В.В.
Соломонова, Омский государственный университет, кафедра русской и зарубежной
литературы 

Общеизвестно,
что многие критики разных мастей выносили нелицеприятные приговоры Пушкину.
«Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностию, такою славою при
жизни и ни один не был так жестоко оскорбляем» [1], — писал В. Белинский в
1834 году в статье «Литературные мечтания». Данный факт обычно
объясняется тем, что критика того времени, романтическая в своей основе, как и
романтическое художественное сознание эпохи в целом, не поспевали за
поэтическим бегом Пушкина. Пожалуй, наиболее резкие выпады против Пушкина
приписываются Белинскому, который объявил о «падении таланта» поэта и
конце пушкинского периода русской литературы уже в своей первой статье:
«Тридцатым годом внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и
сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние» [Т.1. C. 87]. Белинского обычно
«оправдывают» тем, что в своих суждениях он был скован сначала
принципами романтической эстетики и критики, затем догмами идеалистической
философии Фихте-Шеллинга, наконец идеей «разумной действительности»
Гегеля, которой в конце 30-х начале 40-х годов увлекался в чрезвычайной
степени. В общих чертах это, видимо, так и обстояло, на что указывают и
юношеские статьи Белинского 1834-1836 годов. Но если безоговорочно согласиться
с такой точкой зрения, то тогда невозможно объяснить, как же он пришел к высочайшей
оценке Пушкина в цикле статей о нем 1843-1846 годов, работать над которым,
очевидно, и начал как раз в конце 30-х. 

Обычно
(и это правильно!) выводы о духовной и творческой эволюции Белинского делаются
на основании его статей, но мы располагаем еще одним незаменимым источником для
изучения становления и развития его как литературного критика: эпистолярным
наследием. Именно обращение к письмам Белинского конца 20 — 30-х годов
позволяет углубить и конкретизировать наши представления о различных стадиях в
отношении «центральной фигуры» эпохи к «солнцу русской
поэзии». Кроме того, необходимо учитывать, что письма Белинского
рассматриваемого периода являются, по существу, не столько дополнительным,
сколько основным документом, достоверно отразившим «состояние духа»
критика. Ведь его первая статья появилась только в 1834 году, а после закрытия
журнала «Телескоп» за напечатание «Философических писем»
П.Я. Чаадаева в октябре 1836 года Белинский перестал печататься вообще на целых
полтора года. И письма этого времени приобрели характер бесценного документа.
Но они, на наш взгляд, в любые периоды жизни Белинского имеют своего рода
преимущество над его печатными работами как «движущаяся раскрытая
исповедь» (выражение А.И. Герцена). В них более свободно, конкретно и
«внутренне» отражались подчас скрытые в подцензурных статьях симпатии
и антипатии Белинского, фиксировались моменты его особой сосредоточенности на
той или иной проблеме. Мы думаем, что именно письма в некоторые особые периоды
жизни Белинского (а таким стало начало его критической деятельности) даже в
большей степени, чем журнальные статьи, отражали весь напряженный характер его
страстной натуры, что и сделало их незаменимым «пособием» при
изучении творческой и человеческой судьбы критика. 

Если
в печатных работах он, что естественно, стремился быть последовательным в своих
суждениях и оценках, не противоречить резко тому, что им было написано и
опубликовано ранее, то в дружеской переписке можно было высказываться более
свободно, намного откровенней, поэтому в письмах ярче, резче (и, конечно,
быстрее) проявлялись даже небольшие изменения в его сознании. Это в полной мере
относится и к оценке Белинским творчества Пушкина. Письма отразили его
«путь» к Пушкину, начиная от первых студенческих лет и заканчивая
отзывами на посмертные издания великого поэта. 

Во
время учебы в Императорском Московском университете (1829-1832) в письмах к
родным в г. Чембар Пензенской губернии (особенно к брату Константину) Белинский
неоднократно цитирует «Евгения Онегина» и «Кавказского
пленника« Пушкина. В родительском доме он впервые »услышал»
поэта, вспоминая в «Литературных мечтаниях» об этом событии так:
«Я помню это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши
уездного городка, в летние дни, из растворенных окон неслись по воздуху эти
звуки, подобные шуму волн или журчанию ручья» [I. C. 72]. Став студентом
словесного отделения, Белинский в особые тетради записывает понравившиеся
стихи. Сначала он отдавал предпочтение «чувствительности» предромантизма,
поэтому «плакал, читая »Бедную Лизу« и »Марьину рощу»,
и вменял себе в священнейшую обязанность бродить по полям при томном свете
луны, с понурым лицом á la Эраст Чертополохов» [I. C. 251]. Будучи
учеником Чембарского уездного училища, Белинский и сам начал писать стихи и
даже «почитал себя опасным соперником Жуковского». Несомненно, что он
следил за выходом в свет каждого нового стихотворения Пушкина и что в
значительной степени именно Пушкин способствовал пробуждению его критического
чутья. 

Для
Белинского-студента Пушкин прежде всего романтик. В духе времени — неприятие
классицизма и восторженное отношение к романтизму. Описывая родителям
университетскую библиотеку, Белинский упоминает о стоящих там бюстах великих
людей, сожалея, что между такими «гениями», как Ломоносов, Державин и
Карамзин, стоят бюсты «площадного Сумарокова, холодного, напыщенного и
сухого Хераскова» [I. C. 20]. В Ломоносове и Державине Белинский, что
очевидно, ценит в данном случае не классицистов, а предшественников новой
романтической поэзии. В этот период страстного увлечения романтизмом цель
художества он видит в том, чтобы доставлять душе образованного человека
«те чистые, небесные удовольствия, те возвышенные, благородные
впечатления, которые только может доставлять: все высокое, все изящное»
[Т. 2. C. 21]. «Чистые, небесные удовольствия, возвышенные, благородные
впечатления» он и находит в бессмертных творениях Жуковского и Пушкина. 

Но,
что любопытно, в письмах Белинского студенческих лет даже не упоминается о
драме «Борис Годунов» и других произведениях Пушкина, напечатанных в
начале 30-х годов, которые «не укладывались» в его романтические
представления об истинной художественности. Но зато в 1831 году Белинский пишет
и публикует в газете «Листок» маленькую заметку на анонимный разбор
трагедии Пушкина, тем самым по существу вступив в литературную полемику (первую
в своей жизни), начавшуюся еще в 1827 году сразу после публикации отдельных
отрывков из «Бориса Годунова». Особенно широкий размах и ожесточенный
характер полемика приобрела именно в 1831 году после выхода отдельного издания
трагедии. 

В
заметке Белинского нет да и не могло быть анализа произведения, но она
представляет интерес не только как свидетельство смелости будущего
«неистового Виссариона». Да, только еще собираясь вступить на поприще
литературного критика, совершенно неизвестный в литературных кругах,
юноша-Белинский не побоялся выступить против известных критиков и журналов,
отозвавшихся о трагедии Пушкина «с непристойною бранью». 

О
самом знаменитом — г. Надоумко (псевдоним Н. Надеждина) — Белинский написал,
что тот «любит плавать против воды» [I. C. 18]. Гораздо важнее
отметить не столько смелость Белинского, сколько его осведомленность во всех
перипетиях литературных споров того времени вокруг Пушкина. Из его заметки
видно, что он знал все отзывы, все точки зрения и по существу примкнул к
немногочисленным хвалебным суждениям (Д. Веневитинова, А. Дельвига, И.
Киреевского). Начинающий критик высказывает безоговорочную симпатию к своему
великому современнику и его бессмертной драме, назвав рецензируемый
«Разговор» о ней «школярной болтовней». 

Оценить
в полной мере смелость и важность поступка Белинского можно только тогда, когда
мы будем представлять во всех подробностях ситуацию, сложившуюся вокруг
«Бориса Годунова», что достойно стать предметом отдельной статьи.
Пока же нам важно подчеркнуть тот факт, что именно Белинский выступил в защиту
поэта против маститых критиков, «недоумевающих» по поводу Пушкина
начала 30-х годов. Так, Н. Надеждин, признанный авторитет, издатель и редактор
«Телескопа», советовал Пушкину «разбайрониться» и
«сжечь Годунова» (как и многие, он видел в Пушкине русского
подражателя Байрона). Правда, Надеждин изменит свое мнение, как только прочтет
«всего Бориса», но приведенное высказывание задаст тон полемике, в
известной степени определит общее мнение. Другой маститый критик Н. Полевой,
издатель и редактор журнала «Московский телеграф» [3], выразит
солидарность с Надеждиным, оценив в целом трагедию Пушкина как «великое
явление нашей словесности, шаг в настоящей р о м а н т и ч е с к о й драме
(разрядка моя. — В.С.). Полевой тоже обвинил Пушкина в подражательности, но
Карамзину («Пушкин рабски влекся по следам Карамзина в обзоре
событий»). Вопреки таким авторитетным мнениям, Белинский же делает вывод
(пока, видимо, чисто интуитивно), что к «Борису Годунову» нельзя
подходить с какой-то одной меркой, если даже это мерка всеми признанного
романтизма. Поэтому, разделив всех рецензентов Пушкина на
«классиков», «романтиков» и «людей умеренных»,
юноша Белинский не примкнул ни к одной из партий. Но зато отрадным явлением он
счел отзыв «Телескопа» (имеется в виду вторая статья Надеждина о
трагедии Пушкина с подзаголовком «Беседа старых знакомцев», где в
форме спора автора с романтиком Тленским воспроизводились толки вокруг нее).
Стоит предположить: Белинскому особенно импонировало утверждение, что как
только Пушкину «вздумалось переменить тон, так и перестали узнавать его!
Вот … разгадка холодности, с которою встречен Годунов! Он т е п е р ь г у д и
т, а не щ е б е ч е т (разрядка моя. — В.С.). Поэт только переменил голос, а
вам чудится, что он спал с голоса» [4]. 

По
существу, молодой критик оказался солидарным с самым объективным отзывом о
трагедии Пушкина, принадлежавшим И.В. Киреевскому. Его статья «Обозрение
русской литературы за 1831 год» была опубликована в следующем 1832 году.
Если Белинский ее прочитал (а разве могло быть по-другому!), то можно себе
представить, как он радовался, найдя в ней «свои» мысли, с каким
восторгом воспринял выпады автора против тогдашней критики, которая так любила
смотреть на литературу «сквозь чужие очки иностранных систем». И.
Киреевский призывал критиков забыть на время «и Шекспира, и Шлегеля, и все
теории трагедий« и посмотреть на »Бориса Годунова» глазами, не
предубежденными системою«. »Чтобы оценить Годунова, как его создал
Пушкин, надобно отказаться от многих ученых и школьных предрассудков» [5],
— эти слова И. Киреевского можно считать своеобразным завещанием для
последующей критики. Именно отказавшись «от предрассудков», и Белинский
в своем знаменитом цикле статей о Пушкине сумеет оценить по достоинству талант
и славу великого поэта. Однако и в начале своего пути он оказался на высоте
положения, хотя, к сожалению, всех стереотипов в критике того времени
преодолеть не смог. Пушкин остается для него «романтиком» в
превосходной степени, он приветствует его романтическую свободу в творчестве,
то, что Пушкин «не натягивался, был всегда истинен и искренен в своих
чувствах, творил для своих идей свои формы: вот его романтизм» [1, 69]. Примечательно,
что в своей первой статье «Литературные мечтания» начинающий критик с
большой иронией отзывается об уже отживающих свой век старых эстетических
школах: «Только разве в каком-нибудь Дагестане можно еще с важностию
рассуждать об этих почивших страдальцах — классицизме и романтизме» [I. C.
67]. Но другая эстетическая система только еще складывается и художественной
традицией станет позднее, а пока и сам Белинский не знает, с каким эталоном
подходить к оценке Пушкина 30-х годов. Поэтому он назовет «Бориса
Годунова« »последним подвигом» поэта, категорично заявив в
«Литературных мечтаниях», что «теперь мы не узнаем Пушкина: он
умер или, может быть, только обмер на время» [I. C. 73]. Заметим, кстати,
что в то же время и буквально на той же странице статьи Белинский пишет
следующее: «И однако ж не будем слишком поспешны и опрометчивы в наших
заключениях, предоставив времени решить этот запутанный вопрос. О Пушкине
судить нелегко» [I. C. 73].Белинский просто не знал, как оценить сказки
Пушкина, его поэмы 30-х годов, а особенно «Повести Белкина», какие
критерии здесь возможны. Он повторит мысль о «закате таланта» поэта в
рецензии на издание его стихотворений в 1835 году [II. C. 82], найдя в
некоторых из них «одно уменье владеть языком и рифмою» вместо пламенного
и глубокого чувства. На доказательстве «охлаждения чувства» поэта
построена вся рецензия Белинского на «Повести Белкина», названные им
не художественными созданиями, а просто сказками и побасенками, от которых не
может «закипеть кровь» романтического, пылкого юноши, «не
засверкают очи его огнем восторга, они не будут тревожить его сна — нет — после
них можно задать лихую высыпку» [I. C. 139-140]. Конечно, резкости этой
оценки не смягчает даже признание критика, что «постепенная возвышенность
гения необходимо сопряжена с «постепенным охлаждением чувства», что
«спокойствие называется зрелостью, возмужалостью таланта» [I. C.
139]. Но из этого признания следует, что он и в этот период не сомневался в
гениальности Пушкина, что обычно забывают отметить ревнители поэта, предъявляя
счет Белинскому. 

Смерть
Пушкина потрясла Белинского. Это потрясение отразилось в письмах 1837 года, где
он вновь и вновь обращается к его личности и творчеству, задавая в одном из них
вопрос: «Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?» [XI. C.
129]. В этом вопросе прежде всего слышится упрек самому себе и желание
объяснить закат славы поэта не «падением» таланта, а тем, что его
«худо понимали». В письмах 1837 года мы не найдем отрицательных
оценок Пушкина, их не будет и в дальнейших статьях критика. Письма отразили
очень сложный процесс освобождения Белинского от очень многих ложных идей и
догм. Вообще 1837 год в его жизни является периодом, который по емкости
пережитого, осмысленного, преодоленного, достигнутого может быть приравнен к
большому временному промежутку, а письма являются, как мы уже отмечали,
единственным документом для изучения развития критика в это время. 

Особенно
много и часто Белинский размышляет о Пушкине в письмах из Пятигорска, где летом
1837 года он находится на лечении. Из письма К.С. Аксакову от 21 июня мы
узнаем, что Белинский «имел при себе всего Пушкина, до последней
строчки» [XI. C. 132]. Вероятно, этот факт не случаен: Белинский хотел
неторопливо прочитать все, написанное Пушкиным, осмыслить его творчество в
целостности, единстве. Плоды такого чтения не заставили себя долго ждать, и к
М. Бакунину уже через некоторое время Белинский напишет: «Все, что ни
читал я, — отозвалось во мне. Пушкин предстал мне в новом свете, как будто я
его прочел в первый раз (выделено мною. — В.С.) [XI. C. 178]. В дальнейшем,
посвящая Мишеля (так звали М. Бакунина в кружке Н. Станкевича) в свои планы,
Белинский сообщает ему, что скоро собирается приняться за большую статью о
Пушкине, которая должна стать лучшей из всего, им написанного. Замысел такой
статьи был частично реализован в обзоре посмертных публикаций произведений
Пушкина, открывавшем «Литературную хронику» «Московского
наблюдателя» за 1838 год. Обзор начинался со знаменательного высказывания,
что период «падения таланта» Пушкина был «мнимым» и вообще
существовал только «для близорукого прекраснодушия», которое любит
мерить действительность своим «фальшивым аршином и, осудивши поэта на
жизнь под соломенною кровлею, на берегу светлого ручейка, не хочет признавать
его поэтом на всяком другом месте» [II. C. 347]. Как видим, сам критик
готов теперь признать Пушкина «на всяком другом месте». Он уверился,
что «в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля». Ему
приходится признаться своему «просветленному» другу Мишелю, что он
«с наслаждением и несколько раз» перечел «Графа Нулина». И
это того «Нулина», о котором с таким негодованием писала тогдашняя
критика. Отметив волшебную живость рассказа и удивительное остроумие, Белинский
особо выделяет «грустное чувство», которое и в этой «шутке»
Пушкина, в этой «карикатуре» поражает чуткого читателя. «Какая
верная картина, какая смелая, широкая, размашистая кисть! Что за поэт этот
Пушкин!» — эти восклицания Белинского не нуждаются в особых комментариях.
Итак, как показывают письма Белинского 1837 года, он именно в это время,
задолго до начала работы над циклом статей о Пушкине, осудил свою прошлую
неспособность увидеть в его произведениях больше, чем только романтические
страсти. 

Более
того, Белинский, похоже, одним из первых разгадал великую миссию поэта, которую
сам Пушкин сформулировал в ставших хрестоматийными строчках: Любовь и тайная
свобода // Являли сердцу гимн простой, // И неподкупный голос мой // был эхо
русского народа«. В уже упоминавшейся нами »Литературной хронике»
критик обратит внимание читателя на те же «составляющие» творчества
Пушкина. Именно высокую простоту, согласие с собой и с миром, сердечное чувство
приемлемости жизни во всей ее полноте и истине увидит он в новом периоде
«высшей, просветленной художнической деятельности Пушкина, имея в виду его
творчество 30-х годов. Он часто использует в применении к Пушкину слово
«примирение», в котором советские литературоведы склонны были
находить доказательство увлечения Белинского идеей «разумной
действительности» Гегеля. Действительно, дух критика рвался на свободу из
отвлеченного мира. Он сам признавался М. Бакунину, что дух его «утомился
отвлеченностью и жаждал сближения с действительностью». В таком переходном
состоянии критик воспринял тезис Гегеля «все действительное разумно, все
разумное действительно» как выход и реальный способ сближения и изучения
«расейской действительности», не переставая считать, впрочем, эту
действительность «гнусной», «противной правам природы и человечества,
правам самого рассудка«. Конечно, такое »примирение» в известной
степени подтолкнуло Белинского и к переосмыслению Пушкина. Но в то же время его
статьи конца 30-х — начала 40-х, а особенно письма, дают нам возможность
говорить о самостоятельности выводов Белинского, прошедшего к этому времени
«через мучительный опыт внутренней жизни». «Чтобы постигнуть всю
глубину этих гениальных картин, разгадать вполне их таинственный смысл и войти
во всю полноту и светлозарность их могучей жизни, должно … выйти из борьбы прекраснодушия
в гармонию просветленного и примиренного с действительностью духа» [II. C.
349]. Такое «примирение» Белинский, думается, расценивал как
внутреннюю сосредоточенность, самодостаточность человека,
«самостоянье» по поэтической «терминологии» Пушкина. В
«Литературной хронике» 1838 года он по существу скажет о том, что
станет предметом размышлений и в цикле статей 1843-1846 годов. Критик особо
подчеркнет самобытность Пушкина и его русскость, отметив «благородные,
истинно русские чувствования» [II. C. 353]. С другой стороны, Белинский
напишет, что как поэт Пушкин принадлежит, без всякого сомнения, к мировым
гениям. «Аккорд неистощимой жизни и неисчерпаемой любви»…
«Последние стихи Пушкина — это волны бытия, проходящие перед упоенным
взором зрителя в спокойном величии»… Такого рода открытия Белинского и
сейчас могут восприниматься как самое живое и свежее слово о поэте. 

Широко
известно, что Белинский в цикле статей о Пушкине недооценил его прозу, особенно
«Капитанскую дочку». Очевидно, увлечение идеей насильственных
переворотов мешало ему воспринимать пугачевский бунт по-пушкински: как
национальную трагедию. Но художественность повести он еще в 1838 году не ставил
под сомнение («О, таких повестей еще никто не писал у нас … и только
один Гоголь умеет писать повести, еще более действительные, более конкретные,
более творческие — похвала, выше которой у нас нет похвал» [Т.2. C. 348].
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что твердой позиции у Белинского в
отношении «Капитанской дочки» не было, так что в 1840 году в письме
В. Боткину от назовет ее беллетристическим произведением, в котором много
поэзии, но художественность истинная пробивается только местами. 

Косвенным
подтверждением того, что уже ничто не мешало Белинскому объявить Пушкина
великим русским национальным поэтом задолго до начала работы над циклом статей
о нем, является его отношение в это время к Н. Надеждину. Отрицание Надеждиным
Пушкина в конце 30-х годов уже не имело никаких границ, и, не имея возможности
выступить против него печатно, в письмах Белинский дает волю своему негодованию
и бешенству. «Гадкими и подлыми недоумочными гаерствами» [Т. 11. C.
132] назовет он выпады Надеждина против Пушкина. «…плоско, безвкусно,
трактирно, кабацки. Что он написал о «Полтаве»! Поверишь ли, что в
этой критике он превзошел в недобросовестности самого Сенковского. <…>
Его можно опозорить, заклеймить, и только глупое состояние нашей журналистики
до 1831 года помогло этому человеку составить себе какой-то авторитет» [Т.
11. C. 131], — пишет он, например, К. Аксакову. Эта характеристика
Надеждина-критика и человека будет развернута Белинским в статьях [6]. Она
свидетельствует, насколько Белинский даже в этот тяжелый период сомнений стоял
выше не только той критики, но и того Белинского, каким он закончил свой творческий
путь, увлекшись теорией утопического социализма, идеей кровавых переворотов,
атеизмом. 

Итак,
привлечение к анализу эпистолярного наследия Белинского и сопоставление
материала писем с содержанием статей позволяют нам восстановить тот путь,
который уже к концу 30-х годов привел критика к полному осознанию высшего
периода творчества Пушкина, смыслом которого стало обретение
«самостоянья», «тайной свободы» и гармонии просветленного
Духа. И неким завещанием нам, далеким потомкам, воспринимаются написанные
Белинским сразу после смерти Пушкина слова: «Всякий образованный русский
должен иметь у себя всего Пушкина: иначе он не образованный и не русский»
[II. C. 384].

Список литературы

Белинский
В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: АН СССР, 1953-1959. Т. 1. С. 87. В
дальнейшем цитаты из сочинений Белинского даются по этому изданию с указанием в
тексте статьи тома и страницы. 

О
«Борисе Годунове», сочинении А. Пушкина // Разговор. 1831. 

Оплот
романтизма, выразивший запросы времени. «Мы по нему учились и по нему выучились»,
— скажет позднее Белинский. 

Русская
литература XIX века. Хрестоматия критических материалов. М., 1975. С. 169. 

Там
же. С. 170. 

См.,
например, статью Белинского о втором томе издания «Сто русских
литераторов« [V. C. 214] и седьмую статью из цикла »Сочинения
Александра Пушкина» [VII. C. 402].