
счастье любви посетило его, скоро наступили бы дни скуки: «привыкнув,
разлюблю тотчас». Заполненная только интимными переживаниями жизнь Онегина
прошла бы неудачливой, раз она не была освящена внеличным идеалом, раз она не
имела ц е л и в какой-либо иной сфере, кроме личного я.

Та
общественная среда, с которой он был связан идейно, стала жить раскаленной
атмосферой стремления к делу, к подвигу. Его идейные единомышленники вследствие
известных обстоятельств шли к делу, так как перед ними была ц е л ь — служение
долгу для класса, для страны. Онегин через страсть к Татьяне, отринутый ею,
должен был пойти к декабристам, одухотворённый ц е л ь ю, какая одушевляла,
например, Пущина, Якушкина и других дружески близких Пушкину людей этого типа,
целью, которая стояла перед самим Пушкиным, когда в Каменке на собрании у В. Л.
Давыдова он думал, что участвует в тайном обществе и будет принят его членом:
«Я уже видел жизнь мою облагороженною и в ы с о к у ю цель перед
собою». В замысле автора романа (в последней главе) лежала идея
возрождения к жизни Онегина через выстраданную им цель жизни, через приобщение
его к общественному делу.

Так
Пушкин уводил каждого из центральных героев своего романа к делу их жизни:
одного — на заседания северян, посвящённые общественным интересам, другую — к
семейным обязанностям и к роли организатора общественного мнения в светском
салоне.

О
том, почему в 1830 г., когда писалась X глава «Евгения Онегина»,
роман оборвался на весне 1825 г., на крахе интимных волнений героя, см. ниже.

LI

Но
те, которым в дружной встрече

Я
строфы первые читал…

Иных
уж нет, а те далече, 

Как
Сади некогда сказал.

Пушкин
ссылался на знаменитого персидского поэта XIII в. Сади (С а а д и). Впервые
наметилась эта формула как эпиграф к поэме «Бахчисарайский фонтан»:
«Многие, так же, как и я, посещали сей фонтан; но иных уж нет, другие
странствуют далече». Источник данного эпиграфа указан в поэме
«Бустан», причём переводчик Саади, К. И. Чайкин, предполагает, что
Пушкин пользовался или французским переводом, или русским переводом с
французского перевода, но не непосредственно с персидского оригинала. В поэме
Саади читаем: «Я услышал, что благородный Джемшид над некоторым источником
написал на одном камне: «Над этим источником отдыхало много людей подобных
нам. Ушли, как будто мигнули очами, т. е. в мгновение ока». По объяснению
К. И. Чайкина, бе рэфтэнд (букв. «они ушли») соответствует
«странствуют далече», а чэшм бэр хэм зэдэнд (букв. «мигнули
оком«) понято было как »смежили глаза« и отсюда: »иных уж
нет«. »Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, 2″, изд. Академии
наук СССР, 1936, стр. 468.

Запомнившееся
в начале 20-х годов изречение применено было в 1830 г.; роман дописывался
тогда, когда «рок отъял» из круга Пушкина многих из тех, кому поэт
«в дружной встрече строфы первые читал…» Достаточно указать на
друзей-декабристов, томившихся в ссылке или в крепости, — Пущина и
Кюхельбекера, на повешенного Рылеева.

<…>

А
та, с которой образован

Татьяны
милой идеал…

Современники
романа, мемуаристы и исследователи указывали на многих, кто был, по их мнению,
прообразом Татьяны: Е.Н. Вульф-Вревская, А.П. Керн, графиня Е.К. Воронцова, М.
Н. Раевская-Волконская, Е.А. Стройновская, Н.Д. Фонвизина и другие встречаются
в этом перечне прототипов героини романа, но совершенно ясно, что Татьяна,
«верный идеал» Пушкина, не могла быть портретом, точным снимком с
кого-либо из знакомых автора романа; она была сгущенным отражением тех бытовых
деталей в окружавшей его общественной среде, которые слетались в его сознании в
желанный, «идеальный» тип подлинной дворянки, способной оздоровить
дворянскую семью, и вообще хорошей русской женщины.

К
литературе о прототипах Татьяны, указанной Н. К. Пик-сановым в его
«Пушкинской студии» (П. 1922, стр. 49), можно добавить статьи Н. О. Л
е р н е р а «Один из прообразов Татьяны» (в «Рассказах о
Пушкине«, 1929) и С. П. Ш е с те р и к о в а »Одна из воспетых
Пушкиным« (»Пушкин», I, Одесса 1925).

В
L-LI строфах Пушкин прощается со своим «странным спутником»,
Евгением; говорит, что «расстался» с Онегиным. Автор романа, однако,
пытался продолжить своё произведение; не говоря о переработках VIII главы и
работе над письмом Онегина в 1831 г., Пушкин осенью 1833 г. набрасывал строфы,
где удовлетворял просьбы друзей «продолжать рассказ забытый»,
ссылаясь на голоса друзей, что «странно, даже неучтиво роман не кончив
перервать», собирался вернуться к своему многолетнему труду. Но как в этом
году, так и в 1835 дальше набросков работа не пошла. <…>

Отрывки
из путешествия Онегина

Пушкин
указывает мотивы, почему Онегин решил путешествовать. Герой романа «быть
чем-нибудь давно хотел«; он »томился в объятиях досуга» и
«переродиться захотел». За кажущейся иронической формой
(«Проснулся раз он патриотом») в дальнейшем раскрывается, как
«полурусский» по воспитанию молодой дворянин, «влюбленный»
в Русь и скептически настроенный по адресу Западной Европы, —

Уж
Русью только бредит он, 

Уж
он Европу ненавидит 

С
ее политикой сухой, 

С
ее развратной суетой —

как
Онегин в своих наблюдениях над современным бытом его родины пришел к горьким
размышлениям: «святая Русь», «Отечество! Русь, Русь», —
повторял он, полный «светлой мыслью» увидеть, «узнать
Русь»,

…
ее поля,

Селенья,
грады и моря…1

В
итоге его впечатлений и раздумий над тем, что он видел, тоска стала его
преследовать, тоска зазвучала лейтмотивом в строфах «Путешествия
Онегина», отражая настроения и самого Пушкина, задыхавшегося среди тех,
кого он заклеймил в конце VI главы своего романа.

<Он
собрался — и слава Богу.

Июля
третьего числа.

Коляска
легкая в дорогу

Его
по почте понесла.>2

Онегин
начал свои странствования в 1821 г. Путешествовал он более трех лет и вернулся
в Петербург осенью 1824 г. 

<Среди
равнины полудикой

Он
видит Новгород Великой;

Смирились
площади — средь них 

Мятежный
колокол утих,

Но
бродят тени великанов:

Завоеватель
Скандинав,

Законодатель
Ярослав, 

С
четою грозных Иоаннов,

И
вкруг поникнувших церквей

Кипит
народ минувших дней.>

Тема
Новгорода Великого с вечевым «мятежным» колоколом занимала Пушкина
еще в южной ссылке (кишиневский период). Образ легендарного защитника
новгородской вольности Вадима и его противника, «завоевателя
Скандинава» Рюрика, — центральные образы в задуманной Пушкиным драме
«Вадим» (отрывки из нее и из поэмы о Вадиме относятся к 1822 г.),
вновь замелькали перед автором романа: в черновой рукописи названы
Рюрик-скандинав и Вадим.

<…>

<…Теперь

Мелькают
мельком, будто тени,

Пред
ним Валдай, Торжок и Тверь.

Тут
у привязчивых крестьянок

Берет
три связки он баранок.>

Ср.
в письме Пушкина к Соболевскому от 9 ноября 1826 г.:

У
податливых крестьянок 

(Чем
и славится Валдай)

К
чаю накупи баранок

И
скорее поезжай.

Картинка
типичная,— в январе 1829 г. А.Н. Вульф, ехавший вместе с Пушкиным в Петербург,
записал в своем дневнике: «Пользовавшись всем достопримечательным по
дороге от Торжка до Петерб., т. е. купив в Валдае баранок (крендели
небольшие)… приехали мы на третий день в Петербург»10.

<Москва
Онегина встречает

Своей
спесивой суетой,

Своими
девами прельщает,

Стерляжьей
потчует ухой;

В
палате Английского клоба 

(Народных
заседаний проба),

Безмолвно
в думу погружен,

О
кашах пренья слышит он.>

<…>
Насмешливая характеристика Английского клуба в этой строфе соперничает с резким
отзывом Пушкина о том же учреждении в его московском письме к Е. М. Хитрово (от
21 августа 1830 г.). Выражая признательность за сообщения и газеты, посвящённые
событиям Июльской революции в Париже, Пушкин писал ей: «Здесь никто не
получает французских газет, и в области политических мнений оценка всего
происшедшего сводится к мнению Английского клуба, решившего, что князь Дмитрий
Голицын был не прав, запретив ордонансом экарте. И среди этих-то орангутангов я
принужден жить в самое интересное время нашего века!»

Член
московского Английского клуба с 1829 г., Пушкин, вспомнив о необходимости
возобновить свой билет, писал жене из Москвы 27 августа 1833 г.: «Надобно
будет заплатить 300 рублей штрафу, а я весь Английский клоб готов продать за
200″.

………………перед
ним

Макарьев
суетно хлопочет,

Кипит
обилием своим. 

Сюда
жемчуг привез индеец,

Поддельны
вина европеец. 

Табун
бракованных коней

Пригнал
заводчик из степей,

Игрок
привез свои колоды

И
горсть услужливых костей,

Помещик
— спелых дочерей,

А
дочки — прошлогодни моды.

Всяк
суетится, лжет за двух,

И
всюду меркантильный дух.

Макарьевская
ярмарка, Нижний Новгород — центры торговой и промышленной буржуазии, того
класса, который при жизни автора романа заметно богател настолько, что, по
собственному свидетельству Пушкина, «начинал селиться в палатах,
покидаемых дворянством». Подбор штрихов, характеризующих деятельность
этого класса, — «поддельны вина», «бракованные кони»;
психологический облик всех вовлеченных в буржуазную сутолоку — «всяк
суетится, лжет за двух» — даст понять, что дух торговой денежной наживы, м
е р к а н т и л ь н ы й дух, антипатичен не только герою романа, на личном
опыте испытавшему впечатления от «жадного полка заимодавцев» (ср. LI
строфу I главы). Подобные переживания испытывали и некоторые близкие Пушкину
поэты, например, Баратынский, отмечавший в «железном веке»
победоносно растущего капитализма «в сердцах корысть»,
«бесстыдное» торжество «насущных и полезных» интересов,
забвение поэзии («поэзии младенческие сны») поколениями, ушедшими в
новые «промышленные заботы» (стихотворение «Последний
поэт», 1834).

Напомним
резко отрицательное отношение Пушкина к капиталистической действительности
Англии и Америки.

Интересно
сопоставить с этой строфой положительную оценку деятельности промышленной
буржуазии, данную с дворянской точки зрения в «Журнале мануфактур и
торговли» 1829 г. по поводу первой выставки российских мануфактурных
изделий: «Смотря на сии прелестные материи, с таким вкусом и искусством
сотканные, на сии остроумные машины, на драгоценнейшие изделия фарфоровые,
хрустальные и проч. и проч., и потом на сих почтенных и скромных фабрикантов,
кто бы подумал, что сии простолюдины имеют столько вкуса, образованности,
понятливости и ума изобретательного!»

<…>

Он
видит: Терек своенравный

Крутые
роет берега;

Пред
ним парит орел державный,

Стоит
олень, склонив рога;

Верблюд
лежит в тени утеса,

В
лугах несется конь черкеса,

И
вкруг кочующих шатров

Пасутся
овцы калмыков,

Вдали
— кавказские громады… (и т. д.)

Пушкин
передал в двух строфах свои кавказские впечатления (ср. его стихотворение
«Кавказ», 1829).

В
черновых вариантах встречается указание, что Онегин

Авось
их дикою красою 

Случайно
тронут будет…

В
д а л и — к а в к а з с к и е громады… — Изображение гор в виде громад было
постоянным у Пушкина:

…
Неприступных гор

Над
ним воздвигнулась громада…

Вперял
он неподвижный взор

На
отдаленные громады

Седых,
румяных, синих гор…

В
дали прозрачной означались

Громады
светлоснежных гор…

(«Кавказский
пленник».) 

Теснят
его грозно немые громады.

(«Кавказ».)

Уже
пустыни сторож вечный,

Стесненный
холмами вокруг,

Стоит
Бешту остроконечный….

Ср.
в «Кавказском пленнике»:

Где
пасмурный Бешту, пустынник величавый 

Аулов
и полей властитель пятиглавый…

<…>

Воображенью
край священный:

С
Атридом спорил там Пилад,

Там
закололся Митридат, 

Там
пел Мицкевич вдохновенный

И
посреди прибрежных скал

Свою
Литву воспоминал.

В
письме к брату 24 сентября 1820 г. Пушкин рассказывал свои крымские
впечатления: «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества,
открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины
Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я, — на ближней горе,
посереди кладбища, увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных, заметил
несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание
башни, — не знаю…» (см. также в письме к Дельвигу, декабрь 1824 г.)

Поэт,
овеянный воспоминаниями о столь знакомом ему еще по лицею классическом мире,
посетил храм Дианы (Артемиды) на мысе Фиоленте (недалеко от Севастополя), где,
по мифологическому преданию, Ифигения, жрица храма, едва не принесла в жертву
своего брата Ореста, связанного тесной дружбой с Пиладом, приехавшим за кумиром
Артемиды в страну дикого народа тавров (по имени которого названа Таврида).

Митридат
(132-63 гг. до н. э.) — царь Понта и Босфора, знаменитый завоеватель. Близ г.
Керчи на восточной оконечности Крыма находится гора, носящая его имя. На ней,
по преданию, сохранились развалины гробницы Митридата.

Польский
поэт Мицкевич выпустил в конце 1826 г. сборник сонетов, во второй части
которого были «Крымские сонеты». Пушкин имеет в виду сонет
«Аккерманские степи», где Мицкевич, между прочим, вспоминает Литву на
«просторе сухого океана» степей, а не среди прибрежных скал. В сонете
«Суровый Дант» (1830) Пушкин также вспомнил о пребывании Мицкевича в
Крыму:

Под
сенью гор Тавриды отдаленной,

Певец
Литвы в размер его [сонета] стесненный

Свои
мечты мгновенно заключал.

Эпитетом
вдохновенный Пушкин отметил исключительный дар импровизации, которым владел
польский поэт. Пушкин с восхищением слушал эти импровизации Мицкевича.

Прекрасны
вы, брега Тавриды,

Когда
вас видишь с корабля

При
свете утренней Киприды,

Как
вас впервой увидел я… (и т. д.).

Эти
строфы воспроизводят реальные впечатления поэта, подъезжавшего на бриге к
Гурзуфу в августе 1820 г.: «Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю
ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане тянулись
полуденные горы… «Вот Чатырдаг», сказал мне капитан. Я не различил
его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль
остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную:
разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями,
прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между
ими; справа огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо, и светлое море,
и блеск, и воздух полуденный…» (Письмо к А. Дельвигу, декабрь, 1824).

«П
р и с в е т е у т р е н н е й К и п р и д ы». — Планета Венера в августе —
сентябре 1820 г. была утренней звездой. Еще П. Бартенев отметил, что в стихе
«а там, меж хижинок татар…» подразумевается воспоминание о доме
Раевских, пребывание в котором поэт называл «счастливейшими минутами»
своей жизни. Конец этой строфы и начало следующей строфы дают возможность
предполагать о длительности и глубине чувств, испытанных поэтом к одной из
дочерей Раевского.

В
ту пору мне казались нужны

Пустыни,
волн края жемчужны,

И
моря шум, и груды скал,

И
гордой девы идеал, 

И
безыменные страданья…

Другие
дни, другие сны; 

Смирились
вы, моей весны

Высокопарные
мечтанья, 

И
в поэтический бокал

Воды
я много подмешал.

(См
также следующую строфу.)

В
этих строфах вскрыта эволюция поэтического творчества Пушкина за 1820-1830 гг.
— изменение идей, тематики и стилистики от периода «Кавказского
пленника« до болдинской »Шалости« (1830) и »Истории села
Горюхина» (начатой в 1830 г.). Повторность деталей в этой строфе, в
стихотворении «Шалость», в черновых набросках к «Станционному
смотрителю« указана Д. Благим (»Социология творчества Пушкина»,
стр. 243-244). «Идеал» поэта также повторен в мечтах Евгения в
«Медном Всаднике» (1833):

Кровать,
два стула, щей горшок,

Да
сам большой — чего мне боле.

Мечты
о независимой жизни в усадьбе, в поместье — «обители трудов и чистых
нег», в 30-х годах получили у Пушкина устойчивую форму. Но безнадежность
этих мечтаний была ясна и самому поэту. <…>

Иные
нужны мне картины…

Эта
строфа давно признана манифестом пушкинского художественного реализма.
Предельная простота формы была завоевана Пушкиным в длительном процессе
творческого труда.

Мастер
слова, он, подобно другим художникам, знал «муки слова», приходил к
итогу после долгих поисков.

Я
приведу эту строфу полностью в окончательном и в первоначальном виде, перед
читателем наглядно выступит творческая лаборатория поэта:

Мне
милы скромные картины:

Люблю
песчаный косогор,

Перед
избушкой две рябины

[Ручей
среди долины]

[Избушку]
сломанный забор ¾ 

[Ручей,
обрушенный забор]

[Да]
через [светлую] полянку

[Да
с ведрами]

Вдали
бегущую крестьянку

[К
ручью бегущую крестьянку]

За
нивой дымные овины

[Солому
дымную в овине

[Солому
свежую в овине]

Да
стройных [прачек] у плотины

[Под
коромыслом 

Веселых
прачек на (плотине)]

Мой
идеал теперь хозяйка 

[Теперь
мой идеал хозяйка]

Простая
тихая жена

[Простая
добрая жена] 

Подруга
трудов и сна 

Теперь
мила мне балалайка,

Иль
колокольчик ямщика 

[Иль
песня или] 

Пред
ветхой дверью кабака

[На
лавке ветхой кабака]

Иные
нужны мне картины:

Люблю
песчаный косогор,

Перед
избушкой две рябины,

Калитку,
сломанный забор,

На
небе серенькие тучи,

Перед
гумном соломы кучи ¾ 

Да
пруд под сенью ив густых,

Раздолье
уток молодых;

Теперь
мила мне балалайка,

Да
пьяный топот трепака

Перед
порогом кабака.

Мой
идеал теперь — хозяйка.

Мои
желания — покой,

Да
щей горшок, да сам большой.

Последняя
строка («да щей горшок, да сам большой») заимствована из народного
просторечья.

Тьфу!
прозаические бредни,

Фламандской
школы пестрый сор!

Пушкин
имеет в виду художников фламандско-голландского направления в живописи XVI-XVII
в., рисовавших житейские сценки городских низов и крестьянства, — таковы художники
О с т а д е, которому принадлежат картины «Шинок», «Деревенский
праздник«, »Крестьянское угощенье«, »Пирушка», П о т т
е р («Ферма»), К е й п («Коровница»), Т е н ь е р и др.
(указанные картины находились в Эрмитаже).

В
рукописи к существительному сор был эпитет — гадкий. «Пестрый и гадкий
сор» прозаических подробностей, рассыпанных в романе (например, сосед
сопит перед соседом, храпит тяжелый Пустяков, — чуть с ума не своротил)
картинок «низкой природы» (которых было еще больше в выпущенных
строфах), противополагается автором романа прежнему романтическому стилю.

По
поводу прозаизмов в романе вообще уместно напомнить замечание Пушкина в
наброске «О драме» (1830): «Если иногда герой выражается в его
[Шекспира] трагедиях, как конюх, то нам это не страшно, ибо мы чувствуем, что и
знатные должны выражать простые понятия, как простые люди».

Скажи,
фонтан Бахчисарая!

Такие
ль мысли мне на ум 

Навел
твой бесконечный шум,

Когда
безмолвно пред тобою

Зарему
я воображал…

Средь
пышных, опустелых зал,

Спустя
три года, вслед за мною,

Скитаясь
в той же стороне,

Онегин
вспомнил обо мне.

Пушкин
был в Бахчисарае в сентябре 1820 г. В письме (1824) Дельвигу он вспоминал о
посещении полуразрушенного ханского дворца и фонтана: «Я прежде слыхал о
странном памятнике влюбленного хана18. К. поэтически описывала мне его, называл
la fontaine des larmes19. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан: из
заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошёл дворец с большой
досадой на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки
некоторых комнат»20. Итак, Евгений Онегин был в Бахчисарае в 1823 г. (Или
¾ в 1824-м? См. приложение. ¾ А.А.)

Я
жил тогда в Одессе пыльной…

Там
долго ясны небеса,

Там
хлопотливо торг обильный 

Свои
подъемлет паруса;

Там
все Европой дышит, веет,

Все
блещет югом и пестреет 

Разнообразностью
живой. 

Язык
Италии златой

Звучит
по улице веселой,

Где
ходит гордый славянин,

Француз,
испанец, армянин, 

И
грек, и молдаван тяжелый,

И
сын египетской земли,

Корсар
в отставке, Морали.

Пушкин
жил в Одессе с начала июля 1823 г. до конца июля 1824 г.

В
Одессе 20-х годов XIX в. почти половина городского населения состояла из
итальянцев.

Пушкин
в Одессе сблизился с каким-то неизвестного происхождения человеком, о котором
поговаривали, что он из разбогатевших египетских пиратов. Об этом арабе Морали
рассказывал Липранди: «Проходя мимо номера Пушкина, зашел к нему. Я застал
его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра
Али. Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, т. е. шкипером коммерческого
или своего судна, человек очень веселого характера, лет тридцати пяти, среднего
роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной
физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который не иначе называл его, как корсаром.
Али говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски. Мой приход не
переменил их положения. Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив: «У меня
лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предками были близкой
родней».

Одессу
звучными стихами

Наш
друг Туманский описал,

Но
он пристрастными глазами

В
то время на нее взирал. 

Приехав,
он прямым поэтом 

Пошел
бродить с своим лорнетом

Один,
над морем — и потом

Очаровательным
пером

Сады
одесские прославил.

Все
хорошо, но дело в том,

Что
степь нагая там кругом;

Кой-где
недавний труд заставил

Младые
ветви в знойный день

Давать
насильственную тень.

В.
И. Т у м а н с к и й (1802-1860), состоявший одновременно с Пушкиным при
генерал-губернаторе Воронцове, в 1824г. написал стихотворение «Одесса»:

В
стране, прославленной молвою бранных дней, 

Где
долго небеса — отрада для очей, 

Где
тополи шумят, синеют грозны воды, 

Сын
хлада изумлен сиянием природы. 

Под
легкой сению вечерних облаков,

Здесь
упоительно дыхание садов, 

Здесь
ночи теплые, луной и негой полны,

На
злачные брега, на серебрянны волны 

Сзывают
юношей веселые рои…

И
с пеной по морю расходятся ладьи.

Здесь,
тихой осени надежда и услада,

Холмы
увенчаны кистями винограда.

И
девы, томные наперсницы забав,

Потупя
быстрый взор иль очи приподняв,

Равно
прекрасные, сгорают наслажденьем

И
душу странника томят недоуменьем.

Пушкин
последними строками своей строфы «снизил» идиллическое описание
Туманского, подмешал «воды» в «поэтический бокал»
лорнирующего поэта, не заметившего ни «насильственной тени»
«младых ветвей в знойный день», ни «нагой степи» кругом
Одессы.

Иду
гулять.Уж благосклонный

Открыт
Casino; чашек звон

Там
раздается; на балкон

Маркер
выходит полусонный

С
метлой в руках, и у крыльца

Уже
сошлися два купца.

Клуб,
игорный дом, находился в пушкинскую пору на углу б. Ришельевской и
Ланжероновской улиц; там игроки «скрывались в подвалах кофейни; между ними
и богатые негоцианты, и молодые люди, и чиновники, и заезжие помещики; в
продолжение одной только ночи десятки тысяч рублей переходили из рук в
руки».

Эта
и следующая строфы живо и полно воспроизводят «меркантильный дух»
торговой Одессы. В письмах П.Д. Киселева, бывшего тогда начальником штаба 2-й
армии в Тульчине, к И.С. Ризничу, крупному одесскому коммерсанту, обычно
говорится о поручениях «по очистке пошлиной и пересылке заграничных
товаров, по получению из цензуры выписанных из Парижа книг, о ценах на хлеб, о
приходящих из Константинополя судах и о получаемых при их посредстве вестях о
ходе греческого восстания, о турецких делах, об эпидемии чумы».

Шум,
споры — легкое вино

Из
погребов принесено

На
стол услужливым Отоном;

Часы
летят, а грозный счет

Меж
тем невидимо растет.

Цезарь
О т о н в 20-х годах содержал в Одессе небольшую гостиницу, где Пушкин жил
первое время после своего переезда в Одессу. Безденежье Пушкина в Одессе,
получавшего 700 рублей жалованья в год (см. в варианте: «Я жил поэтом —
без дров зимой, без дрожек летом«), отразилось в упоминании »грозного
счета».

Но
уж темнеет вечер синий,

Пора
нам в Оперу скорей:

Там
упоительный Россини, 

Европы
баловень — Орфей. 

Пушкин
в Одессе был постоянным посетителем Итальянской оперы. «Я нигде не бываю,
кроме в театре», — сообщает он в одном из писем, а 16 ноября спрашивает
Дельвига: «Правда ли, что едет к нам Россини и Итальянская опера? — Боже
мой, это представители рая небесного» (ср. в письме к Вяземскому 15
августа 1825 г.: «твои письма… оживляют меня, как умный разговор, как
музыка Россини…«). В одесском театре ставились оперы »Севильский
цирюльник«, »Сорока-воровка» и др.

Р
о с с и н и (1792-1868) — итальянский композитор — назван Орфеем по имени
мифологического героя, укрощавшего своим пением зверей, приводившего в движение
неодушевленные предметы, вызвавшего из царства теней свою возлюбленную
Эвридику.

А
ложа, где, красой блистая,

Негоциантка
молодая, 

Самолюбива
и томна,

Толпой
рабов окружена?

Она
и внемлет и не внемлет

И
каватине, и мольбам,

И
шутке с лестью пополам…

А
муж — в углу за нею дремлет,

В
просонках фора закричит,

Зевнёт
— и снова захрапит.

Предположение,
что указание на «негоциантку молодую», окруженную толпою рабов, и ее
мужа относится к Амалии Ризнич, жене одесского коммерсанта И. С. Ризнича,
отвергается Н. Лернером (см. указанную статью во II т. сочинений Пушкина, изд.
Брокгауза-Эфрона) и новейшим исследователем А.А. Сиверсом (этюд «Семья
Ризнич« в XXXI-XXXII выпуске »Пушкин и его современники»; здесь
приведены данные, что И.С. Ризнич, образованный человек, был большим любителем
театра и Итальянской оперы).

По
поводу возгласа «фора» у театральной публики 20-х годов имеется
любопытная справка В.Ф. Одоевского в «Московском телеграфе», 1825, №
4, февраль: «Нельзя не отметить странного обыкновения, у нас
существующего: желание, чтобы актеры повторили понравившееся место, у нас
объявляется восклицанием форо, когда это слово совсем не означает повторения…
Слово ф о р о, или ф о р а, происходит от латинского foras… однозначущее с
нашими выражениями: ч р е з м е р у или в ы х о д я щ е е з а п р е д е л ы…
Следовательно, ф о р о по-русски значит только: п р е к р а с н о, н е с р а в
н е н н о, ибо произносят сие слово, желая вызвать актеров н е д л я п о в т о
р е н и я, н о и з ъ я в л е н и я б л а г о д а р н о с т и; желая же
заставить повторить, итальянцы и французы употребляют технический термин: bis;
предлагаем это слово и нашим любителям»24. Но предложение Одоевского не
прививалось долго; по крайней мере в одной повести Вельтмана (1835)
провинциальные зрители награждали актеров возгласом форо (см. сборник
«Старинная повесть», изд. 1929 г., стр. 289, 292); Белинский тоже по
поводу игры Асенковой в 1839 г. писал: «Каждый ее жест, каждое слово
возбуждали громкие и восторженные рукоплескания; куплеты встречаемы и
провожаемы были кликами «форо».

Сыны
Авзонии счастливой

Слегка
поют мотив игривый…

А
в з о н и я — Италия. Так у Овидия, Вергилия назывался весь полуостров Италии
по имени одного из латинских народов (авзоны); так же Италия именовалась в
поэтическом языке и современников Пушкина.

По
поводу строф, описывающих Одессу, К. Зеленецкий, живший там в 30-х годах, писал
в 1854 г.: «Описание Одессы, оставленное Пушкиным в его
«Онегине», чрезвычайно верно и дышит поэтическим впечатлением
действительности…

Я
б мог сказать: в Одессе грязной.

В
1824 г., даже позднее, разные места на одесских улицах, где можно было погрязнуть
по шею, были огораживаемы для предостережения пешеходов и экипажей. Особенно
топко было низменное место между лицеем и Казенным садом, место, по которому
Пушкину часто приходилось проходить от себя в дом графа [Воронцова].

Лишь
на ходулях пешеход

По
улице дерзает вброд.

В
то время многие дамы, да и мужчины во время грязи носили на ногах род котурнов,
так называемые галензи.

Но
уж дробит каменья молот.

С
первого же своего приезда в Одессу в 1823 г. М. С. Воронцов приказал мостить
улицы Одессы туземным известняком, по системе [английского инженера] Мак-Адама.

Еще
есть недостаток важный; 

Чего
б вы думали? — воды!

Потребны
тяжкие труды…

В
то время по улицам Одессы беспрестанно разъезжали водовозы с криком: воды,
воды!

Особенно,
когда вино

Без
пошлины привезено.

В
Одессе в то время много было греческих и молдавских вин.

Бывало,
пушка заревая

Лишь
только грянет с корабля —

с
брандвахты, которая каждой весной приходит в Одессу из Севастополя, чтобы
содержать караул между Практической и Карантинной гаванью, и уходит поздней
осенью.

С
крутого берега сбегая,

Уж
к морю отправляюсь я.

В
то время купальня помещалась у «Камней». Теперь камни срыты, сделана
набережная, а купальни перенесены под бульвар. К купальне ходили по крутой
прибрежной отлогости…

A
prima donna? а балет?

При
Пушкине на одесской сцене отличалась Каталани, сестра знаменитой певицы.

Толпа
на площадь побежала…

на
Театральную, вблизи которой жила тогда большая часть посетителей театра.

А
мы ревем речитатив.

Слова,
буквально верные в отношении ко многим из нашей немузыкальной молодежи».

Ср.
в письме М. П. Розберга (одесского литератора) от 5 декабря 1830 г. Пушкину:
«Надо вам сказать, что Одесса совсем уже не такова, как была при вас.
Правда, здесь та же пыль, хотя менее грязи; те же очаровательные звуки Россини
кипят и блещут в опере; те же славяне, греки, итальянцы, турки на улицах; тот
же Оттон; та же золотая луна по вечерам рисует светлый столб в ясном зеркале
моря, но мало жизни, действия…»

<Как
Цицероновы авгуры,

Мы
рассмеялися тишком…>

Насколько
Пушкин был начитан в античной литературе и как точно передавал
«анекдоты» в сочинениях античных писателей, подтверждает это
сравнение. У Цицерона в его сочинении «О гадании» (книга 2, глава 24)
Пушкин запомнил указание римского писателя: «Давно известно замечание
Катона (старшего), который удивлялся, что два авгура могут глядеть друг на
друга без смеха».

<Недолго
вместе мы бродили

По
берегам Эвксинских вод.>

Так
называлось у античных греков Черное море; Э в к с и н с к о е море — в переводе
на русский язык Г о с т е п р и и м н о е море.

<Судьбы
нас снова разлучили

[И
нам назначили] поход.

Онегин,
очень охлажденный, 

И
тем, что видел, насыщенный, 

Пустился
к невским берегам,

А
я от милых южных дам,

От
[жирных] устриц черноморских,

От
оперы, от темных лож

И
— слава богу — от вельмож,

Уехал
в тень лесов Тригорских,

В
далекий северный уезд.

И
был печален мой приезд.>

Пушкин
из Одессы уехал 30 июля 1824 г. (или 1 августа, согласно «Летописи жизни и
творчества», т. 1, с. 427. М.,1999. ¾ А.А.) и 9 августа прибыл в
село Михайловское (Псковской губернии, Опочецкого уезда). Здесь он попал,
помимо надзора местных властей светских и духовных, еще под специальное
наблюдение отца своего. Это привело к резким вспышкам и ссорам в семье,
закончившимся отъездом родителей и одиночеством поэта. «Затворник
опальный» нашел приют в Тригорском, имении П.А. Осиповой (находившемся
верстах в трех от Михайловского), в многочисленном женском обществе, в обществе
ее сына А. Н. Вульфа и товарища Вульфа — Н.М. Языкова, студентов Дерптского
университета.

<…>

<О,
где б судьба не назначала

Мне
безыменный уголок,

Где
б ни был я, куда б ни мчала

Она
смиренной мой челнок; 

Где
поздний мир мне б ни сулила,

Где
б ни ждала меня могила, —

Везде,
везде в душе моей

Благословлю
моих друзей.

Нет,
нет! Нигде не позабуду 

Их
милых, ласковых речей, — 

Вдали,
один, среди людей,

Воображать
я вечно буду

Вас,
тени прибережных ив,

Вас,
мир и сон Тригорских нив.

*

И
берег Сороти отлогий,

И
полосатые холмы,

И
в роще скрытые дороги,

И
дом, где пировали мы —

Приют,
сияньем Муз одетый,

Младым
Языковым воспетый,

Когда
из капища наук,

Являлся
он в наш сельский круг, —

И
нимфу Сороти прославил

И
огласил поля кругом

Очаровательным
стихом.

Но
там и я мой след оставил,

Там
ветру в дар, на темну ель

Повесил
звонкую свирель.

Ср.
в послании «П. А. Осиповой»:

Но
и вдали, в краю чужом, 

Я
буду мыслию всегдашней 

Бродить
Тригорского кругом,

В
лугах, у речки, над холмом,

В
саду под сенью лип домашней. 

Когда
померкнет ясный день, 

Одна
из глубины могильной 

Так
иногда в родную сень 

Летит
тоскующая тень 

На
милых бросить взор умильный.

(Село
Михайловское, 25 июня 1825 г.)

С
о р о т ь — река в том пушкинском уголке б. Опочецкого уезда Псковской губ.,
где были имения Михайловское, Тригорское, воспетые поэтом. Языков в 1826 г.
посвятил П.А. Осиповой стихотворение «Тригорское», в котором
находятся, между прочим, следующие строки: 

В
стране, где Сороть голубая,

Подруга
зеркальных озер, 

Разнообразно,
между гор, 

Свои
изгибы расстилая, 

Водами
ясными поит 

Поля,
украшенные нивой, — 

Там,
у раздолья, горделиво

Гора
трехолмная стоит; 

На
той горе, среди лощины, 

Перед
лазоревым прудом, 

Белеется
веселый дом, 

И
сада темные куртины 

Село
и пажити кругом.

Приют
свободного поэта, 

Не
побежденного судьбой, 

Благоговею
пред тобой,

И,
дар божественного света, 

Краса
и радость лучших лет, 

Моя
надежда и забава,

Моя
любовь и честь и слава, 

Мои
стихи — тебе привет.

……………………………

Туда,
туда, друзья мои!

На
скат горы, на брег зеленый,

Где
дремлют Сороти студеной

Гостеприимные
струи;

Где
под кустарником тенистым

Дугою
выдалась она

По
глади выгнутого дна,

Песком
усыпанной сребристым.

Одежду
прочь! Перед челом

Протянем
руки удалые

И
бух! — блистательным дождем

Взлетают
брызги водяные.

Какая
сильная волна!

Какая
свежесть и прохлада!

Как
сладострастна, как нежна

Меня
обнявшая Наяда.

Дышу
вольнее, светел взор,

В
холодной неге оживаю,

И
бодр и весел выбегаю

Травы
на бархатный ковер.

Что
восхитительнее, краше

Свободных,
дружеских бесед,

Когда
за пенистою чашей

С
поэтом говорит поэт.

Жрецы
высокого искусства,

Пророки
воли божества, —

Как
независимы их чувства,

Как
полновесны их слова!

Как
быстро мыслью вдохновенной,

Мечты
на радужных крылах,

Они
летают по вселенной 

В
былых и будущих веках!

Прекрасно
радуясь, играя,

Надежды
смелые кипят,

И
грудь трепещет молодая,

И
гордый вспыхивает взгляд.

Певец
Руслана и Людмилы,

Была
счастливая пора,

Когда
так веселы, так милы

Неслися
наши вечера.

Там,
на горе, под мирным кровом

Старейшин
сада вековых,

На
дерне мягком и шелковом,

В
виду окрестностей живых…