Ничипоров И. Б.
В
творческом сознании И.Бунина происходило постепенное формирование целостного
восприятия личности Л.Толстого – от частных дневниковых записей разных лет к
роману «Жизнь Арсеньева», где выражается восхищение перед силой как
толстовского чувствования прелести земного естества, так и в не меньшей степени
его пронзительных интуиций о тайне смерти. Итоговым на этом пути явилось
художественно-философское эссе «Освобождение Толстого» (1937). Данное
произведение представляет глубокое онтологическое и одновременно эстетическое
исследование жизни и творчества Толстого, образует сферу диалога двух
художников, становясь для автора актом «узнавания» себя в «другом»[i].
Чрезвычайно значимые для Бунина «поиски художника, сумевшего «освободиться» от
смерти… привели писателя к Толстому, ставшему героем самого сложного и
своеобразного его произведения»[ii]. Сквозь призму бунинского осмысления в
лейтмотивной структуре повествования воссоздаются фрагменты художественных, дневниковых,
публицистических произведений Толстого, предпринимаются многоразличные
мемуарные экскурсы.
В
научном изучении книги Бунина о Толстом традиционный приоритет отдается ее
религиозно-философской проблематике, в тени которой остаются эстетические
прозрения о тайне творческой индивидуальности. При этом сам Бунин именно в
зеркале творчества, в созданных Толстым образах обозревает перипетии его
жизненного пути и философских исканий. Симптоматично, например, что, «узнав о
смерти Толстого, автор книги вспоминает не его нравственные проповеди, а его
художественные творения»[iii], само же образное понятие «освобождения»
«становится и категорией эстетической, открывающей глубинные процессы
творческой деятельности настоящего художника»[iv].
Структура
произведения подчинена кольцевому композиционному принципу, который нацеливает
на постижение длительной и драматичной борьбы Толстого как личности, художника
и мыслителя за «освобождение» от «этого временного и телесного
существования»[v]. В экспозиции диалектическое взаимодействие и противостояние
искомого «освобождения» и вынужденного «подчинения» личности видимым формам
бытия ярко иллюстрируется ключевыми моментами жизненных исканий князя Андрея
Болконского. Показательна ощущаемая им во время пения Наташи «страшная
противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в
нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она». Это и
последующее, не раз припоминаемое Буниным изображение того, «как умирал князь
Андрей», устремляясь в область «вечной любви», отрекаясь от земной жизни и
обретая «освобождение» от страха смертного конца. Переживаемое толстовским
героем «пробуждение от жизни» с ее неразрешимыми диссонансами проецируется в
эссе на сокровенные устремления самого автора романа, который, томясь
«противоположностью» явленного и сущего «с рождения до последнего вздоха», утвердил,
по Бунину, «вызывающее презрение к общепринятому[vi], тоже идущее из жажды «освобождения»,
борьбы с «подчинением»».
С
опорой на названные мировоззренческие доминанты творческой личности героя книги
Буниным разворачивается многослойный сюжет ухода-освобождения Толстого.
Первичным уровнем этого сюжета становятся символически и мистически трактуемые
биографические реалии – от легендарной истории о «зеленой палочке», неосуществленных
попыток разрыва с установившимися жизненными ритмами до финального «ухода», постижение
явных и скрытых обстоятельств которого оказывается в бунинском эссе стержневым.
От внешних фактов исследование данного «сюжета» простирается к уяснению его
бытийных, творческих оснований. 
В
знаменитом толстовском делении биографии на семилетние фазисы Буниным
прозревается особое художническое чувство Пути – от жизни «только для своих
страстей» – к служению для блага людей – и в конечном итоге к слиянию с
универсальным Всебытием, осуществлению Царствия Божьего, обретению «чистоты
Божеской сущности во мне». Преодоление многотрудных вех избранного пути
сопрягается Буниным с антропологическими интуициями Толстого-художника и
мыслителя. Крепнущее ощущение недостаточности рациональных ресурсов освоения
бытия («все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только
сознавать») переходит в драматичное переживание собственной личности как
препятствия на пути к Всеединому, ибо «личность есть то, что мешает слиянию
моей души со Всем».
Роднящей
автора и героя эссе выступает дерзновенная творческая мечта достичь, в том
числе и через сотворение особой художественной реальности, радикального
преодоления диктуемых эмпирической действительностью пространственно-временных
и причинно-следственных закономерностей («зачем пространство, время, причинность?»).
Проникновение в тайну поэтического образа становится залогом «освобождения» от
диктата зримых очертаний бытия и укрепляет художника в убеждении, что «вещество
и пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всего
Бога». 
Творческое
преодоление власти земных пространства и времени ассоциируется у Бунина со
стихией Прапамяти. В толстовских высказываниях о душе, тайне творчества автор
эссе настойчиво подчеркивает действие глубинных токов Прапамяти, что
расценивается им в качестве неотъемлемого свойства истинно художнической натуры,
«вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей
свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной
подсознательностью… безмерно обогащенной за свой долгий путь, и уже с огромной
сознательностью». На основе автореминисценций из бунинской лирико-философской
прозы в эссе выстраивается мистическая концепция творческой личности: «Это люди,
одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных
предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа… дивно
воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его
телесности».
Во
внешнем облике Толстого, который запечатлен в эссе с разных точек зрения, посредством
лейтмотивных портретных зарисовок, автор, учитывая значительный опыт
портретирования, накопленный психологической прозой ХIХ в., отмечает влияние
особого рода наследственности, близость к «типу атавистическому, пещерному, гориллоподобному,
страстному, животолюбивому и отличающемуся богатой и сильной образной речью».
Это и «зоологический жест» Толстого, и «нечто зоологическое» в его манере
держать перо, и «бугры бровных дуг», которые «надвинуты на глаза», и «волчьи», «пристально-пытливые
глаза, твердо сжатые зубы», и большие, «деревенски-дворянские» руки… Подобной
россыпью штрихов порождается эффект «избыточной», не укладывающейся в
интерпретационное поле детализации. Загадка соотношения и порой разительного
несоответствия явленного и глубинного, эмпирического и эстетического измерений
творческого процесса приоткрывается в парадоксальном соположении портретов
писателя и созданных им в это же время произведений. Так, на изображениях 60-
гг. «позы у него непринужденные, гордо-красивые, глаза барски-презрительные, в
небрежно брошенной руке папироса… Дивишься, глядя… на эти портреты: ведь в эти
годы писалась «Война и мир» – Наташа и Петя Ростовы, Пьер и смерть «маленькой
княгини», последняя встреча Наташи с князем Андреем, их любовь, его умирание…».
По
Бунину, «звериная» первобытность, вырастание из земных корней бытия
антиномически сочетаются в личности Толстого с не менее ярко выраженными
утонченностью вкуса и изысканностью артистической натуры, что ведет автора эссе
к прорисовке контуров эстетического идеала: «Простота и царственность, внутреннее
изящество и утонченность манер сливались у Толстого воедино». Многие коллизии
жизни и творчества писателя прямо или косвенно мотивируются Буниным
диалектическим соприкосновением, подчас столкновением «первобытности…
физической и духовной основы» – и «сосредоточенности самого тонкого и самого
богатого развития всего того, что приобрело человечество за всю свою историю на
путях духа и мысли».
Сложные,
подвижные во времени отношения между обозначенными полюсами художнического
склада Толстого вызывали подчас мучительное противоречие «между неповторимой индивидуальностью
и желанием раствориться во всеобщем»[vii], а в собственно творческом плане
находили отражение в осмыслении темы смерти. Опираясь на широкий круг
дневниковых записей Толстого и проникая в образный мир его произведений разных
периодов, Бунин скрупулезно воссоздает грани толстовского опыта постижения и
изображения смерти. Значимыми с этой точки зрения оказываются и «упоение
прелестью сил земных», и мечта уйти из жизни в безболезненной простоте, подобно
«всякому свободному зверю», и «величайшая острота его чувствования всяческой
плоти земной», которой пронизаны созданные им «изумительные изображения всего
материального, плотского – и в природе и в человеке». Гениальный «физиологизм»
образного мира Толстого щедро проиллюстрирован в эссе «телесными» ассоциациями
в «Казаках», «Холстомере», «Анне Карениной», «Крейцеровой сонате» и – особенно
красноречиво – эпизодом, где раненый князь Андрей, принесенный на перевязочный
пункт, переживает потрясение от «одного общего впечатления обнаженного, окровавленного
человеческого тела».
Вместе
с тем, делясь опытом «медленного» чтения соответствующих эпизодов из «Детства»,
«Трех смертей», «Холстомера», «Войны и мира», Бунин прослеживает
разнонаправленные пути художественно-философского освоения Толстым этой темы. Вглядывание
героя «Детства» в черты лица умершей матери позволяет ощутить, как из «силы
изобразительности внешнего… исходит истинный ужас внутреннего» и впоследствии
оборачивается «беспощадностью… в писании земных «историй»», которая
просматривается, в частности, и в «Трех смертях», и в знаменитой «истории
лошади». Страстные, наиболее рельефно запечатленные в эволюции князя Андрея
поиски преображающего понимания смерти в качестве пути «к чему-то высокому», к
достижению «истинной – внепространственной и вневременной – жизни» балансируют
в художническом миросозерцании Толстого на грани неизживаемых сомнений в
осмысленности смерти («весь свой век ужасался ей, не принимал ее»), «ужаса
перед «перстью», обреченной возвратиться в землю», «остроты чувства обреченности,
тленности всей плоти мира». 
Размышления
автора эссе о том, как уже в ранней повести «Детство» Толстым нащупывалась тема,
которая станет одной из ключевых в его творчестве, где все будет
«переоцениваться… прежде всего под знаком смерти» – «то подобно Анне перед
самоубийством, то подобно князю Андрею на Аустерлицком поле», – выводят к
постижению интуитивной природы творческого дара.
Основополагающей
в раздумьях о Толстом-художнике становится у Бунина антиномия рационального и
иррационального способов познания бытия. «Целые томы дневников, исповедей», продиктованные
внутренним императивом неустанной, вплоть до смертного одра, мыслительной
работы («надо, надо думать!»), потребностью преодолеть «восемьдесят тысяч верст
вокруг себя»; восхищенные воспоминания писателя о том, как его старой няньке в
стуке часов слышалось немолчное вопрошание «кто ты – что ты?», – осмысляются
Буниным в контексте уяснения природы совершенно особого толстовского
художнического «думанья». «Ненормальным», то есть пребывающим вне плоскости
рациональных мотивировок, было, по Бунину, «количество его ежедневных записей о
своих мыслях, о чувствах и поступках», отражавших метания «гипертрофированной»
совести. Но доведенные до абсолюта «излишняя восприимчивость и склонность к
анализу» прочерчивали в глазах самого Толстого «безвыходный круг анализа своих
мыслей», подводили к тому, что, «возносясь все выше и выше в область мысли, вдруг
постигаешь всю необъятность ее».
Отвергая
расхожие еще со времен прижизненной критики суждения о Толстом – «сыне
позитивного века и… позитивисте», Бунин обнаруживает, как в лабиринтах
толстовского «умствования» рациональный анализ, достигая своего предела, парадоксальным
образом переходил в ощущение метафизической и гносеологической бездонности
бытия и собственного «я», что открывало путь мощным прозрениям в сфере
художественной антропологии: «Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее
выходила за пределы постижимого умом человеческим… Мое Я стремится расшириться
и в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве… Что есть это
сознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своему
беспредельно и стремится выйти из этих пределов».
Прорыв
из сковывающих рамок своего «я» осуществлялся Толстым посредством порождения
художественного мира, густо населенного многоразличными персонажами.
Заинтересованно подхватывая выразительное суждение сына писателя о том, что «он
состоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старика
Волконского и Каратаева, из княжны Марьи и Холстомера», – Бунин переносит его в
область психологии творчества, задумываясь в своем эссе о загадке соотношения
авторского «я» и созданных им героев; творца и его субъективных и объективных
воплощений и преломлений в эстетической реальности; о границах творческой
личности, пределах действия ее осознанной воли; о сопряжении в ней
биографического и образно-эстетического планов. 
Бунин
связывает искомое Толстым расширение собственного «я» с творческой потребностью
в достижении глубинного знания о человеке, которое проистекало бы из
последовательного разоблачения его «мнимой высоты», горделивого, индивидуалистического
отъединения от всеобщего хода бытия. Подобное развенчание кажимостей в
жизненных взглядах персонажей обладало значительной художественной силой, поскольку
выступало для писателя проекцией сходных действий в отношении самого себя:
«Взять Наполеона, Пьера, князя Андрея и разоблачить мнимую высоту их положений
и самооценок, лишить их «особенности», показать на них, что сущность жизни вне
временных и пространственных форм, смешать их с комарами и оленями; сделать это
и с самим собою… Умирающий кн. Андрей, Пьер в плену у французов, о.Сергий, сам
Толстой… Наиболее заветной художественной идеей его было, думается, это: взять
человека на его высшей мирской ступени (или возвести его на такую ступень) и, поставив
его перед лицом смерти или какого-либо великого несчастия, показать ему
ничтожество всего земного, разоблачить его собственную мнимую высоту, его
гордыню, самоуверенность». 
Именуя
Толстого «великим поэтом» и выделяя даже в стилевой ткани его дневников «новые
для литературы того времени слова», которые связаны, в частности, с
характерными для образного языка рубежа столетий синэстетическими
экспериментами («счастливый, белый весенний запах»), Бунин в то же время
подчеркивает роднящую его с Толстым органичную «правдивость» языка, чуждого
беллетристических красот. В полемике с модернистской абсолютизацией
«жизнетворческих» возможностей искусства[viii] автор эссе сочувственно
воспроизводит услышанные им от Толстого скептические суждения о возвеличении
творчества: «Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак
не может быть целью жизни…». Ниспровержение ложных кумиров и мнимостей
осознается тем самым как важнейший импульс всей толстовской эстетики.
Таким
образом, значимое для эссе Бунина «Освобождение Толстого» взаимопроникновение
художественного и философского дискурсов, жизненной и эстетической реальностей
предопределило интереснейшие выходы от метафизических аспектов толстовского
мировоззрения к постижению коренных антиномий его творящего духа, к
оригинальному контекстуальному прочтению многих его произведений. Интуитивно
осваивая сферу психологии творческой деятельности, Бунин ставит вопросы о
характере отражения религиозно-философских устремлений в образной ткани
толстовской прозы; о синергии осознанного, интуитивного и стихийного, уводящего
в недра Прапамяти начал в личности художника и в динамике его творческого акта;
о соотношении авторского «я» и внутренних миров созданных им персонажей; о
характеризующем художническую натуру Толстого напряженном взаимодействии
«звериной», причастной плоти бытия «первобытности» – и утонченного вкуса к
сложнейшим интеллектуально-эстетическим исканиям. 
Список литературы
 [i]
Подробнее о диалоге двух художников в «Освобождении Толстого» см.: Ничипоров
И.Б. «Поэзия темна, в словах не выразима…» Творчество И.А.Бунина и модернизм.
М., 2003. С.215 – 224.
[ii]
Бердникова О.А. Личность творца в книге И.А.Бунина «Освобождение Толстого» //
Царственная свобода. О творчестве И.А.Бунина. Межвуз. сб. науч. тр. Воронеж, 1995.
С.79.
[iii]
Там же. С.91.
[iv]
Там же. С.93.
[v]
Бунин И.А. Собр. соч. В 6 т. М., 1996. Т.6. С.139. Далее текст «Освобождения
Толстого» приводится по этому изд.
[vi]
Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит И.А.Бунину.
[vii]
Кормилов С.И. И.А.Бунин о противоречиях Л.Н.Толстого // Центральная Россия и
литература русского зарубежья (1917 – 1939). Исследования и публикации:
Материалы междунар. науч. конф. Орел, 2003. С.17.
[viii]
Ничипоров И.Б. Указ. соч. С.21 – 50.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/