Кобылины
вели свое происхождение от боярина Андрея Кобылы, родоначальника царской
династии Романовых. В имени Сухово-Кобылиных — Кобылинке, Мценского уезда,
Тульской губернии, сберегались семейные реликвии, свидетельствовавшие о том,
что предки писателя по отцовской линии играли значительную роль еще при дворе
Иоана Грозного. 

Четырнадцати
лет, как явствует из набросков плана задуманных, но так и не написанных
Сухово-Кобылиным воспоминаний, он пробовал свои силы в области поэзии и в
переводах с французского. Позднее, в Германии, «было написано несколько
стихотворений по-немецки, из которых одно было положено на музыку одним
товарищем по университету Гефштетером и напечатано было с музыкой в Гейдельберге».

Александр
Сухово-Кобылин в отрочестве и юности не избежал и общего для всей семьи
увлечения театром. В набросках плана мемуаров упомянуты «посещения оперы в
Москве», в детские годы. 

Когда
Александр, подростком и юношей, мог уже посещать московские театры, на сцене
Малого театра часто шли комедии Мольера, состоялись премьеры «Горе от
ума« и »Ревизора«, »Игроков« и »Женитьбы».
Будущий русский комедиограф рано приобщился к драматическому искусству. 

Окончив
Московский университет, А.В. Сухово-Кобылин «по желанию родителей выехал в
Германию в Гейдельбергский университет для дальнейших занятий по
философии». Четыре года (1838-1842) провел в Гейдельберге и Берлине, где
«увлекся гегелевской философией». Занятия философией всецело
поглощали тогда юного Сухово-Кобылина, и впоследствии он вспоминал, что вел
«совершенно уединенную и аскетическую жизнь» в Берлине. Он оказался в
числе тех «наших соотечественников», которые, по выражению А.И.
Герцена, «стояли в умилении… даже перед Вердером и Руге, этими великими
бездарностями гегелизма». Кстати, именно Карл Вердер читал в те годы
лекции в Берлине и, видимо, прямо был повинен в том увлечении гегельянством,
которое сопутствовало Сухово-Кобылину до последних лет его жизни. 

В
годы юности среди друзей Сухово-Кобылина были светские повесы князья Лев и
Сергей Гагарины, авантюрист, игрок и кутила Николай Голохвастов, граф
Строганов, князь Лобанов, князь Львов-Зембулатов, братья Черкасские и другие
отпрыски известных дворянских семейств, на разный манер прожигавшие жизнь.
Вместе с ними «блистал» в свете и Александр Сухово-Кобылин.
Сохранились сведения, что в 1834 году Сухово-Кобылин занял первое место в
скачках на приз охотников, что он посвящал много времени светским балам,
любовным похождениям. Он был очень красив; в его облике находили что-то
восточное: смуглый, с большими карими удлиненными глазами, высокого роста, с
горделивой осанкой. Не случайно Александр имел репутацию светского льва. В
одной из записей дневника, посвященных этой поре, прямо говорится: «Мое волокитство…»
Правда, Александр Сухово-Кобылин выделялся из круга «золотой
молодежи», с одной стороны, сравнительно меньшей обеспеченностью и
родовитостью, а с другой — склонностью к занятиям более серьезным. Время от
времени он заставлял себя «бороться против соблазна суеты сует»,
считал свои научные занятия «собственным сокровищем», всерьез
увлекался не только «волокитством», но и математикой, физикой и
философией, в то время как интересы остальных сводились к любовным связям, бретерству,
лошадям и нарядам. В его письмах проскальзывают такие, например, замечания:
«Если вы хотите судить о вещах по существу, то, прежде всего, надо
проститься с обществом, которое поставило себе за правило все судить
вкривь». 

У
Сухово-Кобылина до конца его дней висела над кроватью бледная пастель
французской работы в золоченой рамке. По свидетельству одного из его
собеседников, хорошенькая женщина в светло-русых локонах и с цветком в руке
глядела оттуда задумчиво и улыбалась загадочно-грустно. 

В
1841 году в Париже Сухово-Кобылин познакомился с молодой француженкой Луизой
Симон-Деманш. Ей было немногим больше двадцати лет и отличалась она
замечательной красотой. Через 60 лет сам Сухово-Кобылин рассказал об этой
встрече В.М. Дорошевичу, который тогда же изложил это воспоминание в печати.
«…Дело происходило при крепостном праве. В одном из парижских ресторанов
сидел молодой человек, богатый русский помещик А.В. Сухово-Кобылин, и допивал,
быть может, не первую бутылку шампанского. Он был в первый раз в Париже, не
имел никого знакомых, скучал. Вблизи сидели две француженки: старуха и молодая,
удивительной красоты, по-видимому, родственницы. Молодому скучающему помещику
пришла в голову мысль завязать знакомство. Он подошел с бокалом к их столу,
представился и после тысячи извинений предложил тост: «Позвольте мне,
чужестранцу, в вашем лице предложить тост за французских женщин». В то
«отжитое время» «русские бояре» имели репутацию. Тост был
принят благосклонно, француженки выразили желание чокнуться, было спрошено
вино, Сухово-Кобылин присел к их столу, и завязался разговор. Молодая
француженка жаловалась, что она не может найти занятий. «Поезжайте для
этого в Россию. Вы найдете себе отличное место. Хотите, я вам дам даже
рекомендацию. Я знаю в Петербурге лучшую портниху Андрие, первую — у нее всегда
шьет моя родня. Она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней
рекомендательное письмо?» — Сухово-Кобылин тут же в ресторане написал
рекомендацию молодой женщине…». Через год они встретились в России.
Завязался роман. 

Близкий
к семье Сухово-Кобылиных Е.М. Феоктистов, впоследствии начальник цензурного
управления, в то время студент, служивший учителем у сестры Сухово-Кобылина
графини Сальянс, сообщил в своих воспоминаниях следующие сведения об этом
романе драматурга. «Еще за несколько лет до того, как познакомился я с
ним, он привез из Парижа француженку m-lle Симон, которая страстно его любила.
Мне случалось встречаться с ней довольно часто. Она была женщиной уже не первой
молодости, но сохранила следы замечательной красоты, не глупая и умевшая
держать себя весьма прилично. О такте ее свидетельствует то, что ей удалось
снискать расположение всех родственников Кобылина, которые убедились, что ею
руководит искреннее чувство, а не какие-нибудь корыстные расчеты. Вполне
довольной своей судьбою она не могла быть, потому что Кобылин часто изменял ей,
но так как каждые его увлечения длились недолго и он, все-таки возвращался к
ней, то после более или менее бурных сцен наступало примирение». В семье
Кобылиных Симон-Деманш была действительно принята. Мать Александра Васильевича
и другие родственники свидетельствовали официально, что они питали к m-lle
Симон искреннюю симпатию и уважение, убедившись в ее бескорыстном чувстве к
Александру Васильевичу. Сам Сухово-Кобылин сообщал, что его подруга питала
«глубокое уважение и привязанность» к его матери и сестре и была с
ними в «близком дружестве». 

Ровно
восемь лет прожила Луиза Деманш в России. Положение ее было неопределенное,
двойственное и странное. Принятая в семье Сухово-Кобылиных, она не считалась
его женою и в обществе не могла с ним появляться. «Писала себя вдовою, но
была девица». Сухово-Кобылин дал ей капитал на заведение винно-торгового
магазина — около 60 тысяч рублей ассигнациями. И вот блистательная парижанка
получила тяжеловесное звание «московской купчихи». Мало склонная к
коммерческой деятельности, она вела дело без особенного успеха и «по
скудости доходов» прекратила его в 1849 году. Винную торговлю заменяет
другая лавка на Неглинной, где изящная куртизанка ведала продажей патоки и муки
из наследственных вотчин Кобылиных. 

«Образ
ее жизни, — вспоминал Сухово-Кобылин, — был самый скром ный, уединенный,
наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе
знакомых». Сухово-Кобылин обедал обычно у Деманш, она вела общее
хозяйство, закупала провизию, приобретала столовое вино, «разливкою
которого она и занималась даже перед последним днем своей жизни…» Общий
фон налаженного полусупружеского существования часто омрачался бурными
вспышками ревности. Горячая натура Сухово-Кобылина беспрерывно бросала его в
новые увлечения, сильно тревожившие его подругу. С годами все реже становились
минуты спокойствия и счастья. Один из таких моментов уже в конце сороковых
годов запомнился писателю. В дневнике его 16 сентября 1857 года было занесено
живое воспоминание о далеком и неоцененном прошлом. «Один только раз в
жизни случилось мне вдохнуть в себя эту живую, живящую и полевым ароматом
благоухающую атмосферу. Живо и глубоко залегло в глубине воспоминание. Это было
в 1848—1849 годах (т.е. мне было или 31 или 32 года), мы были с Луизой в
Воскресенском. Был летний день, и начался покос в Пулькове, в Мокром овраге. Мы
поехали с нею туда в тележке. Я ходил по покосу, она пошла за грибами. Наступил
вечер, парило в воздухе, было мягко, тепло и пахло кошеной травой. Мерно и тихо
шуркали косы. Я начал искать ее и невдалеке между двух простых березовых кустов
нашел ее на ковре у самовара в хлопотах, чтобы приготовить мне чай и добыть
отличных сливок. Солнце было уже низко, прямо против нас. Я сел, поцеловал ее
за милые хлопоты и за мысль устроить мне чай. По ее белокурому лицу пробежало
вольное ясное выражение, которое говорит, что на сердце страх как хорошо. Я
вдохнул в себя и воздух и тишину этой мирной картины и подумал — вот оно где
мелькает и вьется, как вечерний туман, это счастье, которое иной едет искать в
Москву, другой — в Петербург, третий — в Калифорнию. А оно вот здесь, подле нас
вьется каждый вечер, когда заходит и восходит солнце, и вечерний пар оседает на
цветы и зелень луговую». Но в то время Сухово-Кобылин недостаточно ощущал
и мало ценил свое счастье. В конце сороковых годов он уже охладел к своей
верной спутнице. 

В
1850 году Сухово-Кобылин начал явно тяготиться своей долголетней связью. Новый
роман с блистательной красавицей московского высшего света торопил его
ликвидировать затянувшиеся отношения с француженкой. Ему удалось убедить Луизу
вернуться во Францию. Поняв всю безнадежность дальнейшей борьбы, молодая
женщина, видимо, уступила и готовилась к отъезду. Приближавшийся разрыв она
переживала крайне болезненно и мучительно. 

К
этому времени, по-видимому, относится ряд писем Симон к Кобылину, полных
тяжелых упреков и резких обвинений, о которых писатель говорил впоследствии
следователям: «Симон-Деманш вообще отличалась живым и вспыльчивым
характером и в выражениях своих всегда преувеличивала действительность, но
вскоре потом, приходя в себя, примирялась с ней и просила забыть сказанные
слова или писанные письма». 

Летом
и осенью 1850 года происходили бурные сцены, тяжелые объяснения. По
свидетельству одной из горничных Деманш Пелагеи Алексеевой, «иногда
случалось, что она с Кобылиным что-то крупно говорила, и Кобылин, как бы с
сердцем, хлопнет дверью и уйдет». Они все чаще ссорились. Деманш упрекала
его увлечением Нарышкиной. По словам кучера, с которым по вечерам часто уезжала
Деманш, она все кружилась около дома Нарышкиной, высматривая, не там ли
Сухово-Кобылин и где сидит он. О любовной связи Кобылина с Нарышкиной нередко
говорила ей и сама Деманш. Разлука, видимо, была делом решенным. «В 1850
году, — рассказывал о героях этой любовной драмы Феоктистов, — одна из любовных
его интриг возбудила в ней, между прочим, сильное беспокойство. В это время в
московском monde’e засияла новая звезда — Надежда Ивановна Нарышкина, урожденная
Кноринг, которая многих положительно сводила с ума; поклонники этой женщины
находили в ней прелесть, на мой же взгляд, она далеко не отличалась красотой:
небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица, она приковывала,
главным образом, какою-то своеобразною грацией, остроумной болтовней, тою
самоуверенностью и даже отвагой, которая свойственна так называемым
«львицам». Нарышкина страстно влюбилась в Кобылина…» 

Есть
основание предполагать, что эта женщина не была чужда тщеславия. Уехав через месяц
после убийства Симон в Париж, Нарышкина сошлась с братом Наполеона III,
герцогом Морни, бывшим одно время послом в Петербурге. Этот виднейший
государственный деятель Второй империи был отчасти и драматургом. Первые чтения
его водевилей происходили, по словам его биографа, в интимной обстановке, при
закрытых дверях, у г-жи Нарышкиной, урожденной баронессы Кноринг. 

Нарышкина,
по словам биографа Морни, была начитанной, образованной, красивой женщиной с
замечательными «ручками и ножками ребенка», весьма ценившей людей и
дела театра. Ибо после ее сотрудничества с Морни она вышла замуж за одного из
первых мастеров французской сцены — Александра Дюма-сына. Французскому биографу
осталось неизвестным, что в ряду поклонников Нарышкиной находился также один из
первых мастеров русского театра. В то же время желание мучительно ранить
соперницу было ей, видимо, весьма свойственно. 

Нет
основания не доверять в основном рассказу Сухово-Кобылина, переданному нам
Дорошевичем. Здесь имеется и такой эпизод. «Сухово-Кобылин безуспешно
ухаживал в эту зиму за одной московской аристократкой. В один из вечеров у этой
аристократки был бал, на котором присутствовал Сухово-Кобылин. Проходя мимо
окна, хозяйка дома увидела при свете костров, которые горели по тогдашнему
обыкновению для кучеров, на противоположном тротуаре кутавшуюся в богатую шубу
женщину, пристально смотревшую на окна. Дама monde’a узнала в ней Симон-Деманш,
сплетни о безумной ревности которой ходили тогда по Москве. Ей пришла в голову
женская злая мысль. Она подозвала Сухово-Кобылина, сказала, что ушла сюда, в
нишу окна, потому что ей жарко, отворила огромную форточку окна и поцеловала
ничего не подозревавшего ухаживателя на глазах у несчастной Симон-Деманш. В тот
вечер, вернувшись, Сухово-Кобылин не нашел Симон-Деманш дома…» 

Не
вызывает сомнений, что Нарышкина страстно влюбилась в Кобылина, и в обществе
уже ходили слухи об интимных отношениях, а вскоре эти отношения перестали быть
тайной для кого бы то ни было вследствие страшного события: за одной из
московских застав, недалеко от кладбища, мадемуазель Симон была найдена убитой.
Труп ее нашли с перерезанным горлом и следами жестоких побоев. Следственное
мнение склонялось к убийству на почве ревности. Один из современников писал:
«7 ноября 1850 года Луиза, застав у Александра Васильевича Нарышкину,
оскорбила ее. Вне себя от ярости Сухово-Кобылин ударил ее тяжелым подсвечником
и, попав в висок, убил наповал». Споры о виновности или невиновности
писателя продолжаются и по сей день. Однако причастность к трагедии Нарышкиной
несомненна. Через несколько дней после убийства, в декабре 1850 года, она
уехала в Париж. 

Правда,
была еще одна причина срочного отъезда во Францию «для поправки
здоровья» — Надежда Нарышкина ожидала ребенка, отцом которого был
Сухово-Кобылин. В 1851 году родилась девочка, которая жила в доме своей матери
под именем сироты Луизы Вебер (случайное ли совпадение имен — ведь убитую
госпожу Симон тоже звали Луизой!). Кстати, под старость, когда Александра
Васильевича мучило одиночество, он обратился к императору Александру III с
просьбой об удочерении Луизы. Разрешение было получено. В 1889 году Луиза вышла
замуж за графа Исидора Фаллетана, и от их брака родилась дочь Жанна. 

…Через
девять лет после гибели Симон-Деманш Александр Васильевич женился на француженке
Мари де Буглон. Уже через год молодая жена его умерла от туберкулеза. Еще через
девять лет, в 1868 году, он женился снова, на англичанке Эмилии Смит; не прошло
и года, как его жену унесло в могилу воспаление мозга. С пятидесяти лет
Сухово-Кобылин жил уже бобылем, отдавая всю свою нежность единственной дочери
Луизе, которую он горячо любил. По-прежнему он уделял много внимания и сил
всевозможным хозяйственным заботам: построил в своем имении стеариновый завод,
потом торфяной, паточный, сахарный, винокуренный, — но все эти предприятия не
оправдывали его ожиданий. Занятия философией отнимали массу времени, но также
не приносили настоящего удовлетворения — Сухово-Кобылин то «ссорился с
Гегелем», то мирился с ним и ни разу даже не попытался издать свои философские
переводы и оригинальные сочинения. Жизнь постепенно отходила в прошлое, он
по-стариковски оглядывался: «Сколько событий, катастроф, забот, огорчений,
планов, превратившихся в дым, и действительно существовавшего, но исчезнувшего
навеки. Я погружен в свои бумаги по самое горло, переношусь в это прошлое,
которое часто представляется настоящим». Эти горькие строки написаны в
1896 году, за семь лет до смерти.