Криницын
А.Б.

«Ася»
И.С. Тургенева. Систематический анализ повести и разбор ее некоторых связей с
немецкой литературой.

Тургенев
на протяжении всего своего творчества разрабатывал данный жанр, но наиболее
известными стали его любовные повести: «Ася», «Первая любовь», «Фауст»,
«Затишье», «Переписка», «Вешние воды». Их также часто называют «элегическими» –
не только за поэзию чувства и красоту пейзажных зарисовок, но и за характерные
мотивы, из лирических становящиеся сюжетными. Вспомним, что содержание элегии
составляют любовные переживания и меланхолические раздумья о жизни: сожаление о
прошедшей молодости, воспоминания об обманувшем счастье, печаль о будущем, как,
например, в пушкинской «Элегии» 1830
г. («Безумных лет угасшее веселье…»). Эта аналогия тем
более уместна, что Пушкин был для Тургенева важнейшим ориентиром в русской
литературе, и пушкинские мотивы пронизывают всю его прозу. Не менее важной была
для Тургенева немецкая литературная и философская традиция, прежде всего в лице
И.В. Гете; не случайно действие «Аси» происходит в Германии, а следующая
тургеневская повесть называется «Фауст». 

Реалистический
метод (детально точное изображение действительности, психологическая
выверенность характеров и ситуаций) органично сочетается в элегических повестях
с проблематикой романтизма. За историей одной любви прочитывается масштабное
философское обобщение, поэтому и многие детали (реалистические сами по себе)
начинают отсвечивать символическим смыслом. 

Цветение
и средоточие жизни, любовь понимается Тургеневым как стихийная, природная сила,
которой движется мироздание. Поэтому ее осмысление неотделимо от натурфилософии
(философии природы). Пейзажи в «Асе» и других повестях 50-х годов не занимают
большого пространства в тексте, но это далеко не просто изящная заставка к
сюжету или декорация заднего плана. Бесконечная, загадочая красота природы
служит для Тургенева неоспоримым доказательством ее божественности. «Человек с
природой связан «тысячью неразрывных нитей: он сын ее»[i]. . Любое человеческое чувство имеет в
природе свой исток; в то время как герои любуются ею, она незаметно направляет
их судьбу. 

Следуя
пантеистическому пониманию природы, Тургенев рассматривает ее как единый
организм, в котором «все жизни сливаются в одну мировую жизнь», из чего
«выходит общая, бесконечная гармония», «одна из тех «открытых» тайн, которые мы
все и видим и не видим». Хотя в ней, «кажется, всё живет только для себя», в то
же время все «существует для другого, в другом только достигает своего
примирения или разрешения»[ii]- это и есть формула любви как сущности и
внутреннего закона природы. «Ее венец — любовь. Только через любовь можно к ней
приблизиться…»  цитирует Тургенев
«Фрагмент о природе» Гете. 

Как
и все живое, человек наивно почитает себя «средоточием вселенной», тем более
что он единственный из всех природных существ обладает разумом и самосознанием.
Он очарован красотой мира и игрой природных сил, но трепещет, осознавая свою
обреченность смерти. Чтобы быть счастливым, романтическому сознанию нужно
вобрать в себя весь мир, насладиться всей полнотой природной жизни. Так Фауст
из драмы Гете в знаменитом монологе мечтает о крыльях, глядя с холма на
заходящее солнце: 

О,
дайте крылья мне, чтоб улететь с земли

И
мчаться вслед за ним, в пути не уставая!

И
я увидел бы в сиянии лучей

У
ног моих весь мир: и спящие долины,

И
блеском золотым горящие вершины,

И
реку в золоте, и в серебре ручей. <…> 

Увы,
лишь дух парит, от тела отрешась, Нельзя нам воспарить телесными крылами!

Но
подавить нельзя подчас

В
душе врожденное стремленье – 

Стремленье
ввысь… (пер. Н. Холодковского)

Ася
и Н.Н., любуясь с холма долиной Рейна, так же жаждут воспарить от земли. С
чисто романтическим идеализмом герои Тургенева требуют от жизни всего или
ничего, томятся «всеобъемлющими желаниями» («- Если бы мы с вами были
птицы, — как бы мы взвились, как бы полетели … Так бы и утонули в этой синеве
… Но мы не птицы. — А крылья могут у нас вырасти, — возразил я. — Как- —
Поживите — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли»)[iii]. В
дальнейшем мотив крыльев, многократно повторяясь в повести, становится
метафорой любви. 

Однако
романтизм самой своей логикой предполагает недостижимость идеала, поскольку
противоречие между мечтой и реальностью неразрешимо. Для Тургенева это противоречие
пронизывает саму натуру человека, который есть одновременно и природное
существо, жаждущее земных радостей, «счастья до пресыщения», и
духовная личность, устремленная к вечности и глубине познания, как это
формулирует Фауст в той же сцене: 

…
две души живут во мне 

И
обе не в ладах друг с другом.

Одна,
как страсть любви, пылка

И
жадно льнет к земле всецело, 

Другая
вся за облака

Так
и рванулась бы из тела. (пер. Б. Пастернака)

Отсюда
проистекает губительная внутренняя раздвоенность. Земные страсти подавляют
духовную природу человека, а воспарив на крыльях духа, человек быстро осознает
свою слабость. « Помните, вы вчера говорили о крыльях?.. Крылья у меня
выросли  да лететь некуда», – скажет Ася
герою.

Поздние
немецкие романтики представляли страсти как внешние, часто обманчивые и
враждебные человеку силы, игрушкой которых он становится. Тогда любовь
уподоблялась року и сама становилась воплощением трагического разлада между
мечтой и действительностью. По Тургеневу, мыслящая, духовно развитая личность
обречена на поражение и страдание (что он показывает и в романе «Отцы и дети»).

«Асю»
Тургенев начал летом 1857 в Зинциге на Рейне, где и происходит действие
повести, а закончил в ноябре в Риме. Интересно отметить, что «Записки
охотника», прославившиеся изображением русской природы и типами национального
характера, Тургенев писал в Буживале, в имении Полины Виардо под Парижем. «Отцы
и дети» сочинялись им в Лондоне. Если пролеживать далее этот «европейский вояж»
русской литературы, то окажется, что в Риме же появились на свет «Мертвые
души», «Обломов» писался в Мариенбаде; роман Достоевского «Идиот» – в Женеве и
в Милане, «Бесы» – в Дрездене. Именно эти произведения считаются наиболее
глубоким словом о России в литературе XIX века, и по ним европейцы традиционно
судят о «загадочной русской душе». Игра ли это случая или закономерность? 

Во
всех названных творениях так или иначе ставится вопрос о месте России в
европейском мире. Но редко в русской литературе встретишь повесть о
современности, где само действие происходит в Европе, как в «Асе» или в «Вешних
водах». Как это сказывается на их проблематике?

Германия
изображена в «Асе» как мирная, любовно принимающая человека среда. Приветливые,
трудолюбивые люди, ласковая, живописные ландшафты как будто сознательно
противопоставлены «неприютным» картинам «Мертвых душ». «Привет тебе, скромный
уголок германской земли, с твоим незатейливым довольством, с повсеместными
следами прилежных рук, терпеливой, хотя неспешной работы… Привет тебе и мир!»
– восклицает герой, и мы угадываем за его прямой, декларативной интонацией
авторскую позицию. С другой стороны, Германия является важным культурным
контекстом повести. В атмосфере старинного городка «слово «Гретхен» –
не то восклицание, не то вопрос – так и просилось на уста» (имеется в виду
Маргарита из «Фауста» Гете). По ходу повести Н.Н. читает Гагину и Асе также
«Германа и Доротею» Гете. Без этой «бессмертной идиллии Гете» о жизни в
немецкой провинции невозможно «воссоздать Германию» и понять ее «тайный идеал»
– писал А.А. Фет (сам наполовину немец) в своих очерках «Из-за границы». Так
повесть выстраивается на сопоставлениях как с русской, так и с немецкой
литературными традициями. 

Герой
повести обозначен просто как господин N.N., и нам ничего неизвестно о его жизни
до и после рассказанной истории. Этим Тургенев намеренно лишает его ярких
индивидуальных черт, чтобы повествование звучало как можно объективнее и чтобы
сам автор мог бы незаметно стоять за спиной героя, иногда высказываясь от его
лица. Н.Н. – один из русских образованных дворян, и произошедшее с ним каждый
тургеневский читатель легко мог применить к себе, а шире – к судьбе каждого из
людей. Почти всегда он симпатичен читателям. Герой рассказывает о событиях двадцатилетней
давности, оценивая их с позиции новоприобретенного опыта. То умиляясь, то
иронизируя, то сокрушаясь, он делает над собой и над другими тонкие
психологические наблюдения, за которыми угадывается проницательный и всезнающий
автор. 

Для
героя путешествие по Германии – начало жизненного пути. Раз он хотел
присоединиться к студенческому коммершу, то значит, он и сам недавно закончил
один из немецких университетов, и для Тургенева это автобиографическая деталь.
То, что Н.Н. в немецкой провинции встречает соотечественников, кажется сколь
странным, столь и судьбоносным, ведь обыкновенно он избегал их за границей и в
большом городе наверняка уклонился бы от знакомства. Так мотив судьбы впервые
намечается в повести.

Н.Н.
и его новый знакомый Гагин удивительно похожи. Это мягкие, благородные,
европейски образованные люди, тонкие ценители искусства. К ним можно искренне
привязаться, но поскольку жизнь поворачивалась к ним только солнечной своей
стороной, их «полуизнеженность» грозит обернуться безволием. Развитый интеллект
порождает усиленную рефлексию и как следствие нерешительность. 

Я
скоро его понял. Это была прямо русская душа, правдивая, честная, простая, но,
к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара. Молодость не
кипела в нем ключом; она светилась тихим светом. Он был очень мил и умен, но я
не мог себе представить, что с ним станется, как только он возмужает[iv]. Быть
художником… Без горького, постоянного труда не бывает художников… а
трудиться, думал я, глядя на его мягкие черты, слушая его неспешную речь — нет!
трудиться ты не будешь, сдаться ты не сумеешь.[v]

Так
в Гагине появляются черты Обломова. Характерен эпизод, когда Гагин отправился
на этюды, а Н.Н., присоединившись к нему, хотел читать, то два приятеля, вместо
того чтобы заниматься делом, «довольно умно и тонко рассуждали о том, как
именно должно работать». Здесь очевидна ирония автора над «прилежанием» русских
дворян, которая в «Отцах и детях» дорастет до печального вывода о их
неспособности преобразовать российскую действительность. Именно так понял
повесть Н.Г. Чернышевский в своей критической статье «Русский человек на
rendez-vous» («Атеней» 1858 г.).
Проводя аналогию между г-ном Н. Н., которого он именует Ромео, с одной стороны,
и Печориным («Герой нашего времени»), Бельтовым («Кто виноват?» Герцена),
Агариным («Саша» Некрасова), Рудиным – с другой, Чернышевский устанавливает
социальную типичность поведения героя «Аси» и резко осуждает его, видя в нем
чуть ли не подлеца. Чернышевский признает, что г-н Н. Н. принадлежит к лучшим людям
дворянского общества, но считает, что историческая роль деятелей подобного
типа, то есть русских либералов-дворян, сыграна, что они утеряли свое
прогрессивное значение. Тургеневу такая резкая оценка героя была чужда. Его
задачей было перевести конфликт в общечеловеческую, философскую плоскость и
показать недостижимость идеала. 

Если
образ Гагина автор делает полностью понятным читателям, то его сестра предстает
загадкой, решением которой Н.Н. увлекается сначала с любопытством, а потом и
самозабвенно, но так и не может постичь до конца. Необыкновенная живость
причудливо совмещается у нее с робкой стеснительностью, вызванной ее
незаконнорожденностью и долгой жизнью в деревне. Отсюда же проистекает ее
нелюдимость и задумчивая мечтательность (вспомним, как она любит быть одна,
постоянно убегает от брата и Н.Н., а в первый вечер знакомства уходит к себе и
«не зажигая свечи, долго стоит за нераскрытым окном»). Последние черты сближают
Асю с ее любимой героиней – Татьяной Лариной. 

Но
составить цельное представление о характере Аси весьма сложно: это воплощенная
неопределенность и изменчивость. («Что за хамелеон эта девушка!» — невольно
восклицает Н.Н.) То она дичится незнакомца, то внезапно хохочет, («Ася, точно
нарочно, как только увидела меня, расхохоталась без всякого повода и, по своей
привычке, тотчас убежала. Гагин смутился, пробормотал ей вслед, что она
сумасшедшая, попросил меня извинить ее»); то лазает по развалинам и громко поет
песни, что совсем неприлично для светской барышни. Но вот она встречает дорогой
англичан и начинает изображать благовоспитанную особу, чопорную в соблюдении
приличий. Послушав чтение поэмы Гете «Герман и Доротея» она хочет казаться
домовитой и степенной, как Доротея. Потом «накладывает на себя пост и покаяние»
и превращается в русскую провинциальную девушку. Невозможно сказать, в какой
момент она больше является самой собой. Ее образ мерцает, переливаясь разными
красками, штрихами, интонациями.

Стремительная
смена ее настроений усугубляется тем, что Ася часто поступает несообразно
собственным чувствам и желаниям: «Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы не
должны судить меня… по тому, что я делаю»; «Я сама не знаю иногда, что у меня
в голове. <…> Я иногда самой себя боюсь, ей-богу». Последняя фраза
сближает ее с загадочной возлюбленной Павла Петровича Кирсанова из «Отцов и
детей» (“Что гнездилось в этой душе — бог весть! Казалось, она находилась во
власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели;
ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью”). Образ Аси бесконечно
расширяется, потому что в ней являет себя стихийное, природное начало. Женщины,
по философским взглядам Тургенева, ближе природе, потому что их натура имеет
эмоциональную (душевную) доминанту, в то время как мужская – интеллектуальную
(духовную). Если мужчину природная стихия любви захватывает извне (то есть он
противостоит ей), то через женщину она непосредственно выражает себя.
«Неведомые силы», присущие всякой женщине, в некоторых находят свое полнейшее
выражение. Поразительная многоликость и живость Аси, неотразимая прелесть,
свежесть и страстность проистекают именно отсюда. Ее пугливая «дикость» тоже
характеризует ее как «естественного человека», далекого от общества. Когда Ася
грустит, по ее лицу «пробегают тени», как облака по небу, а ее любовь
сравнивается с грозой («Уверяю вас, мы с вами, благоразумные люди, и
представить себе не можем, как она глубоко чувствует и с какой невероятной
силой высказываются в ней эти чувства; это находит на нее так же неожиданно и
так же неотразимо, как гроза»).

Природа
тоже изображается в постоянной смене состояний и настроений (как пример можно
привести закат над Рейном из II главы). Она изображена поистине живой. Она
томит, властно вторгается в душу, как будто задевает ее тайные струны, тихо, но
властно шепчет ей о счастье: «Воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так
сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала». Луна «пристально
глядит» с чистого неба, и озаряет город «безмятежным и в то же время тихо душу
волнующим светом». Свет, воздух, запахи изображаются ощутимыми до видимости.
«алый, тонкий свет лежал на виноградных лозах»; воздух «колыхался и
перекатывался волнами»; «Вечер тихо таял и переливался в ночь»; «сильный» запах
конопли «поражает» Н.Н.; соловей «заразил» его сладким ядом своих звуков». 

Природе
посвящена отдельная, самая краткая глава Х 
единственная описательная (что уже окончательно противоречит форме
изустного рассказа, для которого типично изложение общей канвы событий).
Подобное обособление указывает на философскую значимость отрывка:

<…>
Въехавши на середину Рейна, я попросил перевозчика пустить лодку вниз по
течению. Старик поднял весла — и царственная река понесла нас. Глядя кругом,
слушая, вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце… поднял
глаза к небу — но и в небе не было покоя: испещренное звездами, оно все
шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился к реке… но и там, и в этой
темной, холодной глубине, тоже колыхались, дрожали звезды; тревожное оживление
мне чудилось повсюду — и тревога росла во мне самом. Я облокотился на край
лодки… Шепот ветра в моих ушах, тихое журчанье воды за кормою меня
раздражали, и свежее дыханье волны не охлаждало меня; соловей запел на берегу и
заразил меня сладким ядом своих звуков. Слезы закипали у меня на глазах, но то
не были слезы беспредметного восторга. Что я чувствовал, было не то смутное,
еще недавно испытанное ощущение всеобъемлющих желаний, когда душа ширится,
звучит, когда ей кажется, что она все понимает и любит.. Нет! во мне зажглась
жажда счастья. Я еще не смел называть его по имени, — но счастья, счастья до
пресыщения — вот чего хотел я, вот о чем томился… А лодка все неслась, и
старик перевозчик сидел и дремал, наклонясь над веслами.

Герою
кажется, что он по собственной воле доверяется течению, а на самом деле он
влеком бесконечным жизненным потоком, которому не в силах противостоять. Пейзаж
мистически прекрасен, но втайне угрожающ. Опьянение жизнью и безумная жажда
счастья сопровождаются ростом смутной и неотступной тревоги. Герой плывет над
«темной, холодной глубиной», где отражается бездна «шевелящихся звезд»
(Тургенев почти повторяет тютчевские метафоры: «хаос шевелится», «И мы плывем,
пылающею бездной со всех сторон окружены»). 

«Величественный»
и «царственный» Рейн уподобляется реке жизни и становится символом природы в
целом (вода – одна из первичных ее стихий). Вместе с тем он овеян множеством
преданий и глубоко интегрирован в немецкую культуру: у каменной скамьи на
берегу, откуда Н.Н. часам любовался «величавой рекой», из ветвей огромного
ясеня выглядывает «маленькая статуя мадонны»; недалеко от дома Гагиных
возвышается скала Лорелеи; Наконец, у самой реки «над могилой человека,
утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный
крест со старинной надписью». Эти образы развивают темы любви и смерти, и
одновременно соотносятся с образом Аси: именно со скамьи у изваяния мадонны
герой захочет отправиться в город Л., где повстречает Асю, а позднее на том же
месте он узнàет от Гагина тайну рождения Аси, после чего станет
возможным их сближение; Ася первая упоминает об утесе Лорелеи. Затем, когда
брат и Н.Н. ищут Асю в развалинах рыцарского замка, они находят ее сидящей «на
уступе стены, прямо над пропастью» – в рыцарские времена так сидела на вершине
скалы над гибельным водоворотом Лорелея, очаровывая и губя плывущих по реке,
отсюда и невольное «неприязненное чувство» Н.Н. при виде ее. Легенда о Лорелее
рисует любовь как захватывающую человека и затем губящую его, что и
соответствует концепции Тургенева. Наконец, белое платье Аси мелькнет в темноте
у каменного креста на берегу, когда герой напрасно ищет ее после неловкого
свидания, и это акцентирование мотива смерти подчеркнет трагическое завершение
любовной истории – и земного пути Н.Н. 

Символически
важно, что Рейн разделяет героя и героиню: отправляясь к Асе, герой всякий раз
должен соприкоснуться со стихией. Рейн оказывается и соединительным звеном
между героями, и одновременно преградой. Наконец, именно по Рейну Ася уплывает
от него навсегда, и когда герой другим рейсом парохода спешит вслед за ней, то
на одном берегу Рейна он видит молодую пару (служанка Ганхен уже изменяет
ушедшему в солдаты жениху; кстати, Ганхен — уменьшительное от Анны, как и Ася),
«а на другой стороне Рейна маленькая моя мадонна все так же печально
выглядывала из темной зелени старого ясеня». 

С
Рейном ассоциативно связаны и знаменитые виноградники рейнской долины, которые
в образной системе повести символизируют расцветание молодости, сок жизни и ее
сладость. Именно эту фазу зенита, полноты и брожения сил переживает герой. Сюжетное
развитие этот мотив обретает в эпизоде студенческой пирушки – «радостное
кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы
вперед» (вспомним анакреонтический образ счастливого «жизненного пира» в поэзии
Пушкина). Таким образом, когда герой отправляется через Рейн на «праздник
жизни» и молодости, он встречает Асю и ее брата, обретая и дружбу и любовь.
Вскоре он пирует с Гагиным на холме с видом на Рейн, наслаждаясь отдаленными
звуками музыки с коммерша[vi]
, а когда два приятеля
распивают бутылку рейнвейна, «луна встала и заиграла по Рейну; все осветилось,
потемнело, изменилось, даже вино в наших граненых стаканах заблестело
таинственным блеском». Так рейнское вино в сцеплении мотивов и аллюзий
уподобляется некоему загадочному эликсиру молодости (сродни вину, что было дано
Мефистофелем Фаусту перед тем, как тот влюбляется в Гретхен). Знаменательно,
что с вином и виноградом сравнивается и Ася: «Во всех ее движениях было что-то
неспокойное: этот дичок недавно был привит, это вино еще бродило». Остается
заметить, что в контексте пушкинской поэзии пир молодости имеет и оборотную
сторону: «Безумных лет угасшее веселье мне тяжело, как смутное похмелье, и, как
вино, печаль минувших дней в моей душе чем старей, тем сильней». Этот
элегический контекст будет актуализирован в эпилоге повести. 

В
тот же вечер расставание героев сопровождается следующей значимой деталью: 

–
Вы в лунный столб въехали, вы его разбили, — закричала мне Ася. Я опустил
глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны. — Прощайте! — раздался опять ее
голос. — До завтра, — проговорил за нею Гагин. 

Лодка
причалила. Я вышел и оглянулся. Никого уж не было видно на противоположном
берегу. Лунный столб опять тянулся золотым мостом через всю реку.

Лунный
столб задает вертикальную ось мироздания – соединяет небо и землю и может быть
истолкован как символ космической гармонии[vii]
. В то же
время он, как «золотой мост», соединяет оба берега реки. Это – знак разрешения
всех противоречий, вечного единения природного мира, куда, однако человеку
никогда не проникнуть, как не пройти по лунной дороге. Своим движением герой
невольно разрушает прекрасную картину, что предвещает и разрушение им любви
(Ася напоследок неожиданно кричит ему: «Прощайте!»). В тот момент, как герой
разбивает лунный столб, он этого не видит, а когда он оглядывается с берега,
золотой мост уже восстановлен в прежней незыблемости. Так же, оглянувшись в
прошлое, герой поймет, чтό за чувство он разрушил, когда Ася и ее брат
давно исчезнут из его жизни (как исчезают они с берега Рейна). А природная
гармония оказалась возмущенной не более чем на мгновенье и по-прежнему,
равнодушная к судьбе героя, сияет своею вечною красотою. 

Наконец,
река жизни, «река времен в своем стремленьи», в бесконечном чередовании
рождений и смертей, оказывается, как то подтверждает цитируемый афоризм
Державина, и рекой «забвенья» — Летой. И тогда «бодрый старик» перевозчик,
неустанно погружающий весла в мрачные «темные воды», не может не вызвать
ассоциации с старым Хароном, перевозящим все новые души в царство мертвых. 

Особенно
труден для истолкования образ маленькой католической мадонны «с почти детским
лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами». Раз Тургенев открывает и
завершает этим символом всю любовную историю, то значит, он является для него
одним из ключевых. Подобный образ есть в Фаусте Гете: Гретхен, страдая от
любви, кладет цветы к статуе mater dolorosa с мечом в сердце[viii]
.
Помимо этого, детскостью выражения лица мадонна схожа с Асей (что придает и
образу героини вневременное измерение). Красное сердце, навечно пронзенное
стрелами, – знак того, что любовь неотделима от страданий. Хотелось бы обратить
особое внимание на то, что лик мадонны всегда «печально выглядывает» «из
ветвей» или «из темной зелени старого ясеня». Таким образом, этот образ может
быть понят один из ликов природы. В готических храмах на порталах и капителях
лики и фигуры святых окружались растительным орнаментом — выточенными из камня листьями
и цветами, а колонны высокой немецкой готики по форме уподоблялись стволам
деревьев. Это было обусловлено языческим отголоском раннехристианского
мировоззрения и, самое главное, осмыслением храма как модели мироздания – с
небом и землей, растениями и животными, людьми и духами, святыми и божествами
стихий – мира преображенного, приведенного к гармонии Божией благодатью. У
природы есть и одухотворенный, загадочный лик, особенно когда он просветлен
скорбью. Прочувствовал в природе подобные состояния и другой пантеист, Тютчев:
«…Ущерб, изнеможенье, и на всем /Та кроткая улыбка увяданья, /Что в существе
разумном мы зовем /Божественной стыдливостью страданья». 

Но
природа изменчива не только по освещению и погоде, но и по общему духу, строю
бытия, которые она задает. В Германии, в июне, она ликует, внушая герою
ощущение свободы и безграничности своих сил. Иное настроение охватывает его при
воспоминании о русском пейзаже: 

«…вдруг
меня поразил сильный, знакомый, но в Германии редкий запах. Я остановился и
увидал возле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах мгновенно
напомнил мне родину и возбудил в душе страстную тоску по ней. Мне захотелось
дышать русским воздухом, ходить по русской земле. «Что я здесь делаю,
зачем таскаюсь в чужой стороне, между чужими-» — воскликнул я, и
мертвенная тяжесть, которую я ощущал на сердце, разрешилась внезапно в горькое
и жгучее волнение».

Впервые
на страницах повести появляются мотивы тоски и горечи. На следующий день, будто
угадав его мысли Н.Н., и героиня выказывает свою «русскость»:

Оттого
ли, что я ночью и утром много размышлял о России, — Ася показалась мне
совершенно русской девушкой, простою девушкой, чуть не горничной. На ней было
старенькое платьице, волосы она зачесала за уши и сидела, не шевелясь, у окна
да шила в пяльцах, скромно, тихо, точно она век свой ничем другим не
занималась. Она почти ничего не говорила, спокойно посматривала на свою работу,
и черты ее приняли такое незначительное, будничное выражение, что мне невольно
вспомнились наши доморощенные Кати и Маши. Для довершения сходства она
принялась напевать вполголоса «Матушку, голубушку». Я глядел на ее
желтоватое, угасшее личико, вспоминал о вчерашних мечтаниях, и жаль мне было
чего-то.

Итак,
с Россией связывается представление о буднях, старении, убывании жизни. Русская
природа захватывающа в своей стихийной мощи, но строга и безрадостна. И русская
женщина В художественной системе Тургенева 50-х годов, призвана судьбой к смирению
и исполнению долга – как Татьяна Ларина, выходящая за нелюбимого мужчину и
хранящая ему верность, как Лиза Калитина, героиня следующего тургеневского
романа Такова будет Лиза Калитина из «Дворянского гнезда» с ее глубокой
религиозностью, отречением от жизни и счастья (ср. стихотворение Тютчева
«Русской женщине»). В «Дворянском гнезде» описание степи развертывается в целую
философию русской жизни: 

«…и
вдруг находит тишина мертвая; ничто не стукнет, не шелохнется; ветер листком не
шевельнет; ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально
становится на душе от их безмолвного налета. «Вот когда я на дне реки,- думает
опять Лаврецкий.- И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь,-
думает он,- кто входит в ее круг,- покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего
мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь,
как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой
бездейственной тиши! <…> ширится во всю ширину свою каждый лист на
каждом дереве, каждая травка на своем стебле. На женскую любовь ушли мои лучшие
года, – продолжает думать Лаврецкий, – пусть же вытрезвит меня здесь скука,
пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело».
<…> В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась,
грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам;
и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей,
утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе как весенний снег,- и
странное дело! — никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины». 

Перед
лицом же древнего бора Полесья, который «угрюмо молчит или воет глухо», в
сердце людское проникает «сознание нашей ничтожности» («Поездка в Полесье»).
Там, кажется, природа говорит человеку: «Мне нет до тебя дела – я царствую, а
ты хлопочи о том, как бы не умереть». На самом деле природа едина, вместе
неизменна и многолика, просто она поворачивается у человеку все новыми
сторонами, воплощая разные фазы бытия. 

Мать
Аси, горничную покойной барыни, как раз зовут Татьяной (по-гречески
«мученица»), и в ее облике подчеркиваются строгость, смиренность,
рассудительность, религиозность. После рождения Аси она сама отказалась выйти
за ее отца, считая себя недостойной быть барыней. Природная страстность и отказ
от нее – вот константы русского женского характера. Ася, вспоминая о матери,
прямо цитирует «Онегина» и говорит, что она «хотела бы быть Татьяной». Созерцая
крестный ход богомольцев, Ася мечтает: Вот бы пойти с ними, <…> – Пойти
куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг», – что уже намечает образ
Лизы Калитиной. 

Мотивы
Онегина прямо отражаются и в сюжете: Ася первая пишет Н.Н. записку с
неожиданным признанием после недолгого знакомства, а герой, вслед за Онегиным,
на признание в любви отвечает «выговором», подчеркивая, что не всякий поступил
бы с ней так честно, как он. («Вы имеете дело с честным человеком, — да, с
честным человеком»)

Как
и Татьяна, Ася много читает без разбору (Н.Н. застает ее за чтением плохого
французского романа) и по литературным стереотипам сочиняет себе героя («Нет,
Асе нужен герой, необыкновенный человек — или живописный пастух в горном
ущелье»). Но если Татьяна «любит не шутя», то и у Аси «ни одно чувство не
бывает вполовину». Ее чувство гораздо глубже, нежели у героя. Н.Н. прежде всего
эстет: он эгоистически мечтает о бесконечном «счастье», наслаждается
поэтичностью отношений с Асей, умиляется ее детской непосредственности и
любуется, будучи художником в душе, как «стройный облик ее отчетливо и красиво
рисовался» на уступе средневековой стены, как она сидит в саду, «вся облитая
ясным солнечным лучом». Для Аси же любовь — это первое ответственное жизненное
испытание, почти отчаянная попытка познать себя и мир. Не случайно именно она
проговаривает дерзновенную мечту Фауста о крыльях. Если жажда бесконечного
счастья г-ном Н.Н. при всей ее возвышенности эгоистична по своей
направленности, то стремление Аси к «трудному подвигу», честолюбивое желание
«оставить за собой след» предполагает жизнь с другими и для других (подвиг
всегда совершается ради кого-то). «В воображении Аси возвышенные человеческие
стремления, высокие нравственные идеалы не противоречат надежде на
осуществление личного счастья, напротив, они предполагают друг друга.
Зародившаяся, хотя еще и не осознанная любовь помогает ей в определении своих
идеалов. <…> Она требовательна к себе и нуждается в помощи для
осуществления своих стремлений. «Скажите мне, что я должна читать? Скажите, что
я должна делать?» — спрашивает она у Н. Однако господин Н. не герой, каким
считает его Ася, он не способен сыграть роль, которая ему отводится»[ix]
. Поэтому многое в чувствах Аси герой недопонимает: «…я
не только о будущем – я о завтрашнем дне не думал; мне было очень хорошо. Ася
покраснела, когда я вошел в комнату; я заметил, что она опять принарядилась, но
выражение ее лица не шло к ее наряду: оно было печально. А я пришел таким
веселым!» 

В
высший миг свидания в Асе с неодолимой силой проявляется природное начало:

Я
поднял голову и увидел ее лицо. Как оно вдруг преобразилось! Выражение страха
исчезло с него, взор ушел куда-то далеко и увлекал меня за собою, губы слегка
раскрылись, лоб побледнел как мрамор, и кудри отодвинулись назад, как будто
ветер их откинул. Я забыл все, я потянул ее к себе — покорно повиновалась ее
рука, все тело ее повлеклось вслед за рукою, шаль покатилась с плеч, и голова
ее тихо легла на мою грудь, легла под мои загоревшиеся губы. 

–
Так же было описано, как река повлекла за собой челнок. Взор ушел вдаль, будто
открылась даль неба, когда расступились облака, а откинутые ветром кудри
передают ощущения крылатого полета. Но счастье, по убеждению Тургенева,
возможно лишь на миг. Когда герой думает, что оно рядом, в его речь отчетливо
вторгается авторский голос: «У счастья нет завтрашнего дня; у него нет и
вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть
настоящее – и то не день, а мгновенье. Я не помню, как я дошел до З. Не ноги
меня несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные
крылья». В этот момент Ася уже потеряна для него (как и Онегин страстно и
серьезно полюбил уже потерянную для него Татьяну). 

Неготовность
Н.Н. сделать решающий шаг можно отнести на счет русского национального
характера, хотя, конечно, не так прямо и вульгарно социологически, как это
сделал Чернышевский. Но, коли мы имеем основание сопоставить Гагина и Н.Н. с
Обломовым (отрывок «Сон Обломова» был напечатан уже в 1848 г.), то и антитеза в
лице немца Штольца неизбежно возникает в сознании и ищет воплощения, тем более
что действие «Аси» протекает на германской земле. Эта антитеза прямо не
выражена в системе персонажей[x]
, но проступает при
рассмотрении гетевских мотивов повести. Это, во-первых, сам Фауст, решившийся
бросить вызов судьбе и пожертвовать бессмертием ради высшего мгновения счастья,
и, во-вторых, Герман из поэмы Гете «Герман и Доротея», вовсе не случайно
читаемого г-ном Н.Н. новым знакомым: Это не только идиллия немецкого быта, но и
рассказ о счастливой любви, которой не помешало социальное неравенство
возлюбленных (беженка Доротея вначале готова наняться прислугой в дом Германа).
Самое значимое, что у Гете Герман влюбляется в Доротею с первого взгляда и
делает ей предложение в тот же день, в то время как именно необходимость
принять решение за один вечер повергает в смущение и растерянность г-на Н.Н.

Но
было бы ошибкой думать, что исход встречи зависел только от двух любящих. Он
был предопределен и роком. Вспомним, что в сцене свидания принимает участие и
третий персонаж – старая вдова фрау Луизе. Она добродушно покровительствует
молодым людям, однако некоторые черты ее внешности должны нас весьма
насторожить. Впервые мы видим ее в IV главе, когда приятели заходят к немке за
Асей, чтобы та попрощалась с уходящим Н.Н. Но вместо этого Ася передает ему через
Гагина ветку герани (которая потом останется единственной памятью об Асе), а
спускаться отказывается: 

Освещенное
окно в третьем этаже стукнуло и открылось, и мы увидали темную головку Аси.
Из-за нее выглядывало беззубое и подслеповатое лицо старой немки. 

–
Я здесь, – проговорила Ася, кокетливо опершись локтями на оконницу, – мне здесь
хорошо. На тебе, возьми, – прибавила она, бросая Гагину ветку гераниума, –
вообрази, что я дама твоего сердца. 

Фрау
Луизе засмеялась. 

Когда
Гагин передает Н.Н. ветку, тот возвращается домой «с странной тяжестью на
сердце», которая затем сменяется тоской при воспоминании о России. 

Вся
эта сцена насыщена мрачной символикой. Прелестная головка Аси и «беззубое»
старушечье лицо позади – образуют вместе аллегорическую картину единства любви
и смерти[xi]
– распространенный сюжет церковной
живописи эпохи барокко. Одновременно образ старухи ассоциируется и с античной
богиней судьбы – Паркой. 

В
IX главе Ася признается, что именно фрау Луизе рассказала ей легенду о Лорелее,
и добавляет как бы невзначай: «Мне нравится эта сказка. Фрау Луизе мне всякие
сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот с желтыми
глазами…».Получается, немецкая колдунья фрау Луизе рассказывает Асе о
прекрасной колдунье Лорелее. Это бросает на Асю и ее любовь зловещий и
магический отблеск (Старая ведьма – опять-таки персонаж из «Фауста»).
Примечательно, что Ася искренне привязана к старой немке, а та в свою очередь
очень симпатизирует г-ну Н.Н. Получается, что любовь и смерть неразделимы и
действуют «сообща». 

На
свидание с Асей герой идет не в каменную часовню, как это планировалось
вначале, а в дом к фрау Луизе, похожий на «огромную, сгорбленную птицу».
Перемена места свидания – зловещий знак, – ибо каменная часовня может
символизировать долговечность и освященность отношений, в то время как дому
фрау Луизы присущ чуть ли не демонический колорит. 

Я
слабо стукнул в дверь; она тотчас отворилась. Я переступил порог и очутился в
совершенной темноте. — Сюда! — послышался я старушечий голос. — Вас ждут. Я
шагнул раза два ощупью, чья-то костлявая рука взяла мою руку. — Вы это, фрау
Луизе- — спросил я. — Я, — отвечал мне тот же голос, — я, мой прекрасный
молодой человек. <…> При слабом свете, падавшем из крошечного окошка, я
увидал морщинистое лицо вдовы бургомистра. Приторно-лукавая улыбка растягивала
ее ввалившиеся губы, ежила тусклые глазки. 

Более
ясные аллюзии на мистическое значение образа едва ли возможны в рамках
реализма. Наконец вдова бургомистра, «улыбаясь своей противной улыбкой» зовет
героя, чтобы передать ему последнюю записку Аси со словами «прощайте навсегда!»

Мотив
смерти касается в эпилоге и Аси: 

…Я
храню, как святыню, ее записочки и высохший цветок гераниума, тот самый цветок,
который она некогда бросила мне из окна. Он до сих пор издает слабый запах, а
рука, мне давшая его, та рука, которую мне только раз пришлось прижать к губам
моим, быть может, давно уже тлеет в могиле… И я сам — что сталось со мною?
Что осталось от меня, от тех блаженных и тревожных дней, от тех крылатых надежд
и стремлений? Так легкое испарение ничтожной травки переживает все радости и
все горести человека — переживает самого человека. 

Упоминание
о «быть может, истлевшей» руке Аси вызывает в памяти «костлявую руку» фрау
Луизе. Так любовь, смерть (и природа, обозначенная веткой герани) окончательно
сплетаются общим мотивом и «подают друг другу руки»… А завершающие повесть
слова о испарении ничтожной травки, переживающем человека (знак вечности
природы), прямо перекликаются с финалом «Отцов и детей» с их философской
картиной цветов на могиле Базарова. 

Однако
круг ассоциаций, которыми окружает Тургенев свою героиню, может быть продолжен.
По своей бесконечной изменчивости и шаловливой резвости в поведении Ася
напоминает еще одну романтическую, фантастическую героиню – Ундину из
одноименной поэмы Жуковского (стихотворный перевод поэмы немецкого романтика Де
Ла Мотт Фуке, поэтому данная параллель органически вписывается в немецкий фон
тургеневской повести). Ундина – речное божество в образе прекрасной девушки живущее
среди людей, в которую влюбляется знатный рыцарь, женится на ней, но затем
оставляет, 

Сближение
Аси с Лорелеей и с Рейном целым рядом общих мотивов подтверждают эту параллель
(Ундина покидает мужа, погружаясь в струи Дуная). Эта аналогия также подтверждает
органическую связь Аси с природой, ведь Ундина – фантастическое существо,
олицетворяющее природную стихию – воду, отсюда ее бесконечная своенравность и
изменчивость, переходы от бурных шуток к ласковой кротости[xii].
А вот как описывается Ася:
. А вот как описывается Ася: 

Я
не видел существа более подвижного. Ни одно мгновение она не сидела смирно;
вставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась,
и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным
мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело,
но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и
нежен.

Особенно
ярко «дикость» Аси проявляется, когда она лазает одна по заросшим кустами
развалинам рыцарского замка. Когда она, хохоча, прыгает по ним, «как коза, она
вполне открывает свою близость природному миру, и в этот миг Н.Н. чувствует в
ней нечто чужое, враждебное. Даже ее облик говорит в этот момент о дикой необузданности
природного существа: «Словно угадавши мои мысли, она вдруг бросила на меня
быстрый и пронзительный взгляд, засмеялась опять, в два прыжка соскочила со
стены. <…> Странная усмешка слегка подергивала ее брови, ноздри и губы;
полудерзко, полувесело щурились темные глаза». Гагин постоянно повторяет, что
он должен быть снисходителен к Асе, и то же говорят про Ундину рыбак с женой
(«Все проказит, а будет ей лет уж осьмнадцать; но сердце самое доброе в
ней» <…> хоть порою и охнешь, однако все Ундиночку любишь. Не так
ли?« — »Что правда, то правда; вовсе ее разлюбить уж нельзя»). 

Но
потом, когда Ася привыкает к Н.Н. и начинает говорить с ним откровенно, то
становится детски кроткой и доверчивой. Так же и Ундина наедине с рыцарем
являет любовную покорность и преданность. 

Характерен
для обеих героинь и мотив бегства: как Ундина часто сбегает от стариков, а
однажды рыцарь и рыбак идут вместе искать ее в ночь, так и Ася часто сбегает от
брата, а потом и от Н.Н., и тогда он вдвоем с Гагиным пускается на ее поиски в
темноте. 

Обеим
героиням придается мотив тайны рождения. В случае Ундины, когда поток выносит
ее рыбакам, то для нее это единственная возможность попасть в мир людей.
Возможно, мотивационной общностью с Ундиной обусловлена и незаконнорожденность
Аси, которая, с одной стороны, выглядит как некая неполноценность и ведет к
невозможности снести отказ г-на Н.Н., а с другой – ее двойственное
происхождение придает ей неподдельную оригинальность и загадочность. Ундине к
моменту действия поэмы – 18 лет, Асе – восемнадцатый год. (интересно, что
рыбаки при крещении хотели назвать Ундину Доротеей – ‘даром божьим’, а Ася
подражает, в частности, Доротее из идиллии Гете). 

Характерно,
что если рыцарь сближается с Ундиной среди природного мира (на мысу, отрезанном
от всего остального мира лесом, а затем еще и разлившимся ручьем), то Н.Н.
встречает Асю в немецкой провинции – вне привычной городской среды, и их роман
протекает вне городских стен, на берегах Рейна. Обе любовных истории (в фазе
сближения любящих) ориентированы на жанр идиллии. Именно Ася выбирает квартиру
за пределами города, с роскошным видом на Рейн и виноградники.

Н.Н.
все время ощущает, что Ася ведет себя не так, как девушки-дворянки («Она
являлась мне полузагадочным существом»). И рыцарь, несмотря на влюбленность в
Ундину, постоянно смущается ее иноприродностью, чувствует в ней нечто чужое,
невольно боится ее, что и убивает в конце концов его привязанность. Нечто
похожее испытывает и Н.Н.: «Сама Ася, с ее огненной головой, с ее прошедшим, с
ее воспитанием, это привлекательное, но странное существо — признаюсь, она меня
пугала». Так ясней становится двойственность его чувств и поведения. 

В
поэме Де Ла Мотт Фуке-Жуковского сюжет строится на оригинальной идее
христианского освящения пантеистической природы. Ундина, являясь по сути,
языческим божеством, постоянно называется херувимом, ангелом, все бесовское в
ней постепенно исчезает. Ребенком она, правда, принимает крещение, но ее
крестят не христианским именем, а Ундиной — ее природным именем. Полюбив рыцаря,
она по-христиански венчается с ним, после чего у нее появляется бессмертная
человеческая душа, о которой она смиренно просит помолиться священника. 

И
Ундина и Лорелея, как русалки, губят своих возлюбленных. Однако обе они — в то
же время и принадлежат к миру людей и сами страдают и гибнут. Лорелея,
заколдованная богом Рейна, бросается в волны из любви к рыцарю, который некогда
ее бросил. Когда Гульбранд оставляет Ундину, она скорбит вдвойне, потому что,
продолжая любить его, она обязана теперь умертвить его за измену по закону
царства духов, как ни пытается она его спасти.

В
философском плане сюжет «Ундины» повествует о возможности единения природы и
человека, при котором человек приобретает полноту стихийного бытия, а природа –
разум и бессмертную душу. 

При
проекции идей поэмы на сюжет тургеневской повести, подтверждается, что
соединение с Асей было бы равнозначно соединению с самой природой, которая
нежно любит и убивает. Такова судьба всякого, кто хочет соединиться с природой.
Но «Все то, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы
наслажденья, бессмертья, может быть, залог». Но тургеневский герой, герой
нового времени, от такого рокового соединения отказывается, и тогда уже
всевластные законы жизни и судьбы преграждают ему дорогу назад. Герой остается
невредим… чтобы медленно склоняться к своему закату.

Вспомним,
что и в Асе соединяются две стороны бытия: всевластная и загадочная, стихийная
сила любви (страстность Гретхен) – и христианская одухотворенность Татьяны,
«кроткая улыбка увяданья» русской природы. Текст «Ундины» помогает прояснить и
образ мадонны, выглядывающей из листвы ясеня. Это – лик одухотворенной природы,
приобретшей бессмертную душу и потому вечно страдающую. 

Список литературы

[i]
Записки ружейного охотника оренбургской губернии. С. А-ва. Москва. 1852 (письмо
к одному из издателей «Современника» // И.С. Тургенев полное собрание сочинений
и писем в 28 томах. Т.5. М., 1963. С. 414.

[ii]
Там же. С. 415.

[iii]
Показательно, что в следующем году после выхода «Аси» появляется драма «Гроза»,
где А.Н. Островский грезами о крыльях наделяет Катерину. Она также подчеркнуто
близка к природе и сразу после слов о крыльях мечтает уплыть в лодке,
«обнявшись», по Волге, которая символически соответствует немецкому Рейну у
Тургенева. 

[iv]
Все выделения в тексте Тургенева сделаны автором статьи – А.К.

[v]
В XIV главе Гагин отзывается о Н.Н. почти теми же словами:
«Вы очень милый человек, <…> но почему она вас так полюбила, этого я,
признаюсь, не понимаю». 

[vi]
Музыка у Тургенева тоже служит выражением стихии жизни и
любви, особенно когда Н.Н. и Ася кружатся под звуки вальса и воображают, что у
них выросли крылья. В этом же значении мотив музыки станет центральным в
следующем за «Асей» романе «Дворянское гнездо». 

[vii]
«Это, пусть и эфемерно, но достигнутое единство земного
(телесного) и небесного (духовного), конечного и вечного, человека и Вселенной»
 Недзвецкий В.А. Любовь  крест 
долг («Ася» и другие повести 50-х годов) // Недзвецкий В.А., Пустовойт
П.Г., Полтавец Е.Ю. И.С. Тургенев. «Записки охотника», «Ася», и другие повести
50-х годов, «Отцы и дети». М., МГУ, 1998. С. 25.

[viii]
Гретхен: «Скорбя, страдая, /О мать святая, /Склонись,
склонись к беде моей! /С мечом в груди ты /На лик убитый /Христа глядишь, полна
скорбей». (перевод Н. Холодковского). Отсылка к «Фаусту» дана в комментариях к
Полному собранию сочинений и писем И.С. Тургенева в 28 тт. Т. 7 соч., М.-Л.,
1964. С.443.

[ix]
Хетеши И.О построении повести И.С. Тургенева «Ася» // От
Пушкина до Белого. Проблемы поэтики русского реализма XIX  начала ХХ века. Спб., 1992. С. 141-142.

[x]
В отличие от другой повести Тургенева, «Фауст», где
немец-учитель спасает лодку во время бури на озере, вовремя выхватив руль из
неумелых рук главного героя

[xi]
Одно из тургеневских стихотворений в прозе – «Близнецы»
– рисует эту же аллегорию в виде двух братьев – любви и голода.

[xii]
Но мирной сей жизни была душою Ундина.

В
этом жилище, куда суеты не входили, каким-то

Райским
виденьем сияла она: чистота херувима,

Резвость
младенца, застенчивость девы, причудливость Никсы,

Свежесть
цветка, порхливость Сильфиды, изменчивость струйки…

Словом,
Ундина была несравненным, мучительно милым,

Чудным
созданьем; и прелесть ее проницала, томила

Душу
Гульбранда, как прелесть весны, как волшебство

Звуков,
когда мы так полны болезненно сладкою думой.

Но
вертлявый, проказливый нрав и смешные причуды Ундины

Были
подчас и докучливой мукой; зато и журили

Крепко
ее старики; и тогда шалунья так мило

Дулась
на них, так забавно ворчала; потом так сердечно

С
ними, раскаясь, мирилась; потом проказила снова, и снова

Ей
доставалось; и все то было волшебною тайной

Сетью,
которою мало-помалу опуталось сердце

Рыцаря.
С нею он стал неразлучен; с каждою мыслью,

С
каждым чувством слилась Ундина. Но, им обладая,

Той
же силе она и сама покорялась; хотя в ней

Все
осталось по-прежнему — резвость, причуды, упрямство,

Вздорные
выдумки, детские шалости, взбалмошный хохот,

Но
Ундина любила — любила беспечно, как любит

Птичка,
летая средь чистого неба.