К.
Д. Кавелин. Из статьи «Взгляд на юридический быт древней России»

Публикуется
по: Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и
культуры. М.: Правда, 1989. С. 49–55.

<…>
С Иоанна III московские государи принимают титул царя, усвоивают многие
принадлежности власти византийских императоров: герб двуглавого орла, регалии,
венчание и помазание на царство; великокняжеский двор и придворные церемонии
устраиваются по византийскому образцу. Самому ли Иоанну принадлежит первая
мысль этих нововведений, или она внушена ему его супругой, греческой царевной
Софией, — вce равно. Они свидетельствуют, что прежние формы были недостаточны,
узки, не выражали нового значения московского государя. Из-под великокняжеской
вотчины проглядывает государство, отвлеченное нравственное лицо, имеющее свое
физическое существование и самостоятельное, разумное значение. Образуется
государственная территория — не случайное соединение земель, а правильное
органическое тело, имеющее свою жизнь и свои потребности. Внешняя политика и
деятельность московских государей, войны и мирные трактаты, приобретения земель
перестают быть частным делом и получают высокое разумное значение. Ими
удовлетворяются теперь потребности государства. Начало подданства начинает
сменять начало холопства; является понятие о государственной службе, о
гражданстве, о равенстве перед судом. Улучшения внутреннего управления,
судопроизводства, обуздание произвола кормленщиков, законодательство — все это
показывает, что в Московском государстве под старыми формами развилось уже
новое содержание.

Развитие
совершилось, впрочем, медленно. В продолжение с лишком двух столетий старое
было сильно поколеблено, но не разрушено; новое проникло в жизнь, многое в ней
изменило, но не отрешилось от исторических форм, под которыми появилось; все
стало другим, однако сохраняло прежний вид. Московское государство только
приготовило почву для новой жизни.

Эту
переходную эпоху нашей истории — утреннюю зарю нового, вечернюю старого — эпоху
неопределенную, как все серединные времена, ограничивают от предыдущего и последующего
два величайших деятеля в русской истории, Иоанн IV и Петр Великий: первый ее
начинает, второй оканчивает и открывает другую. Разделенные целым веком,
совершенно различные по характеру, они замечательно сходны по стремлениям, по
направлению деятельности. И тот и другой преследуют одни цели. Какая-то
симпатия их связывает. Петр Великий глубоко уважал Иоанна IV, называл его своим
образцом и ставил выше себя. И в самом деле, царствование Петра было
продолжением царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полудороге
реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях. Оба
равно живо сознавали идею государства и были благороднейшими, достойнейшими ее
представителями; но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр Великий как человек по преимуществу
практический. У первого преобладает воображение, у второго — воля. Время и
условия, при которых они действовали, положили еще большее различие между этими
двумя великими государями. Одаренный натурой энергической, страстной,
поэтической, менее реальной, нежели преемник его мыслей, Иоанн изнемог наконец
под бременем тупой, полупатриархальной, тогда уже бессмысленной среды, в
которой суждено было ему жить и действовать. Борясь с ней насмерть много лет и
не видя результатов, не находя отзыва, он потерял веру в возможность
осуществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него несносной ношей,
непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IV так
глубоко пал именно потому, что был велик. Его отец Василий, его сын Федор не падали.
Этим мы не хотим оправдывать Иоанна, смыть пятна с его жизни; мы хотим только
объяснить это до сих пор столько загадочное лицо в нашей истории. Его многие
судили, очень немногие пытались понять, да и те увидели в нем только жалкое
орудие придворных партий, чем Иоанн не был. Bce знают, все помнят его казни и
жестокости; его великие дела остаются в тени; о них никто не говорит.
Добродушно продолжаем мы повторять отзывы современников Иоанновых, не
подозревая даже, что они-то всего больше объясняют, почему Иоанн сделался
таким, каков был под конец: равнодушие, безучастие, отсутствие всяких духовных
интересов — вот что встречал он на каждом шагу. Борьба с ними — ужаснее борьбы
с открытым сопротивлением. Последнее вызывает силы и деятельность, воспитывает их;
первые их притупляют, оставляя безотрадную скорбь в душе, развивая безумный
произвол и ненависть. Петр, одаренный страшной волей и удивительным
практическим смыслом, жил веком позже, когда обстоятельства уже изменились и
многое было приготовлено; у него был предшественник, даже предшественники; с
уверенностью гениального человека он принялся за свое дело; он имел редкое
счастье видеть, как его начинания зрели и приносили плоды; но и характер самого
Петра отлился в суровую, жесткую форму; и ему нужны были шумные развлечения, в
которых он мог бы забываться; и на него находили минуты, когда мышцы его
слабели, и тяжкое, скорбное изнеможение, душевная усталость прерывала его
неутомимую деятельность.

Внутренний
быт России, перед появлением Московского государства, в главных чертах мало
изменился против прежнего. Кровные начала, исчезнувшие в политической сфере,
продолжали жить и преобладать в остальных. Необходимость создать крепкое,
прочное государство шла впереди, торопила события и рано обнаружила несостоятельность
кровных начал в политической жизни. Но в гражданской сфере они не подвергались
такой строгой критике и могли жить спокойно, не тревожимые ничем; они и жили,
как будто рассчитывая на бесконечное существование.

Древняя
доиоанновская Русь представляется погруженной в родственный быт. Глубоких
потребностей другого порядка вещей не было, и откуда им было взяться? Личность,
— единственная, плодотворная почва всякого нравственного развития, еще не
выступала; она была подавлена кровными отношениями. Были, конечно, некоторые
важные реформы: христианство и церковь пересоздали семейный быт, истребили
многоженство и наложничество. Князья постепенно уничтожили кровную месть и
заменили денежным вознаграждением, сперва в пользу обиженного или его
родственников, потом вирой в свою пользу. Они установили уголовные наказания,
неизвестные Древней Руси. Но таких реформ было немного. Общины, города и
волости по-прежнему не имели никакого правильного общинного устройства и
потеряли то временное политическое значение, которое получили было. В них
сохранялся старинный славянский общинный быт, развившийся из исключительно
родственного. Только теперь над ними тяготела произвольная, корыстолюбивая
власть княжеских областных правителей-кормленщиков, которые владели ими, как
своими вотчинами, управляли сами и посредством своих слуг, и так разоряли, что
князья многим общинам дали, в виде изъятия и милости, жалованные несудимые
грамоты, которыми они освобождались от подведомственности правителям. После
общин существует множество отдельных родов. Большею частью они находились в
службе у других родов или князей и были бесконечно различны по богатству и
знатности. С уничтожением уделов княжеские фамилии также низошли в разряд
служилых родов. Теперь все эти роды стали служить московскому государю. Одни
непосредственно окружили его, сделались его приближенными; прочие стали ниже в
известной постепенности. Так сложилась лестница родов, которой низшие ступени
терялись в простом народе, высшие оканчивались у подножия царского престола.
Общих интересов, которые могли бы соединить эти роды в одно целое и создать
сословие, не было и не могло быть; они жили разрозненно, каждый своею особенною
жизнью, преследуя свои исключительно родовые интересы. Стать выше других родов,
по крайней мере не уступить первенства низшим, не потерять своей родовой чести
— вот что прежде всего сосредоточивало на себе все их внимание и часто
производило между ними неприязненные столкновения. Перенеся в службу родовые
понятия и стремления, — они должны были рано или поздно встретиться лицом к
лицу с государством, которого живым представителем был теперь царь; ибо для них
служба была внешним выражением их родовых преимуществ: они старались подчинить
ее законам родового старшинства, сделать орудием своих частных интересов. Не так
понимали ее московские государи. Они требовали от своих слуг полного,
безусловного повиновения; они хотели видеть в них гибкие органы своей власти.
Они проводили начало личности; служебные роды — начало родовое. Царь посылал на
службу двоих, одного старшим, другого младшим, по своим расчетам; а младший
отказывался служить, говоря, что по родовым он старше и его честь оскорблена.
Ни польза государства, ни царская опала, ни самый страх смерти не могли
принудить его ею пожертвовать. Царю оставалось что-нибудь из двух: или все
служилые роды заменить людьми неродословными, или при раздаче мест
сообразоваться с законами родового и служебного старшинства. Первое было
невозможно; оставалось согласиться на последнее. Так раздача мест, назначение в
должности не зависели от безусловной воли царя. Ему хотелось назначить лучшего,
достойнейшего, а он назначал по необходимости старшего. Мало-помалу важнейшие
государственные чины и звание члена царской думы сделались исключительною
принадлежностью известных родов; другим доступ к ним был закрыт. Правда, царь
мог давать чины кому хотел; но с высшими чинами естественно были соединяемы и
высшие должности в государстве. Если высший чин, а вместе и высшая должность,
были даны человеку незнатного рода, все прочие знатные родичи, которым
достались относительно низшие, отказывались служить. Через это цари были
вынуждены жаловать в высшие чины одних родословных людей. В царской думе
заседали одни высшие сановники — бояре и окольничие; поэтому она наполнилась
одними знатными родичами; прочие, несмотря ни на какие личные качества, не
могли сделаться ее членами.

Государство
не могло ужиться рядом с этими домашними, частными, кровными интересами,
которые в лице безграничных областных правителей и служилых родов связывали ему
руки и отнимали возможность свободно развиваться и действовать. Рано вступило
оно в борьбу и довершило в администрации победу над уделами и кровным началом,
которая еще прежде была одержана в более широкой, политической сфере. Уже Иоанн
III получил название «Грозного» за строгое обращение с вельможами.
Для обуздания произвола областных правителей он издал «Судебник»,
которым установил судопроизводство и величину пошлин. Есть даже известие, что
он первый завел окладные книги, которыми определил доходы правителей с областей.
Но никто ни прежде, ни после, до самого Петра Великого, не действовал так
энергически против вельмож и областных правителей, угнетавших народ, как Иоанн
IV. Не знаем, до какой степени были справедливы его опасения против их
заговоров и тайных козней: подозрительный, страстный характер мог внушить ему
многое, чего не было. То верно, что в некоторых вельможах, бывших удельных
князьях или близких их потомках, не совсем исчезли при нем воспоминания о
недавнем времени, когда они были такие же независимые владетели, как царь
московский. Они не могли быть ему преданы, служили неохотно, роптали и изменяли
или уезжали, когда могли. Остальные думали только о себе и не радели о
государстве. Области находились в бедственном положении: целые села пустели от
грабительства правителей и их слуг. Иоанн предпринимает решительные коренные
реформы и надеется осуществить их посредством двух органов, враждебных
вельможеству и, следовательно, наилучших для его целей: людей худородных, в
особенности дьяков, грамотных, знающих порядок управления, но большею частью
низкого звания и потому не достигавших до высших степеней, и общин, которые
страдали от произвола правителей. Сначала Иоанн отделил уголовное и
уголовно-полицейское управление и поручил его в исключительное заведывание выборных
от общин, губных старост и целовальников (присяжных). И те и другие
существовали и прежде, но теперь они получили юридическое значение, которого не
имели. Потом в 1550 году он издал «Судебник». В нем гораздо
подробнее, нежели при Иоанне III, определены были порядок суда, пошлины,
некоторые части гражданского управления и власть областных правителей еще более
ограничена: старосты и целовальники получили участие в гражданском суде, без
них правители не могли судить никаких тяжб и исков, не могли сажать в тюрьму
жителей общин: даже раскладки и сбор податей и повинностей предоставлены
выборным; таким образом, разорительное вмешательство областных правителей и их
людей должно было прекратиться. Впоследствии и сбор всех особливых царских
доходов поручен выборным от общин. Правители удержали одну распорядительную,
поверхностную, общую власть над областями; внутренний распорядок отдан в руки
выборных. Но недовольный еще этими мерами и видя, что злоупотребления и
угнетения продолжались, Иоанн наконец совсем уничтожил областных правителей и
все местное управление отдал в полное заведывание самих общин, подчинив их
непосредственно московским приказам. Остались наместники в одних пограничных
областях, но к ним были, кажется, приставлены дьяки, ибо после Иоанна мы находим
уже при наместниках дьяков. Эти дьяки должны были наблюдать за действиями
наместников, сами принимали участие в управлении и обо всем доносили царю.

Таковы
были реформы Иоанна в областном управлении; но еще важнейшие предприняты им в
государственном устройстве. Цель их та же: сломить вельможество, дать власть и
простор одному государству. Все главные отрасли управления вверены дьякам: они
заведывали приказами; вельможи почти отстранены от гражданских дел, и за то
ненавидели Иоанна. Еще дума находилась в их руках; они одни были ее членами;
Иоанн в нее вводит новое начало личного достоинства. Под названием думных
дворян он сажает в думу людей незнатного рода, им самим избранных: при ее
неколлегиальном устройстве они не могли не иметь важного влияния на ее решения.
Но все эти меры казались Иоанну еще недостаточными: он хотел совершенно
уничтожить вельможество и окружить себя людьми незнатными, даже низкого
происхождения, но преданными, готовыми служить ему и государству без всяких
задних мыслей и частных расчетов. В 1565 году он установил опричнину. Это
учреждение, оклеветанное современниками и не понятое потомством, не внушено
Иоанну — как думают некоторые — желанием отделиться от русской земли,
противопоставить себя ей: кто знает любовь Иоанна к простому народу,
угнетенному и раздавленному в его время вельможами, кому известна заботливость,
с которой он старался «облегчить его участь», тот этого не скажет.
Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им
родовое вельможество, на место рода, кровного начала, поставить в
государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под
другими формами была осуществлена потом Петром Великим. Если эта попытка была
безуспешна и наделала много зла, не принеся никакой пользы, не станем винить
Иоанна. Он жил в несчастное время, когда никакая реформа не могла улучшить
нашего быта. Опричники, взятые из низших слоев общества, ничем не были лучше
бояр; дьяки были только грамотнее, сведущее в делах, чем вельможи, но не
уступали им ни в корыстолюбии, ни в отсутствии всяких общих нравственных
интересов; общины, как ни старался Иоанн поднять их и оживить для их же
собственной пользы, были мертвы; общественного духа в них не было, потому что в
них продолжался прежний полупатриархальный быт. За какие реформы ни принимался
Иоанн, все они ему не удались, потому что в самом обществе не было еще
элементов для лучшего порядка вещей. Иоанн искал органов для осуществления
своих мыслей и не нашел; их неоткуда было взять. Растерзанный, измученный бесплодной
борьбой, Иоанн мог только мстить за неудачи, под которыми похоронил он все свои
надежды, всю веру, все, что было в нем великого и благородного, — и мстил
страшно. Он умер. Современники его прокляли. Конечно, не все: поверья, которые
и теперь еще ходят о нем в простом народе, доказывают это. Потомство не воздало
ему должного, даже не пожалело о нем. А ученые и писатели — они повторяли слова
современников, которые кричали громче других. Только один его понял — великий
преемник его начинаний, которому суждено было довершить его дело и благословить
Россию на новый путь. 

После
Иоанна IV все его реформы или рушились, или потеряли смысл. Некоторые исчезли
еще при нем; так, при нем исчезло разделение на опричнину и земщину; появились
опять наместники в областях. После него чин думного дворянина обратился в
обыкновенный чин, который жаловался и знатным родичам. Старосты и целовальники,
в значении, которое придал им Иоанн, исчезли, мы даже не знаем когда; они
удержались только в уголовном управлении и собирали некоторые доходы царской
казны, да то было не привилегия, а обязанность, повинность.

Но
мысль о реформах, о необходимости улучшить внутренний быт не исчезла.
<…>

Из
статьи «Мысли и заметки о русской истории»

Публикуется
по: Кавелин К. Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и
культуры. М.: Правда, 1989. С. 222–225.

<…>
Народный характер царской власти и великое ее значение судьбах русского племени
проливают яркий свет на некоторые эпизоды великорусской истории и объясняют их
иначе, чем мы привыкли смотреть на них до сих пор. Следившие за успехами
критической разработки русской истории знают, как изменился в последнее время
взгляд на Ивана Грозного. Увлекшись самыми честными побуждениями, Карамзин не
понял и ошибочно истолковал борьбу Грозного с вельможеством. После Карамзина
старались, в особенности профессор Соловьев, исправить эту ошибку и отчасти в
том успели. Говорим отчасти, потому что выяснена пока только психологическая
сторона действий и побуждений Грозного: объективная, предметная сторона вопроса
остается по-прежнему очень загадочною. Вдумываясь в ход великорусской истории,
невольно останавливаешься перед рядом событий, начиная с Ивана Грозного и
оканчивая царствованием Михаила Федоровича. Чувствуется, что за этот промежуток
времени обычная ее нить как будто порвана и теряется; что-то необыкновенное
начинается при Грозном; затем крайне натянутое положение после его смерти, при
его сыне, собственно говоря, при Годунове; после того — страшные смуты, посреди
которых чуть-чуть не погибает государство; его спасают сверхъестественные
усилия всего народа; избрание Михаила Федоровича Романова полагает конец
разгрому, но отголоски и последствия его отзываются долго после, почти через
все царствование Михаила. С Алексея Михайловича все опять возвращается в
обычную колею, и несмотря на то, что его время совсем не то, что прежнее, до
кровавых расправ Ивана, видишь, однако, что оно есть естественное его
продолжение, что нормальный ход великорусской жизни восстановлен и обратился на
старое свое русло. Таким образом, период времени от Ивана IV до царя Алексея
Михайловича составляет одно целое, до сих пор мало разъясненное в главных своих
основаниях и пружинах. Сравнительно очень богатая литература об этом периоде
обыкновенно ограничивается промежутком времени между избранием Бориса Годунова
и Михаила Федоровича. С точки зрения внешних событий это совершенно правильно.
Но так ли по внутреннему смыслу событий? Мы не думаем. Буря подготовлялась
издалека, и раскаты ее слышались долго после. Повторяем, нам этот эпизод
является какой-то удивительной, загадочной вставкой в русскую историю, и чем
больше уясняются факты, тем он становится, на наш взгляд, темней и непонятней.
Сблизьте с эпохой смут фигуру Грозного — и она предстанет перед вами в
трагическом величии. Значит, однако, не одна кровожадность и подозрительность
заставляли его лить токи крови! Он чуял беду и боролся с ней до истощения сил.
Прочтите его завещание, писанное в половине царствования: оно исполнено мрачных
предчувствий, которые оправдались последующими событиями. Грозный впервые
формулирует царскую власть как принцип, возводит ее к единственно доступному
ему по тому времени идеалу византийского императорства; но и это кажется ему
недостаточным: он производит себя от Августа Цезаря, как будто для того, чтоб
придать больше авторитета, прочности и силы своей власти. Откуда эти заботы?
Неужели Грозному нужно было оправдывать царскую власть чужеземными идеалами и
иностранным происхождением перед народом, который молил его возвратиться из
Александровской слободы в Москву? Не наступи вскоре после смерти Грозного
Смутное время, мы были бы готовы приписать всю заботу, гнев, тревогу, опасения
царя его тиранским наклонностям; но ввиду последующих событий такой приговор
был бы наивен и опрометчив. Жестокости и казни Грозного — дело тогдашнего
времени, нравов, положим, даже личного характера; но сводить их на одни
психологические побуждения, имея перед глазами целый период внутренних смут и
потрясений, невозможно. Должны были быть глубокие объективные причины,
вызывавшие Грозного на страшные дела. Причины эти были, по-видимому, следующие.
Со времени Ивана III в состав Московского государства вошла значительная часть
тогдашней западной России — Новгород, Псков, города и княжества литовские. С
тем вместе должен был произойти оттуда значительный приток в Великороссию
элементов, чуждых ее общественному складу, не дававших в западной России
сложиться государству и столько же враждебных к нему в Великороссии. Эти
элементы вошли, главным образом, в состав царских служебных чинов и, усилившись
новыми литовскими и польскими выходцами из-за границы, получили в царствование
Грозного большое влияние. Вспомним роль Глинских, стоявших во главе правления;
Бельского, потомка Гедимина, соискателя литовского престола; к той же категории
принадлежал и знаменитый Курбский. К этим элементам могли присоединиться
старинные великорусские удельные князья, лишенные владений и обратившиеся в
слуг московских государей; в то время московская знать едва ли меньше
сочувствовала польским и литовским порядкам, чем впоследствии шведским,
французским и английским. В попытках всех этих элементов изменить по своему
идеалу государственный строй Великороссии, внести в него западнорусские начала
и следует, как нам кажется, искать ключа к явлениям и событиям этой
замечательной эпохи. В лице Грозного великорусское государство вступило в
борьбу с западнорусскими и польскими государственными элементами, вошедшими в
состав Московского государства. Что это не одна догадка, доказывают
обстоятельства избрания на престол Шуйского и, если верить Котошихину и
псковской летописи, — самого Михаила Федоровича. Флетчеру, черпавшему свои
сведения, по-видимому, в той среде, которая сочувствовала литовским и польским
порядкам, предсказывали предстоявший переворот. Рассказ этого иностранца
особенно любопытен как отголосок партий, игравших потом большую роль в событиях
смутного времени. 

Мы
не станем развивать далее нашу мысль, боясь выйти из пределов очерка. Позволим
себе только заметить, что разработка истории Ивана Грозного, собственно говоря,
едва только еще начинается. До сих пор даже не определено критически
достоинство тех источников, из которых почерпаются сведения об этой эпохе; а
без такой предварительной работы нельзя и приниматься за подобный труд. Страсти
и происки, разыгравшиеся впоследствии, зачинались уже при Грозном и встретились
с ним лицом к лицу. Оттого так разноречивы сказания и отзывы о нем. Чтоб узнать
правду, нужно отличать голос враждебных ему элементов от голоса великорусского
народа; в свидетельствах иностранцев — их хроническое непонимание наших
внутренних дел от народных сказаний и суждений, внушенных их личными расчетами
или записанных со слов той или другой из тогдашних партий. Как бы мы ни
смотрели на Ивана Грозного, царствование его, конечно, одно из замечательнейших
в русской истории; а мы, даже до сих пор, все больше обращаем внимание на
психологический характер его жестокостей, как будто в них вся сущность дела. Не
то же ли это самое, что судить о последней американской войне по одним ее ужасам,
о царствовании Петра по розыскам и казням, о нашем призвании в Польше и
Западном крае по судьбе враждебного нам элемента? Смотреть так на историю
значит заранее отказаться от понимания величайших исторических эпох и событий.
Ни в чем наше умственное несовершеннолетие не выказывается так осязательно, как
в том, что мы не только не понимаем, но почти не знаем царствования Ивана IV и
даже мало им интересуемся, воображая, что, и не изучив его, можно понимать
русскую историю; а между тем эпоха Грозного, по своему значению во внутреннем
развитии Великороссии, есть преддверие к эпохе Петра и имеет с ней глубочайшую
связь. <…>