Абельтин Э.А., Литвинова В.И., Хакасский
государственный университет им. Н.Ф. Катанова 

Абакан, 1999

Изучая
литературу, мы в первую очередь испытываем мощное духовное воздействие
философии писателя, его представлений о человеке, мироустройстве, о добре и зле
в их разных обличьях и модификациях, его размышлений о настоящем и будущем
человечества. В конечном итоге речь идет о мировоззрении художника.
Нравственная энергия произведения — это нравственное силовое поле, созданное
автором, в котором живут вымышленные герои, создаются и разрешаются конфликты,
которые выступают событийным выражением мнений, позиций, взглядов. Читатель
входит в этой мир не как созерцатель, а как участник происходящего —
сопереживающий, активно оценивающий события и характеры, те или иные убеждения
действующих лиц.

Но
все это происходит в том мире, где властвует мощная и основополагающая мысль
автора, его оценивающая нравственность.

Для
Ф.М. Достоевского — это нравственность христианская, православная. Нет нужды
доказывать, что Достоевский — христианский писатель и духовный потенциал его
произведений определяется поисками у человека «образа и подобия
божия», страстным разоблачением всего уводящего от Света, от Христа.
Христианская мораль — это тот огонь в творениях гениального писателя, который
греет доброе в человеке и обжигает злое.

Отсюда
вытекает практический вывод в отношении анализа произведений Достоевского — без
уяснения именно религиозных представлений писателя невозможно объективно
оценивать его произведения. В первой главе книги сделана попытка выявить
стержневые христианские, православные идеи, которые больше всего волновали
Достоевского и стали духовной основой его творчества.

Вторая
задача, которая определяет содержание первой главы — рассмотреть как можно
больше научных исследовании, посвященных рассматриваемой теме, дать их анализ
применительно к современному состоянию нашего литературоведения, выявить
главное, что может пригодиться филологу. Большой хронологический разброс
научных публикаций о религиозных идеях в творчестве Достоевского, их
разноречивость, сложность самих проблем христианской этики, которые в них
рассматриваются, вызвали необходимость установления определенных ориентиров в
использовании этого объемного научного материала. Отсюда — частое цитирование,
возможно превышающее привычные регламенты.

Безусловно,
предлагаемый материал не дает полной картины религиозных переживаний
Достоевского, у пособия другая задача — анализ художественных текстов писателя
на уровне христианской основы его мировоззрения.

Вторая
глава посвящена конкретному анализу романа «Преступление и наказание»
с учетом всего вышесказанного.

Христианская
идея пронизывает «Преступление и наказание», «воскресение»
Родиона Раскольникова происходит на пути к Богу.

Библейские
образы в романе — не средство художественного воссоздания действительности, а
факторы духовной жизни героев и именно так надо их рассматривать.

Для
самого Достоевского христианская (православная) мораль — основа его авторской
позиции, контролирующей и оценивающей происходящее в произведении,

Учитывается
и полемическая направленность романа «Преступление и наказание»,
связанная с необходимостью разоблачения социалистическо-атеистических идей, в
частности, Н.Г. Чернышевского.

*
* *

Начиная
со второй половины XIX века резко усиливается идеологическое и нравственное
противостояние в российском обществе. Если кратко определить суть конфликта —
это столкновение христианской православной этики, которая имела многовековые
традиции в России, и новых радикальных идей, во многом привнесенных извне и
имеющих в той или иной степени социалистическую окраску.

Интенсивная
пропаганда атеизма и социалистического насилия разночинцами во главе с
Чернышевским приводила к созданию новой религии, которая представляла собой
чудовищную попытку создания веры без Бога и церкви без Христа. Формировался
культ Человекобога. К чему это привело — показывает история нашего
многострадального народа.

Но
следует четко понимать, что литература и XIX-го века и более позднего времени
была литературой христианской в своей основной массе. Следовательно —
антисоциалистической.

Идеями
христианства питалось творчество многих выдающихся писателей. Библейскими
образами пронизаны произведения Л. Толстого, в частности. Но особое место
занимает в этом ряду Ф.М. Достоевский, у которого идея самоценности
человеческой личности неизбежно приводила к проблеме Бога, к необходимости
противопоставить мировому злу нравственные законы христианства.

Христианские
традиции развиваются в творчестве Булгакова, Мандельштама, Ахматовой,
Пастернака, Айтматова и других.

Нельзя
понять философию жизни этих писателей, их эстетики без знания Библии. Трудно
объяснить тем, кто не знаком с ней, например, стихотворение О. Мандельштама об
«Иосифе, проданном в Египет». Без знания Библии многое не
осмысливается и не может вызвать сопереживания в произведениях М. Булгакова
«Мастер и Маргарита», Ч. Айтматова «Плаха» и т.д.

Христианская
проблематика в творчестве выдающихся писателей — не самоцель и не
художественные средства — это нравственная основа их произведений, это и есть
общечеловеческая мораль в ее философском, этическом и
событийно-антропоморфизированном выражении.

*
* *

Ф.М.
Достоевский верил в человека и человечество только потому, что он верил в
БОГОчеловечество, в БОГОчеловека — в Христа и Церковь.

Как
считает B.C. Соловьев, — «дело в том, что нравственное состояние
человечества и всех духовных существ вообще вовсе не зависит от того, живут они
здесь, на земле, или нет, а напротив, самое состояние земли и ее отношение к
невидимому миру определяется нравственным состоянием духовных существ. И та
всемирная гармония, о которой пророчествовал Ф.Достоевский, вовсе не
утилитарное благоденствие людей на теперешней земле, а именно начало той новой
земли, в которой правда живет. И наступление этой всемирной гармонии…
произойдет вовсе не путем мирного прогресса, а в муках и болезнях нового
рождения, как это описывается в Апокалипсисе — любимой книге Достоевского в его
последние годы… И только потом, за этими болезнями и муками, торжество и
слава, и радость».1

Действительность,
окружающую его мир, Достоевский воспринимал как некие пророчества из
Апокалипсиса, которые уже стали или станут реальностью.

Кризисы
буржуазной цивилизации, сопряженные с появлением социалистических идей,
писатель постоянно соотносил с апокалиптическими прогнозами, а образы из Библии
переносил в видения своих героев. Раскольникову («Преступление и
наказание«) казалось во время болезни, »будто весь мир осужден в
жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из
глубины Азии на Европу… Появились какие-то новые трихины, существа
микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные
умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и
сумасшедшими».2

Сравним
и с Апокалипсисом, где говорится, что в конце времен появится на земле армия
Аввадона, которая будет мучить людей, и мучение будет подобно мучению от
скорпиона, когда он ужалит человека. «Скорпион» появляется и в сне
Ипполита («Идиот»).

Ипполит
рассказывает, что ОНО было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо
ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно
нарочно в него явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна.

Предсказания
и интерпретации библейских текстов Достоевский вводит в свои произведения для
того, чтобы предупредить человечество: оно стоит на пороге глобальной
катастрофы, Страшного суда, конца света, и виной этому культ насилия и наживы.

В
книге Петра Вайля и Александра Гениса «Родная речь» читаем о
«высшей справедливости по Достоевскому — прерогативе только одного суда:
Страшного, который наступит в конце времен, тогда, когда будет изжита вся
неправда. Тень Страшного суда полностью изменит реальность в романах
Достоевского. Каждая мысль, каждый поступок в нашей земной жизни отражаются в
другой, вечной жизни».

Далее
авторы размышляют: «В представлении Достоевского, в его бескомпромиссной
проповеди вечной жизни, писатель сливается воедино с Богом, как Бог слился с
человеком во Христе. Чтобы постичь эту истину, человеку Достоевского надо
пройти через мучения разъятого мира, через искушение бесчисленных двойников,
дойти до последних ступеней падения и выйти с другой стороны — к другой, высшей
морали, выйти к Страшному суду, где не будет проклятых — одни прощенные».3

Болезнью
мира, бесноватостью считал писатель пропаганду ненависти, нетерпимости и зла во
имя добра. Вспомним его эпиграф к роману «Бесы» (слова из Евангелия
от Луки): «Тут же на горе паслось стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы
позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедшие из человека, вошли в
свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, видя
происшедшее, побежали и рассказали в городе и селениях. И вышли видеть
происшедшее; и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы,
сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же
рассказали им, как исцелился бесноватый».

Герой
«Бесов» Степан Трофимович Верховенский, переосмысливая этот
евангельский эпизод, приходит к выводу: «Это точь-в-точь наша Россия. Эти
бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, -это все язвы, все миазмы, вся
нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем
больном, в нашей России за века».4

В
«Преступлении и наказании», «Бесах» Достоевским предсказаны
важные общественные явления, которые не замедлили обнаружиться; вместе с тем
эти явления осуждены во имя высшей религиозной истины и указан лучший исход для
общественного движения в принятии этой самой истины.

Осуждая
искания самовольной, отвлеченной правды, порождающей только преступления,
Достоевский противопоставляет им народный идеал основанный на вере Христовой.
Возвращение к этой вере есть общий исход и для Раскольникова, и для всего
одержимого бесами общества.

Требуя
от уединившейся личности возвращения к народу, Достоевский имел в виду прежде
всего возвращение к той истинной вере, которая еще хранится в народе. В том
общественном идеале братства или всеобщей солидарности главным было его
религиозно-нравственное, а не национальное содержание. Уже в «Бесах»
есть резкая насмешка над теми людьми, которые поклоняются народу только за то,
что он народ, и ценят православие лишь как атрибут русской народности.

Интересно
рассуждает В.С.Соловьев, имея в виду Родиона Раскольникова и других героев
Достоевского, стремившихся к «реальному делу» для народа: «Пока
темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в
своем стремлении осуществить этот эгоизм… пока эта темная основа у нас
налицо… до тех пор невозможно для нас никакое дело, и вопрос что делать не
имеет разумного смысла…»

И
далее мы читаем: «Истинное дело возможно только, если и в человеке, и в
природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни
человек, ни природа таких сил не имеют. Отделение от Божества, т.е. от полноты
Добра, есть зло, и, действуя на основании этого зла, мы можем делать только
дурное дело».5

Необходимо
и возможно, считает Достоевский, исцеление от зла. Достоевский сложил в себе
этот символ веры. В 1854 году, выйдя с каторги, он написал Н.Д. Фонвизиной, что
если б ему доказали, что Христос вне истины, и действительно было бы, что
истина вне Христа, то ему «лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели
с истиной». Писатель предпочитает остаться со Христом и в том случае, если
вдруг сама истина не совпадет с идеалом красоты. Это своего рода
«бунт»: остаться с человечностью и добром, если истина по каким-то
причинам окажется античеловечной и недоброй.6

Религия
и народ для Достоевского неразрывно связаны, и он сам связан с ними.
Д.Мережковский обратил внимание на символический факт из детства писателя,
нашедший отражение и в творчестве. Однажды, еще ребенком, будучи совсем один в
ясный предосенний день на опушке леса, он услышал над собою, среди глубокой
тишины, громкий крик: «Волк бежит!» — и вне себя от испуга, крича в
голос, выбежал в поле, прямо на пашущего мужика Марея; разбежавшись, уцепился
одной рукой за его соху, а другою за его рукав. Тот успокоил его: «Что ты,
что ты?… Какой волк? Померещилось… Уж я тебя волку не дам… Христос с
тобой!» — И мужик перекрестил мальчика с почти материнской улыбкой.

В
этом воспоминании преобразована вся религиозная жизнь Достоевского. Маленький
Федя вырос и сделался великим писателем. Вместе с Федей вырос и мужик Марей, и
великий «народ -богоносец». Но таинственная связь между ними осталась
неразрывною. С тех пор часто сльшал Достоевский страшный крик: «Волк
бежит! Зверь идет! Антихрист идет!» — и каждый раз кидался к мужику Марею
вне себя от испуга. И тот защищал его, успокаивал и крестил, это и было
истинное крещение Достоевского — не в церкви, а в поле, не святой водой, а
святой землею.

Эти
рассуждения Д. Мережковского чрезвычайно показательны для уяснения глубинных
религиозных представлений Ф. Достоевского. Для него христианство и крестьянство
почти синонимичные слова. В народной среде коренится истинное православие, не
оснащенное философскими мудрствованиями, а простое, жизненное и потому
истинное. Д. Мережковский, правда, считает за ошибку такие рассуждения Ф.
Достоевского, которые он приводит в своей статье: «Русский народ весь в
православии. Более в нем и у него ничего нет, да и не надо, потому что
православие — все. Православие — Церковь, а Церковь — увенчание здания и уже
навеки. Кто не понимает православия, тот никогда и ничего не поймет в народе.
Мало того: тот не может и любить русского народа». Заблуждение
Мережковского в том, что Достоевский, якобы, принимает желаемое за
действительное. Но рассуждения Достоевского о православии нельзя отделять от
его главной мысли о том, что русский народ — это «народ — богоносец»,
который как раз и несет истинного Бога в будущее и всем народам.

В
«Дневнике» за 1880 год Ф. Достоевский публикует свое выступление на
заседании Общества любителей российской словесности о Пушкине, где есть
удивительные слова: «…Будущие грядущие русские люди поймут уже все до
единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести
примирения в европейские противоречия уже окончательно, указать исход
европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей,
вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может
быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского
окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону».7

*
* *

Говоря
о религиозных убеждениях Достоевского, нельзя не рассмотреть вопроса об
отношении его к христианской идее бессмертия человека. У Достоевского мало
прямых высказываний на эту тему, но она является основополагающей, наполненной
высшего смысла почти во всех его главных произведениях — «Преступление и
наказание«, »Идиот«, »Бесы» и т.д. Достоевский
страстно боролся против идеи, возникшей в сороковые годы прошлого столетия (Л.
Фейербах), суть которой в том, что осознание человеком своей сплошной
смертности должно резко повысить его стремление радоваться земной жизни,
усилить любовь к ближнему и привести к гармонии и настоящему раю на земле. Невозможно
объективно рассматривать его произведения без учета всего этого. Например,
Настасья Филипповна («Идиот») в таком случае будет погублена князем
Мышкиным, а не спасена для вечной жизни. Так, кстати, и трактовалось убийство
ее Рогожиным в старые марксистско-ленинские времена. К слову, идея полной
смерти человека на земле, а через это утверждение его стремления построить
земной рай, оказала большое влияние на Маркса.

По
Достоевскому же отрицание бытия Божия и бессмертия приводит к озверению и
осатанению человека, к человекобожеству8 и в конечном итоге к самоистреблению
(Кириллов «Бесы», Свидригайлов «Преступление и наказание»).
Следует здесь привести полностью единственное масштабное высказывание Ф.М.
Достоевского на эту тему, сделанное в «Дневнике писателя» за 1876
год: «Статья моя »Приговор» касается основной и самой высшей
идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии
души человеческой, что без веры в свою душу и ее бессмертие бытие человека неестественно,
немыслимо и невыносимо…»

И
далее Достоевский проводит глубочайшую мысль о том, что любовь к человечеству
невозможна для человека, оснащенного лишь рациональным восприятием мира, без
божественного чувства общности бессмертных душ: «…Я даже утверждаю и
осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще — есть, как идея, одна
из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может
оправдать лишь одно чувство. Но чувство то возможно лишь при совместном
убеждении в бессмертии души человеческой: ибо все остальные высшие идеи только
из нее одной и вытекают».

В
следующей части высказывания великого мыслителя присутствует удивительная
диалектика бессмертия, где каждое слово драгоценно по своей надчеловеческой
логике, связывающей воедино земное и небесное, объясняющей самоценность краткой
земной жизни даже перед лицом жизни вечной: «…В результате ясно, что
самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною
даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем
развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче
связывает человека с землей. Тут, казалось бы, даже противоречие: если жизни
так много, т.е. кроме земной и бессмертная, то для чего бы так дорожить
земною-то жизнью? А выходит именно напротив, ибо только с верою в свое
бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле…

Отсюда…
и нравоучение моей октябрьской статьи: » Если убеждение в бессмертии так
необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное
состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой
существует несомненно»9.

Только
нравственная энергия Бога может очеловечить человека, сделать его не просто
человеком мыслящим, но человеком любящим. Отрицание Бога, по Достоевскому,
приводит не к раю на земле, а к настоящему аду в душе, к неизбежной идее
«вседозволенности». Возникает «право на преступление». Это
— центральная мысль Ивана Карамазова из романа «Братья Карамазовы».
Именно это усвоил фактический убийца Федора Павловича Карамазова Смердяков,
говоря Ивану: «Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого
говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не
надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил».10

И
это при всем том, что Иван не атеист, он просто не принимает мира, созданного
Богом. Но его внутреннее раздвоение — уже ад. Иван переживает явление черта,
который проводит его же идеи: «Раз человечество отречется поголовно от
Бога… то само собою… падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся
прежняя нравственность… Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она
может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире.
Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится
человекобог. Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своей и наукой,
человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно
заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он
смертей весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог он из
гордости поймет, что ему нечего роптать на то, что жизнь есть мгновение, и
возлюбит брата своего уже безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь
мгновение жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее
настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и
бесконечную… ну и прочее, и прочее, в том же роде…»11

Снова
утопическая картина земного рая, основанного на отрицании Бога. Но не случайно
эту версию Достоевский вложил в уста черта — тем самым он окончательно
дискредитирует ее.

Достоевскому
близки рассуждения старца Зосимы из романа, в частности о том, что бессмертие
бессмертию рознь — важно его качество — ведь бессмертие может быть и в аду.
«Отцы и учители, мыслю: »Что есть ад?» Рассуждаю так:
«Страдание о том, что нельзя уже более любить»12. Ад рассматривается
как внутреннее одиночество, при неспособности любить. Даже самого себя. И
пребывающий в аду терзается ненавистью к другим и к себе, и к Богу: «О,
есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное
и на созерцание правды неотразимой: есть страшные, приобщившиеся сатане и
гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый, те уже
доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь. Злобною
гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою
сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы вовеки веков и прощение
отвергают. Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать
не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил себя Бог и все
создание свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и
небытия. Но не получат смерти…»13

*
* *

Продолжая,
имеет смысл рассмотреть одну из главнейших проблем и миросозерцания, и
творчества Ф.М.Достоевского — о сатанинском начале в человеке, что является
основой зла в человеческом обществе. Сатанинское человечество — это,
безусловно, безбожное человечество. Бердяев в своей книге «Миросозерцание
Достоевского» удачно раскрыл и основные черты его, и близкие и отдаленные
последствия: «Безбожное человечество должно прийти к жестокости, к
истреблению друг друга, к превращению человека в простое средство. Но есть
любовь к человеку в Боге. Она раскрывает и утверждает для вечной жизни лик
каждого человека. Только это и есть истинная любовь, любовь христианская.
Истинная любовь связана с бессмертием, она и есть ничто иное как утверждение
бессмертия, вечной жизни… Настоящая любовь есть утверждение вечности.»14

Одно
из простейших проявлений сатанинского начала в человеке — это ненависть к Богу,
к его созданиям, в том числе и к себе самому. Но ненависть не может быть
первичной и самоценной целью. Н. Лосский рассуждает на эту тему следующим
образом: «…Ненависть всегда есть производное явление, обусловленное
погоней за каким-нибудь личным благом; однако благо это может быть не
физическим, а утонченным душевным. Даже отпадение Сатаны есть не первичное
проявление его воли, а производное. По мнению отца церкви св. Григория
Богослова, «первейший из небесных светов» утратил свет и славу
«по гордости своей» и «захотев быть Богом, весь стал
тьмою». И далее у Н. Лосского важная мысль о том, как можно ненавидеть
Бога, признавая его совершенство: «Отсюда следует, что Сатана знает о
совершенстве Бога. И понятно: абсолютная ценность всяким, кто усмотрел ее,
(даже настолько, что позавидовал ей), не может быть не признана ценностью, но
может быть отвергнута волею или, вернее, может стать предметом извращенного
отношения к ней воли: сатана, вместо того, чтобы полюбить Бога больше себя,
любит только идею божественности и хочет присвоить себе это достоинство, или,
буде это невозможно, унизить Бога, чтобы удовлетворить своей первичной страсти
— гордости. Он примирился бы с Господом, если бы Господь исполнил его
требование, когда он, указывая на все царства вселенной, сказал: «Все это
дам тебе, если падши поклонишься мне».15

У
Достоевского подобные носители сатанизма — сложные натуры. Они могут
прикрываться «божественными» качествами, выступать в роли
созидателей, но созидать они будут не по Богу, а по-своему, и помимо и вопреки
Богу. И уже отсюда их добро непременно обернется злом, Яркий пример — теория
Шигалева из романа «Бесы». Он мечтал о разделении людей на две
неравные группы, предоставив правящему меньшинству право превращения
большинства в рабов, но в сытых и счастливых. А Родион Раскольников из
«Преступления и наказания»? Кстати, это простейший путь — обольщение
человека простейшими земными благами — достижениями науки, хлебом насущным,
зрелищами и т.д. Достоевский как-то рассуждал в «Дневнике писателя» о
передовых деятелях, которые говорили о всеобщем счастье, братстве, но когда
перед ними оказалась буржуазия, то они о всеобщности счастья тут же забыли
-счастье должно быть только пролетарское, а сто миллионов голов иных — обречены
к истреблению.

Уникальный
анализ подобного сатанизма содержится в «Легенде о Великом
инквизиторе».

Главными
признаками сатанизма, главными человеческими пороками Достоевский считает
гордость и самолюбие. Эти качества оказывают наиболее глубокое влияние на все
стороны душевной жизни. Даже мелкие столкновения гордой и самолюбивой натуры с
внешним миром чрезвычайно чувствительны, не говоря уже о крупных. У
Достоевского масса героев, «оскорбленных» социальным неравенством,
зависимостью от других людей, обиженных индивидуально, например, поруганием
любви и т. д. Все они озлобляются и превращаются в истязателей и
самоистязателей — Грушенька, Катерина Ивановна, Ипполит, Подросток, Федор
Павлович Карамазов, Фома Опискин и др. Сюда же в некоторой степени можно
отнести и Настасью Филипповну до встречи с князем Мышкиным.

Поразительно,
например, желание Грушеньки затащить к себе Алешу Карамазова и «сорвать с
него ряску». С этой целью она дает Ракитину 25 рублей, чтобы тот привел к
ней Алешу. Еще более причудливы и извращенны фантазии оскорбленного самолюбия
Лизы Хохлаковой из «Братьев Карамазовых», которая заявляет любимому
ею Алеше: «Вы в мужья не годитесь: я за вас выйду и вдруг дам вам записку,
чтоб снести тому, которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно
отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же
будете мои записки носить…

—
Я все хочу зажечь дом. Я воображаю, как это я подойду и зажгу потихоньку,
непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я знаю, да молчу…

—
Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид
четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом
распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик
умер скоро, через четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот
стоял и на него любовался. Это хорошо!

—
Хорошо?

—
Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду
против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы
любите?»16

Вряд
ли можно найти что-нибудь более омерзительное. Не случайно христианская этика
отстаивает необходимость смирения. Но и смирение смирению рознь. Оскорбленная
гордость иногда бросается в другую разновидность сатанизма — самоуничижение.

Катерина
Ивановна целует руку Грушеньке, штабс-капитан Снегирев предлагает Алеше
Карамазову за то, что его сын Илюша укусил Алешу за палец, отрезать четыре
собственных и т. д.

Однако
— это «унижение паче гордости». Все это происходит не от добрых
движений души, а от внутреннего зла, ненависти: «Четырех-то пальцев, я
думаю, вам будет довольно-с, для утоления жажды мщения-с, пятого не
потребуете?.. Он вдруг остановился и как бы задохся. Каждая черточка на его лице
ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом. Он был как бы в
исступлении.»17

К
большому сожалению подобные сатанинские извращения по Достоевскому не остаются
в сфере психологической, в сфере имманентного бытия — они внедряются во все
сферы человеческой жизни и, что особенно опасно, в сферу социальных отношений.
Желание делать «добро» не по Богу, а против него является глубинной
подосновой реализации сатанизма в революционно-социалистической деятельности.

Интересны
рассуждения Юрия Селезнева о попытках радетеля «общего дела» Петра
Верховенского из романа «Бесы» использовать сатанизм Николая
Ставрогина в готовившемся революционном перевороте.18

Ю.
Селезнев справедливо замечает особый смысл в одном из определений Ставрогина,
данном Петром Верховенским — «Премудрый змий». А это — одно из
определений сатаны, искушавшего в раю первых людей. Если соотнести со
«змеиным рядом» другое определение Ставрогина — «зверь»
(«прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти»), оно
теряет свой бытовой привычный смысл, а соотносится с апокалиптическим зверем.
Ю. Селезнев находит интересные параллели с библейскими высказываниями:

«…и
поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с
ним?« (А Петр Верховенский говорит Ставрогину: »Нет на земле иного
как вы!«) »И даны были ему уста говорящие гордо.« (»Вы
красавец, гордый как бог«), »И дана была ему власть над всяким
коленом и народом… И поклоняется ему все живущее на земле… чтоб убиваем был
всякий, кто не будет поклоняться образу зверя« (»Вы их победите,
взглянете и победите… И застонет стоном земля… и взволнуется море, и рухнет
балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное…»).19

Ю.
Селезнев видит главный признак сатанизма Ставрогина в том, что он утверждает себя,
не созидая, но отрицая. И обращает внимание на такую деталь: в романе по
отношению к этому герою используются эпитеты со смыслом отрицания:
«бес-совестный», «без-нравственный», «без-умный»,
«бездушный».

Разрушению,
отрицанию должны прежде всего по бакунинско-не-чаевскому «Катехизису»
подвергаться духовные ценности. Достоевский знаком был и с «Катехизисом
революционера«, и с речами теоретиков анархизма. »Начали с того, —
писал он Н.Н.Страхову, — что для достижених мира на земле нужно истребить
христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие… И
главное, огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению,
и будет мир».20

Достоевский
брал философию, цели и методы «бесов» из реальной жизни, не выдумывал
их. Конечно, Достоевского не интересовали конкретно Нечаев или Бакунин — он
прежде всего исследовал разновидность сатанизма в определенном человеческом
воплощении. И в романе мы видим настоящую иерархию «бесов», каждый из
которых имел свою функцию и нишу в изображаемой демонической круговерти.
Ставрогин — Человекобог, демиург бесовщины, Шигалев — теоретик и тактик, Петр
Верховенский — организатор и практик. Но всех их объединяет энергия разрушения,
культ «своеволия», выросший или выращиваемый в болоте безбожия, отрицания
общечеловеческих нравственных ценностей.

Достоевский
удивительно продуктивно использует в «Бесах» библейскую символику,
образы Апокалипсиса. Именно от них он пророчески ведет анализ противостояния
человеческих сознаний — богочеловеческого и сатанинского, предупреждает о
грядущих возможностях смешения представлений о сути добра и зла, прекрасного и
безобразного.

Иван
Шатов совсем не случайно именно об этом спрашивает Ставрогина: «Правда ли,
будто вы уверяли, что не знаете различия в красоте между какою-нибудь
сладострастно-зверскою штукой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой
жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение
красоты, одинаковость наслаждения?»21 Абсолютно ясно, что вопрос Шатова
был чисто риторическим — истина была ему хорошо известна.

Ставрогин
в романе «Бесы» кончает жизнь самоубийством — он повесился после
вроде бы серьезной попытки раскаяния. Отсутствующая в каноническом тексте
произведения глава «У Тихона» (она была выброшена М.Н. Катковым при
первой публикации «Бесов» в «Русском вестнике») содержит
удивительно глубокие материалы к пониманию характера Ставрогина, объясняющие
причины самоистребления героя. Ставрогин принес старцу Тихону свою покаянную
исповедь, которую он намеревался опубликовать. Вот разговор Тихона со
Ставрогиным после прочтения старцем «исповеди»: «- Я возражать
вам и особенно упрашивать, чтоб оставили ваше намерение, и не мог бы. Мысль эта
— великая мысль и полнее не может выразиться христианская мысль. Дальше подобного
удивительного подвига, который вы замыслили, идти покаяние не может, если бы
только…

—
Если бы что?

—
Если б это действительно было покаяние и действительно христианская
мысль…« И далее Тихон объясняет свою позицию: »- Документ этот идет
прямо из потребности сердца, смертельно уязвленного, — так я понимаю? —
продолжал он с настойчивостью и необыкновенным жаром. -Да, сие есть покаяние и
натуральная потребность его, вас поборовшая, и вы попали на великий путь, путь
из неслыханных. Но вы как бы уже ненавидите (Выд. мною. — Э.А.) вперед всех
тех, которые прочтут здесь описанное, и зовете их в бой. Не стыдясь признаться
в преступлении, зачем стыдитесь вы покаяния? Пусть глядят на меня, говорите вы;
ну, а вы сами, как будете глядеть на них? Иные места в вашем изложении усилены
слогом; вы как бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь за каждую мелочь,
только бы удивить читателя бесчувственностью, которой в вас нет. Что же это как
не горделивый вызов от виноватого к судье? … Меня ужаснула великая праздная
сила, ушедшая нарочито в мерзость.»22

Покаяние
Ставрогина оказалось круто замешанным на сатанинской гордости, ненависть к себе
присоединилась к ненависти и презрению к людям. В конце беседы Тихон предсказал
Ставрогину тягчайший грех самоубийства.

Общепринятым
является убеждение, что дьявол есть дух небытия. Это признает и Великий
инквизитор в «Братьях Карамазовых». Он называет его еще и духом
самоуничтожения. Гордый замысел дьявола и Человекобога мотивируется, конечно,
не низменными причинами обеспечить себе божественную славу, а принимает облик
благодеяния. Зло рядится в одежду добра — иначе невозможно. А отсюда
необходимость лжи. Христос говорил о сатане: «Он человекоубийца от начала.
Он всегда противился истине, потому что нет в нем истины. Он лжец и отец лжи»
(Иоан., 8,44).

Далее
обратимся к глубоким рассуждениям на эту тему философа Н. Лосского: «Такое
существо по мере развития своей деятельности и опознания ее должно прийти к
лицемерию и сознательной лжи. Но сознательная ложь есть признание своей
слабости и превосходства противника; отсюда неизбежны величайшие страдания для
гордого существа, природе которого соответствует открытое нападение,
обнаруживающее воочию перед всеми его превосходство. Страдания от своей
деятельности должны породить в нем в конце концов ненависть также и ко всем
своим предприятиям, и даже к самому себе. (Выд. мною. — Э.А.). Если и такой
конец не приведет его к раскаянию, то ненависть к Богу и миру Его должна
возрасти до последних пределов вместе с сознанием тщеты всех попыток преодолеть
Господа. Вся жизнь такого существа превращается в толчение воды в ступе, и
потому страдания его ужасны своею пустотою, отсутствием в них жизни». И
далее закономерным итогом выступает самоистребление: «Страдание,
утратившее смысл, есть уныние, один из смертных грехов. Оно прямой путь к
небытию. Существо, впавшее в уныние, обыкновенно, стремится покончить с собой
путем повешения…»23

В
конечном итоге мы видим, что для Достоевского главным основополагающим моментом
в бытии человеческом является взаимоотношение человека с Богом, а уже отсюда
вытекают другие внутренние и внешние конфликты, превращающие жизнь большинства
людей в ад на земле. Здесь важна для Достоевского одна трагическая дилемма —
идет ли человек за Богом, постепенно превращаясь в богочеловека, или отходит от
Него, пытается занять Его место в мире. Но чаще этот процесс оказывается
имманентным и человек пытается стать Богом для себя, т.е. человекобогом.

В.С.
Соловьев в своей «Третьей речи в память Достоевского» рассуждает
таким образом: «С действительной и полной верой в Божество возвращается
нам не только вера в человека, но и вера в природу. Мы знаем природу и материю,
отделенную от Бога и извращенную в себе, но мы верим в ее искупление и ее
соединение с божеством, ее превращение в Богоматерию, и посредником этого
искупления и восстановления признаем истинного, совершенного человека т.е.
Богочеловека в Его свободной воле и действии. Истинный, рожденный свыше человек
нравственным подвигом самоотречения приводит живую силу Божию в омертвевшее
тело природы и весь мир образует вселенское царство Божие… Человек,
предоставленный самому себе и утверждающийся на своей безбожной основе,
обличает свою внутреннюю неправду и доходит, как мы знаем, до убийства и
самоубийства; а природа, отделенная от Духа Божия, является мертвым и
бессмысленным механизмом без причины и цели…»24

В.
Соловьев рассматривает конфликт Бога и человека, богочеловека и человекобога
как противостояние вселенского характера.

Однако
не следует думать, что Достоевский делил своих героев на абсолютных
«боголюдей» и «человекобогов». Вовсе не так. Это не совпало
бы и с христианской концепцией человека, всегда состоящего из двух начал —
добра и зла. Может варьироваться количественное и качественное присутствие того
или другого начала в человеке, но сложность человеческой души всегда
несомненна.

Возьмем
конкретный пример — душевное состояние Ивана Карамазова — человекобога — в
разные периоды его жизни. Перед убийством Федора Павловича Карамазова
Смердяковым на Ивана действовали два мощных силовых поля — Алеша, истинный
богочеловек и Смердяков, мерзостная пародия на человекобога, темная тень
Иванова богоборчества. Иван Федорович после разговора с Алешей, идя домой,
предчувствовал встречу во Смердяковым, интуитивно догадывался о его планах и
ненавидел и презирал себя, однако не смог не остановиться и не заговорить с
ним, не мог не поддаться какой-то злой энергии, исходившей от него, питавшейся
смертоносной диалектикой самого Ивана. И теоретик, мыслитель оказывается на
деле втянутым в планы убийства отца, которые четко продумал практик
человекобожества, усвоивший из всей философии Ивана Федоровича самое простое и
ему доступное: «Раз Бога нет — значит все дозволено».

И
возникает вполне резонный вопрос: почему все понимавший Иван, вовсе не хотевший
смерти отца, вдруг оказался союзником убийцы? Вот одна из версий объяснения
этой ситуации, данная теоретиком искусства А.Л. Волынским: «Иван не может
преодолеть эту гадюку, потому что он действительно загипнотизирован, дважды
загипнотизирован — собственным сознанием, с его безумными химерами, и волею
этого философствующего лакея, который тоже рожден от Карамазова и тоже имеет в
себе силу карамазовской крови, карамазовского упорства. Иван в полном разладе с
собою — в эту минуту более, чем когда бы то ни было: в нем так бессильно
божеское начало, и так возвысил свой голос человекобог, который, при всех своих
притязаниях, всегда бессилен, страшно бессилен. Это разлад богочеловека с
человекобогом. (Выд. мною. — Э.А.) трагический разлад…»25

Божеское
начало в Иване Федоровиче не смогло в данном случае одержать победу над
сатанинским воздействием потому, что его добрая воля была нейтрализована его
ослепительным умом, обольщенным собственными теоретическими построениями. Иван
Федорович отнюдь не был атеистом — он был богоборцем. В разговоре с Алешей он
высказывает мысль, что он не Бога не принимает, а мира, им созданного.

Но
рано или поздно божеское в душе Ивана Карамазова побеждает, хотя вообще трудно
сказать определенно — было ли время, когда Человекобог в душе его чувствовал себя
стопроцентно уверенно. Одна деталь -даже в самые страшные минуты своего падения
Иван не расставался с Богом. Даже в разговоре с чертом он не позволял тому хоть
словом коснуться Алеши. Человекобог в нем все-таки побеждает. Это — наиболее
распространенная точка зрения.

Что
касается Смердякова — здесь несколько иная ситуация. Привнесенное
человекобожество в его душе нашло великолепную питательную среду в его
ненависти к людям и в конечном итоге в атеизме. И закономерный исход —
самоубийство.

Фигура
Смердякова достаточно прояснена, но в отношении Ивана Карамазова все-таки
остаются вопросы. В частности, с полным ли пониманием самого себя он утверждал,
что не Бога отвергает, а мир, созданный им. Можно ли представить мир, веря в
Бога, отсоединенным от своего творца, не связанным с ним. Логика в том, что
отвергая божий мир, человек неизбежно отвергает и Бога. Идея мира вне Бога -это
полный абсурд или изгнание Бога, что при наличии веры в реальность Бога
совершенно невозможно. И далее: неприятие мира из-за страданий невинного
ребенка вроде бы чрезвычайно логично. Но ведь это не отрицание «слезинки
ребенка», а отрицание всего мира, населенного людьми. Отрицать этот мир —
значит ненавидеть людей (взрослых). А ненависть, во-первых, не христианское
чувство, во-вторых, подразумевает отсутствие любви, которая одна могла бы
произрастить в душе прощение и привязанность к миру, созданному Богом. Любящая
натура скорее себе в вину поставит увиденное страдание, чем проклянет мир.
Итак, атеист Иван Федорович или нет — после высказанных двух точек зрения —
вопрос остается окончательно нерешенным.

Еще
сложнее у Достоевского генезис и проявление человекобожества у героя романа
«Бесы» Кириллова.

Если
гипотетически отрешиться от проблемы Бога, то Кириллов отличается от Ивана
Карамазова отсутствием нравственных изъянов. Это человек высших духовных
интересов с мощным интеллектом, чувством справедливости, отсутствием каких-либо
проявлений ненависти, человек, готовый на самопожертвование ради людей. По
мнению М.И. Туган — Барановского, Достоевский характером Кириллова дает
аргументацию высказанной Кантом мысли о самоценности человеческой личности.
Достоевский и в самом деле проводит настоящий антропологический эксперимент. Он
ставит Кириллова в исключительную ситуацию — Кириллов не может жить без
абсолютной ценности, но не верит в Бога. Стало быть без Бога не может быть
внешних абсолютных (идеально совершенных) нравственных законов, доминантой
которых является добро. Но раз этого всего нет, то единственной абсолютной
ценностью должен стать человек, каждый человек на земле. И это сделает его
счастливым: «Человек несчастлив потому, -говорит Кириллов,- что не знает,
что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет
счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется — все
хорошо.»26

Откуда
возьмется это счастье? Из сознания своего человекобожества. Но возникает второй
вопрос — а почему? Гипотетически можно предположить, что замкнутость
человекобога на самом себе лишает его интенсивного реагирования на внешние
раздражители, человекобог живет собственными ощущениями, не осложненными
связями с внешним миром, не регламентируемыми общечеловеческими нравственными
законами (божьими законами). Ставрогин спрашивает Кириллова: «А кто с
голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?

—
Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и
то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б
они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им
хорошо, то им будет нехорошо.»27

Человекобожество
— это преодоление страха — перед болью, страданиями и, наконец, перед смертью.
Страдание постороннего ребенка было страданием и для других добрых людей, но
добра без Бога не бывает. Отсюда — нравственное своеволие, разомкнутость с
внешним миром: каждый человекобог — сам себе цель. Кириллов уповает на то, что
полная свобода человека от всех отягчающих его эмоций — страха перед
страданиями и смертью — выступит двигателем его саморазвития в лучшую сторону:
«Они нехороши, — начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они
хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они
хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.»28

Попробуем
выделить отдельно некоторые высказывания Кириллова из его разговора с Петром
Верховенским, чтобы лучше понять логику последующего самоубийства:

«Бог
необходим, а потому должен быть…»

«Но
я знаю, что его нет и не может быть…»

«Неужели
ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в
живых?..»

«Если
Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя,
и я обязан заявить своеволие. Пусть один, но сделаю…»

«Я
обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это
убить себя самому… Безо всякой причины, а только для своеволия — один
я…»

«Убить
другого будет самым низким пунктом моего своеволия… Я хочу высший пункт и
себя убью…»

Кириллов
видит будущую жизнь человекобогов в счастье и без лжи, потому что «был
прежний бог». Его самоубийство — это жертва первого человекобога, чтобы
дать понять всем другим, что они — образ и подобие нового бога — Человекобога.

«-
Понимаешь теперь, что все спасение для всех — всем доказать эту мысль. Кто
докажет? Я! Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не
убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам
богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь —
ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один
тот, кто первый, (Выд. мною. — Э.А.) должен убить себя сам непременно, иначе
кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и
доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие.
Все несчастны потому, что боятся заявить своеволие. Человек потому и был до сих
пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и
своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх
есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не
верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех
людей и в следущем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем
физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак.
Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего
-Своеволие? Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую
страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать
непокорность и новую страшную свободу мою.»29

Возможно,
Достоевский развивает идею Канта о самоценности человеческой личности, но мы
видим, что для создателя «Бесов» все гораздо сложнее. Безусловно,
Достоевский утверждал приоритетный смысл отдельного человека,
«поштучного» создания Господа, но в том и есть суть, что это
«поштучное» создание ценно не как результат, после сотворения
отрывающийся от своего Творца, а только в единении с ним. И никак иначе?

Кириллов,
отрываясь от Бога, отрывается от Божественной морали, основой которой является
абсолютное добро, именно абсолютное во всех ипостасях человеческой жизни, не
зависящее в своем качестве ни от человека, ни от мироустройства — вечное,
неизменное, одухотворяющее и спасающее от озверения. Кириллов же делает попытку
подменить Бога Человекобогом, но без нравственного фундамента, без абсолютной
морали, идущей от Бога, но с человеческим своеволием. Отсюда бессмысленно
говорить о самоценности человеческой личности, которая лишена Божественного
света. В этом позитивная сторона отношения Достоевского к рассматриваемой
проблеме. И эти мысли великолепно донесены писателем до читателя.

*
* *

И
все-таки следует учитывать, что объективное прочтение Достоевского, объективный
анализ его морали, мировоззрения в целом (особенно в школе и вузе) в настоящее
время продолжает натыкаться на существенные препятствия в виде нашей прежней
литературоведческой науки, не замененной еще полностью «новым», более
объективным литературоведением.

Какие
только обвинения не выдвигались против Ф.М. Достоевского и его произведений.
Приведу несколько примеров. Излюбленный прием — объединить автора и героя.
Томас Манн рассуждал: «Мне кажется совершенно невозможно говорить о гении
Достоевского, не произнося слова преступление… Нет сомнений, что подсознание
и даже сознание этого художника-титана было постоянно отягчено тяжким чувством
вины, преступности…»30 Достоевский, конечно, испытывал чувство вины за
страдания человеческие, за несовершенство мира, но не за свое творчество, как
считает Манн.

По
мнению Т. Манна, творчество Достоевского было связано с его болезнью,
«святой болезнью» — эпилепсией, которая уходит в сексуальную сферу с
мистическими извращениями. От Манна же идут и обвинения Достоевского в
сатанизме его гениальности. Манн же пустил в обиход и другую утку — о духовной
связи Достоевского и Ницше. Правда, Достоевского сравнивали и с Кафкой, и
Джойсом, и с Прустом, и с Эйнштейном, и с Фрейдом. Роднили и с героями
произведений великого писателя — Смердяковым, Свидригайловым, Иваном Карамазовым
и т. д.

Кажется,
именно Манн дал толчок к разухабистым оценкам Достоевского русскими, советскими
да и постсоветскими литературоведами. Вот психологический портрет Достоевского,
созданный Д. Мережковским:

«Самый
необычный из всех типов русской интеллигенции — человек из подполья, — с
губами, искривленными… вечною судорогою злости, с глазами, полными любви
новой, еще неведомой миру… с тяжелым взором эпилептика, бывший петрашевец и
каторжник, будущая противоестественная помесь реакционера с террористом,
полубесноватый, полусвятой Федор Михайлович Достоевский.»31

В.
Шкловский призывал: «Время понять Достоевского, разбить цепь, сковывающую
живого Достоевского с отвергнутыми мертвецами.»32

А.В.
Луначарский говорил об «общественной негигиеничности» увлечения
Достоевским.

В
30-е годы вновь бурно воскресла мысль Манна и других о родстве Достоевского и
Ницше, которого стали считать предшественником фашизма, Раскольникова объявили
Достоевским. Все это исходя из того мнения, что Ницше был духовным отцом
фашизма. Я процитирую выступление В. Шкловского на Первом съезде писателей, в
котором он сказал о Достоевском:»…Если бы сюда пришел Федор Михайлович,
то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят
изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира».33

«Фашистскую
тему» в оценках Достоевского можно продолжить — оказывается, гениальный
писатель близок фашистам не только потому, что он кровный родственник Ницше, но
и потому, что он славянофил. Критик А. Лежнев возлагает на Достоевского
ответственность за события в Германии следующим образом: «Достоевский —
славянофил». И мало того — все окружение его было славянофильским — здесь
в качестве соратников выступают Аполлон Григорьев, Тютчев, Тургенев.
Славянофильское древо продолжается Герценом, Блоком и т. д. И какая же связь с
фашизмом? Цитирую Лежнева с его аргументацией: «Фашизм — предел, куда
вросло бы славянофильство, если б оно сохранилось до наших дней.»34 Вряд
ли нужно комментировать такие злостные глупости. Вспоминается как кто-то из
видных «нормальных» литераторов обсуждал с Луначарским, какую надпись
сделать на памятнике Достоевскому, который собралось ставить советское
правительство. Совет был очень верным: «Федору Достоевскому от благодарных
бесов».

Сейчас,
конечно, другое время, но рецидивы бессмысленных и неоправданных нападок на
Достоевского случаются — до сих пор в ходу версия о «двойничестве»
Достоевского, о нечеткости его мировоззренческих позиций, т. е. о сочетании
веры и безверия.

Здесь
стоило бы послушать самих религиозных деятелей. Такой случай представился в
конце февраля 1998 года. В программе «Культура» выступал настоятель
Иерусалимской церкви Гроба Господня (православная церковь) отец Антоний.
Рассуждая о Достоевском, он без обиняков сказал, что в религиозных кругах его
произведения приравниваются к «святоотеческим».

Стоит
вспомнить здесь слова самого Ф. М. Достоевского, сказанные, вроде, по другому
поводу, но уместные как заключение разговора об его отношении к Богу и народу:
«У нас русский, отрицающий народность, есть непременно атеист или
равнодушный. Обратно, всякий неверующий или равнодушный решительно не может
понять и никогда не поймет ни русского народа, ни русской народности. Самый
важный теперь вопрос: как заставить согласиться с этим нашу интеллигенцию?
Попробуйте заговорить: или съедят, или сочтут за изменника. Но кому
изменника?» Им — то есть чему-то носящемуся в воздухе и которому даже имя
придумать трудно, потому что они сами не в состоянии придумать, как назвать
себя? Или народу изменника? Нет, уж я лучше буду с народом: ибо от него только
можно ждать чего-нибудь, а не от интеллигенции русской, народ отрицающей, и
которая даже не интеллигентна… А первый признак неразрывного общения с
народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостию своей любит и
уважает более и выше всего что есть в мире, — то есть своего бога и свою веру.
(Выд. мною. — Э.А.)35