Ранчин А. М.
Житие
Сергия Радонежского (1314 или ок. 1322 — 1392), одного из наиболее почитаемых
русских святых, было составлено монахом основанного Сергием Троицкого монастыря
Епифанием Премудрым, по-видимому, в 1417—1418 гг. Стилю Жития Сергия
Радонежского свойственны те же приемы «плетения словес», что и стилю Жития
Стефана Пермского. Однако в отличие от Жития Стефана, имеющего преимущественно
панегирический характер, в Житии Сергия доминирует повествовательное начало.
Текст первоначальной, Епифаниевской редакции до нас в исконном виде не дошел.
Он был переработан в середине XV века книжником сербского происхождения
Пахомием Логофетом, перу которого принадлежит несколько редакций Жития. 
Одна
из особенностей поэтики Жития, свойственная не только этому памятнику древнерусской
агиографии, но именно в нем чрезвычайно сильно акцентированная и
последовательно проводимая, — это различного рода тройные повторы, встречающиеся
как на фразовом (тройные ряды синонимов или окказиональных синонимов, триады, образуемые
аналогичными синтаксическими конструкциями, и т.д.), так и на надфразовом
(трижды повторяющиеся события жизни Сергия, триады, в которые объединяются лица,
о которых повествуется в Житии) уровнях. 
В.В.
Колесов, отметивший, что в качестве индивидуального стилистического приема в
Житии Сергия Радонежского используется «увеличение объема синтагм» до «триады»,
связал этот признак Жития с установкой на выражение догмата о Святой Троице, столь
значимого для Сергия, посвятившего именно Троице основанный им храм на Маковце
– горе, где был воздвигнут Троицкий монастырь (Колесов В.В. Древнерусский
литературный язык. Л., 1989. С. 188-215). В.В. Колесов также обратил внимание
на тройные повторы на надфразовом уровне текста Жития – на триады не слов, но
событий: «Только с современной точки зрения стали заметны некоторые
последовательности, незаметные или как бы неважные в средние века. Все такие
последовательности складываются в триады поступков и событий, в самом тексте
Жития представленных разорванно и несвязно, в общем потоке повествования, для
которого важен только сам герой, Сергий.
Мы
видим, что Варфоломей-Сергий на служение посвящается трижды. Сначала – явлением
чудного старца, вдохнувшего в отрока «умение грамоте». Затем – пострижением, и,
наконец, игуменством – высшим для Сергия предназначением, которое он не принял
сразу, пока не прошел положенные до того пути. Последовательность движений
культурного героя никогда не нарушается, поскольку это путь нравственного
становления личности и оно не переносит обрыва связей и пропуска ступеней
посвящения. Сергий потому и отказывается от чести епископского и даже
митрополичьего сана, то положенные ему «ступени» он прошел до конца – все три.
Построение
храма святой Троицы также происходит по трем составляющим это действие этапам, и
даже явление небесных сил, предсказывающих судьбу и смерть святого, троичны
(так! –А.Р.): сначала это ангел, затем – Богородица, наконец – огонь в
молитвенном экстазе Сергия. Лик святого и тут ограничен рамками Троицы — троичностью
сущего, за пределы чего невозможно выйти без ущерба для целостности… образа?
образца? или лика, который складывается в кружении этих, отмеренных судьбой
триад?» (Колесов В.В. Сергий Радонежский: художественный образ и символ
культуры // Жизнь и житие Сергия Радонежского. М., 1991. С. 328-329) Отметил
исследователь и распределение ролей трех братьев в Житии — Сергия, Стефана и
Петра: «Три брата – не сказочные персонажи, такова реальность семейных
отношений. Но уже за таким распределением ролей сокрыты различные образы
братства. Старший – властный, мирского склада, трезвый и сильный Стефан, как и
Варфоломей – монах. Младший, Петр, кроткий мирянин, несущий свойственное
человеку его судьбы земное тягло. Средний же, Варфоломей, и монах, как старший,
и кроток, как младший; как оба его брата, связан и Сергий с заботами мира сего,
но кротостью и послушанием, а не властностью правит он братией: «править без
власти» – духовным авторитетом и личным примером в труде – такова установка
русского характера на власть и властные отношения: личный пример дороже всякого
наказания, приказа и поучения.
Сказка
выберет своим героем младшего, летописная повесть – старшего, героем жития по
справедливости становится средний, даже в характере своем не выражающий никаких
крайностей.
Идеалом
становится «средний человек» как представитель типа без крайностей и уклонений
от нормы. Это также мировоззренческий принцип Сергия, которому вообще, по
словам Г. Федотова, присуща была “светлая мерность” жизни» (Там же. С. 333).
На
самом деле Епифаний Премудрый, составивший Житие Сергия, и Пахомий Логофет, переработавший
это житие, должны были хорошо осознавать смысл тройных повторов. Продуманность
в построении текстов особенно очевидна для Епифания, который очень продуманно
относился к форме создаваемых произведений. Ф. Вигзелл показала на примере
Жития Стефана Пермского, также созданного Епифанием и сохранившегося в своем
исконном виде, сколь внимателен книжник к слову, в частности, при цитировании
Священного Писания (см.: Вигзелл Ф. Цитаты из книг священного писания в
сочинениях Епифания Премудрого // Труды Отдела древнерусской литературы
Института русской литературы (Пушкинского Дома). Л., 1971. Т. XXVI. С.
242-243). Символические смыслы тройных повторов в Житии Сергия Радонежского
естественны для «стиля второго южнославянского влияния» (или стиля «плетения
словес»), самым замечательным приверженцем которого был Епифаний Премудрый.
Д.С. Лихачев заметил: «следует обратить внимание на одну чрезвычайно важную
особенность, пронизывающую все формы высокого, церковного стиля средневековья, которую
своеобразно развивал новый стиль: основное, к чему стремятся авторы
произведений высокого стиля, — это найти общее, абсолютное и вечное в частном, конкретном
и временном, невеществнное в вещественном, христианские истины во всех явлениях
жизни» (Лихачев Д.С. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния
в России // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С.
26). Несомненно, поэтика агиографического повествования как типа текста, агиографический
код предполагали прочтение тройных повторов в Житии именно как выражения
догмата о Святой Троице и, уже, как свидетельства о промыслительной заботе
Троицы в жизни Сергия.
В.М.
Кириллин отметил, что «семантический фон троической символики, подсвечивающий
повествовательную ткань «Жития», не равномерен. Наиболее насыщен он в первых
трех главах анализируемого текста, что объясняется, по-видимому, мистико-предвещательным
значением описанных здесь событий. Так, уже само вступление в жизнь главного
героя агиобиографии было ознаменовано чудесами, свидетельствующими о
предназначенной ему необыкновенной судьбе» (Кириллин В.М. Символика чисел в
литературе Древней Руси // Древнерусская литература: Изображение природы и
человека. М., 1995. С. 257. См. также: Кириллин В.М. Символика чисел в
литературе Древней Руси (XI — XVI века). СПб., 2000. С. 174-221). Первое чудо –
троекратное возглашение еще не родившегося отрока, будущего Варфоломея-Сергия, из
утробы матери во время богослужения в церкви; промыслительный характер этого
чуда раскрыт в тексте «Жития Сергия Радонежского», к этому эпизоду приведены
параллели из Библии. Еще в 1931 г. историк Г.П. Федотов обратил внимание на
сокровенный богословский смысл этого эпизода и его символическую, предсказывающую
роль в тексте Жития : «Догматически-троичное истолкование этого события
сохраняет следы на многих страницах жития. Так понимает его иерей Михаил, до
рождения младенца предрекающий родителям его славную судьбу, о том же говорит и
таинственный странник, благословляющий отрока, и брат святого Стефан, предлагая
освятить первую лесную церковь во имя Пресвятой Троицы; это же предание знает в
Переяславле епископ Афанасий, заместитель митрополита. <…>. …Епифаний сам
бессилен раскрыть богословский смысл этого имени» (Федотов Г.П. Святые Древней
Руси. М., 1990. С. 143-144). 
Три
чуда, имеющие прообразующий смысл по отношению к монашеской жизни Сергия, — отказ
младенца от вкушения материнского молока, если мать перед тем ела мясо;
невкушение материнского молока в постные дни, по средам и пятницам; отказ от
молока кормилиц. В.М.Кириллин заметил, что «Епифаний Премудрый главнейшее в
содержании своего произведения – тринитарную концепцию – стремился выразить и
через форму, подчиняя общей идее стилистический и композиционный планы
изложения» (Кириллин В.М. Символика чисел в литературе Древней Руси (XI — XVI
века). С. 259). Эпизод с возглашением ребенка из чрева матери имеет трехчастную
диалогическую структуру: женщины в церкви трижды вопрошают ее, где сокрыт
ребенок, и она трижды им отвечает. Такие триады вопросов и ответов присущи
также и другим ключевым эпизодам Жития: беседе отрока Варфоломея со старцем, даровавшим
ему «книжное разумение», беседе с постригшим Сергия священником Митрофаном, испытанию
Сергием-игуменом приходящих в монахи. В.М. Кириллин отметил и значимое
упоминание о трех перстах, которыми некий чудесный старец подает Варфоломею
чудодейственный хлебец, и три предречения старца о будущем Сергия — великого
подвижника (Там же. С. 259-265). «В епифаниевской редакции «Жития Сергия
Радонежского» число 3 выступает в виде разнообразно оформленного
повествовательного компонента: как биографическая подробность, художественная
деталь, идейно-художественный образ, равно и как абстрактно-конструктивная
модель либо для построения риторических фигур (на уровне словосочетания, фразы,
предложения, периода), либо для построения эпизода или сцены. Иными словами, число
3 характеризует и содержательную сторону произведения, и его
сюжетно-композиционную стилистическую структуру, так что по своему значению и
функции всецело отображает стремление агиографа прославить своего героя как
учителя Святой Троицы; но наряду с этим означенное число символически выражает
и неизъяснимое рационально-логическими средствами знание о сложнейшей
умонепостигаемой тайне мироздания в его вечной и временной реальностях, поскольку
оно – число 3 – является формально-содержательным компонентом воспроизводимой в
«Житии» исторической действительности, то есть земной жизни, представляющей
собой как творение Бога образ и подобие жизни небесной и потому заключающей в
себе знаки (тричисленность, триадность), которыми свидетельствуется бытие Божие
в его троическом единстве, согласии и совершенной полноте» (Там же. С.
265-266).
Фрагменты
Жития, в которых открыто выражен троичный мотив – троекратное возглашение
ребенка во чреве матери и три предсказания чудесным старцем грядущей судьбы
Варфоломея, — были проанализированы также В. Н. Топоровым, который отметил
символический смысл этого мотива (Топоров В.Н. Святость и святые в русской
духовной культуре. Т. II. Три века христианства на Руси (XII-XIV вв.). М., 1998.
С. 374-376, 384-385, 408-410, 565, 592-595).
В.Н.Топоров,
как и ряд других авторов, связывает особенное почитание Сергием Святой Троицы с
влиянием на троицкого игумена влиятельного в православном мире с середины XIV
в. богословского движения — исихазма (настойчивое выражал эту мысль еще
П.А.Флоренский в статье «Троице-Сергиева Лавра и Россия» в начале ХХ в. //
Флоренский Павел, свящ. Сочинения: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 356-365). Однако
высказывалось и мнение, что Сергий стоял в стороне от исихазма и что
исихастская трактовка чудес в Житии впервые появляется у Пахомия Логофета
(Грихин В.А. Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV-XV вв. М., 1974. См. также: Клосс Б.М. Избранные труды. Т. I. Житие Сергия Радонежского. М., 1998. С. 36-37).
Перечисленные
примеры – это далеко не все тройные повторы, содержащиеся в Житии Сергия
Радонежского даже на надфразовом, событийном уровне текста. Причем повтором
могут быть не только тождественные события или действия, как тройное
возглашение ребенка из утробы матери, но и события фактически различные, но
идентичные по своей функции в тексте Жития.
Тройное
возглашение ребенка из материнского чрева выступает в Житии в роли парадигмы и
первообраза для последующих событий жизни Сергия. Особенный смысл его отмечен
многочисленными библейскими параллелями: «Пакы ему достоит чюдитися, что ради
не провъзгласи единицею или дважды, но паче третицею, яко да явится ученикъ
Святыя Троица, поне же убо тричисленое число паче инех прочихъ числъ болши есть
зело чтомо. Везде бо троечисленое число всему добру начало и вииа взвещению, яко
же се глаголю: трижды Господь Самоила пророка възва; трею камению пращею Давидъ
Голиада порази; трижды повеле възливати воду Илиа на полена, рекъ: «Утроите», —
утроиша; трижды тожде Илиа дуну на отрочища и въскреси его: три дни и три нощи
Иона пророкъ в ките тридневова; трие отроци в Вавилоне пещь огньную угасиша;
тричисленое же слышание Исаию пророку серафимовидцу: егда на небеси слышашеся
ему пение аггельское, трисвятое въпиющих: «Святъ, святъ, святъ Господь Саваоф!»
Трею же лет въведена бысть въ церковь Святая Святых пречистая дева Мария;
тридесяти же летъ Христос крестися от Иоанна въ Иердане; три же ученикы Христос
постави на Фаворе и преобразися пред ними; тридневно же Христос изъ мертвых
въскресе; трикраты же Христос по въскресении рече: «Петре, любиши ли мя?» Что
же извещаю по три числа, а что ради не помяну болшаго и страшнаго, еже есть
тричисленое божество: треми святынями, треми собьствы, въ три лица едино
божество Пресвятыа Троица, и Отца, и Сына, и Святого Духа; триупостаснаго
Божества, едина сила, едина власть, едино господьство? Лепо же бяше и сему
младенцу трижды провъзгоасити в утробе матерне сущу, преже рожениа, прознаменуя
от сего, яко будет некогда троичный ученикъ, еже и бысть, и многы приведет в
разумь и въ уведение Божие, уча словесныя овца веровати въ Святую Троицу
единоущную, въ едино Божество.
<…>
Яко и преже рожениа его Богъ прознаменалъ есть его: не просто бо, ни бездобь
таковое знамение и удивление бывшее преднее, но предпутие есть последи будущим.
Се же понудихомся рещи, елма же чюдна мужа чюдно и житие поведается» (Памятники
литературы Древней Руси: XIV – начало XV века. М., 1981. С. 272, 274). 
Этот
фрагмент Жития имеет в тексте прообразующую и как бы метаописательную (то есть
опиывающую само строение жития) функцию. Появление тройного вопросно-ответного
ряда (женщины спрашивают мать Варфоломея-Сергия, не внесла ли она в церковь
младенца, та отвечает отрицательно) в Житии предуказано упоминанием о трисвятом
ангельском пении и о тройным вопросе Христа, обращенном к апостолу Петру. 
Тройное
возглашение ребенка в материнском чреве символически связывает еще не
рожденного Сергия с священным прошлым (с библейскими событиями) и с собственным
будущим, указывая тем самым на причастность святого провиденциальному плану, вечности.
Одновременно в сравнении с эпизодами из Священной истории вырисовывается
уникальность случая Сергия – он единственный представлен как исповедник Святой
Троицы.
Изобилие
ветхозаветных и новозаветных параллелей к тройному возглашению ребенка в
материнской утробе заставляет читателя ожидать, что троичная символика проявится
и в дальнейших событиях жизни Сергия.
Жизнь
Сергия, естественно, разделяется на две половины: на годы, проведенные в миру, и
на житие монаха. 
Граница
между этими двумя частями отмечена в Житии метаописательным рассуждением
агиографа, предваряющим рассказ о пострижении святого: «Не зазрите же ми
грубости моей, поне же и до зде писахъ и продлъжих слово о младенстве его, и о
детьстве его, и прочее о всем белецком житии его: и елико бо аще в миру
пребываше, но душею и желаниемь къ Богу распаляшеся» (Там же. С. 298).
Первый
период жизни Варфоломея-Сергия состоит из двух неравных отрезков: времени от
чуда с тройным восклицанием в чреве матери до дарования ему «книжного разума» и
лет, прошедших от этого таинственного события до пострига. Весь первый отрезок
этого периода выделен в Пространной редакции Жития, (сохранившей, по Б.М.Клоссу,
начало епифаниевского текста) в особую главку – «Начало житию Сергиеву». Первый
период ознаменован тремя событиями, имеющими провиденциальный смысл. Это, кроме
тройного возглашения ребенка из утробы матери, крещение младенца священником
Михаилом, который «провидевъ духомь божественым, и проразуме, съсуду избранну
быти младенцу» (Там же. С 268). И это отказ младенца питаться материнским
молоком в постные дни и после вкушения матерью мяса, а также отказ от молока
кормилиц. Отказ младенца от молока – это и три самостоятельных чуда, и три
варианта одного и того же деяния, приуроченные к разным фрагментам жизни Сергия
и текста Жития: во всех трех случаях младенец не вкушает молока, когда вкушение
связано с нарушением того или иного запрета. 
И
тройное возглашение ребенка из материнского чрева, и отказ от молока, и
прозорливость священника при крещении свидетельствуют о Варфоломее-Сергии одно
и то же: что он станет монахом, основателем обители Святой Троицы. 
Другая
триада в Житии, три главных события в жизни Сергия – крещение, дарование
«книжного разумения» и пострижение. Совершителями всех трех событий выступают
священники: иерей Михаил, крестивший святого, некий старец (в его образе Сергию,
как можно понять, явился ангел) и игумен Митрофан, который постриг Сергия в
монахи. Все три священника извещают о великом призвании Сергия. Все три события
отмечают ключевые моменты в его жизни: вступление в церковь, постижение
религиозной мудрости и уход из мира и принятие монашества, полное посвящение
себя Богу. Принятие монашества – главные, поворотные событие и поступок Сергия.
Все предшествующее – предварение пострижения Сергия в монахи. Все три эпизода
особо отмечены в Житии сходными символическими мотивами. И священник Михаил, и
некий старец, и игумен Митрофан свидетельствуют о великом предназначении
Сергия. И Михаил, и чудесный старец говорят о святом как о служителе Святой
Троицы; Митрофан же постригает Сергия в Троицкой церкви. И в эпизоде с чудесным
пресвитером, и в эпизоде пострижения Сергия Митрофаном упоминается о
литургическом хлебе, о просфоре. Старец «подастъ ему нечто образом акы анафору,
видением акы малъ кусъ бела хлеба пшенична, еже от святыя просфиры <…>»
(Там же. С. 280). После пострижения от Митрофана «пребысть же блаженный въ
церкьви седмь дний, ничто же вкушая, точию просфиру, оную же от рукы игумена
взят <…>» (Там же. С. 302). 
Фигуры
Михаила и Митрофана образуют рамку первой части Жития, посвященной мирской
жизни Сергия: Михаил принимает его в мир и в церковь, Митрофан выводит из мира
на монашеский подвиг. Неслучайно в Житии фонетическое сходство их имен: оба
имени – трехсложные, первые слоги тождественны. Вероятно, это подлинные имена
двух священнослужителей, но показательно, что в Житии эти имена сохраняются, а
не опускаются, как это обычно бывает в агиографии.
Повествование
о встречах и борьбе Сергия-монаха с вредоносными силами разделено на три
главных эпизода, подобно другим событиям его жизни. Это приход бесов с самим
дьяволом в церковь перед заутреней: нападение бесов на Сергия в хижине святого,
сопровождаемое угрозами и понуждением покинуть выбранное место; появление
медведя, который, «акы некый зпый длъжние» (Там же. С. 312), в течение года
приходил к святому за куском хлеба. Происки бесов и приход зверей поставлены в
Житии в единый синонимический ряд, причем число синонимов в нем – три: «Овогда
убо демоньскаа кознодейства и страхования, иногда же зверинаа устремлениа
<…>» (Там же. С. 312). Трем встречам Сергия со священниками, узнающими в
нем великого святого, контрастно соответствуют три встречи с носителями зла или
опасности.
Трижды
Сергий совершает исцеления и воскрешение: воскрешает умершего отрока, исцеляет
бесноватого вельможу и больного, жившего недалеко от Троицкой обители. Трижды
проявляет Сергий в Житии прозорливость: когда мысленным зрением видит епископа
Стефана Пермского, проходящего в нескольких верстах от Троицкого монастыря;
когда узнает, что слуга князя Владимира Андреевича попробовал брашна, посланные
князем в обитель; когда духовным взором видит все происходящее на Куликовом
поле. Трижды по Божией воле привозят сладостный хлеб в монастырь, когда
черноризцы испытывали недостаток в еде.
Три
раза повторяется в описании жизни Сергия и мотив вкушения им хлеба: отрок
Варфоломей-Сергий вкушает чудесный хлебец, который дает ему таинственный
священник; Сергий работает за решето гнилых хлебов, которые составляют его
дневную пищу; Сергий и другие монахи едят привезенные в монастырь сладостные
хлебы. 
Три
чудесных видения Сергия-игумена составляют в Пространной редакции Жития
отдельные главки: это видение ангела, служащего литургию в храма вместе с
Сергием; это посещение Сергия Богоматерью, которая обещает заботиться об
основанном им монастыре; это явление огня, осеняющего алтарь во время литургии,
которую служит Сергий. Эти чудеса часто упоминаются в исследовательской
литературе как указание на глубину мистической настроенности Сергия, лишь
отчасти приоткрытых в Житии. Также часто эти «световые» чудеса истолковываются как
свидетельство приверженности Сергия исихастскому учению о нетварном
(божественном, нефизическом) свете. Исихасты считали таким свет, которым
просиял Иисус Христос, согласно евангельскому сказанию, на горе Фавор;
созерцание этого света открывается святым, достигшим особенного мистического
состояния. «Световые» чудеса в Житии Сергия Радонежского восходят к
ранневизантийским житиям (см.: Клосс Б.М. Избранные труды. Т. I. С. 36-37).
На
протяжении всего Жития рассказывается о трех чудесных явлению Сергию божественных
сил: это ангел в образе старца-священника, дарующий отроку Варфоломею «книжное
разумение»; это ангел, служащий Сергию на литургии; и это Богоматерь с
апостолами Иоанном и Петром.
В
триады соединены и образы монахов в Житии. Прежде всего, это триада «Сергий –
его старший брат Стефан и племянник Стефана Феодор», а также «мистическая
группа» (Федотов Г.П. Святые Древней Руси. С. 148) учеников Сергия – Симон, Исаакий
и Михей. В Житии также упоминается о духовном общении Сергия с митрополитом
Алексием и со Стефаном Пермским — Сергий и два архиерея тоже образуют триаду.
В.О. Ключевский рассматривал этих трех русских пастырей именно как духовную
триаду, троицу: «В это именно время, в начале сороковых годов XIV в., совершились
три знаменательные события: из московского Богоявленского монастыря вызван был
на церковно-административное поприще скрывавшийся там скромный сорокалетний
инок Алексий; тогда же один 20-летний искатель пустыни, будущий преподобный
Сергий в дремучем лесу <…> поставил маленькую деревянную келью с такой же
церковью, а в Устюге у бедного соборного причетника родился сын, будущий
просветитель Пермской земли св. Стефан. Ни одного из этих имен нельзя
произнести, не вспомнив двух остальных. Эта присноблаженная триада ярким
созвездием блещет в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного
возрождения Русской земли. Тесная дружба и взаимное уважение соединяли их друг
с другом. Митрополит Алексий навещал Сергия в его обители и советовался с ним, желая
иметь его своим преемником. Припомним задушевный рассказ в житии преподобного
Сергия о проезде св. Стефана Пермского мимо Сергиева монастыря, когда оба друга
на расстоянии 10 с лишком верст обменялись братскими поклонами» (Ключевский
В.О. Значение преп. Сергия Радонежского для русского народа и государства //
Жизнь и житие Сергия Радонежского. С. 263). 
Тройные
(тернарные) структуры, имеющие символический религиозный смысл, — отнюдь не
отличительная особенность именно Жития Сергия Радонежского. Они характерны, например,
еще для Жития Феодосия Печерского – первого русского монашеского
(преподобнического) жития. Тремя плачами – пермских людей, пермской церкви, и
«инока списающа» – завершается написанное Епифанием Премудрым Житие Стефана
Пермского. 
Но
Житие Сергия Радонежского в сравнении с другими агиобиографиями отличает
«перенасыщенность» тройными повторами, имеющими символический смысл. При этом, прежде
всего, в триаду выстраиваются события жизни святого, число которых было таковым
на самом деле. Это, естественно, крещение, пострижение и принятие игуменства
Сергием. Однако эта «реальная», заданная самой жизнью и неизбежная для
жизнеописания любого преподобного триада в Житии маркирована с помощью
дополнительных общих элементов, встречающихся во всех трех эпизодах. С другой
стороны, носителем семантики в Житии становится и план выражения как таковой.
Так, из многочисленных бесовских угроз и приходов диких зверей к Сергию выбраны
лишь три случая; то же самое, по-видимому, можно сказать и о триадах Сергиевых
чудес, и о выделении триад среди троицких иноков, и – тем более – о организации
диалогов по принципу триады. Епифаний выступает в роли книжника, лишь
фиксирующего мистическое присутствие Святой Троицы в жизни Сергия. Он подобен
иконописцу, который «не сочиняет и з с е б я образа, но лишь снимает покровы с
уже, и притом примирно, сущего образа: не н а к л а д ы в а е т краски на холст,
а как бы расчищает посторонние налеты его, «записи» духовной реальности»
(Флоренский П.А. Моленные иконы преподобного Сергия // Флоренский Павел, свящ.
Сочинения: В 4 т. Т. 2. С. 383-384). И в то же время его роль активна: а его
текст как бы предстает художественным произведением par excellence. Для него
характерны и «интимный характер связи между референтом, означаемым и
означающим», и «совпадение всех структурных уровней по рисунку структуры» – те
признаки, которые, как считает У. Эко, присущи эстетическому сообщению (Эко У.
Отсутствующая структура: Введение в семиологию. Пер. с итал. СПб., 1998. С.
81-84). 
И
фразовый, и надфразовый уровни текста в Житии содержат тройные повторы, обозначающие
присутствие Святой Троицы, ее таинственное водительство в жизни Сергия. Эта же
семантика прямо выражена в разъяснениях агиографа Житие Сергия Радонежского — целостный
текст. Его единство – косвенное свидетельство в пользу того, что в
древнерусской культуре сочинения могли осознаваться как самодостаточные
произведения, сохраняющие идентичность в разных контекстах – в составе
богослужения, в монастырском и домашнем чтении. Изложение распространенной в
западной медиевистике концепции об отсутствии в древнерусской словесности
произведений и о существовании исключительно текстов, теряющих самоидентичность
в различных ритуальных и словесных контекстах, содержится в работе Н.Ингэма
(Ingham N. Early East Slavic Literature as Sociocultural Fact // Medieval
Russian Culture. Vol. 2. Berkeley, Los Angeles, London, 1994 [California Slavic
Studies] P. 1-17; автор статьи полемизирует с этой концепцией). 
В
Житии снимается противопоставление «форма – содержание», а события и их знаки в
тексте не различаются, что вообще характерно для средневекового сознания. При
этом о тайне Сергия и о тайне Святой Троице говорит не агиограф, но как бы сам
текст и сама жизнь.
Житие
Сергия Радонежского свидетельствует, что новое в традиционалистском тексте может
создаваться не благодаря оригинальности сообщения (содержания произведения), но
благодаря особенностям кода (системы приемов, языка, посредством которого
передается это содержание). Житие Сергия Радонежского – пример, когда заданное,
привычное содержание передается с помощью кодов, взаимодействие которых в
тексте непредсказуемо и оригинально. Читатель Жития знает, что ему будет
сообщено о мистической связи жизни Сергия со Святой Троицей. Но он не может
предугадать, как это будет сделано: на фразовом уровне, на событийном уровне
(причем не известно, через какие события), с помощью разъяснений агиографа и
ретроспективных аналогий. Элементы тройных повторов в Житии нередко не образуют
единые блоки, но разделены значительными фрагментами текста. Читатель должен
обнаружить эти ряды. Чтение Жития оказывается воссозданием жизни святого как
целостности, обладающей смыслом. Текст Жития ведет читающего и к глубинному
смыслу догмата о Святой Троице – смыслу многозначному и потаенному, созданному
не в Житии, но уже «преднайденному» агиографом. Отказ агиографа от объяснения
богословского смысла Святой Троицы может объясняться не «туманностью»
представлений о значении Троицы для составителя Жития, как полагают Г.П.Федотов
и В.Н.Топоров, а желанием не прикасаться к умонепостигаемому, подчеркнуть тайну
Троицы.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/