Н.В. Тимофеева 

Образ
либертена неразрывно связан с литературой (и в первую очередь — с французской
литературой). Можно без преувеличения утверждать, что, начиная с XVII века, это
ее любимый «l’enfant tеrrible». Либертен — это первый среди «граждан» Rеpublique
des Lettres. Дон Жуан из комедии Ж.-Б. Мольера «Дон Жуан, или Каменный гость»
(1665) и Дольмансе из романа Д.-А.-Ф. де Сада «Философия в будуаре» (1795),
несомненно, относятся к их числу. Однако, не только они одни. Посмотрим и на
других персонажей этих произведений Мольера и Сада для более глубокого
понимания смысла такого явления, как либертинаж. 

Сложилась
устойчивая традиция выделять в либертинаже XVII века два течения — эрудитов и
светских людей. К первому из них принято относить Сирано де Бержерака, Вайе,
Нодэ и Сент-Эвремона, ко второму — Бардена, де Мере и др. Особое влияние
принадлежало Гассенди, со свойственными его философии эпикурейско-скептическими
чертами. Впрочем, указанная классификация весьма условна. Так, почти все
«эрудиты» были завсегдатаями салона Нинон де Ланкло, что уже само по себе
характеризует их отнюдь не как мыслителей-затворников, наподобие Декарта и
Паскаля. Общее между двумя течениями определить значительно легче: во-первых,
это принадлежность к дворянству и духовенству, во-вторых, это поклонение ими же
разработанной концепции «порядочного» или «честного человека». Как было
замечено Г. Ботру, «честный (honn?te, от лат. honestus, достойный уважения)
человек и добропорядочность не совместны», а по словам П. Бардена, «первым
качеством честного человека будет презрение к религии» (Pintard R. Le
libertinage ?rudit dans la premi?re moiti? du XVIIe si?cle. Paris, 1943. T. 1.
P. 15). Так красноречиво определяли себя «порядочные» люди, чем шокировали
своего современника Паскаля, бывшего в близком знакомстве с шевалье де Мере,
герцогом де Роанне и другими либертенами. 

Теперь
обратим внимание на представителей «третьего сословия», которое еще не стало
«всем», но уже усердно воспринимало уроки «порядочности». Это Сганарель Мольера
и садовник Огюстен из «Философии в будуаре» де Сада. Для Сганареля это не
составляет труда, так как он не только соучастник (пускай и поневоле), но и
своего рода «духовник» господина. «Вам ведь известно, — говорит он Дон Жуану, —
что прения вами разрешены мне, запрещены только обличения». И он не устает
пользоваться предоставленным ему правом с настойчивостью, достойной репортера.
Особенный интерес Сганарель проявляет к «символу веры» Дон Жуана: «[С.] Во что
вы верите? «…» — [Д.Ж.] Я верю, что дважды два — четыре, Сганарель, а дважды
четыре — восемь. — [С.] Недурная вера! Насколько я вижу, ваша религия —
арифметика? «…» Но что же, черт возьми, вы меня не перебиваете? Я не могу
вести прения, если меня не перебивают». С традиционной точки зрения, отношения
между слугой и господином весьма странные. Сганарель пытается фрондировать и
требует к себе соответствующего отношения. Комичность сцены подчеркивает-ся
переодеванием в платье старого доктора, что, по словам самого Сганареля,
придает ему «значительности»: крестьяне принимают его за настоящего лекаря. Во
всех диалогах с Дон Жуаном Сганарель играет роль следователя и судьи одновременно,
нарушая тем самым им же признанный «контракт» о запрете на обличения. Однако
постоянные обвинения в имморализме с его стороны выглядят достаточно банально и
являются скорее средством, провоцирующим самые откровенные признания: «[С.]
Как! Вы ни во что не верите и все-таки хотите выдавать себя за порядочного
человека? — [Д.Ж.] А почему нет? «…» — [С.] Что за человек! «…» — [Д.Ж.]
Нынче в этом стыда нет: лицемерие — модный порок, а все модные пороки сходят за
добродетели. Роль благомыслящего человека теперь — лучшая из всех, которые
можно играть, и профессия лицемера доставляет удивительные преимущества».
Примечательно, что либертен Дон Жуан произносит слова, проникнутые иезуитским
духом. Так Мольер совмещает в одном образе черты тех, кто в реальной жизни были
противниками: иезуитов и гугенотов, янсенистов; мазаринистов и фрондеров. 

В
чем же состоят эти «удивительные преимущества»? Для Дон Жуана — это возможность
удовлетворить свой гедонизм. Но для очаровывания бесконечной череды женщин, в
чем и состоит метафизический смысл донжуановского бытия, требуются деньги.
Количество денег должно быть столь же бесконечно, как и количество любовных
интриг. Для получения денег Дон Жуан использует все то же основное средство из
арсенала либертена — l’esprit de finesse — утонченный ум. В общении с
господином Диманшем Дон Жуан буквально продает свое умение нравиться (т.е.
первейшее свойство «порядочного человека»): «Лучше заплатить им что-нибудь, а я
знаю секрет отпускать их удовлетворенными, не заплатив ни одного дублона».
Однако деньги для него — лишь средство. Он их тратит, как и самого себя, не
считая. Либертинаж Дон Жуана еще имеет богоборческий характер. Отсюда иллюзия
неисчерпаемости его сил. Иное дело Сганарель, отражение Дон Жуана в зеркале
фарса. Исчезновение Дон Жуана в адском пламени в финале сопровождается
единственным, но столь красноречивым восклицанием Сганареля: «Ах, мое
жалованье, мое жалованье!» У «добропорядочного» слуги нет и тени ужаса перед
преисподней. Он хорошо усвоил заповеди господина-либертена, прочно уверовал в
арифметику как религию. Сганарель конечен. Для него деньги — уже предмет
накопления. Его либертинаж — не богоборческий, а накопительский. 

Пройдет
еще столетие, и сганарели обретут достаточный капитал. Им потребуются союзники,
чтобы, по формуле аббата Сиейса, «стать всем». Среди них будут и потомки Дон
Жуана. «Кто не жил до 1789 года, — вспоминал позднее Талейран, — тот не знает
всей сладости жизни (la douceur de la vie)» (цит. по кн.: Тарле Е.В. Талейран
// Талейран. Мемуары. Екатеринбург, 1997. С. 12). Для того, чтобы продлить
вкушение этой «сладости жизни» Талейран стал депутатом, а Филипп Орлеанский
даже превратился в «красного принца», взяв фамилию Эгалите. 

Склад
натуры маркиза де Сада не отличался подобной гибкостью. Он был скорее реакционером.
Его похождения в реальной жизни не выходили за рамки нравов эпохи (см.: Фукс Э.
Иллюстрированная история нравов: Галантный век. М., 1994). Необузданность и
слабое владение «про-фессией лицемера» превратили его в узника тюрем и
психиатрических клиник. Либертинаж де Сада разворачивался на страницах его
новелл и романов. В жанре эротической литературы у Сада было много
предшественников и немало конкурентов среди современников. Однако довести этот
жанр до той степени метафизичности, до которой его довел «божественный маркиз»,
не удавалось никому. 

Как
уже было отмечено, де Сад в смысле своих сословных симпатий — безусловный
аристократ. Но дух универсализма эпохи Просвещения объективно сделал из него
революционера. В романе «Философия в будуаре» он предлагает эротическую
трактовку революции, что обеспечило ему в будущем статус «пророка» и признание
левых интеллектуалов. Для либертенов Сада небес уже не существует. Их цель —
этот мир, масштабы которого могут меняться от кельи и будуара до Вселенной. Но
они всегда конечны. Либертен Сада соизмеряет себя с этим миром, он его
захватывает, т.е. накапливает, чтобы вслед за этим уничтожить, растратить. Но
под его влиянием созревает новый, отличный от него тип. 

Все
персонажи описанной в романе оргии принадлежат к аристократии. Исключение
составляет садовник Огюстен, восемнадцатилетний слуга мадам де Сен-Анж. Хотя
действие разворачивается еще до 1789 года (v.: Pauvert J.-J. Sade vivant.
Paris, 1990. P. 179), все сословные различия отсутствуют. Если Сганареля, переодетого
в доктора, и принимают за такового, то, естественно, что обратная процедура
снимает всякие индивидуальные различия. Костюм «ню», безусловно, наиболее
демократичен. «Вместо остроумия — воля. Вместо учтивых манер — энергия
грубости. Старомодному лицемерному красноречию противопоставлен язык
непосредственного желания», — замечает П. Лазовски (Lasowski P.W. Les fouteries
chantante de la R?volution // Magazine litt?raire, 1998, № 378. P. 37). 

Вместе
с тем, «Философия в будуаре» — это, в некоем роде, роман воспитания (см.:
Тимофеева Н.В. «Философия в будуаре» маркиза де Сада — «апокрифическое
евангелие» индивидуализма // Время. Личность. Культура: Сб. науч. трудов
СПбГАК. СПб., 1997. Т. 148. С. 55). В соответствии с просветительскими
традициями Дефо и Руссо, педагогика должна исходить из природы и практической
деятельности. Потому и аристократка Эжени, и простолюдин Огюстен обязаны пройти
«практический курс» разврата. Все условности пасторальных игр уже забыты.
Маскарадные наряды прециозных пастухов и пастушек более не требуются.
Естественный человек сбросил маску галантности и явил себя в образе санкюлота.
В предисловии к «Злоключениям добродетели» Сад пишет: «… Мы желаем наглядно
показать, как уроки несчастной судьбы добродетели, преподанные душе развращенной,
однако сохранившей остатки нравственности, куда вернее способствуют возвращению
заблудшей души к добру, нежели обещанные на стезе добродетели высокие почести и
награды» (Маркиз де Сад. Злоключения добродетели. Эжени де Франваль. М., 1997.
С. 5). Так, автор стремится выдержать особенности избранного жанра.
Относительно того, что «уроки несчастной судьбы добродетели» на путях
либертинажа способствовали исправлению нравов санкюлотов, говорить не
приходится. Скорее, наоборот. Объективно «третье сословие» реализовало
либертеновские устремления, оно явило их смысл. Сганарели, наследники Дон
Жуана, освободившись от «гнета церкви», продолжали накапливать под охраной
наполео-новского «Гражданского кодекса», а огюстены, наследники Дольмансе,
расточать — в стремлении к счастью. Как сказал перед смертью Сен-Жюст, «счастье
— это новая идея Европы». 

М.
Сюриа определяет либертинаж как «занятие накопительское, капиталистическое», а
разврат — «разорительное, нигилистическое» (Surya M. Georges Bataille, la mort
? l’oeuvre. Paris, 1992. P. 179). По нашему мнению, либертинаж проделал
достаточно сложную эволюцию — от богоборчества до тривиального разврата,
трансформированного сексуальной революцией в норму. В нем изначально
присутствовали и накопительские, и разорительные мотивы. Они могли находить
свое выражение в пороках или доходить до преступлений. Вспомним слова
Шатобриана: «Вот идет порок, опираясь на преступление». Они были сказаны о
Талейране и Фуше, которые, каждый по-своему, наследовали черты либертенов.