Голубков М.М. 

Солженицын
– пророк в своем отечестве. Можно без преувеличения сказать, что это
центральная фигура современной русской литературы. Но осмыслен ли и воспринят
ли его вклад не только в литературу, но и в современную русскую культуру в
целом? Возможно, и сегодня мы не способны увидеть и понять пророка в своем
отечестве? Так ли это и почему?

Современная
русская культура на наших глазах резко меняет свои очертания. Для нас, в
контексте разговора о Солженицыне, важно изменение статуса литературы: русская
культура перестала быть «литературоцентричной».

Хорошо
это или плохо? Перед ныне живущими поколениями русских людей, привыкших видеть
в литературе одну из самых важных форм общественного сознания, подобная
ситуация может предстать как драматическая. Новый писатель, пришедший в
литературу в 1990-е годы, за редким исключением не только не может, но и не
хочет предстать реалистом, следовательно, мыслителем, всерьез озабоченным ролью
человека в историческом процессе, философом, размышляющим о смысле
человеческого бытия, историком и социологом, ищущим истоки сегодняшнего
положения дел и нравственную опору в национальном прошлом. Если все эти темы и
остаются, то в заниженном, комическом, пересмеянном варианте, как, к примеру, у
В.Пелевина в его романах «Жизнь насекомых» или «Чапаев и
пустота». Роль писателя как учителя жизни на глазах оказалась поставлена
под сомнение. В самом деле, чем писатель отличается от других? Почему он должен
учительствовать? Поэтому читателями, традиционно рассматривавшими литературу
как учебник жизни, а писателя — как «инженера человеческих душ»,
нынешнее положение осмысляется как ситуация пустоты, своего рода культурного вакуума.

Масштабы
подобного можно себе представить особенно наглядно, если вспомнить, что два
последние столетия, начиная с пушкинской эпохи, русская культура была именно
литературоцентрична: словесность, а не религия, философия или наука,
формировала национальный тип сознания, манеру мыслить и чувствовать.

В
результате литература сакрализировалась, стала священным национальным
достоянием. Формулы «Пушкин — наше все», или «Пушкин у нас —
начало всех начал» определяли место литературы в национальной культуре и
место писателя в обществе.

Но
естественна ли была сакрализация литературы? Ее культ в сознании русской
интеллигенции? Возможно, нет — ведь хотим мы того или не хотим, русская
литература ХIХ и ХХ веков приняла на себя функции, вовсе не свойственные
словесности. Она стала формой социально-политической мысли, что было, наверное,
неизбежно в ситуации несвободного слова, стесненного цезурой — царской или
советской. Вспомним мысль Герцена: народ, лишенный трибуны свободного слова,
использует литературу в качестве такой трибуны. Она стала формой выражения всех
без исключения сфер общественного сознания — философии, политики, экономики,
социологии. Писатель оказался важнейшей фигурой, формирующей общественное
сознание и национальную ментальность. Он принял на себя право бичевать
недостатки и просвещать сердца соотечественников, указывать путь к истине, быть
«зрячим посохом» народа. Это означало, что литература стала особой
формой религии, а писатель — проповедником. Литература подменила собой Церковь…

Подобная
ситуация, сложившаяся в ХIХ веке, стала особенно трагичной в ХХ столетии, в
условиях гонения на Церковь. Литература оказалась храмом со своими святыми и
еретиками, тексты классиков стали священными, а слово писателя могло
восприниматься как слово проповедника. Литература как бы стремилась заполнить
нравственный и религиозный вакуум, который ощущало общество и его культура. Но
беда в том, что слово художника — не слово пастыря. Ничто не может заменить
обществу Церковь, а человеку — слово священника. Литература, взяв на свои плечи
непосильную ношу, «надорвалась» к концу века. Фигура писателя —
учителя жизни оказалась вытеснена еретиком — постмодернистом. Отсюда и
трагическое для общества ощущение утраты последней веры и культурного вакуума,
который раньше заполняла литература — в ней находили ответы на «проклятые
вопросы», она формировала общественное сознание, давала ориентиры движения
в историческом потоке, определяла перспективы и указывала на тупики, являла
образцы подвижничества или нравственного падения. Именно в литературе ХIХ
столетия сформировались национально значимые образы, своего рода архетипы
национальной жизни, такие, как «Обломов и обломовщина»,
«тургеневские девушки», «лишние люди» Онегин и Печорин. В
ХХ веке ситуация почти не изменилась. Достаточно вспомнить широкие
образы-символы, пришедшие из литературы в действительность 1980-90-х годов:
«манкурт» Ч.Айтматова, «белые одежды» В.Дудинцева,
«пожар» В.Распутина, «покушение на миражи» и
«расплата» В.Тендрякова, — и «раковый корпус»,
«Красное Колесо», «шарашка», «архипелаг»
А.Солженицына. Они сложились в своего рода «код» эпохи и стали
категориями общественного сознания первой половины 90-х годов. И вдруг,
внезапно, молниеносно, меньше чем за десятилетие, литература перестала быть
религией, слово писателя — словом духовного пастыря.

Солженицын
начал свой литературный путь в эпоху хрущевской «оттепели». Это был,
как сейчас можно предположить, последний этап в развитии русской культуры,
когда голос писателя, если воспользоваться лермонтовской строкой, «звучал
как колокол на башне вечевой// во дни торжеств и бед народных». Толпы
людей собирались у памятника Маяковскому слушать молодых поэтов —
Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, что трудно представить себе теперь,
а имена Вихрова и Грацианского, героев романа «Русский лес»
Л.Леонова, были нарицательными. Воздействие писателя на общественное сознание
оказалось почти столь же огромно, как во времена некрасовского
«Современника». Такая ситуация характеризуется совершенно особыми
отношениями в системе «читатель — писатель»: между этими двумя
важнейшими фигурами литературного процесса происходит интенсивный взаимообмен
идей и настроений. Такие моменты, вероятно, являются наиболее плодотворными для
литературы и для общества: обмен мыслительной и эмоциональной энергией, когда
появление нового романа или цикла стихов рождает моментальный ответ в виде
читательского письма или журнальной рецензии, выводит литературу за рамки
явления сугубо эстетического и превращает ее в сферу общественно-политической
мысли. На рубеже 50-60-х годов решение собственно художественных задач было
подчинено целям иным. Перед обществом и литературой встала проблема
самоориентации в потоке исторического времени, и художник оказался самой важной
фигурой, приступившей к ее решению.

Солженицын
был тогда и остался по сей день писателем, стремящимся реализовать возможности
прямого воздействия на общество писательским словом. Думается, что и
литературное поприще было избрано им как общественная трибуна, с которой можно
обратиться к современникам и потомкам. Литературный дар открывал возможность,
оставаясь художником, говорить о проблемах политических, как бы балансируя
между политикой и художественностью и совмещая их. «Конечно, политическая
страсть мне врождена, — размышлял Солженицын уже значительно позже о первых
днях своего пребывания на Западе после депортации из СССР в 1974 году. — И
все-таки она у меня — за литературой, после, ниже. И если б на нашей несчастной
родине не было погублено столько общественно-активных людей, так что
физикам-математикам приходится браться за социологию, а поэтам за политическое
ораторство, — я отныне и остался бы в пределах литературы» (Угодило
зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Часть первая.(1974-1978)).
Тогда, в начале 60-х, он сумел реализовать возможности, данные короткой
оттепелью писателю: заявил о себе, стал известен и заметен, и не отступался от
самого себя уже никогда. Мало того, сумел укрепить и сделать более значимой
роль писателя-проповедника уже в брежневское время, когда и та незначительная
свобода слова, что была дана хрущевской оттепелью, урезалась и урезалась с
каждым годом.

Солженицын,
формируясь как творческая личность в историко-культурной ситуации 30-х годов,
унаследовал от нее и пронес через всю жизнь представление о том, что только
реализм является наиболее адекватным методом постижения правды жизни.
«Ничего не поделаешь, — говорил он, — я действительно не вижу перед собой
задачи выше, чем служить реальности, то есть воссоздавать растоптанную,
уничтоженную, оболганную у нас реальность». Но что мыслит Солженицын под
этим словом? В том, как отвечает писатель на этот вопрос, и кроется, во-первых,
ключ к его пониманию собственных творческих задач, во-вторых, истоки его
принципиальных разногласий с реалистами ХХ века, такими, как, скажем, М.Горький
или А.Толстой.

Суть
в том, что Солженицын – религиозный писатель. Достаточно вспомнить, что он был
первым православным мыслителем, удостоенным Темплтоновской премии «За
прогресс в развитии религии», основанной в США Фондом Темплтона. Поэтому
мир, нас окружающий, он видит как Творение, исполненное глубочайшего смысла, в
том числе, и символического. Поэтому он вовсе не нуждается в домысливании, в
обогащении художественного образа, в «типизации», основе основ
реалистического метода. Задача художника состоит в том, чтобы постичь в
реальности, нас окружающей, Божий замысел о мире, глубинный символический смысл
событий и явлений, свидетелями которых мы оказываемся, но истолковать которые
далеко не всегда можем. Здесь секрет того, что в его эстетике соединяется несоединимое:
с одной стороны, строгий документализм, принципиальный отказ от любого вымысла,
который трактуется как ненужное излишество, способное исказить истинную картину
событий, будь то описание гибели Матрены (рассказ «Матренин двор»)
или же убийства Столыпина (эпопея «Красное Колесо»), с другой
стороны, глубинная онтологическая символика, которую видит писатель в
документально подтвержденных фактах. Поэтому вымысел не характерен для
Солженицына, он прибегает к нему тогда, когда реальные факты и документы
принципиально недоступны. Едва ли не единственный случай вымысла –
«сталинские» главы романа «В круге первом». Конечно же, все
детали жизни вождя там вымышлены – и графинчик с замочком на горлышке, чтобы не
подсыпали яду, и ключик от него, и многие-многие детали, воспроизводящие
мироощущение человека, добровольно обрекшего себя на одиночество в
подвале-бункере, охраняемом лучшими силами МГБ. Когда Твардовский указывал ему
на явную вымышленность этих глав, Солженицын парировал: пусть вождь пожинает
теперь плоды закрытости собственной жизни. Если никто не может знать их
достоверно, то художник имеет право на домысливание. В остальном же он
стремится избежать вымысла: важнее прочесть в самой реальности Божьего творения
ее скрытый глубоко символический смысл.

Религиозность
писателя обуславливает стоицизм как основание личной и творческой позиции. Без
нее нельзя понять ни развязку романа «В круге первом», ни рассказы
90-х годов, в частности, «Эго» и «На краях». Истоки этого
стоицизма – в критике гуманистической традиции, идущей от ренессансной эпохи и
обоснованной просветителями XVIII века, традиции, поставившей в созданной ей
картине мироздания человека на место Бога. Современная цивилизация, по мысли
писателя, трактует человека как существо изначально совершенное и делает своей
целью максимальное удовлетворение его материальных потребностей. Но если бы
целью человеческой жизни действительно было бы это, то, наверное, человек не
был бы смертен. Следовательно, по Солженицыну, цель жизни в том, чтобы покинуть
этот мир существом более совершенным, нежели пришел в него, а не получение
максимально больших удовольствий. Вот где истоки стоицизма как жизненной и
творческой позиции.

Глеб
Нержин, герой романа «В круге первом», в момент жизненного перепутья
спрашивает себя: для чего же жить всю жизнь? Жить, чтобы жить? Жить, чтобы
сохранять благополучие тела? Милое благополучие! Зачем — ты, если ничего, кроме
тебя?..

В
сущности, герой ставит перед собой важнейший философский вопрос: о смысле
жизни. О назначении человека. Понять, как решает его Солженицын, значит, найти
ключ к его концепции мира и человека в этом мире. Однако сделать это можно,
лишь обратившись не только к корпусу художественных текстов писателя, но и к
его публицистике.

Прочитайте
Гарвардскую речь Солженицына. Она была произнесена 8 июня 1978 г. перед 327
выпуском старейшего американского университета — Гарвардского. Писатель
выступает перед западной аудиторией, поэтому сосредотачивается на некоторых
чертах именно западной жизни, как они представляются ему. Но говоря о человеке
современного мира, утратившем представления об истинных ценностях и
устремившимся в погоню за ценностями призрачными и ложными, Солженицын касается
общих проблем Запада и Востока: он видит общие истоки миросозерцания двух
миров.

Состояние
современной западной цивилизации, упрощение и деградацию «массового
существования«, »как визитной карточкой предпосылаемого отвратным
напором реклам, одурением телевидения и непереносимой музыкой», писатель
осмысляет как кризисное. Теперь, спустя почти четверть века после произнесения
Гарвардской лекции, эти черты характеризуют и фасадную сторону нашей жизни: в
сущности, она предлагает личности лишь те же самые материальные ценности,
которые приводят к нравственному тупику, ибо в забвении оказались истинные,
духовные, ценности, единственно и могущие дать человеку смысл земного бытия.

Истоки
кризиса современной цивилизации писатель видит в гуманистических идеях
западноевропейского Возрождения, в философских и политических доктринах
Просвещения. 

Как
одно из самых больших заблуждений современной цивилизации писатель трактует
гуманистические идеи, восходящие к ренессансной эпохе и высшей ценностью мира,
центром мироздания, целью развития вселенной утверждающие человека. «Мерою
всех вещей на земле оно (гуманистическое мировоззрение — М.Г.) поставило
человека — несовершенного человека, никогда не свободного от самолюбия,
корыстолюбия, зависти, тщеславия и десятков других пороков». Такие идеи
видятся Солженицыну как антирелигиозные, несовместимые с христианским мировоззрением,
умножающие гордыню человека и человечества. Такое миросознание «может быть
названо рационалистическим гуманизмом либо гуманистической автономностью —
провозглашенной и проводимой автономностью человека от всякой высшей над ним
силы. Либо, иначе, антропоцентризмом — представлением о человеке как о центре
существующего«. Это привело к тому, что гуманистическое сознание »не
признало за человеком иных задач выше земного счастья и положило в основу
современной западной цивилизации опасный уклон преклонения перед человеком и
его материальными потребностями. За пределами физического благополучия и
накопления материальных благ все другие, более тонкие и высокие, особенности и
потребности человека остались вне внимания, <<…>> как если бы
человек не имел более высокого смысла жизни».

Современному
человеку, русскому или же западноевропейцу, воспитанному на просвещенческих
идеалах, определяющих систему его ценностей на протяжении последних трехсот
лет, практически невозможно смириться с мыслью, что не его счастье и не счастье
человечества является конечной целью существования Вселенной. И в этом смысле
неважно, где он рожден и воспитан: советская идеология мало чем отличалась от
западной. «Не случайно все словесные клятвы коммунизма, — говорил Солженицын
в Гарвардской речи, — вокруг человека с большой буквы и его земного счастья.
Как будто уродливое сопоставление — общие черты в миросознании и строе жизни
нынешнего Запада и нынешнего Востока! — но такова логика развития
материализма».

Но
для чего же тогда рожден человек, если не для счастья? Такая постановка вопроса
видится Солженицыным как глубоко порочная реализация просвещенческих идей.
Многократно упрощенные в лозунгах советской литературы, эти идеи оборачиваются
гибелью личности, обладающей «жалкой идеологией» «»человек
создан для счастья», выбиваемой первым ударом нарядчикова
дрына«(»Архипелаг ГУЛаг»).

Довод,
которым Солженицын опровергает «жалкую идеологию», формулу
«человек создан для счастья», прост и очевиден и уходит в бытийную,
экзистенциальную сущность миропорядка: «Если бы, как декларировал
гуманизм, человек был рожден только для счастья, — он не был бы рожден и для
смерти. Но оттого, что он телесно обречен смерти, его земная задача, очевидно,
духовней: не захлеб повседневностью, не наилучшие способы добывания благ, а
потом веселого проживания их, но несение постоянного и трудного долга, так что
весь жизненный путь становится опытом главным образом нравственного возвышения:
покинуть жизнь существом более высоким, чем начинал ее».

Видит
ли современный человек эту цель в конце своего жизненного пути? Если нет, то
причиной тому, по Солженицыну, становится дезориентация современного человека в
этом мире и забвение им основных, глубинных, бытийных ценностей, и как
результат — утрата истинного смысла жизни.

С
гуманистическими идеями связаны и многообразные мифологические представления,
выработанные литературой ХIХ века и способные лишь дезориентировать человека в
историческом пространстве. Среди них — идеализация народного характера без
сколько-нибудь глубинного знания народной жизни, представления о некой
мистически предопределенной правоте народа на любых поворотах истории,
уверенность в некой фатальной истинности народных представлений.

Вероятно,
глубокая укорененность этих взглядов, принесенных литературой ХIХ века, была
следствием неудачной попытки заполнить духовный вакуум, образовавшийся в
результате забвения «морального наследства христианских веков» и воли
Высшего Духа, стоящего над людской жизнью. Но в человеке, даже выделившемся,
противопоставившем себя миру, роду, жива потребность ощущения этой воли,
потребность понимания Божественного замысла, дающего высшую нравственную оценку
деяний личности и нации и придающего смысл индивидуальному и национальному
бытию. Общество, потерявшее ощущение Высшего Промысла, направляющего судьбу
человека и историю нации, попыталось на это место поставить идеализированный
образ Народа, который предстал как хранитель высшей мудрости и высшего знания о
предназначении национальной судьбы. Истоки такого понимания — во второй
половине прошлого века и, в первую очередь, в революционно-демократической
идеологии.

В
сущности, взгляды Солженицына, прямо выраженные в Гарвардской лекции, дают ключ
к пониманию вековой распри между народом и интеллигенцией, о глубоко ошибочном
преклонении интеллигенции перед народом как хранителем некой исконной истины,
часто трансформированной в комплекс вины перед народом. Обращение писателя к
историческим обстоятельствам начала ХХ века, в итоге разрешившимся гражданской
войной, обнаруживает утопизм представлений русской интеллигенции о «народе
— богоносце». Следование этому мифу сказывается катастрофически и на
судьбах людей, воспитанных в этих представлениях книгами и средой, и на
крестьянских судьбах. Трагедии подобного рода исследуется Солженицыным и в
десятитомной эпопее «Красное Колесо», и в небольшом цикле двучастных
рассказов 1990-х годов.

Читать
Солженицына – большой труд. Мало того, во всем объеме его творчество еще не
осмыслено ни читающей публикой, ни профессиональными литературоведами. Однако
его осмысление и понимание – одна из самых актуальных задач, стоящих и перед
каждым думающим человеком, которому небезразлична национальная судьба, и перед
обществом, ищущим национальной идеи и собственной самоидентификации.