Б. Михайловский 

Отражение
революционного подъема 1904—1906, протест против царской расправы с
революционным движением, против правительственного и черносотенного террора
обозначали максимум радикализма в мелкобуржуазной литературе. Разоблачение
царской армии в «Поединке» (1905) Куприна, изображение войны как безумия и
ужаса в «Красном смехе» (1905) Л. Андреева выражали «неприятие» русско-японской
войны, протест против политики и режима самодержавия. Оппозиционно-радикальные
настроения, растущее революционное брожение отражались в драмах Чирикова, в
записках Вересаева «На войне», в повести Гусева-Оренбургского «Страна отцов» (1905)
и др., протест против контрреволюционного террора в ряде рассказов Арцыбашева,
в «Рассказе о семи повешенных» (1908) Андреева, против действий черной сотни в
«Крамоле» Телешова, против еврейких погромов у Юшкевича, Айзмана, Ан-ского, Н. Осиповича.
В ряде очерков и рассказов Кипена изображены не только ужасы погромов и
казацкого усмирения революции, но и картины уличных боев, забастовок, рабочих
собраний и т. д. 

Революционная
волна 1905 подхватила и ряд писателей из лагеря буржуазии, дворянства и
реакционной мелкой буржуазии. Под воздействием кратковременной оппозиционности
буржуазии, а также в порядке революционной мимикрии Бальмонт, Минский, Сологуб
пишут фальшивые «революционные» стихи, «солидаризируются» с делом рабочих. 

Гуманистический
протест против контрреволюционного террора был лебединой песнью
мелкобуржуазного радикализма. 

Осознание
ведущей роли пролетариата в революции, перспектива перерастания
буржазно-демократической революции в социалистическую окончательно отбрасывает
мелкую буржуазию в лагерь контрреволюции. Подавляющее большинство
мелкобуржуазных писателей примыкает к буржуазнодворянскому блоку, выполняя гл.
обр. миссию развенчания революции. Ряд мелкобуржуазных писателей отходит от
горьковского «Знания» к кругу арцыбашевского изд-ва «Земля», натуралисты
смыкаются с мистиками, символистами в кругу андреевского изд-ва «Шиповник».
Дискредитирование революции осуществлялось различными средствами. Прямую
проповедь отречения, отчаяния, безверия, разочарования в революции содержали
«То, чего не было» (1912) и «Конь бледный» (1909) эсера Б. Ропшина  (Савинкова). Пасквили на революционеров и
революцию содержались в романе З. Гиппиус «Чортова кукла», в драме «Царь-Голод»
Л. Андреева, в ряде произведений Ремизова, Сологуба и др. Андреев, с одной
стороны, морально дискредитирует революционеров, ведет их к отречению,
признанию несостоятельности своих идеалов («Тьма», 1907), или показывает их
«перерождающимися» в уголовников («Сашка Жегулев», 1911), с другой стороны,
апологизирует предательство в образе Иуды («Иуда Искариот», 1907). С отречением
от революции связана существенная черта литературы эпохи реакции — это
дегуманизация, развенчание человека, отрицание в человеке всяких
альтруистических, моральных, общественных побуждений, утверждение эгоизма как
единственного двигателя человека. Если для революционного гуманизма Горького
слово «человек» звучало гордо, то для литературы реакции становятся лозунгом
слова Арцыбашева «человек от природы подл». Ряд произведений Андреева
(«Бездна»), Ремизова, Сологуба, Сергеева-Ценского, Арцыбашева и др. раскрывают
в Человеке зверя, изображают торжество физиологии, низменных инстинктов, голоса
пола над высшими, моральными побуждениями, голосом разума, сознательной воли. В
годы реакции мутным потоком хлынула сексуальная литература, приобретавшая
характер порнографии не только у бульварных ремесленников, но и у именитых
мастеров. Смакуется с пикантными подробностями гомосексуализм («Крылья»
Кузмина, «33 урода» Зиновьевой-Аннибал и др.), садизм и др. половые извращения
(Сологуб). С физиологизмом сочетается психопатологизм в трактовке человека
(Сологуб, Сергеев-Ценский и др.). Большое распространение получает мещанская
беллетристика, разрабатывающая темы адюльтера, «свободной любви» и т. п. (М. Криницкий,
А. Вербицкая, Е. Нагродская и др.), бульварная литература уголовщины и сыска
(«Нат Пинкертон» и др.). Весьма показательны для настроения эпохи реакции герои
Арцыбашева (роман «Санин», 1907), А. П. Каменского («Леда», «Люди» и др.),
«нигилисты» новой формации, отрицая всякие общественные идеалы, презирая труд,
науку, они возводят в принцип цинический эгоизм, требуют полной свободы для
осуществления «хотя бы и злых» вожделений «естественного человека», восстают
против стесняющих условностей быта, «мещанской морали», прозы будней, в
частности брака, во имя ничем не стесняемого паразитического наслаждения
жизнью, всяческой, особенно половой, распущенности. Философскую базу под
настроения эпохи реакции подвел Л. Шестов 
проповедью цинического скепсиса, аморализма. При помощи Ницше он борется
с «моральным идеализмом» социалистов, марксистов, издевается над теми, кто
«плакал над страдающим народом» и «требовал порядков», прославляет эгоизм,
жестокость, ренегатство и приспособленчество. Герои Шестова это те, которые не
хотят «быть врачом у безнадежно больного» (революционного движения) и, «покидая
старые идеалы, идут навстречу новой действительности, как бы ужасна и
отвратительна она ни была»; по Шестову, «в их отречении — источник новой
поэзии». На период реакции падает расцвет популярности Сологуба, пессимизм,
фатализм, квиетизм, сатанизм которого заострялся против революционного
действия, неизбежно оказывающегося у него бессмысленным, безрезультатным,
порождающим лишь зло. Важным знамением времени явился сборник «Вехи» (1908),
эта, по определению Ленина, «энциклопедия либерального ренегатства» (Сочин., т.
XIV, стр. 218), обозначившая «крупнейшие вехи на пути полнейшего разрыва
русского кадетизма и русского либерализма вообще с русским освободительным
движением» (там же, стр. 217). В своей борьбе со всяческими проявлениями
материализма и демократии эта группа буржуазных идеологов (С. Н. Булгаков , Н. А.
Бердяев, М. О. Гершензон, П. В. Струве и др.), бывших «легальных марксистов»,
смыкалась с богоискательством группы соловьевского толка (Мережковским, В. Ивановым
и др.). Одной из основных тем для «Вех», так же как и для мелкобуржуазной литературы
эпохи реакции, было «отречение от освободительного движения недавних лет и
обливание его помоями» (Ленин). Принося покаяние в своих (весьма умренных)
оппозиционных увлечениях предреволюционных тел, вехисты призывали «на выучку к
капитализму», пели дифирамбы «мудому мещанству Европы». 

1.
Реакционный экспрессионизм. — «Властителем дум» периода реакции стал Л. Н. Андреев,
первый в Р. л. представитель экспрессионизма, яркий выразитель анархического
мелкобуржуазного бунтарства. Андреев начинает свой путь с традиционного
мелкобуржуазного гуманизма, жаления «маленьких людей» («Петька на даче», «В
подвале» и др.), вскрытия проблесков человечности в «угнетатело» (городовой в
рассказе «Бергамот и Гараська», 1898), с сатиры на мещанский быт, с
психологического и бытового реализма, иногда с налетом гротеска («Большой
шлем», 1899). Но от мелких зарисовок частных явлений он быстро переходит к
постановке больших «проклятых вопросов». Трактовка этих вопросов дается
Андреевым в плане упадочного асоциального индивидуализма и определяется
идейными установками мелкой буржуазии, подавляемой развитием капитализма, но и
испытывающей страх перод пролетарским социализмом. Капиталистическое
жизнеустроение возводится Андреевым во всеобщий закон человеческой и
космической жизни, становится роком, царящим над миром; социальное зло
становится лишь частным случаем «зла» биологических, космических законов.
Анархистский максимализм Андреева, уводя от реальной социальной борьбы,
поднимает знамя бунта против рока, мира, общества в целом, против
индустриальной, урбанистической культуры (не против капитализма) как таковой,
во имя одинокого, неповторимого Я, во имя этического сознания, предъявляющего к
мирозданию свои требования. Основные темы Андреева — это трагедия
максималистского бунта, его крушение, бессилие, обесценивание всех ценностей.
Бунт анархиста Саввы («Савва», 1907) во имя «голого человека на голой земле»
против религии и устоев современного общества приводит лишь к укреплению этих
устоев. Гордый человеческий разум оказывается бессильным перед непознанным,
перед таинственными силами, управляющими миром («Анатэма», 1909), его заполняет
бессознательное, повергают в безумие иррациональные силы души («Мысль», 1902,
«Черные маски», 1907). Темные инстинкты прорывают тонкую оболочку культуры и
сознания в человеке, стихийные биологические силы затопляют его «я» («Бездна»,
«В тумане», 1902), филантропический альтруизм порождает лишь зло (трагедия
Лейзера в «Анатэме»). Страх перед темными силами бытия переходит в гимны хаосу
(«Океан», 1911). Так нигилистическая квазидиалектика Андреева от «абсолютного»
бунта, неприятия мира ведет к пессимистическому примирению с ним в отчаянии, в
сознании безысходности, всесилия слепого рока, бессмысленности порочного круга
жизни («Жизнь человека», 1906, «Стена», 1901). От проблесков сочувствия
революции («К звездам, 1905) Андреев переходит к дискредитированию
революционеров («Тьма»), к клевете на революцию, изображая ее как дело
люмпенпролетариев, как стихийную оргию разрушения («Царь-Голод», 1907; «Так
было», 1905). 

«Грандиозные»
и пустые обобщения Андреева уводят его от конкретных, реальных образов к
гиперболизму, схематизму, аллегоризму, олицетворению идей. Опустошающая
абстрактность мысли в сочетании с напряженным эмоционализмом приводит к
патетической риторике, господствующей в драмах Андреева. Основной упор делается
им на сгущенную выразительность плакатного типа. У Андреева нет религиозности
символистов, их мира «realiora», но его творчество обволакивает атмосфера
таинственного, иррационального, трагической фантастики, гротеска, кошмаров,
психопатологии. Характерный для Андреева жанр — повесть-исповедь, «записки»,
изображающие поток индивидуального сознания, борьбу различных внутренних сил
(«Мысль», «Мои записки» и др.). Острая конфликтность, волюнтаристический напор,
патетический эмоционализм влекут Андреева к драме-трагедии, как к основному
жанру. 

В
период реакции экспрессионизмом, подобным андреевскому, окрашены драмы Юшкевича
(«Голод», «Miserere», 1911). Повышенный эмоционализм, напряженная декламация,
патетическая риторика безысходного страдания, внебытовой, отвлеченный, условный
язык, схематизм персонажей, мгновенные вспышки и срывы воли, смена крайних
состояний, атмосфера безумия, отчаяния, мистицизма, искание смерти или спасения
в эротике — характерные черты этих экспрессионистических драм Юшкевича,
отразивших бессильное отчаяние еврейской мелкой буржуазии периода реакции и
погромов. 

2.
Акмеизм. — К 910-м гг. на авансцену литературы выступил акмеизм, отразивший
новый этап в истории буржуазно-дворянского блока, его укрепление на базе
ликвидации всяких элементов оппозиционности буржуазии, решительную
контрреволюционную направленность, известную удовлетворенность буржуазии и
дворянства столыпинскими реформами, настроения промышленного подъема 1910—1914,
усиление агрессии военно-феодального империализма, подготовку к мировой войне.
Противопоставляясь символизму, отразившему идеологию того же блока на
предыдущем этапе, акмеизм, по существу, был лишь перестройкой применительно к
новым условиям. Акмеизм характеризовался более тесной спайкой чисто буржуазной
и юнкерской идеологии и усилением элементов буржуазного сознания в качестве
ведущих. 

Основными
отличиями акмеизма от символизма было ослабление метафизического дуализма,
реабилитация материального, «земного» мира как объекта экспансии
империалистического человека и отказ от социальной демагогии, от либерализма,
революционной мимикрии, «народничества», от претензии на «всенародное»
искусство, открытое наступление империалистической буржуазии, оправившейся
после революционных потрясений и уверенной в своей силе. В акмеизме
свертывалась идеология «религиозной общественности», эсхатологических чаянии и
т. п. и ведущей становилась линия брюсовской неоклассики. 

Первой
манифестацией акмеизма явилась в 1910 декларация М. А. Кузминым кларизма (в
органе акмеистов журн. «Аполлон»). К 1912 группа акмеистов объединилась в
кружке «Цех поэтов» во главе с С. Городецким и Н. Гумилевым , статьи которых в
журн. «Гиперборей» служили декларацией акмеизма. В круг акмеистов входили А. А.
Ахматова, О. Мандельштам , В. И. Нарбут, М. Зенкевич, Г. Иванов, Г. Адамович и
др. К кларизму Кузмина примыкал С. А. Ауслендер, а также именовавшие себя
символистами-неоклассиками Б. Садовской 
и Ю. Верховский. 

В
пределах акмеизма следует различать две линии. Ранее зародившийся кларизм
отражал известную успокоенность буржуазии после подавления революции, жажду
безмятежного наслаждения жизнью, «этим миром», гедонистические настроения периода
«процветания», продолжая линию вивёрского импрессионизма. В акмеизме, особенно
в идеологии «адамизма», заострялись агрессивные настроения империалистического
наступления. Основная реформа акмеизма состояла в борьре «за этот мир,
звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время», в защите его от
эмблематической деформации символизма. Этому устремлению отвечал культ вещи как
таковой и телесности, физиологизм. Место мистической любви занимает остро
чувственная эротика. Переживание не столько раскрывается в своей
психологической данности, сколько выражается в жесте, в позе, в физиологическом
процессе (Ахматова). Эмоция всегда предметно обусловлена, направлена на
определенный предмет. Восторженное погружение в «божественную физиологию»
(Мандельштам) грубой, тяжелой плоти характерно для поэзии Нарбута, Зенкевича.
Однако тяга к «земному» ни в какой мере не означала перехода акмеистов к
реализму и материализму. Буржуазная литература империалистической эпохи не
могла реалистически показывать капиталистическую действительность или оказаться
на позициях материализма. Покидая идеалы «соборности» и возвращаясь к
индивидуализму, акмеизм в то же время от философии объективного идеализма
возвращался к субъективному идеализму. Если религиозно-метафизические концепции
и не пропитывают акмеистский показ мира, то все же потустороннее сохраняет для
акмеистов свою реальность, оставаясь непознаваемым, служит объектом
обрядово-бытовой религиозности (Ахматова, Кузмин). Порывание акмеизма к
реальному, вещному, эмпирическому — это та же попытка прагматизма, оставаясь на
почве субъективного идеализма, прорваться к материальному миру, к реальности
посредством интуитивизма, своеобразной реабилитации «наивного реализма». Так же
как у прагматистов, религиозная вера сохраняется акмеистами на базе
агностицизма и скептицизма (Кузмин, Гумилев и др.). Акмеистская апология
«земного мира», фетишизация вещей имела своей основой полное приятие
капиталистической действительности. «После всяких неприятий мир бесповоротно
принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий» (Городецкий).
Полнота безраздельного приятия мира подчеркивалась у кларистов эстетизацией
всех мелочей быта, у Нарбута и Зенкевича восторженной «аллилуйей» всякой твари,
грубому быту, всяческой грязи, слизи, «совокупности безобразий». Одно из
существенных противоречий акмеизма — утверждение капиталистической
действительности и невозможность ее правдивого, реалистического показа —
разрешалось в пышном и изощренном изукрашивании этой действительности. Вместо
эмблематической деформации предметов символизмом акмеизм производил
декоративно-орнаментальную деформацию предметов и опустошение действительности.
Особенно наглядно декоративизм выступает в кларистской струе. Пассивному
гедонистическому созерцанию кларистов мир видится как красочный, причудливый
узор из вещей, событий. Кларизм, изукрашивая действительность, рисует ее
иллюзорно-бесконфликтной, лишенной противоречий, чему соответствует отсутствие
у акмеистов драматического жанра. Отказываясь от анализа действительности,
кларизм дает суррогат романа в стилизованной (в духе романа XVIII в. и др.)
авантюрной повести, в которой изобилие событий, приключений внешнего движения
связывается с отсутствием внутреннего движения, внутренней обусловленности
событий, которые образуются сцеплением случайностей. Полное господство «Lust zu
fabulieren», радостно фантазирующего повествования устраняет всякий анализ
изображаемого, лишает персонажей психологической наполненности, своеобразия
характеров, превращает их в марионетки, которыми движет веселый рок, радостные
случайности. Для них характерны выключение внутренних конфликтов, переживаний,
рефлексии, бездушная отдача себя чистой и инстинктивной действенности,
нерассуждающая вера. Новелла у акмеистов превращается в стилизованный анекдот.
Так же как люди и события, предметы в акмеизме лишаются, так сказать, третьего
измерения, внутренней наполненности. Показывается лишь эстетическая оболочка
явлений, вещественность имеет характер декоративно-плоскостной, становится
орнаментальным натюрмортом из «мелочей прелестных и воздушных». Акмеисты
чуждаются социальной проблематики, мало изображают современность, которая у них
представлена не индустриальным городом, а тихими уголками, овеяными отблесками
прошлого. Зато часто объектом изображения является идеализованный мир
дворянской усадьбы, «императорский» Петербург. Возрождается жанр эпикурейских
идиллий, анакреонтики. В этом плане культивируются традиции молодого Пушкина и
поэтов пушкинской плеяды. Кларистский декоративизм получает наиболее ясное
выражение в стилизаторстве, в котором он подхватывает ретроспективистскую линию
поэзии А. Белого, Эллиса. Кларисты обращаются к тем эпохам, в которых они видят
осуществленным идеал «веселой легкости бездумного житья», эстетизированного
угасания аристократии среди утонченных наслаждений и празднеств, — к рококо,
XVIII в. во Франции и Италии, к Александрии, к России конца XVIII — нач. XIX вв.
Однако пасторально-маскарадная атмосфера кларизма не безоблачна, наслаждение
жизнью отравляется сознанием своей обреченности, угрозой надвигающейся гибели.
Упадочно-надрывные ноты особенно часто звучат в поэзии Ахматовой. (Мотивы
скорби, обреченности, предчувствия гибели были оборотной стороной
активно-агрессивных настроений Гумилева, Мандельштама.) В поэзии Кузмина
постоянно проходят мотивы мимолетности всех радостей, хрупкости прекрасного
земного мира. Осознание вивёрства как «пира во время чумы» особенно ясно в
некоторых новеллах Ауслендера, где галантные празднества французской
аристократии XVIII в. свершаются на фоне революции. Кларизм остается на почве
сенсуализма, но он стремится «оздоровить» импрессионизм классицистическими
принципами меры, гармонии равновесия, раздельности, отчетливости, рационального
оформления материи. Не живописное колеблющееся пятно, а плоскостная декоративная
линейность характерна для кларизма, не полутона и переливы, а сопоставление
множества ярких тонов. Декоративизм кларистов однороден с эстетическим
сенсуализмом Уайльда , Ренье . 

Другая
собственно акмеистская группа, отражая не столько жажду наслаждении успокоенной
буржуазии, сколько ее агрессию, тяготела к мужественной, активной неоклассике в
духе Брюсова (Гумилев, Мандельштам). Предмет здесь выступает не как двухмерный
контур, а в трехмерной, отяжеленной вещественности крепкой плоти. Характерны в
этом смысле постоянные у Мандельштама мотивы из области скульптуры и
архитектуры. Основная линия отталкивания от реалистического показа
действительности у Гумилева, Мандельштама идет в сторону классицистической
идеализации, достигаемой крайней отвлеченностью образов, использованием
исторических одеяний древних культур. Классицистические принципы — четких
граней, раздельности строя, гармонии, равновесия, строгости, организованности,
логичности — выражают у Мандельштама и Гумилева стремление к «оздоровлению», мобилизованности,
идеологию твердого порядка. Поэзия акмеистов воспринимает влияния французского
парнасства — Леконт де Лиля, Эредиа , Готье. Классицистическое утверждение
недвижности бытия и прагматическое (в духе Бергсона) утверждение соприсутствия
в настоящем всего прошлого влекут поэзию Мандельштама к историческому и
мифологическому эсперанто», освящая буржуазное строительство «наследием веков»
и возводя капиталистическое настоящее в извечную категорию. Если у Мандельштама
звучат мотивы брюсовского «героического» фатализма, то у Гумилева ярче
выступает христианская религиозность как организующая, мобилизующая сила,
ведущая в бой новых крестоносцев. Акмеизм укрепляется на почве волюнтаризма,
воинствующего ницшеанского индивидуализма, возобновляет культ мужественной
силы. В поэзии Гумилева акмеизм открыто обнаруживает себя как искусство
русского военно-феодального империализма. Феодальная романтика, идеализация
стародворянского мира сочетаются у него с проповедью расовых идей, ожесточенной
империалистической экспансии, апологией войны. Вслед за Брюсовым и Бальмонтом
он облекает капитанов империалистических армий в одеяния победоносных
исторических героев, полководцев, завоевателей (Агамемнон, Помпей и др.).
Пышный экзотический мир рисуется Гумилевым как заманчивый объект колониальных
завоеваний, как богатая добыча для его героев — дерзких конквистадоров. Герои
Гумилева — это новые «рыцари» империализма, аристократически презирающие
буржуазную демократию либеральные заигрывания с «чернью», представители «высшей
расы», призванные порабощать «низшие расы», «дикарей», бороться с демосом.
Акмеизм обозначил в России тот же этап усиливающейся империалистической
агрессии и рост милитаризма, который во Франции в начале XX в. нашел отражение
в литературе «классического», «кельтийского», «национального» и др.
«возрождений», в Италии — в творчестве д’Аннунцио . 

Для
этого течения как на Западе, так и в России характерно наряду с обращением к
Аполлону и Марсу обращение к ницщеанскому «зверю», который появляется на арене
акмеизма в обличий «Адама». «Как адамисты — мы немного лесные звери и во всяком
случае не отдадим то, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению», писал
Гумилев. В адамизме акмеисты в целях тренировки к грядущей империалистической и
гражданской войне стремятся к «оздоровлению», к избавлению как от декадентской
неврастении, так и от «разъедающего» критицизма мышления, обращаясь к исконным
и автоматически действующим инстинктивным импульсам, пробуждая в человеке голос
первобытно-стихийной природы, давая извечно-биологические обоснования войне. В
адамистской струе акмеизма резко обнажается противоречие, крайне характерное
для идеологов империалистической буржуазии. От культуртрегерского пафоса, от
освящения капиталистического строительства тенями всех культур прошлого, от
гимнов Аполлону, разуму, от защиты логики, они с неизбежностью приходят к
апологии всевластных инстинктов, к культу торжествующего зверя, слепых,
разрушительных стихий, отражая этим назревающий отказ от культуры, поворот
против культуры как «последнее слово» империалистической буржуазии. Адамистским
настроением пропитаны описания экзотических зверей и природы у Гумилева.
«Тесную звериную душу» славит и столь музейный культуртрегер Мандельштам.
Мотивы адамизма особенно разрабатывались мелкобуржуазной фракцией акмеистов —
Городецким, а также Зенкевичем, Нарбутом, причем у последних двух культ
первобытно-стихийного в его безобразии, всякой грязи и слизи противополагался
рафинированности дворянского эстетизма. Из «адамистских» побуждений Зенкевич обращается
к мотивам доисторической жизни земли и человека, геологической, биологической
тематике. Адамизм Городецкого близок к декадентскому прославлению стихийности,
«дионисийству», но он облекает его в национальные облачения славянского
язычества. 

Здесь
акмеизм сближается с той националистической псевдонародностью, которая особенно
усилилась в русском искусстве и в литературе с периода реакции 1906—1909.
Столыпинская политика была окрашена резким шовинизмом, велась под лозунгом
«Россия для русских», сопровождалась усилением гнета нацменьшинств и
русификации колоний. Националистические и панславистские настроения
подогревались также предвоенной активизацией русского империализма. Дань этому
национализму приносили писатели различных литературных направлений, на задаче
националистического изукрашивания русского империализма более всего отвечали
установки акмеизма. Для националистической литературы характерно, с одной
стороны, обращение к Новгородско-Киевской Руси, к образам русского богатырства
как воплощению русской силы (у Бальмонта, Кречетова, у раннего Хлебникова  и др.), викингов как воинственной
аристократии древней Руси, а с другой стороны, — обращение к древнерусскому
языческому пантеизму и модернистские стилизации фольклора (Городецкий,
Бальмонт, Л. Столица , Ремизов, С. Соловьев, П. Соловьева , Сологуб, А. Н. Толстой
и др.). Символистское мифотворчество сменялось в этом течении декоративистскими
стилизациями былинно-сказочных мотивов, заговоров и т. д. 

Буржуазное
националистическое «народничество», делавшее ставку на столыпинского «крепкого
мужичка», было той школой, через которую прошла группа поэтов, выдвинутая
кулацкой верхушкой деревни (Н. Клюев , С. Клычков , П. Радимов , С. Есенин  и др., выступившие на лит-ую арену в
1911—1914). Поэты сельской буржуазии испытывали влияние как со стороны
символизма, так и со стороны акмеизма, идя навстречу религиозному
«народничеству» символистов и декоративному национализму акмеистов. Основная
направленность кулацких поэтов — это идеализация капиталистической деревни; у
них, естественно, вместо жалоб на бедность, эксплоатацию, изнурительный труд —
прославление богатой, сытой, по-столыпински «умиротворенной» деревни, которая
рисуется «гармоничной», стоящей «по ту сторону» социальной борьбы. Кулацкие
поэты эстетизировали капиталистическую деревню, используя декоративные одежды
старорусского фольклора, сусально-стилизованного. Однородно с акмеизмом у
кулацких поэтов полная удовлетворенность действительностью, упоение бытием,
всеприятие и связанная с ним статичность, отсутствие воли к изменениям,
устремленности к иному. Все существующее благостно и свято. С этим связывается
и типичноакмеистская фетишизация и эстетизация «вещественности» вплоть до
мелочей быта, крестьянского обихода. Единственный конфликт, нарушающий идиллию
в кулацкой поэзии и подменяющий классовую борьбу, — это противостояние деревни
индустриальному городу. Враждебное отношение к науке, технике, городу у
кулацких поэтов определялось стремлением предохранить деревню от
революционизирующего воздействия городского пролетариата. Отсюда идет и
всяческое расцвечивание, культивирование деревенской патриархальности,
первобытности, идеализация старины, косности под знаменем национального духа. В
противоположность «городскому» атеизму крестьянство выступает в кулацкой поэзии
как «народ-богоносец», хранящий исконнюю религиозную веру. Разработка
религиозной тематики характеризуется сближением христианства с древнерусской
языческой мистикой, «окрестьяниванием» религиозных образов, религиозным
обволакиванием не только мира природы, но и производственных процессов, мелочей
повседневного быта. У Есенина  уже в
1915—1916 наличны черты, отличающие его от Клюева и др.: устремленность к
иному, романтика потустороннего, мотивы странничества вместо клюевской
домовитости, преимущественное влияние символистов (особенно Блока), а не
акмеистов и т. д. 

В
раннем творчестве А. Н. Толстого  с
акмеизмом смыкается бунинская линия эпигонского реализма. 

Вскоре
вслед за акмеизмом, в 910-х гг., возникает родственное ему направление — «эгофутуризм»
(см. «Футуризм»), представленный поэзией И. Северянина  и ряда мелких поэтов, как Игнатьев, Крючков,
П. Широков, Олимпов, Гнедов и др., а также близкой к эгофутуристам группой
«Мезонин поэзии» (В. Шершеневич, , К. Большаков и др.). В эгофутуризме вивёрский
импрессионизм Лохвицкой, Бальмонта сливался с акмеизмом, ловля «мгновений»
сочеталась со смакованием вещей, апофеозом буржуазного комфорта. Эгофутуризм
представлял собой известную модернизацию, урбанизацию акмеизма-кларизма и в то
же время омещанивание его, его экспансию в более широкие, малокультурные слои
реакционной мелкой буржуазии города. Эгофутуристы отображали веселящийся
современный город, ресторанно-будуарную атмосферу буржуазного потребительства,
паразитизма. Основная тема эгофутуристов — жеманная, пикантная эротика, главные
образы — прожигающая жизнь «золотая молодежь», фаты, кокотки, веселящиеся дамы
и т. п. В то же время у эгофутуристов появляются мотивы адамизма, в их
изнеженную поэзию вкрапливаются прославления звериности, дикарства, пещерной
психофизиологии. Психология буржуазного виверства роднит эгофутуристов с
настроениями «санинства», которое у них получает олеографически
эстетизированный вид, и с бульварными романами «аристократического» адюльтера. 

Группа
«Мезонин поэзии», по существу эгофутуристическая, отличалась элементами
богемности, упадочными, бодлеровскими мотивами на фоне потребительского города.
У близкого к Северянину В. Шершеневича в упоении буржуазным индустриализмом, в
проповеди технологической эстетики, прославлении красоты скорости, в выпадах
против дворянской культуры прошлого, против пассеистической романтики намечался
следующий за эгофутуризмом шаг в направлении от акмеизма к футуризму
итальянского типа. 

3.
Кубофутуризм. — С 1913 на лит-ую арену выступают с рядом сборников («Пощечина
общественному вкусу», «Садок судей», «Дохлая луна» и др.) кубофутуристы. В
состав этой группы, возглавлявшейся Д. Д. Бурлюком, входили В. Хлебников, В. Каменский,
В. Маяковский, А. Крученых , Е. Гуро, Б. Лившиц и др. Родственная «Гилее» была
группа «Центрифуга» (1914) во главе с С. Бобровым (Б. Пастернак, А. Асеев и
др.). Русские футуристы представляли гл. обр. плебейские юродские низы,
мелкобуржуазную богему, но в русском футуризме не было ни единства социальной
направленности, ни единства литературного стиля. Футуризм в Италии, пароксизм,
симультанизм, динамизм во Франции, вообще становление западного
конструктивизма, с его урбанизмом, фетишизацией вещей, капиталистической
техники, с его механизированием человека, с его формалистическим опустошением,
стремлением к деидеологизации искусства, с его преклонением перед мощью
империалистического мира, проповедью экспансии и милитаризма, отражали
тенденции лихорадочно готовившейся к войне империалистической буржуазии, часто
преломленные анархо-индивидуалистической психикой мелкой буржуазии, втянутой в
орбиту империалистического наступления. Восстание русских футуристов против
быта и эстетики буржуазно-дворянского общества, всяческое эпатирование,
отрицание культуры прошлого, разрушение привычного синтаксиса, разрыв с
господствующими ритмическими и строфическими канонами, обновление языка,
снижение лексического строя, обилие грубых образов и выражений,
грубо-физиологических мотивов, культивирование всяческих сдвигов, угловатостей,
диссонансов и т. д., все это было не только выражением анархического
мелкобуржуазного бунта против идеологии господствующих классов, но и
манифестацией нарождающегося буржуазного конструктивизма, аналогичного своему
западному собрату (в частности для главарей обеих групп — Д. Бурлюка, теоретика
«Гилеи», и Боброва — «Центрифуги»). В футуризме была тенденция к смычке с
русским военно-феодальным империализмом, к превращению в мелкобуржуазную
фракцию литературы реакционного буржуазно-дворянского блока подобно
существовавшим в акмеизме, символизме и импрессионизме мелкобуржуазным группам.
Складываясь в предвоенные годы, футуризм отражал брожение и диференциацию
мелкой буржуазии, с одной стороны, — радикализацию, анархический протест ее
ущербленных, придавленных капитализмом слоев, протест, приобретавший повышенную
звучность на фоне новой революционной волны пролетарского наступления, с другой
стороны, — искание выхода в смычке с империалистической буржуазией. Война,
поражение русского империализма, революция усиливают диференциацию внутри
футуризма. Маяковский из революционера-одиночки, бунтаря-бланкиста перерастает
в поэта пролетарской революции. Мелкобуржуазное анархическое бунтарство В. Каменского,
Асеева вливается в русло пролетарской революционности. Война и революция создают
кризис и на правом крыле футуризма. Футуризм (в своей конструктивистской
направленности) ближе всего примыкал к акмеизму в его активной линии, в
частности к адамизму. Футуристы сами подчеркивали ограниченность своего бунта
лозунгом самодовлеющего, аполитического искусства; их поэзия в общем чуждалась
социальной проблематики. Выпады футуристов против существующего искусства
заострялись против реализма не в меньшей мере, чем против символизма и
кларизма. Футуристы разделяли тяготение акмеистов-адамистов к материальной
наполненности, к трехмерности, вещественности, телесной осязаемости, весомости.
Но это тяготение в отличие от акмеистов вело не к классицистической
идеализации, а к выдвижению материала, обнажению фактуры, к поэзии «тугой для
восприятия, шереховатой», к игре «самовитым словом». Борьба с реализмом
осуществлялась футуристами как путем крайней абстрактности, схематизации,
отвлечения от действительности, так и путем деидеологизации, разрушения
изобразительности литературы во всякого рода «сдвигах», в словесной,
синтаксической, образной, сюжетной «зауми». В словотворчестве и зауми
Хлебникова и др. обнажение внутренней формы (а не предметного значения) слова,
игра формальными принадлежностями слова, суффиксами, флексиями и т. д.
создавали языковую орнаментику. Для буржуазно-конструктивистских тенденций
футуризма характерно стремление бобровской «Центрифуги» сочетать новаторство
кубофутуристов с классическими традициями. Русский футуризм не успел создать литературу
буржуазного конструктивизма, но соответствующие тенденции развивались его
правым крылом, оказывая некоторое воздействие и на бунтарское его крыло не
только в пред-, но и в пореволюционный период. Наиболее законченное выражение
идеология конструктивизма нашла в теории формалистской школы, пропитанной
описательским феноменологизмом в духе Гуссерля. 

Футуризм
связывался с акмеизмом также и по линии «адамизма». Грубый физиологизм,
биологизм, апсихологизм, выдвижение примитивных эмоций, исконных инстинктов,
обращение к звериному, первобытному, «пещерному» у Крученых, Хлебникова и др.,
как и у Городецкого, Нарбута, Зенкевича, имели смысл не только мелкобуржуазного
протеста против буржуазно-дворянской рафинированности, лоска, но были также
выражением империалистического активизма, «спартанства». Эта сторона в акмеизме
явственно обнажалась Гумилевым, а в футуризме давала себя знать у Хлебникова.
Хлебников обращается к прекрасному для него, хотя и страшному, стихийному миру
первобытной жизни, которым правят чудовищные, подспудные силы. Адамизм и
мифотворчество Хлебникова тесно связаны с национализмом и панславизмом. В своих
историко-мифологических поэмах Хлебников обращается к древнеславянскому
язычеству, воспевает в руссо-варягах, в князьях Киевской Руси, в запорожских
атаманах русское рыцарство, могучих воинственных предков, тени которых должны
стать знаменами в предстоящих битвах их потомков. Панславизм Хлебникова окрашен
«евразийскими» идеями о колониальной миссии России в Азии; часты у Хлебникова
мотивы реванша Японии наряду с пророчествованием о борьбе с Западом. В своем
словотворчестве Хлебников прибегает к архаистическим реставрациям,
словообразованиям на основе древних славянских корней. Панславизмом окрашена
теория и практика словотворчества у Крученых. Расовые идеи развивались в кругу
футуристов Лившицем. В то же время в мистических, в значительной мере
патологических теориях о роковой цикличности войн Хлебников дает
математически-астрологическое оправдание войны. Так. обр. в творчестве
Хлебникова футуризм смыкается с идеологией великодержавного шовинизма, русского
военно-феодального империализма. Отличия правого крыла русского футуризма от
западного определялось не только элементами мелкобуржуазного протестантства, но
и своеобразием русского империализма в его военно-феодальных качествах. Особенностями
русских условий объясняется и сравнительно слабая выраженность урбанизма,
индустриализма, технологизма в русском футуризме. Реакционный характер носят
частые в поэзии Хлебникова, Крученых выпады против города, техники, науки.
Однако в манифестах футуристов есть ориентация на современность развитого
индустриализма, которая противопоставляется культуре прошлого и требует новых
форм от искусства («телеграфический стиль», свободный синтаксический,
лексический, ритмический строй и т. д.). У В. Каменского направленность против
города, идеализации деревни, примитивных «детей природы» определяется
мелкобуржуазным протестом против капитализма, ориентацией на стихийный
крестьянский бунт, на революционизирующуюся деревню. Если приятие мира,
утверждение действительности на правом крыле футуризма не сопровождается
«поправкой» на переустройство жизни, социального строя, то радостное
утверждение мира, наслаждение природой, биологическими радостями у Каменского
носят гуманистический характер и неразрывно связаны с призывом к бунту, к
высвобождению человека, с прославлением удалой народной вольницы. 

Если
на правом крыле футуризма, при наличии элементов частичной социальной
неудовлетворенности и фрондирования против буржуазно-дворянской культуры и
быта, по существу, формировалось буржуазное искусство конструктивизма, то в
творчестве раннего Маяковского , наоборот, при наличии известных влияний со
стороны буржуазной идеологии нашли предельное выражение
радикально-революционные устремления придавленных капитализмом мелкобуржуазных
низов, деклассирующейся мелкобуржуазной интеллигенции. В отличие от правых
футуристов поэзия Маяковского пропитана с самого начала острой социальной
тематикой. Но его тема — не восстание пролетариата против буржуазии, а
восстание человека против порабощающего и уродующего его капитализма. Борьба за
человеческую личность, за подлинные большие чувства, исковерканные буржуазным
бытом, защита биологических прав «человека из костей и мяса» придают стихийному
материализму Маяковского окраску антропологического материализма. Стремление
сбросить со свободной биологической природы человека цепи капиталистического
строя, буржуазной культуры, при неясном представлении о возможностях иной
культуры, вызывает у Маяковского идеализацию «естественного» человека, прославление
биологического, материального и в известной мере нигилистического отношения к
духовным ценностям, к культуре как таковой. Некритическому утверждению и
изукрашиванию капиталистической действительности у Маяковского противостояло
неприятие мира (в частности выражающееся в «богоборчестве»), требование его
перестройки, пессимистически окрашенный критицизм, восприятие капиталистической
действительности как хаоса, безумия. Если акмеистско-конструктивистский культ
вещей выражал преклонение перед капиталистической техникой, то Маяковский в
бунте вещей против человека, в тягостной подавленности человека вещами
раскрывал порабощение человека капиталистической техникой. Урбанизм , которым
пропитана поэзия Маяковского, служил не апологии, а критике капиталистической
системы. Маяковский разоблачает буржуазное потребительство, паразитизм, срывая
с капиталистического «Вавилона» всякие украшения, эстетический флер. Он
обрушивается на успокоенное, разжиревшее мещанство, обнажает язвы буржуазного
быта, рисует капиталистический мир в образах разложения, гниения, кошмары
города, перекошенного уродливой гримасой. Все с большей четкостью видится
Маяковским буржуа как ненавистный хозяин мира, все отнимающий у рождающегося
свободным человека («Человек»); все с большей определенностью Маяковский
обращает свою критику против буржуазной законности, лакирующего искусства,
оторванной от жизни науки, против служащей буржуа религии, против строя в целом
(«Облако в штанах» и др.). Индивидуалистический характер бунта, непонимание путей
конкретного революционного действия вызывают у Маяковского мотивы одиночества,
обреченности, беспомощности, безумия, представления о несокрушимой мощи
капиталистического мира и бесперспективности бунта, толкают его к христиански
окрашенным идеям искупительной жертвы («В. Маяковский»), социального утопизма
(конец поэмы «Война и мир»), к концепции единоборства героической
индивидуальности с миром, с общественным строем. Но революционность Маяковского
стремится выйти из рамок индивидуалистического бунта, он упорно ищет опоры в
коллективе. Этим коллективом для Маяковского первоначально является случайная
уличная толпа и городское «дно», люмпенпролетариат как жертва
капиталистического строя. В последних предреволюционных произведениях
Маяковского коллектив, от имени которого выступает поэт, не становится еще
классовым, но он включает в себя всех обездоленных и угнетенных. 

Поэзия
Маяковского носит не интимный, а массово-агитационный характер; это социальная
лирика, полная негодующего и зовущего к борьбе пафоса. Все ширящийся охват
действительности, рост социального сознания вызывает к жизни крупную форму
лирической поэмы, которая строится на перерастании интимно-индивидуальной
тематики (любовной) в социально-политическую, философскую. 

Психология
революционера-одиночки, лишенного связи с революционным классом и тем самым
опоры в реальной действительности, определила экспрессионистический характер
дореволюционного творчества Маяковского (конечно решительно отличный от
реакционного экспрессионизма, в котором выливалось не раз мелкобуржуазное
бунтарство в империалистическую эпоху, и сходный с революционным
экспрессионизмом И. Бехера , Г. Гросса). Объективно-эпическим тенденциям правых
футуристов (напр. поэмам Хлебникова), вытекающим из приятия действительности, у
Маяковскго противостоит резкий субъективизм борющегося с миром субъекта.
Маяковскому чужд идеализм, иррационализм, мистицизм реакционных
экспрессионистов, но представления о действительности деформируются в его
поэзии под напором бурных эмоций, волевой энергии наступления на мир. Поэзия
Маяковского насыщена напряженно-исступленной патетикой, катастрофичностью, она
стремится к сгущенной выразительности, обостренности ритмов и образов,
пользуется резкими антитезами, чудовищными гиперболами; лирические поэмы Маяковского
окрашиваются не эпичностью, а драматизмом. Вихревая динамика, разорванность
образов и композиции, диссонансы метафор, образующих катахрезы, астрофичность,
раздробленность, «клокастость» стиха характерны для раннего Маяковского.
Слабость социальной базы для реальной борьбы вызывает известный схематизм,
аллегоризм, абстрактность, фантастичность поэзии Маяковского. Маяковский вновь
подымает давно приспущенное в Р. л. знамя острой социальной сатиры, которая им
строится в плане разоблачающего патетического гротеска с социальными масками. 

4.
Пролетарская литература периода «звезды» и «правды». — Вторая волна
революционного пролетарского движения 1911—1914 сопровождалась и новым подъемом
рабочей литературы. В этот период рабочие поэты и беллетристы объединяются
вокруг большевистских органов — «Звезды» (с 1911) и «Правды» (с 1912).
Редакцией «Правды» при ближайшем участии М. Горького была проведена огромная
работа по собиранию и воспитанию пролетарских литературно-художественных сил. В
«Правде» было напечатано до 700 стихотворений и 100 рассказов; группировкой
«Правды» были изданы в 1913 сборник «Наши песни», в 1914 — с предисловием М. Горького
«Первый сборник пролетарских писателей». Сотрудничали в «Звезде» и «Правде» М. Горький,
Серафимович, Демьян Бедный, Самобытник , И. Батрак, Гастев, М. Герасимов, И. Логинов,
Л. Котомка, А. Л. Богданов, М. Артамонов, Я. Бсрдников, А. Поморский , И. Филипченко,
В. Кириллов и мн. др. В кругу большевистской «Правды» формировалась партийная,
политически заостренная, агитационная литература, обращавшаяся к широким
трудящимся массам и пробуждавшая в них протест и ненависть к существующему
социальному строю, стремление к борьбе, уверенность в победе. Художественная литература
круга «Правды» отличалась весьма широким охватом тем. Настроения революционного
наступления, пафос борьбы и грядущего освобождения пролетариата, мощи и
международной солидарности рабочего класса определяли тонус смелых песен,
грозовой поэзии, героем которой был гордым, сознательный борец-пролетарий. Тема
труда разрабатывалась не только в плане обличения капиталистической
эксплоатации, показа тягостей подневольного труда, но и в плане осознания мощи
всесозидающего труда. Уяснение общественной роли пролетариата вело к примирению
с городом, машиной, фабрикой, которая сплачивает пролетариат, подготовляет
перестройку общества. В то же время эта литература отображала профессиональную
жизнь, политическую борьбу пролетариата, рисовала картины труда, безработицы,
стачек, подпольной работы, нелегальных митингов, сходок, тюрьмы, ссылки,
побегов и т. д., остро откликалась на текущие политические события, уделяла
внимание антирелигиозной пропаганде. Наряду с лирикой, рассказом, очерком в
кругу «Правды» культивировались доходчивые, «броские», острые жанры, как басня,
стихотворный памфлет, сатирический фельетон, политические злободневные куплеты,
пародии, эпиграммы, экспромты на злобу дня и т. п., которые служили удобной
формой для массовых лозунгов, для острой политической сатиры. 

Крупнейшим
мастером большевистской массовой агитационной поэзии в кругу «Правды» стал Д. Бедный
, начавший свою лит-ую деятельность с 1909 в духе народнической поэзии
гражданской скорби, но уже в 1911 перешедший на платформу большевизма. Поэзия
Д. Бедного отражала день за днем борьбу пролетариата, воплощала ее лозунги в
художественной форме, доступной самым широким массам, вплоть до малограмотных
крестьян. Его поэзия, полная гнева против врагов трудового народа и
сатирической остроты, изобличала чиновников, кулаков, попов,
меньшевиков-ликвидаторов, либералов, буржуазную прессу, предвыборную демагогию
буржуазных партий, царскую цензуру, бичевала штрейкбрехеров, антисемитов,
призывала крестьян к объединению с рабочими для борьбы с господствующими
классами и самодержавным строем. Понимание ведущей роли пролетариата в
отношении крестьянства, понимание поставленной большевистской партией задачи
революционизирования крестьянства приводило Д. Бедного к широкому использованию
народного творчества, образов, мотивов, языковых оборотов народной поэзии,
сказки, песни, частушки, поговорки, прибаутки, басни, делало его поэзию
проводником пролетарского революционного мировоззрения в толщу не только
рабочей, но и крестьянской массы. Эти причины определяли исключительное
пристрастие Бедного к жанрам политической басни, революционного художественного
лубка. Плакатная лаконичность, басенные маски отнюдь не обозначали у Бедного
схематизма, абстрактности, за ними ясно раскрывалось конкретное, реальное
классовое содержание. 

Д.
ЛИТЕРАТУРА ПЕРИОДА ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ. — Буржуазно-дворянская литература,
в лице большинства своих представителей, ответила на империалистическую войну
шовинистическими, милитаристическими призывами. На поприще
военно-патриотической литературы активно подвизались Бальмонт, Гумилев,
Северянин, Городецкий, Клюев, Андрев, Арцыбашев, Куприн, Чириков, Л. Толстой,
Сологуб, Кузмин, Ахматова, Минский и др. Естественно, что руководящую роль в
военной литературе играли писатели акмеистического направления, поскольку
акмеизм наиболее четко отражал империалистическую идеологию и вел идейную
подготовку к войне. Задачи, выдвинутые войной, — мобилизация под лозунгами
русского империализма, милитаристическая активизация, с одной стороны, и
изукрашивание империалистической бойни, с другой стороны, как нельзя более отвечали
установкам акмеизма. Особенно уместной становилась проповедь адамизма,
звериности, жестокости, призывы к первичным инстинктам, восхваления бездумной
удали, действования, не парализуемого рефлексией. Естественно, что Гумилев
избрал себе роль певца «прекраснейшей войны», русского воинства, осеняемого в
битвах крылами ангелов-валькирий; крылья победоносных «екатерининских орлов»
реют над царской армией в военной поэзии Ахматовой, посвященной гл. обр.
молитвам о победе, благословениям на «святое дело», оплакиванию погибших. Так
же как в период русско-японской войны, Брюсов в торжественно-величавых стихах
воплощает великодержавные идеи русского империализма. Брюсов приветствует в
войне необходимый шаг к осуществлению панславистской миссии России, воспевает
карпатским поход, грядущее завоевание Константинополя и проливов. Брюсов
идеализирует цели войны, эстетизирует процесс войны как «высокое зрелище»,
освящает войну тенями истории. Клюев облекает войну в народно-богатырские,
былинные одеяния, изображая ее как борьбу крестьянской, православной Руси с
железным воинством немцев, носителей индустриально-городской культуры.
Народничествующая поэзия Городецкого и др. извращала отношение крестьянских
масс к войне, изображая радостным и бодрым приобщение крестьян к делу русского
империализма, их якобы беззаветную готовность к войне. Акмеистская литература
расписывает войну радужно-идиллическими красками рисует ее «благие»
последствия, лакирует быт военных лет. Война приносит моральное просветление,
освобождает от эгоизма, пробуждает в людях чистую, возвышенную любовь, молитвы
любящих спасают воинов от верной смерти, излечивают от ран; на войну
набрасываются покровы морали, описывается великодушие, благородство русских. 

Война
требовала от буржуазно-дворянских писателей создания литературы массовой,
доходившей до широкого круга читателелей. Поскольку для буржуазных писателей,
вдохновлявших, оправдывавших и приукрашивавших бойню народов, была исключена
возможность подлинно массового искусства, эта задача разрешалась снижением литературы
до уровня обывательско-бульварной, превращением ее в грубую примитивную,
убогую, лживо-сусальную агитку. Духом обывательского шовинизма, квасного
урапатриотизма, разжиганием животной ненависти ко всему немецкому проникнуты
были военные стихи Северянина, Бальмонта, Сологуба, Городецкого, Г. Иванова,
Минского и др. 

Несколько
иначе разрешались задачи, поставленные войной, в лагере символистов. Наиболее
последовательные идеологи империализма, как В. Иванов, С. Соловьев, вкупе с
богоискателями из группы «Вехистов», как С. Булгаков, направляли свои усилия на
религиозное освящение и этическое оправдание войны, делая упор не на
приукрашивании настоящего, а на будущем, на целях войны. В. Ивановым
империалистическая бойня изображалась как зарождение «соборности», как акт
органического «слияния» всего народа в общем военно-мистериальном действе. 

Предвидение
опасностей, которыми чревата война для господствующих классов, боязнь поражения
России, перспектива превращения империалистической войны в гражданскую
порождали у ряда буржуазно-дворянских писателей чувство растерянности,
подавленные настроения, мрачные предчувствия конца (Ахматова, Мандельштам,
Гиппиус), восприятие войны как тяжкой страды (Блок, Белый, Ремизов); эти
настроения питали пассивный пацифизм, уводили «в сторону от схватки»,
предохраняли от милитаристического ажиотажа. Впрочем у иных писателей этого
лагеря пацифизм был лишь этапом в более утонченной системе оправдания войны,
«крестной ноши», неизбежности (Мережковский, Ремизов). 

С
наступлением войны царское правительство ликвидировало рабочую печать, в
частности «Правду». В условиях цензуры военного времени литература
пролетарского протеста против войны лишь в порядке счастливой случайности могла
увидеть свет (несколько произведений Д. Бедного, Герасимова, Кириллова и
некоторых др.). 

Против
войны была направлена деятельность Горького и Серафимовича. Горьким стал во
главе единственного легального органа, занимавшего интернационалистическую,
антивоенную позицию — журн. «Летопись». Серафимович в своих рассказах срывал с
войны всяческие акмеистические декорации, героический ореол, показывал ее
истинный облик, ее ужас и бессмыслицы, ее тяжкие будни, страдания народа,
гонимого на войну. Неприкрашенный показ войны с налетом пацифизма давали некоторые
оппозиционно и радикально настроенные писатели из лагеря мелкобуржуазных
реалистов (Вересаев, Шмелев, Тренев, Пришвин и др.). 

Война
не привела русских футуристов к спайке с буржуазией, а усилила диференциацию в
их среде. Осознание войны как империалистической бойни, организованной
буржуазией, приводит Маяковского к революционному пораженчеству, чаяниям
революции (поэма «Война и мир»), особо напряженным поискам коллектива,
призванного низвергнуть капитализм и освободить человечество. К моменту Великой
социалистической революции этот коллектив и был найден Маяковским в рабочем
классе. Антивоенные мотивы возникают у Асеева. Хлебников уже с начала войны не
проявлял милитаристической активности, а в дальнейшем пришел к отрицанию войны
(«Война в мышеловке», 1915—1917). Политически пассивными оставались и наиболее
близкие к буржуазной идеологии футуристы правого крыла. В результате
усугубляющихся поражений России в войне, обнаружившейся неспособности царской
бюрократии к организации войны, революционного наступления рабочего класса,
революционизирования армии и крестьянства, переживают кризис, впадают в
депрессию даже активные идеологи войны. Сильнее звучат ноты скорби, отчаяния,
предчувствий гибели, обреченности. Лучшим представителям старого мира, как Брюсов,
Блок, разочарование в войне давало новый толчок к переоценке ценностей,
подготовляло к разрыву со своим классом. Потрясения и ужасы войны отдаляли от
дела господствующих классов таких успокоенных на лоне капиталистической
действительности поэтов, как Блок и Белый, подготовляя их к своеобразному, но
искреннему, эмоциональному приятию Октябрьской революции. 

Список литературы

Истории
русской литературы XIX в., под ред, Д. Н. Овсянико-Куликовского т. V, изд. Т-ва
«Мир», М., 1912 

Русская
литература XX в. (1890—1910), под ред. Венгерова. Тт. I—III (кн. 1—8), изд.
Т-ва «Мир», М., 1914—1916 (здесь же и обширная библиография, сост. А. Г. Фоминым).
Воровский В., Сочинения, т. II, М., 1931 

Коган
П. С., Очерки по истории новейшей русской литературы, т. III, вып. 1—3, М.,
1910—1911 

Литературный
распад, Критич. сб., кн. 1 и 2, СПБ., 1908—1909 

Вершины,
сб., СПБ, 1909 

О
веяниях времени, сб., СПБ, 1908 

Плеханов
Г. В., О так называемых религиозных исканияих в России, Сочин. т. XVII, М., (1928)

Книга
о русских поэтах последнего десятилетмя, под ред. М. Гофмана, М., (1900) 

Чуковский
К. И., От Чехова до наших дней, СПБ, 1908 

Мельшин
Л. (Гриневич-Якубович П. Ф.), Очерки русской поэзии, СПБ, 1904 

2
изд., СПБ, 1911 

Брюсов
В., Далекие и бллизкие, М., 1912 

Жирмунский
В., Преодолевшие символизм, «Русская мысль», 1916, XII 

Фриче
В. М., Пролетарская поэзия. М., 1918 

Чуковский
К. И., Футуристы, П., 1092 

Шапирштейн-Лерс
Я. Е., Общественный смысл русского литературного футуризма, М., 1922 

Полянский
В. (Лебедев П. И.), На Литературном фронте, М., 1924 

Ольминский
М. С., По вопросам литературы (статьи 1900—1914 гг.), Л., 1926 

Якубовский
Г., Литературные портреты. Писатели «Кузницы», М. — Л., 1926 

Полянский
В. (Лебедев П. И.), Вопросы современной критики, М. — Л., 1927 

Багрий
А. В., Русская литература XIX в. — первой четверти XX в., Баку, 1926 

Мессер
Раиса, Русские символисты и империалистическая война, «Ленинград», 1932, № 7 

Иоффе
И. И., Синтетическая история искусства, (Л.), 1933 

Медынский
Г. А., Религиозные влияния в русской литературе, М., 1933 

Волков
А., Поэзия русского империализма, М., 1935.