Криницын А.Б.
Наиболее
четко и ясно формулирует Некрасов свое отношение к народу в «Размышленияху
парадного подъезда». Это своеобразный творческий манифест Некрасова. Если мы
попробуем проанализировать жанр это стихотворения, то вынуждены будем признать,
что нам такого еще никогда не встречалось. Она построена как настоящая
обвинительная речь. Это произведение ораторского искусства, причем Некрасов
использует буквально все приемы риторики (искусства красноречия). Начало его
намеренно прозаично по своей описательной интонации: «Вот парадный подъезд…»,
что отсылает нас скорее к реалистическому жанру очерка. Тем более что этот
парадный подъезд действительно существовал и был виден Некрасову из окон его
квартиры, служившей одновременно и редакцией журнала «Современник». Но с первых
строк становится понятно, что Некрасову важен не столько сам подъезд, сколько
приходящие к нему люди, которые изображаются резко сатирически: 
Одержимый
холопским недугом, 
Целый
город с каким — то испугом 
Подъезжает
к заветным дверям; 
Записав
свое имя и званье, 
Разъезжаются
гости домой, 
Так
глубоко довольны собой, 
Что
подумаешь — в том их призванье! 
Таким
образом, Некрасов делает широкое обобщение: «целый город» «подъезжает к
заветным дверям». Парадный подъезд предстает перед нам как символ мира богачей
и власть имущих, перед которыми раболепно пресмыкается вся столица. Кстати, дом
и подъезд, описываемые Некрасовым, принадлежали графу Чернышову, заслужившему
дурную славу в обществе тем, что возглавлял следственную комиссию по делам
декабристов, причем вынес строгий обвинительный приговор своему родственнику,
рассчитывая завладеть оставшимся после него имуществом. Намеки на то, что это
лицо одиозное (то есть всем ненавистное), позже появятся в стихе («Втихомолку
проклятый отчизною, возвеличенный громкой хвалой»). 
В
качестве антитезы тут же рисуется и бедная часть города: 
А
в обычные дни этот пышный подъезд 
Осаждают
убогие лица: 
Прожектеры,
искатели мест, 
И
преклонный старик, и вдовица. 
Далее
Некрасов переходит к изложению конкретного эпизода: «Раз я видел, сюда мужики
подошли, деревенские русские люди…». Последние два эпитета кажутся на первый
взгляд избыточными: и так ясно, что раз мужики, то значит – из русской деревни.
Но тем самым Некрасов расширяет свое обобщение: получается, что в лице этих
мужиков к подъезду подходит с мольбой о помощи и справедливости вся крестьянская
Россия. В облике мужиков и их поведении подчеркиваются христианские черты:
нищета, незлобивость, смирение, незлобивость. Они называются «пилигримами»,
подобно странникам по святым местам, «загорелые лица и руки» заставляют
вспомнить о жарком солнце Иерусалима и пустынь, куда удалялись святые
отшельники («И пошли они, солнцем палимы»). «Крест на шее и кровь на ногах»
говорят об их мученической доле. Прежде чем подойти к подъезду, они «помолились
на церковь». Они молят впустить их «с выраженьем надежды и муки», а когда им
отказывают, то уходят «с непокрытыми головами», «повторяя: «Суди его
бог!»». В христианском понимании, под видом каждого нищего к человеку
приходит и стучится в дверь сам Христос: «Се, стою у двери и стучу: если кто
услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со
Мною» (Откр. 3.20). Некрасов таким образом хочет воззвать к христианским
чувствам читателей и пробудить в их сердцах жалость к несчастным мужикам. 
Во
второй части поэт резко меняет тон и обращается с гневными обвинениями к
«владельцу роскошных палат»: 
Ты,
считающий жизнью завидною 
Упоение
лестью бесстыдною, 
Волокитство,
обжорство, игру, 
Пробудись!
Есть еще наслаждение: 
Вороти
их! в тебе их спасение! 
Но
счастливые глухи к добру… 
Чтобы
еще больше устыдить сановника, поэт-обличитель расписывает удовольствия и
роскошь его жизни, рисуя картины Сицилии, излюбленного лечебного курорта в
Европе того времени, где придет к концу его «вечным праздником быстро бегущая»
жизнь: 
Безмятежней
аркадской идиллии 
Закатятся
преклонные дни: 
Под
пленительным небом Сицилии, 
В
благовонной древесной тени, 
Созерцая,
как солнце пурпурное 
Погружается
в море лазурное, 
Полосами
его золотя, — 
Убаюканный
ласковым пением 
Средиземной
волны, — как дитя 
Ты
уснешь… 
Так
Некрасов неожиданно прибегает к жанру идиллии[iv],
которую ничто не предвещало в этом стихотворении, рисуя прекрасный
средиземноморский пейзаж. Появляется романтические эпитеты: «пленительный»,
«ласковый», «благовонный», «пурпурный», «лазурный». Содержанию соответствует и
особая ритмика: Некрасов сочетает мужские и дактилические рифмы[v], а иногда дополнительно использует интонационные
переносы, деля одно предложение между двумя строками: «Полосами его золотя,
― Убаюканный ласковым пением ― Средиземной волны, – как дитя
― Ты уснешь…», укачивая нас на волнах поэтической мелодии, словно на
волнах теплого моря. Однако эта красота убийственна для богача – в прямом
смысле слова, ибо речь идет о его смерти на фоне столь прекрасной декорации: 
Ты
уснешь… окружен попечением 
Дорогой
и любимой семьи 
(Ждущей
смерти твоей с нетерпением); 
<…>
И сойдешь ты в могилу… герой, 
Втихомолку
проклятый отчизною, 
Возвеличенный
громкой хвалой!.. 
Наконец
поэт покидает вниманием богача и обращается уже не к нему, а к читателям, как
бы убедившись в том, что до его сердца все равно не достучаться: «Впрочем, что
ж мы такую особу Беспокоим для мелких людей?» и принимает тон продажного
журналиста, привыкшего скрывать проблемы и язвы общества и писать о них
снисходительно-уничижающе: 
…
Еще веселей 
В
чем-нибудь приискать утешенье… 
Не
беда, что потерпит мужик: 
Так
ведущее нас провиденье 
Указало…
да он же привык! 
Говоря
уже от себя, Некрасов скорбным и сочувственным тоном рисует перспективу подлинных
тягот и обид ушедших ни с чем мужиков, которая разворачивается в эпическую
картину народных страданий. Стих приобретает размеренное, величавое движение
протяжной народной песни. Былое певучее чередование дактилических и мужских
рифм заменяется на чередование мужских и женских, отчего стих приобретает
твердость и как бы «наливается силой». Но «сила» эта неотделима от
непосильного страдания: ключевым мотивом и общей интонацией песни становится
стон: 
…
Родная земля! 
Назови
мне такую обитель, 
Я
такого угла не видал, 
Где
бы сеятель твой и хранитель, 
Где
бы русский мужик не стонал? 
Стонет
он по полям, по дорогам, 
Стонет
он по тюрьмам, по острогам, 
В
рудниках, на железной цепи; 
Стонет
он под овином, под стогом, 
Под
телегой, ночуя в степи; 
Стонет
в собственном бедном домишке, 
Свету
божьего солнца не рад; 
Стонет
в каждом глухом городишке, 
У
подъезда судов и палат. 
Глагол
«стонет» вновь и вновь звучит в начале нескольких строк (то есть выступает в
качестве анафоры), более того, составляющие его звуки повторяются, «отдаются
эхом» в соседних словах («стонет он… по острогам… под стогом). Складывается
ощущение, будто во всех уголках страны неумолчно слышится один и тот же
скорбный плач. Мужик, настолько униженный и бесправный, предстает как «сеятель и
хранитель», созидательная основа жизни всей земли русской. О нем говорится в
единственном числе, условно обозначающем множество – весь русский народ (такой
прием – единственное число вместо множественного – тоже является риторическим и
называется синекдохой). Наконец, живым воплощением народных страданий
становятся в некрасовской лирике бурлаки, чей стон разносится над всей русской
землей, разливаясь «великою скорбью народной». Некрасов обращается к Волге,
делая ее одновременно символом земли русской, русской народной стихии и в то же
самое время народных страданий: 
Выдь
на Волгу: чей стон раздается 
Над
великою русской рекой? 
<…>
Волга! Волга!.. Весной многоводной 
Ты
не так заливаешь поля, 
Как
великою скорбью народной 
Переполнилась
наша земля… 
Слово
«стон» повторяется многократно, до утрирования, и разрастается до
всеобъемлющего понятия: стон отдается по всей Волге – «великой русской реке»,
характеризует всю жизнь русского народа. И поэт задает последний вопрос,
который повисает в воздухе, о смысле этого стона, о судьбе русского народа, а
соответственно и всей России. 
Где
народ, там и стон… Эх, сердечный! 
Что
же значит твой стон бесконечный? 
Ты
проснешься ль, исполненный сил, 
Иль,
судеб повинуясь закону, 
Все,
что мог, ты уже совершил, — 
Создал
песню, подобную стону, 
И
духовно навеки почил?.. 
Этот
вопрос может показаться риторическим, может показаться чрезмерно
политизированным (как призыв к немедленному восстанию), но из нашей временной
перспективы мы можем только констатировать, что он действительно всегда
остается актуальным, что удивительное смирение «терпеньем изумляющего народа»,
способность вынести немыслимые страдания в самом деле является его сущностной
чертой, не раз оказывающейся как спасительной, так и тормозящей развитие
общества и обрекающей его на апатию, распад и анархию. 
Итак,
от изображения некоего парадного подъезда стихотворение разрастается до широты
волжских просторов, всей России и ее вечных вопросов. Теперь мы можем
определить жанр этого стихотворения как памфлет. Это журнальный жанр, жанр
политической статьи – яркое, образное изложение своей политической позиции,
отличающееся пропагандистским характером и страстной риторикой. 
Другим
программным для Некрасова стихотворением явилась «Железная дорога». Многие
исследователи рассматривают ее как поэму. Если «Размышления у парадного
подъезда» мы сравнили с жанром памфлета, то к «Железной дороге» как нельзя
более применимо обозначение другого журнального жанра – фельетона. 
Казалось
бы, малозначащий разговор в поезде между мальчиком и его отцом-генералом
наводит поэта на «думу» о роли народа в России и об отношении к нему высших
слоев общества. 
Железная
дорога как повод для полемики была выбрана Некрасовым не случайно. Речь шла об
одной из первых железнодорожных линий – Николаевской, соединившей Москву и
Петербург. Она стала настоящим событием в жизни России того времени. Некрасов
был не одинок, посвящая ей стихи. Ее воспевали в стихах также Фет, Полонский,
Шевырев. К примеру, широко известным было в то время стихотворение Фета «На
железной дороге», где опоэтизированный образ дороги органично и оригинально
сочетался с любовной тематикой. Стремительная езда сравнивалась с волшебным
полетом, переносящим лирического героя в атмосферу сказки. 
Мороз
и ночь над далью снежной, 
А
здесь уютно итепло, 
И
предо мной твой облик нежный 
И
детски чистое чело. 
Полны
смущенья и отваги, 
С
тобою, кроткий серафим, 
Мы
через дебри и овраги 
На
змее огненном летим. 
Он
сыплет искры золотые 
На
озаренные снега, 
И
снятся нам места иные, 
Иные
снятся берега. 
<…>
И,
серебром облиты лунным, 
Деревья
мимовас летят, 
Под
нами с грохотом чугунным 
Мосты
мгновенные гремят. 
Широкой
общественностью железная дорога воспринималась как символ прогресса и вхождения
России в новый век, в европейское пространство. Поэтому вопрос мальчика о том,
кто создал ее, становился принципиальным и воспринимался как спор о том, какой
общественный класс в России является ведущим двигателем прогресса. Генерал
называет в качестве строителя дороги главного управляющего путями сообщения
графа Клейнмихеля. По мнению же поэта, дорога обязана своим существованием
прежде всего не министрам, не проектировщикам-немцам, не нанимавшим рабочих
купцам-подрядчикам, а наемным чернорабочим из крестьян, выполнившим самое
тяжелое и трудоемкое – проложившим по топким болотам насыпь. Хотя зажиточная
семья генерала играет в народность (мальчик Ваня одет в кучерский армячок), но
не имеет о народе и о его жизни никакого представления. 
Поэт
вступает в разговор, предлагая генералу «при лунном сиянье» рассказать Ване
«правду» о строительстве дороги и ее строителях. Он знает, какими трудами и
жертвами далась каждая верста насыпи. Начинает он свое повествование
торжественно и завлекательно, как сказку: 
В
мире есть царь: этот царь беспощаден, 
Голод
названье ему. 
Но
далее сказка оборачивается страшной былью. Царь-Голод, приводящий в движение
весь мир, согнал на строительство дороги несчетные «толпы народные». Бесправные
оброчные крестьяне, вынужденные платить дань помещику и кормить свои семьи,
нанимались за гроши, надрывались на непосильной работе, без всяких условий для
нее, и умирали тысячами. Добролюбов в одной статье «Современника» указывал, что
подобные порядки были в ту пору всеобщими, что и новейшая Волжско-Донская
дорога, и дороги, строившиеся одновременно с ней, были усеяны костями погибших
на постройке крестьян. Он приводил признание одного из подрядчиков: 
«Да,
у меня на Борисовской дороге… выпало такое неудачное место, что из 700
рабочих половина померла. Нет, уж тут ничего не сделаешь, коли начнут умирать.
Как пошли по дороге из Питера в Москву, так чай больше шести тысяч зарыли».
Некрасов художественно обрабатывает этот сюжет. 
Прямо
дороженька: насыпи узкие, 
Столбики,
рельсы, мосты. 
А
по бокам-то все косточки русские… 
Мягкая
напевность стиха и ласковость тона делает рассказ, как ни странно, еще более
жутким. Фольклорная лексика показывает, что поэт ведет описание как бы уже от
лица самих крестьян. Заботясь о «занимательности» рассказа для ребенка,
Некрасов и далее сохраняет сказочный колорит, неожиданно прибегая к
романтическому жанру баллады. 
Чу!
восклицанья послышались грозные! 
Топот
и скрежет зубов; 
Тень
набежала на стекла морозные… 
Что
там? Толпа мертвецов! 
Восклицание-междометие
«Чу!» – прямая отсылка к балладам Жуковского, где оно было его любимым
средством будить читательское внимание и воображение. Как мы помним, явление в
глухую полночь мертвецов было одним из самых распространенных сюжетных
элементов баллады. Призраки убитых прилетали на место преступления или посещали
убийцу в его жилище, карая его вечным страхом и муками совести, как возмездие
свыше за его злодеяние. Некрасов пользуется романтическим жанром в новых целях,
вкладывая в него социальный смысл. Гибель крестьян предстает как самое
настоящее убийство, которое гораздо страшнее любого преступления в балладе,
поскольку речь идет не об одном, а о целых тысячах убитых. Тени мертвых
крестьян возникают при романтическом лунном свете, бросая своим появлением
страшное обвинение невольному виновнику их гибели – высшему классу общества,
безмятежно пользующемуся плодами их трудов и катящемуся в комфорте по рельсам,
под которыми лежат кости многих строителей. Однако явившиеся призраки крестьян
лишены всякого волшебно-демонического колорита. Их пение сразу развеивает балладный
кошмар: звучит народная трудовая песня самого прозаического содержания: 
…»В
ночь эту лунную 
Любо
нам видеть свой труд! 
Мы
надрывались под зноем, под холодом, 
С
вечно согнутой спиной, 
Жили
в землянках, боролися с голодом, 
Мерзли
и мокли, болели цынгой. 
Устами
рабочих и выговаривается та истина, которую рассказчик решил поведать Ване. Они
пришли не отомстить, не проклясть обидчиков, не наполнить их сердца ужасом (они
кротки и почти святы в своей незлобивости), а лишь напомнить о себе: 
Братья!
Вы наши плоды пожинаете! 
Нам
же в земле истлевать суждено… 
Все
ли нас, бедных, добром поминаете 
Или
забыли давно?..» 
Подобное
обращение к путникам как к «братьям» равносильно просьбе поминать их в молитве,
в чем заключается долг всякого христианина перед умершими предками и
благодетелями, дабы те могли получить прощение былых прегрешений и возродиться
для жизни вечной. Эта параллель подтверждается еще и тем, что далее умершие
мужики признаются праведниками – «божьими ратниками», «мирными детьми труда». С
них поэт призывает отрока брать пример и воспитывать в себе одну из главных
христианских добродетелей – труд. 
Эту
привычку к труду благородную 
Нам
бы не худо с тобой перенять… 
Благослови
же работу народную 
И
научись мужика уважать. 
Железная
дорога осмысляется как символ крестного пути русского народа («Вынес достаточно
русский народ, /Вынес и эту дорогу железную – /Вынесет все, что Господь ни
пошлет!») и одновременно как символ исторического пути России (сопоставимым с
символическому значению с мотивом дороги и образом Руси-тройки в «Мертвых
душах» Гоголя): «Вынесет все — и широкую, ясную /Грудью дорогу проложит себе».
Однако трагизм действительности не позволяет Некрасову быть наивным оптимистом.
Отрешаясь от высокого пафоса, с трезвой горечью он завершает: 
Жаль
только — жить в эту пору прекрасную 
Уж
не придется — ни мне, ни тебе. 
Ване,
как и героине баллады Жуковского «Светлана», все услышанное представляется
«сном удивительным», в который он незаметно погружается в процессе рассказа. По
словам известного специалиста по творчеству Некрасова, Николаю Скатову,
«картина удивительного сна, что увидел Ваня, прежде всего поэтичная картина.
Раскрепощающая условность — сон, который дает возможность увидеть многое, чего
не увидишь в обычной жизни, — мотив, широко использовавшийся в литературе. У
Некрасова сон перестает быть просто условным мотивом. Сон в некрасовском
стихотворении — поразительное явление, в котором смело и необычно совмещены
реалистические образы со своеобразным поэтическим импрессионизмом <…>
то, что происходит, происходит именно во сне, вернее, даже не во сне, а в
атмосфере странной полудремы. Что-то все время повествует рассказчик, что-то
видит растревоженное детское воображение, и то, что Ваня увидел, гораздо больше
того, что ему рассказывалось»[vi]. 
Однако
вторая часть поэмы возвращает нас к жесткой реальности. Насмешливый генерал,
недавно вернувшийся из Европы, воспринимает народ как «дикое скопище пьяниц»,
«варваров», которые «не создавать, разрушать мастера», подобно племенам
варваров, уничтожившим культурные богатства Римской империи. При этом он
цитирует известное стихотворение Пушкина «Поэт и толпа», хотя и искажает смысл
цитаты: «Или для вас Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка? Вот ваш народ —
эти термы и бани, Чудо искусства — он все растаскал!»[vii]
Понятие народа генерал подменяет, таким образом, понятием толпы, заимствованным
из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (хотя Пушкин разумел под толпой не
народ, не умеющий читать, а как раз широкий слой образованной читающей публики,
не разбирающейся в истинном искусстве, подобно изображенному генералу). Он
оказывается таким образом, в лагере сторонников «чистого искусства», к которому
относились Дружинин, Полонский, Тютчев и Фет. Это убийственный полемический
прием: Некрасов изображает своих извечных оппонентов в сатирическом виде, не
возражая ничего им прямо: вряд ли бы они захотели услышать свою позицию
искаженной полуобразованным генералом. Итак, для Некрасова народ – нравственный
идеал, созидатель-труженик; для генерала – варвар-разрушитель, которому
недоступно высшее вдохновение творящего разума. Говоря о созидании, Некрасов
имеет в виду производство материальных благ, генерал – научное и художественное
творчество, созидание культурных ценностей. 
Если
отрешиться от грубого тона генерала, то можно признать в его словах долю
истины: разрушительная стихия тоже таится в народе и выходит наружу, если он
впадает в анархию. Да и Пушкин, на которого ссылается генерал, ужасался
«русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Вспомним, как много культурных
ценностей было уничтожено в России во время революции 1917 года и последовавшей
за ней гражданской войны. Некрасов, наоборот, призывавший народ к восстанию на
своих угнетателей (хотя и не так явно, как это пытались представить в советские
годы, скорее, речь у него идет об умении народа отстоять свои права и не
позволять даром себя эксплуатировать), не знал, какого страшного «джинна» он
хочет «выпустить из бутылки». 
Последняя
часть поэмы – откровенно сатирическая, резко отличающаяся по тону от
предыдущих. В ответ на просьбу генерала показать ребенку «светлую сторону»
строительства дороги, поэт рисует картину завершения народных трудов уже при
солнечном свете, который в данном случае задает совершенно иной жанр рассказу.
Если при волшебном «лунном сиянье» нам открывалась высшая, идеальная сущность
народа как двигателя прогресса и нравственного эталона для всех остальных
русских сословий, то при солнечном же свете нашему взору предстают отнюдь не
«светлые стороны» народной жизни. Рабочие оказались обманутыми: им не только
ничего не заплатили за их поистине каторжный труд, но и жестоким образом
обсчитали, так что «Каждый подрядчику должен остался, Стали в копейку
прогульные дни!». Неграмотные крестьяне не могут проверить фальшивый расчет и
выглядят беспомощными, как дети. Некрасов с горечью передает их необразованную,
почти бессмысленную речь: «»Может, и есть тут теперича лишку, Да вот поди
ты!..» — махнули рукой…». Приезжает обманщик-подрядчик, «толстый, присадистый,
красный, как медь». Ему поэт постарался придать отталкивающие черты: «Пот
отирает купчина с лица И говорит, подбоченясь картинно: «Ладно… нешто…
молодца!.. молодца!..». Ведет он себя как царь и всеобщий благодетель: «С
Богом, теперь по домам, – проздравляю! (Шапки долой — коли я говорю!) Бочку
рабочим вина выставляю И – недоимку дарю…». И народ наивно радуется прощению
выдуманных долгов, не возмущается наглому обиранию и покупается по своей
слабости к вину на «щедрый подарок»: «Выпряг народ лошадей — и купчину С криком
«ура» по дороге помчал…». Таким – глупо доверчивым и наивным, не
знающим цены себе и своему труду, не могущим за себя постоять – предстает народ
в эпилоге. Таково его реальное состояние. Оно взывает к исправлению. По мысли
поэта, народу необходимо помочь, коли он не может сделать этого сам. 
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru