Абельтин Э.А., Литвинова В.И., Хакасский
государственный университет им. Н.Ф. Катанова 

Абакан, 1999

Отправным
моментом своеобразного «бунта» Родиона Раскольникова против
существующего социального уклада и его морали было, безусловно, отрицание
страданий человеческих, и здесь мы имеем в романе своеобразную квинтэссенцию
этих страданий в изображении судьбы семьи чиновника Мармеладова. Но нельзя не
заметить сразу, что само восприятие страданий у Мармеладова и Раскольникова
отличается друг от друга. Дадим слово Мармеладову: «- Жалеть! зачем меня
жалеть! — вдруг возопил Мармеладов… — Да! меня жалеть не за что! Меня распять
надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв,
пожалей его!.. ибо не веселия жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты,
продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на
дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел
и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. При-идет в тот день и спросит:
«А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним
себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не
ужасаясь зверства его, пожалела?« И скажет: »Прииди! Я уже простил
тебя раз… Простил тебя раз… Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то,
что возлюбила много…» И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что
простит… И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам:
«Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие,
выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет:
«Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И
возглаголят премудрые, возглаголят разумные:

«Господи!
почто сих приемлеши?« И скажет: »Потому их приемлю, премудрые, потому
приемлю разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным
сего…»39

В
высказываниях Мармеладова мы не замечаем ни тени богоборчества. ни тени
социального протеста — он всю вину берет на себя и себе подобных. Но здесь
присутствует и другая сторона вопроса — облик свой и страдания своей семьи
Мармеладов воспринимает как нечто неизбежное в его самобичевании, христианском
раскаянии нет желания начать жизнь «по-божески», отсюда его смирение
выступает только как желание прошения и не содержит в себе резервов
самосовершенствования.

Не
случайно исповедь спившегося чиновника вызывает у Раскольникова вначале
презрение и мысль о том, что человек — подлец. Но далее возникает идея более
глубокая: «- Ну а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли
действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то
значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет
никаких преград, и так тому и следует быть!..»40

О
чем здесь речь? Если страдает человек без вины, раз он не подлец, то все
внешнее по отношению к нему — что позволяет страдать и вызывает страдания —
предрассудки. Социальные законы, мораль — предрассудки. И тогда Бог — тоже
предрассудок. То есть человек — сам себе господин и ему все позволено.

То
есть человек имеет право на нарушение внешнего закона как человеческого, так и
божеского. В отличие от того же Мармеладова Раскольников начинает искать
причину страданий человека не в нем самом, а во внешних силах. Как здесь не
вспомнить рассуждения В.Г. Белинского о том, что он, не получив ТАМ
вразумительного ответа на вопрос, почему страдает маленький человек, вернет
билет в царство божие обратно, а сам стремглав бросится вниз.

Прежние
размышления Раскольникова о «реальном деле», которое все не решаются
совершить «из трусости», боязни «нового шага», начинают
подкрепляться возрастанием в его теоретических построениях идеи самоценности
человеческой личности.

Но
в голове Раскольникова интенсивно работает мысль и о том, что не все люди
страдают, страдает и унижается большинство, но определенная генерация
«сильных» не страдает, а причиняет страдания. Обратимся к
рассуждениям философа М.И. Туган-Барановского на эту тему. Исследователь считает
постулирование людьми, подобными Раскольникову, идеи самоценности человеческой
личности вне ее божественного самосознания теоретическим тупиком, подменой
божественных нравственных законов человеческим своеволием. Формальное признание
за всеми людьми права на самоценность оборачивается в социалистической теории
правом на человекобожество для немногих: «Убеждение в неравноценности
людей, — пишет Туган-Барановский, — есть основное убеждение Раскольникова в
«Преступлении и наказании». Для него весь род человеческий делится на
две неравные чести: большинство, толпу обыкновенных людей, являющихся сырым
материалом истории, и немногочисленную кучку людей высшего духа, делающих
историю и ведущих за собой человечество.»41

Интересно,
что у «философа» смирения Мармеладова, мыслившего все же достаточно
по-христиански, нет неравенства перед Богом — все одинаково заслуживают
спасения.

Однако
христианские нормы никак не вписываются в утверждавшуюся Раскольниковым
«новую мораль». Разделение на страдающих и виновных в страданиях
проводится Человекобогом без учета христианского права на спасение каждого
грешника и Божий суд подменяется на земле судом озлобленного страданиями
Человекобога.

Для
Раскольникова настоящим толчком к реализации его идеи послужил услышанный им
разговор студента и офицера в трактире: » — Позволь, — говорит студент
своему собеседнику, — я тебе серьезный вопрос задать хочу… смотри: с одной
стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не
нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет…

—
Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без
поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний,
которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в
монастырь!» И далее настоящая апология зла как благого деяния для
человечества: «Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на
дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от
разврата, от венерических больниц, — и все это на ее деньги. Убей ее и возьми
ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему
человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошечное
преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь — тысячи жизней, спасенных от
гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!
Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки?
Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка
вредна. Она чужую жизнь заедает…»42

Значит,
убийство старухи — «не преступление». К такому выводу в своих
размышлениях приходит Родион Раскольников.

Однако,
в чем порочность теории Раскольникова? С утилитарной точки зрения он прав —
разум всегда оправдает жертву ради всеобщего счастья. Но как понимать счастье?
Оно не заключается в накоплении или перераспределении материальных благ,
нравственные категории вообще не поддаются рационализированию.

М.И.
Туган-Барановский предлагает именно под этим углом рассматривать трагедию
Раскольникова: «…Он хотел логически обосновать, рационализировать нечто
по самому своему существу не допускающее такого логического обоснования,
рационализирования. Он хотел вполне рациональной морали и логическим путем
пришел к ее полному отрицанию. Он искал логических доказательств нравственного
закона — и не понимал, что нравственный закон не требует доказательств, не
должен, не может быть доказан — ибо он получает свою верховную санкцию не
извне, а из самого себя.»43

Далее
Туган-Барановский утверждает христианскую мысль о том, что преступление Родиона
Раскольникова именно в нарушении нравственного закона, во временной победе
разума над волей и совестью: «Почему личность всякого человека
представляет собой святыню? Никакого логического основания для всего этого
привести нельзя, как нельзя привести логического основания для всего того, что
существует собственной своей силой, независимо от нашей воли. Факт тот, что
наше нравственное сознание непобедимо утверждает нам святость человеческой
личности; таков нравственный закон. Каково бы ни было происхождение этого
закона, он столь же реально существует в нашей душе и не допускает своего
нарушения, как любой закон природы. Раскольников попробовал его нарушить — и
пал.»

С
отвлеченной теорией, рожденной при помощи лишь мыслительной работы, вступила в
борьбу жизнь, пронизанная божественным светом любви и добра, рассматриваемая
Достоевским как определяющая сила трагедии героя, соблазненного голыми
умствованиями.

Интересны
рассуждения о причинах «бунта» Родиона Раскольникова против
общепринятой нравственности философа и литературоведа С.А. Аскольдова. Исходя
из того, что любая общечеловеческая нравственность имеет религиозный характер,
освящается в сознании масс авторитетом религии, то для личности, оставившей
религию, закономерно возникает вопрос — а на чем зиждется нравственность? Когда
же религиозность в обществе падает, то и нравственность принимает чисто
формальный характер, держится исключительно на инерции. И вот против этих
гнилых подпорок нравственности, по мнению Аскольдова, и выступает Раскольников:
«Необходимо понять, что протест против нравственного закона, возникший в
душе Раскольникова, по существу своему направлен не столько против него самого,
сколько против его ненадежных устоев в современном безрелигиозном
обществе».44

Можно,
конечно, рассуждать о том, что причинами появления теорий социалистического
толка, вроде философских построений Раскольникова, или, скорее, не причинами, а
питательной средой мог явиться упадок религиозности в обществе. Но практическая
цель, вытекающая из теории Раскольникова, вполне ясна — получение власти над
большинством, построение счастливого общества путем замены человеческой свободы
материальными благами.

Нельзя
не согласиться с рассуждениями С.А. Аскольдова о том, что в целом ряде
произведений, в частности, в «Подростке», Достоевский категорически
осуждает мысли о «добродетели без Христа»: «Конечно, это
добродетель не личной жизни, а именно, как общественного служения. Достоевский
не только не верит ей, но видит в ней величайший соблазн и принцип разрушения.
Общественное благо, если оно основано не на заветах Христа, непременно и
роковым образом превращается в злобу и вражду, и прельщающее благо человечества
становится лишь соблазняющей маской по существу злой и основанной на вражде
общественности…»45

К
чему может привести неизбежное падение этой маски и торжество зла, которое она
прикрывала, — хорошо предсказано Достоевским в пророческом сне Родиона
Раскольникова в эпилоге «Преступления и наказания». Имеет смысл
напомнить его полностью: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден
в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из
глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма
немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа
микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи,
одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же
бесноватыми и сумасшедшими… «46

Это
причины, а далее — следствия этой бесноватости: «Но никогда, никогда люди
не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные.
Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих
нравственных убеждений и верований…» Достоевский был убежден и
неоднократно говорил об этом в своих статьях, что социалистические идеи — это
плод лишь «головной работы», а к реальной жизни отношения не имеют.
Об этом речь в приведенном выше отрывке из сна. Следующий этап бесноватости —
внедрение теории в жизнь, в головы «тварей дрожащих»: «Целые
селения, целые города и народы заражались и сумасшедствовали. Все были в
тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается
истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе
руки…»

Разъединение
людей, потерявших общие нравственные принципы в божьей морали, неизбежно
приводит к социальным катастрофам: «Не знали, кого и как судить, не могли
согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать.
Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…»

Далее
у Достоевского — глубочайшая мысль о стирании в периоды революционных
потрясений разницы между «своими» для революции и «чужими».
Революция начинает «пожирать собственных детей»: «Собирались
друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами
терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и
резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали
всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге.
Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли,
свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди
сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, —
но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами
предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались
пожары, начался голод. Все и всё погибало…»

А
как же с великими идеалами добра и счастья для людей? Достоевский об этом
говорит очень определенно: «Язва росла и продвигалась все дальше и дальше.
Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и
избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и
очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, не слыхал их слова и
голоса.»

Николай
Бердяев в своей статье «Духи русской революции» как одно из
удивительных прозрений Достоевского увидел его убеждение в том, что русская
революция есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и
социальный». Для русского социализма чрезвычайно важно получить ответ на
вопрос: есть ли Бог? Отсюда Достоевский предчувствовал, как горьки будут плоды
русского социализма без Бога.

Н.
Бердяев разглядел в произведениях Достоевского понимание философских,
психологических, атеистических признаков русских бунтарей: «Русские сплошь
и рядом бывают нигилистами — бунтарями из ложного морализма. Русский делает
историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и
святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он ничего не сделает
реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он
делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях…

Русский
нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более,
чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире…

Само
желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух
христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и
подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых
соблазнов этой революционной морали русской интеллигенции. Русские
революционеры пошли за соблазнами антихриста и должны были привести
соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану России и
превратила русскую жизнь в ад…»47

Теория
Раскольникова и его практические дела по реализации своих планов, удивительным
образом пронизав время, нашли свое воплощение в революции семнадцатого года.
История связала мысли русских мальчиков-нигилистов девятнадцатого века с
кровавыми делами их последователей в веке двадцатом.