Н.Н. Мисюров, Омский государственный университет,
кафедра русской и зарубежной литературы
Дядюшка-поэт,
желанный гость лучших домов «допожарной» Москвы, модник и любимец
женщин, образованный любитель праздности и раб собственной барской лени, —
таков был наставник юного Пушкина на Парнасе, воображаемой горе муз и райских
кущ литературного досуга. Современники были к нему неравнодушны. Одни уверяли,
что сочинения его «принадлежат славе», другие язвили по поводу его
дендизма: «Парижем от него так и веяло… В простодушном самохвальстве
давал он дамам обнюхивать свою голову». Но этот изысканный карамзинист,
друг всех друзей на свете, галантный собеседник и дамский любезник был автором
неприличнейшей скандальной поэмы…
Распрощавщись
с «осьмнадцатым» столетием — воспоминиями о петровских реформах и
дикостях бироновщины, с героями придворных утех Елисаветы Петровны и богатырями
матушки Екатерины, философической пагубой вольтерьянства и блистательным
театром «дворянского зерцала» — русская культура вступала в свой
грядущий золотой век … Смерть плешивого и курносого Великого Магистра
Мальтийского Ордена восприняли как милосердие Провидения: страхи целой России
перед самодержавным идиотизмом Павла окончились. Запутанным обстоятельствам
насильственной кончины императора на радостях не придали значения — постыдное
холопство уже так укоренилось в русском характере, что бесцеремонное свержение
вчерашних кумиров сделается для нас на два века вперед чем- то вроде
национальной забавы…
Престол
занял старший сын, любезнейший молодой человек, выученик масонов, мечтавший как
можно скорее осчастливить плодами европейского Просвещения вверенную ему Богом
и судьбой державу. «Дней Александровых прекрасное начало» — такую
поэтическую формулу эпохи обронит Пушкин, племянник более знаменитого тогда
дяди (едва заметная ирония — след разочарования в ожиданиях общества). Муштра,
ружейные артикулы, уставы и мундирная жизнь пугавшей великосветскую толпу
Гатчины сменились благопристойными парковыми досугами Царского Села, балами,
прогулками у прудов (где утопилась карамзинская Бедная Лиза — изумились
приятному открытию, что и крестьянки любить умеют!), непременным предобеденным
чтением tete-a-tete в укромных гротах на английский манер и китайских беседках,
похвальным увлечением всего двора изящными искусствами.
Опыты
в стихах и прозе сделались всеобщим пристрастием, но поэзия оказалась наимодной
среди всех других наслаждений образованного вкуса и восторжествовала.
Стихотворцев хватало с избытком. Фортуна к иным бывала злодейкой-мачехой, славу
добывать приходилось в жестоких журнальных баталиях. Воевали с обидами, до
упаду, инвалиды выбывали с Парнаса прямехонько в «Дом сумасшедших»
(один из поэтов, А. Воейков, породнившийся с В. Жуковским, друг
«арзамасцев», сочинял месяц за месяцем бесконечную сатиру, героями
коей оказывались очередные проигравшие соперники), иные несчастные пииты, раз и
навсегда посрамленные литературными оппонентами, канув бесследно в Лету, более
не появлялись на страницах альманахов и в светских салонах…
Василия
Львовича Пушкина судьба хранила… Забавный щеголь и герой светских анекдотов,
дамский угодник, остроумец и весельчак, приятнейший собеседник, прирожденный
артист-декламатор (чтение вслух и импровизации на литературные темы были в
моде!), завзятый театрал и кумир закулисной жизни, почитатель хорошеньких
актрисок и товарищ в загульных «подвигах» гениев русской сцены. Он
страстный библиофил, чьим книжным собранием восхищались умники обеих столиц, не
менее страстный барин-хлебосол, чьим московским приемам дивились гастрономы и
поклонники Бахуса. Он водил дружбу с Карамзиным, певцом Бедной Лизы, и
Жуковским, поэтическим «дядькой» всех чертей и ведьм, князем Вяземским,
рожденным крестьянкой, и бароном Дельвигом, наследником старинного рыцарского
рода. В доме его бывали Денис Давыдов, героей из героев и гуляка из гуляк, и
Адам Мицкевич, литовец по крови, поляк по духу, поэт по призванию. Что же до
недоброжелателей и врагов, то их у него не было!
Род
Пушкиных обилен фамильными связями и известен с допетровских времен и в высшем
обществе, и в поместных дворянских кругах; бывали среди них и бояре, и графы.
Наш герой родился в семье отставного полковника-артиллериста и безвылазно
живущего в Москве помещика Льва Пушкина в 1766 г.; дедушка будущего творца
«Евгения Онегина» был человеком далеко не бедным и сумел дать детям
своим прекрасное домашнее образование.
В
1791 г. Василий и Сергей явились на службу в Измайловский полк, с малолетства
записанные, как было принято в те времена, в доблестные гвардейцы. Александр
Пушкин в «Капитанской дочке» посмеется потом над этой привычкой
чадолюбивых русских дворян простодушным обманом облегчать государеву службу
отпрыскам: «Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в
Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего
родственника».
Хоть
и устраивались жестокие сражения на обширном театре военных действий — доброй
половине Европы от Брауншвейга до Измаила, Василий Пушкин ревностно осваивал
поэтическое поприще, невзирая на тяготы военной службы. В 1793 г. будущий
«дедушка» Крылов, а пока издатель и комедиограф, в своем журнале
«Санкт-Петербургский Меркурий» опубликует первые стихотворные опусы
Василия Львовича. Да, не ходил он с непобедимым фельдмаршалом и князем
Италийским Суворовым через Альпы, не гонялся за польскими конфедератами под
Гродно под водительством храброго генерала Михельсона! Каждому свое: рожденный
поэтом не умеет носить ружье, владеть мастерски саблей и оборонять отечество,
заметил один немецкий юноша-романтик — Вильгельм Ваккенродер — как раз в это же
бурное и суровое время. Это только Гаврила Державин и в седле со шпагой, и за
столом с ложкой, и на придворном куртаге, и у конторки с пером в руках
одинаково хорошо смотрелся…
Поэтические
досуги измайловца-сентименталиста имели успех. Сатиры на господ скотининых и
глупомотовых, равно как и чувствительные «пиески», а также застольная
анакреотика были замечены читающим столичным обществом. В 1797 г. Василий
Львович решил не искушать фортуны и вышел в отставку, поселившись в Москве —
подалее от глаз императора Павла. Он прибился к тихой семейной гавани,
женившись на известной красавице Капитолине Вышеславцевой. Однако скоро
разразилась буря: разгневанная супруга потребовала от Священного Синода
расторжения брака, уличая мужа в «прелюбодеянии с вольноотпущенной девкой
Аграфеной дочерью Ивановой». Хороша поди была сия девка, на чьи ласки
променял Василий Львович спокойствие и счастие семейное — судился он аж до 1806
г.! Церковный суд наказал его обетом безбрачия (недолго печалился
«любезник» — соединил вскоре жизнь свою навеки с московской купчихой
Ворожейкиной, она нарожала ему детишек, а он хлопотал о передаче собственной доли
памятного всем нам села Болдино в обеспечение будущности
«воспитанников», ибо законными детьми их не признавали)…
Избавившись
от объятий ревнивой жены и оставив разлюбезную девицу Аграфену, Василий Львович
отправился путешествовать — мир посмотреть и себя показать. И то, и другое
удалось ему, баловню судьбы!.. Сентиментальное путешествие чувствительного
наблюдателя с добрым сердцем и острым умом в духе Лоренса Стерна и не понявшего
его иронии обличителя Радищева все еще было модным modus vivendi: добрейший
Карамзин в «Письмах русского путешественника» умудрится даже
французскую революцию описать в стернианских категориях, и славный племянник
Василия Львовича отдаст дань этому «юмористическому» жанру в своем
«Путешествии из Москвы в Петербург» — как бы навыворот, пародируя
«запретную» книгу и полемизируя с предшественником…
Германские
земли, туманный Альбион (в континентальную блокаду Наполеоном взятая Англия) и,
конечно же, вожделенная для всех путешествующих русских дворян Франция. Он не
только осмотрел Лувр, Политехническую школу, Дом инвалидов и Версальский парк,
но и удостоился приема у первого консула — Бонапарта. Будущий император
Наполеон сошелся с чудаковатым русским барином на театральных увлечениях: оба
преклонялись перед талантом знаменитейшего трагика Тальма, оба снисходительно
восприняли милое позерство друг друга (выбившийся в люди корсиканец еще был
демократичен в общении, а небогатый русский аристократ был обходителен и
отличался душевностью).
Знакомство
с властителем умов тогдашней Европы помогло Василию Львовичу пристроить в
престижном журнале «Mercur de France» свой перевод четырех русских
народных песен. Случай небывалый по тем временам! Галломания еще не перешла во
«французоедство», и всякая иная национальная культура безо всякого
сомнения почиталась младенческой в сравнении с французской. Два письма из
Берлина в духе «сентиментального путешествия» напечатаны были в
карамзинском «Вестнике Европы». Пришла желанная и заслуженная слава!
В
отечество Василий Львович вернулся во всем блеске заграничной моды, московские
дамы были от него без ума. Князь Вяземский язвительно сообщал: «Одет он
был с парижской иголочки с головы до ног; прическа a la Titus,
умащенная…» Пушкин-модник сделался героем литературных экспромтов и
светских шуток: «Все тропки знаю булевара, Все магазины новых мод…»
Пушкин-племянник не упустит случая подтрунить над дядюшкиными милыми
слабостями, осмелившись в шутливой поэме «Граф Нулин» наделить своего
забавного персонажа некоторыми чертами обожаемого старшего родственника:
«В Петрополь едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров,
плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулок a
jour…»
Щегольство,
слава Богу, не заслонило в нем увлеченного книжника и умнейшего рассказчика-
собеседника. А уж сколько поэтических новинок, иноземных и русских, знал он
наизусть и превосходно декламировал! Из-за границы вывез он не одни склянки с
помадой и духами, но и бесценную библиотеку: вместе с домашними книгами его
собрание оказалось одним из лучших в России — граф Бутурлин, сам книжник и
богач, завидовал страшно! …Поскольку родители Сашеньки Пушкина воспитанием
будущего русского гения почти не занимались, а библиотека папеньки состояла
большей частью из французских «шедевров» игривого направления, то
можно догадаться, что библиотека дяди и дядюшкино попечение спасли для потомков
«мальчика резвого и кудрявого» (не забудем, что в Царскосельский
Лицей пристроит племянника именно Василий Львович, благодаря своей популярности
в придворных кругах и личному знакомству с вдовствующей
императрицей-матерью)…
Редкая
столичная, равно как и уездная барышни, не имели в своих альбомах стишков
Василия Львовича. Добропорядочные отцы семейств из провинции, столпы
московского барства, важные чиновники Северной Пальмиры — все знали его басни
(басенный обширный труд Крылова едва только был начат первой книгой, а басенный
талант Дмитриева явно иссякал — вечно остроумить и воспитывать шутя мало кому
удавалось!).
Редкий
гарнизонный прапорщик и тем более гвардейский повеса не имели потаенного
списочка его скандально-прелестной поэмы «Опасный сосед»! Вот уж где
развернулся талант Василия Львовича! Один из мемуаристов изумленно записывал,
что Пушкин превзошел самого себя, ибо поэма с рискованным сюжетом (некто Буянов
ведет повествователя к публичным девкам и устраивает там спьяну
герои-комическую потасовку, описанную слогом Гомера!) не оскорбила ничей слух,
всем понравилась: «…заставила самых строгих людей улыбаться
соблазнительным сценам, с неимоверной живостью рассказа, однако же с некоторою
пристойностью им изображенным». Друг Василия Львовича, поэт Батюшков
восклицал: «Вот стихи! Какая быстрота, какое движение!..»
И
выбор предмета, и слог и впрямь могли изумить хоть кого: «Что прибыли,
друзья, пред вами запираться! Я все перескажу: Буянов, мой сосед, Имение свое
проживший в восемь лет С цыганками, с блядями, в трактирах с плясунами, Пришел
ко мне вчера с небритыми усами, Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком,
Пришел, — и понесло повсюду кабаком…» Столь пикантного сюжета фривольная
поэма распространялась, разумеется, в списках. А то нам все твердили, что
переписывались ночью при свече только революционные вирши масонов-декабристов
Рылеева с Пестелем. Не уж, читающая Россия многое что любила! Василий Львович
не притворничал и не обижался даже на «пиратское» мюнхенское издание
1815 г. — слава ему льстила, и он признавался, что считает «Опасного
соседа» лучшим своим творением. Почитайте-ка, насладитесь шутливым эпосом
об обычных и за двести лет не переменившихся досугах русского человека!..
Когда
в 1812 г. в покинутую Москву входили французы, Василий Львович едва успел
выехать, с врагами и мародерами он не желал общаться на их галантном
французском языке (многие тогда в высшем обществе вдруг заговорили на родном
наречии, кто из патриотизма, а кто с перепугу вспомнили о своей русскости). В
огне злополучного московского пожара погибло все нажитое имущество, сгорела
бесценная библиотека, растерялись-разошлись по друзьям рукописи его сочинений.
Он не унывал, хотя в Нижнем Новгороде страшно бедствовал, поселившись в простой
мужицкой избе и не имея даже шубы в лютую русскую зиму. Василий Львович
продолжал писать — патриотические стихи, предрекал Наполеону, «гордящемуся
на стенах древнего Кремля», бесславный исход из России. Однако и на каламбуры
его хватало по-прежнему, острил и комически подыгрывал чувствительным вкусам
дам, с мужчинами «спорил до слез о преимуществах французской
словесности« (отделяя »нашествие двунадесяти языков» и
бесчинства оголодавшей и отчаявшейся в ожидании справедливого возмездия
французской орды в Первопрестольной от несомненных заслуг французской культуры
перед целым миром).
Он
вернулся домой тотчас же по изгнанию врага: «Москва красуется бедствиями
своими и на нее должны обращаться взоры всей Европы». Василий Львович
деятельнейшим образом участвовал в становлении московского Благородного
собрания, хлопотал о других, писал стихи и журнальные памфлеты. В знаменитых
битвах сторонников адмирала Шишкова, литературного «старовера», и
сторонников Карамзина с его почти домашним сообществом «Зеленая
лампа» Пушкин-дядя был по одну сторону с Пушкиным-племянником.
Отношения
меж «братьями по Аполлону» были удивительными, младший боготворил
наставника и соперника: «Я не совсем еще рассудок потерял, От рифм
бахических шатаясь на Пегасе. Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад, Нет, нет,
вы мне совсем не брат, Вы дядя мой и на Парнасе…» Василий Львович же
справедливо полагал, что рано или поздно их обожаемый «Сверчок»
сделается первым среди них: «Желания твои сходны с моими; я истинно желаю,
чтобы непокойные стихотворцы оставили нас в покое. Это случиться может только
после дождичка в четверг. Я хотел было отвечать на твое письмо стихами, но с
некоторых пор Муза моя стала очень ленива… Мы от тебя многого
ожидаем…»
В
письмах к «любезнейшим» друзьям и близким из многочисленной родни
Василий Львович все чаще честно признавался, что вдохновение его
«тормошить надобно, чтоб вышло что-нибудь путное»; просьбы о каких-то
башмачках для Аннушки, жалобы о непривезенном, но обещанном кем-то табаке,
сетования на нарушения заведенных правил Аглинского клуба при очередном
баллотировании старшин и сплетни о шумных карточных проигрышах, страстях вокруг
приданого какой-нибудь именитой невесты все больше заслоняют в его переписке
разборы литературных новинок, рассуждения о ходе отечественной словесности. Но
христианский оптимизм не покидает его доброй натуры: «Желаю, чтоб все мы
воскресли к новым радостям и новым удовольствиям!»
Хлопотами
друзей и при поддержке подписчиков вышло в 1822 г. почти полное издание его
сочинений — «Стихотворения Василия Пушкина» (разумеется, без
скандальной поэмы!). Он и в в 1820-е гг. по-прежнему жил литературой, сочинял,
отвечал на дружеские послания и колкие эпиграммы недругов его друзей, печатался
по преимуществу в «Дамском журнале» и «Литературном
музеуме», все чаще воспринимали его как талантливого дядю гениального
племянника… Незадолго перед кончиной он отправил ему,
«поэту-чародею», скромный поэтический подарок — стихотворный памфлет
против еще одного придирчивого критика (Н. Полевому за несправедливые нападки
на пушкинское послание «К вельможе» досталось изрядно!).
«Бедный
дядя Василий! — описывал сам Пушкин последние часы и слова несчастного, на
смертном одре восклицавшего: «как скучны статьи Катенина!» — Вот, что
значит умереть честным воином, на щите, с боевым кликом на устах!» Князь
П. Вяземский назвал это «лебединой песнью литератора старых времен, т.е.
литератора прежде всего и выше всего». В начале тихого московского бабьего
лета 1830 г. «Нестора Арзамаса, в боях воспитанного поэта» и
«опасного для певцов соседа» («на страшной высоте Парнаса»)
погребли на смиренном кладбище Донского монастыря… «Тот вечно молод, кто
поет», — написал ему однажды К. Батюшков; почти семидесятилетний любимый
дядя и добрый, бескорыстный как поэтический соперник наставник был для
Александра Пушкина воистину «парнасским отцом» и столь жизнелюбивым,
вечно молодым «братом по Аполлону».
Список литературы
Пушкин
В. Л. Стихи. Проза. Письма / Сост., вст. ст., примеч. Н.И. Михайловой. М.,
1989.
Пушкин
А.С. Полн. собр. соч. / Изд. АН СССР. 3-е изд. М., 1962-1966. Т.1-3, 4, 10.
Батюшков
К.Н. Опыты в стихах и прозе / Изд. подг. И.М. Семенко. М., 1977.
Вяземский
П.А. Записные книжки / (Лит. памятники). М., 1963.
Вацуро
В.Э. Из истории литературного быта пушкинской поры. М., 1989.
Кунин
В.В. Библиофилы пушкинской поры. М., 1979.
Масон
Ш. Секретные записки о России / Пер. с фр.; Вст. ст. Е.Э. Ляминой. М., 1996.
Михайлова
Н.И. «Парнасский мой отец». М., 1983.
