Преступность
в России в XIX — начале XX веков
Калининград
2011
Содержание
1.Преступность в России В XIX—начале XX в
2.Источники данных о преступности и методика их
обработки
3.Динамика и структура преступности
4.Факторы преступности
Список литературы


1.Преступность в России В
XIX—начале XX в
Уровень преступности
является важнейшим показателем состояния общества. В стабильном, традиционном обществе,
в котором население привязано к месту жительства и своим общинам, мало развита городская
жизнь, существует строгий социальный контроль, социальная структура иерархизирована,
вертикальная социальная мобильность низка, общинные связи сильно развиты и общественные
цели преобладают над личными, обычно наблюдается низкая преступность. Наоборот,
для индустриальных и урбанизированных обществ, в которых население социально и географически
подвижно, доминируют общественные связи, сильно развит индивидуализм, личный успех
является важнейшим в системе ценностей, население располагает большой свободой и
инициативой, характерна более значительная преступность. Но особенно высокого уровня
преступность достигает в обществах, испытывающих серьезные изменения в культурных,
социальных и политических ориентациях, в которых трансформируется господствовавшая
прежде система ценностей, где значительное число людей является маргиналами. В свете
этого представляет большой научный интерес оценка уровня преступности и ее динамики
в России за XVIII—начало XX в., тем более что данные о преступности могут служить
проверкой ряда выводов, сделанных в других главах книги. Цель данного параграфа
и состоит в том, чтобы дать общую картину изменения преступности за XIX—начало XX
в. под углом зрения тех проблем, которые затронуты в других главах книги. Мы не
располагаем массовыми данными о преступности в XVIII в.
Но можно надеяться,
что сведения первой половины XIX в. дают до некоторой степени представление и о
ее уровне в XVIII в.
2.Источники данных о
преступности и методика их обработки
Данные о преступности
в масштабе всей России стали собираться с 1803 г., после образования Министерства
юстиции в 1802 г. Поступавшие из губерний сведения систематизировались в министерстве
и прилагались к ежегодному «всеподданнейшему отчету министра юстиции». В 1834—1868
гг. отчеты министра юстиции публиковались вместе с криминальной статистикой. За
1803—1833 и 1869—1870 гг. отчеты хранятся в Российском государственном историческом
архиве, но за 1809—1824 гг. они не содержат данных о преступности (возможно, в 1809—1818
гг. эти сведения вообще не обобщались в министерстве). По завершении судебной реформы
1864 г. данные о преступности ежегодно публиковались с 1872 по 1913 г. отдельно
от отчета министра в «Сводах статистических сведениях по делам уголовным», а за
1884—1913 гг. — также и в ежегоднике «Сборник статистических сведений Министерства
юстиции».
Таким образом,
для криминологических исследований России в XIX—начале XX в. существует серьезная
источниковая база, но реализовать ее потенции нелегко. Архивные источники до сих
пор не разрабатывались, а из опубликованных данных за разные годы весьма трудно
составить единую картину динамики преступности по нескольким причинам. Во-первых,
в течение 1803—1913 гг. форма учета и представления данных в отчетах, сводах и сборниках
неоднократно изменялась. Во-вторых, в 1860-е гг., 1889 г. и 1912 г. система судебных
учреждений преобразовывалась, что отражалось как в учете, так и в отчетности о преступности.
В-третьих, данные за разные годы охватывали различную территорию страны. Именно
поэтому к настоящему моменту историки располагают данными об изменении преступности
за отдельные и сравнительно небольшие отрезки времени, самый длинный из которых
заключает 20 лет, 1874—1893 гг.
Однако, несмотря
на сложности, получить общую картину динамики преступности с 1803 по 1913 г., т.
е. построить единый индекс преступности, мне представляется принципиально возможным
при одном условии — если не предъявлять к этому индексу непомерных требований, а
рассматривать его как ориентир в динамике и уровне преступности. Такое заключение
покоится на двух основаниях. Для всего изучаемого периода, и определенно для 1845—1903
гг. существовал уголовный кодекс, который не претерпел существенных изменений с
точки зрения понимания преступления и номенклатуры преступлений. Новый Уголовный
кодекс был подготовлен лишь в 1903 г. и начал по частям вводиться в практику с 1904
г., но к 1917 г. так и не был полностью введен в действие. Второе принципиальное
основание состоит в том, что, хотя судебная система, судопроизводство и процессуальное
право были существенно преобразованы по судебной реформе 1864 г., официальная криминальная
статистика учитывала только те уголовные дела, которые рассматривались общими судами,
а этот круг дел не изменился после 1864 г., и однозначно использовала такие важные
для криминальной статистики понятия, как «следствие», «уголовное дело», «подсудимый»
и «осужденный». До 1864 г. криминальная статистика принимала в расчет уголовные
дела, рассмотренные 1) в судебных местах первой, уездной инстанции — надворных судах
в столицах, уездных судах, магистратах и ратушах, окружных и городовых судах в пограничных
и сибирских губерниях, 2) в судах второй, губернской инстанции — уголовных палатах,
губернских судах Сибири, совестных судах, а также в третьей, высшей инстанции —
Сенате (уголовными департаментами и общими собраниями Сената). После 1864 г. учитывались
дела, рассмотренные окружными судами, судебными палатами, мировыми судами и заменившими
их в 1889 г. судебно-административными установлениями.
В литературе очень
часто смешиваются понятия «преступление», «следствие» и «уголовное дело», что ведет
к недоразумениям. Чтобы избежать этого, вслед за нашими источниками будем придерживаться
следующего толкования ключевых понятий криминальной статистики. Преступление — это
деяние, направленное против существующей в данный момент правовой нормы и вызывающее
определенные репрессивные последствия. Во все времена далеко не все преступные деяния
становились известными правоохранительным органам. Преступление, зафиксированное
правоохранительными органами, называлось в российской уголовной статистике следствием.
В современном языке этим словом называется также расследование обстоятельств, связанных
с преступлением. Число следствий, или расследований, лишь примерно соответствовало
числу преступлений, зафиксированных правоохранительными органами, и лишь приблизительно
отражало уровень преступности. Это объясняется тем, что, с одной стороны, некоторое
число деяний, зафиксированных первоначально как преступные, после проведения розыска
или по решению суда квалифицировались как не заключающие в себе состава преступления.
С другой стороны, не все преступления, особенно мелкие, становились известными правоохранительным
органам. Значение второго фактора, занижающего уровень преступности, всегда и везде
было более существенным, вследствие чего полицейская статистика преступности преуменьшала
ее уровень, но степень занижения не поддается точной оценке.
Уголовное дело
— это преступление, ставшее предметом судебного разбирательства. Разумеется, и здесь
следует принимать во внимание, что суд мог не согласиться с обвинением и не найти
состава преступления, однако доля таких дел была более или менее постоянна, благодаря
чему число уголовных дел отражало, хотя также приблизительно, число преступлений,
доведенных до судебного разбирательства. Поскольку общее число совершенных преступлений
никогда точно не известно, то уровень преступности — это, скорее, теоретическое
понятие.
То, что русская
уголовная статистика называла следствием, в сущности являлось практическим понятием
преступления. Итак, в дальнейшем преступлением будет называться известное правоохранительным
органам правонарушение, уголовным делом — дело, рассмотренное в суде, подсудимым
— лицо, подозреваемое в совершении преступления, а осужденным — лицо, признанное
судом виновным.
Отчеты за 1803—1808
гг. содержали данные об общем числе уголовных дел, рассмотренных всеми судами империи,
подведомственными Министерству юстиции, а также о числе подсудимых и осужденных.
В 1825—1870 гг. отчеты содержали те же самые сведения, но порознь для судов первой,
второй и третьей (Сенат) инстанций. До судебной реформы 1864 г. все уголовные дела,
за исключением тех, которые касались лиц, находившихся на государственной или общественной
службе, по общему правилу первоначально рассматривались в судах первой инстанции,
но окончательно там решались лишь маловажные дела. По тяжким преступлениям суды
первой инстанции выносили предварительные приговоры, или мнения, и направляли их
в суды второй инстанции на утверждение, или ревизию. Всего, по моим расчетам, на
ревизию переходило около 40% всех дел, рассмотренных в судах первой инстанции, на
апелляцию — до 1%. Непосредственно в суды второй инстанции поступало всего от 2
до 10%, в среднем около 6% всех рассмотренных в них дел. Незначительное число дел
поступало на апелляцию или на ревизию в Сенат. Все суды посылали ежегодные отчеты
в Министерство юстиции, где поступившие сведения систематизировались по раз- личным
признакам: по судебным инстанциям, по видам преступлений, по губерниям и т. д. —
и в обработанном виде включались в ежегодный Отчет министра юстиции. Отчет заключал
в себе также и общие сведения о числе уголовных дел, подсудимых и осужденных судами
первой, второй и третьей инстанций. Именно эти данные из опубликованных отчетов
и использовались исследователями для оценки криминологической ситуации в стране.
Однако они существенно завышали уровень зафиксированной преступности: при подведении
общих итогов в Министерстве юстиции механически складывали данные о числе дел, подсудимых
и осужденных по первой и второй инстанциям, вследствие чего около 40% дел учитывались
в министерских итогах дважды. Только устранение дублирования позволяет получить
более или менее точные цифры о преступности за 1803—1808 и 1825—1870 гг. Исключить
двойной счет возможно, потому что в министерских отчетах за 1825—1870 гг. по каждой
судебной инстанции дела, рассмотренные в порядке ревизии, апелляции и самостоятельно,
разделялись. Естественно, что после устранения двойного счета итоговые показатели
преступности должны уменьшиться сравнительно с министерским отчетом примерно на
40%. Скорректированные данные более точно отражают уровень и динамику преступности,
в особенности средние за 5—10 лет.
Криминальная статистика
1872—1913 гг. дополнительно содержала данные о преступлениях, зафиксированных следователями,
т. е. о числе следствий, а сведения о преступниках (возраст, сословная принадлежность,
образование и т. п.) были более полными. Главная новизна этой формы отчетности состояла
в том, что
следователи, через
руки которых проходили все зафиксированные преступления, обязаны были до производства
предварительного следствия посылать непосредственно в Министерство юстиции отдельную
карточку о возникшем деле, независимо от того, задержан или не задержан преступник.
В результате этого в России с 1872 г. возник учет преступности, известной следствию
и полиции. За более раннее время подобные данные отсутствуют. Ввиду этого для 1803—1870
гг. встал вопрос об их реконструкции. За 5 первых лет существования новой уголовной
статистики, 1872—1876 гг., около 40% от общего числа следствий, или зафиксированных
преступлений, разбирались в суде, что примерно соответствовало проценту раскрываемости
преступлений, разумеется, примерно, поскольку некоторое, небольшое, число следствий
закрывалось из-за отсутствия состава преступления или недостатка информации о преступниках.
Известно, что раскрываемость преступлений существенно улучшается только при важных
технических нововведениях, доступных следственным органам, или при значительном
увеличении численности стражей порядка. Ни того, ни другого в течение 1803—1870
гг. в России не произошло. Поэтому, на мой взгляд, возможно распространить соотношение
между количеством учтенных и раскрытых преступлений в 1872—1876 гг. на более раннее
время для реконструкции числа зафиксированных преступлений, или следствий, за 1803—1870
гг. Данные о количестве уголовных дел, подсудимых и осужденных за 1803—1870 гг.
в подобной реконструкции не нуждаются, так как являются сопоставимыми с более поздними
данными.
Еще одна трудность
при получении общей картины преступности состоит в изменении территории, а значит,
и населения, охваченного криминальным учетом. Для получения сопоставимых данных
число преступлений, уголовных дел, подсудимых и осужденных за каждый год необходимо,
как говорят статистики, взвесить на численности населения, охваченного в этот год
криминальным учетом, о чем в источниках почти всегда имеются указания. Как считается
в криминальной статистике, число преступлений на 100 тыс. человек населения служит
наиболее точной мерой уровня преступности. Следует иметь в виду, что в 1803—1870
гг. криминальный учет охватывал Россию без Польши и Финляндии, в 1872—1883 гг. —
около 75% населения Европейской России, затем учет постепенно распространялся на
остальную территорию, и к 1907 г. в Министерство юстиции стали поступать данные
со всей империи, исключая Финляндию. В разных регионах уровень преступности несколько
отличался, но 75%-ная выборка давала достаточно репрезентативные сведения для всей
России без Финляндии.
Необходимо отметить,
что ни до, ни после судебной реформы 1864 г. Министерство юстиции не контролировало
деятельность местных сельских судов и полицейских чиновников как в городе, так и
в деревне и не учитывало мелкие уголовные дела (мелкие кражи, пьянство, легкие побои
и др.), рассмотренные ими.
В 1841 г. в государственной
деревне, в 1864 г. повсеместно сельские суды были преобразованы в волостные суды.
К компетенцию сельских судов, как уже указывалось, относились мелкие уголовные проступки
крестьян, проживавших в деревне, по нормам обычного права. До отмены крепостного
права деятельность сельских судов помещичьих крестьян была подведомственна помещикам,
государственных крестьян — Департаменту государственных имуществ (с 1837 г. — Министерству
государственных имуществ), удельных крестьян — Удельному ведомству, а после 1864
г. все сельские суды контролировались Министерством внутренних дел. Сельские суды
рассматривали большее число дел, чем общие суды. Например, в 1844 г. через сельские
суды государственных крестьян прошло 53.1 тыс. дел, из которых только 558, или 1%,
были переданы в общие суды. Всего же в общих судах было рассмотрено около 22 тыс.
уголовных дел государственных крестьян, привлечено к суду 32.8 тыс. человек, т.
е. в 2.4 раза меньше, чем в сельских судах. Аналогичная картина наблюдалась в пореформенное
время. В 1905 г. через волостные суды по 43 губерниям России прошло 1121 тыс. уголовных
дел, а через все общие суды — 1220 тыс. дел. Учитывая, что в 43 губерниях проживало
около 65% всего населения, общие суды рассмотрели примерно в 1.4 раза меньше дел,
чем местные сельские суды. Что же касается мелких правонарушений, относящихся к
компетенции полиции, то сведения о них пока вовсе не разработаны. Таким образом,
если принять во внимание не учитываемые Министерством юстиции мелкие правонарушения,
решения по которым принимались сельскими судами или городской и сельской полицией,
то общее число зарегистрированных преступлений следует, по-видимому, по меньшей
мере увеличить в 3—4 раза.
Учет преступлений,
подсудимых и осужденных в масштабе огромной страны был делом чрезвычайной сложности,
требовал большого аппарата сотрудников высокой квалификации, которых всегда недоставало.
Вследствие этого трудно надеяться, что российская криминальная статистика давала
совершенно точные данные. Вместе с тем вряд ли можно согласиться и с теми, кто считает,
что «юридические цифры, взятые в массе, скорее должны считаться мерилом полицейской
деятельности, чем морального состояния населения».
Криминальная статистика
отражала как деятельность правоохранительных органов, так и моральное состояние
общества. Наименее точными были данные о количестве преступлений, большего доверия
заслуживают данные о подсудимых и наибольшей достоверностью отличаются данные об
осужденных как до, так и после 1872 г. Знакомство с делопроизводством и работа с
самими материалами криминальной статистики показывают, что они собирались и обрабатывались
достаточно тщательно. Устранение двойного счета правонарушений могло повлиять на
уровень, но не на динамику преступности; реконструкция числа следствий для 1803—1870
гг. затронула лишь один показатель преступности из четырех и, следовательно, не
могла оказать существенного влияния на общие статистические итоги криминальной статистики.
Все сказанное дает основание для вывода о том, что, принимая во внимание трудность
и несовершенство учета, а также использование методов реконструкции пропущенных
в источниках сведений, приводимые ниже статистические данные о преступности следует
рассматривать как ориентировочные, лишь более или менее правильно отражающие основные
тенденции в развитии криминального поведения в России за 1803—1913 гг. Что же касается
уровня зафиксированной преступности, то официальная статистика Министерства юстиции
достаточно правильно отражала движение крупной преступности и занижала уровень мелкой
преступности примерно в 3—4 раза, главным образом за счет недоучета правонарушений
крестьян, проживавших в деревне.
3.Динамика и структура
преступности
преступность
криминалистический архивный преступление
Различные показатели
преступности находились в тесной связи (табл. VIII.6); об этом говорит и высокий
коэффициент корреляции между числом зарегистрированных преступлений, уголовных дел,
подсудимых и осужденных, равный 0.9. Абсолютное число зафиксированных преступлений
с 1803—1808 гг. по 1911—1913 гг. возросло почти в 12 раз, но с учетом роста населения
— в 2.9 раза. В течение изучаемого времени уровень преступности изменялся: до отмены
крепостного права он имел тенденцию к снижению, а после эмансипации — к повышению.
Индекс преступности в 1851—1860 гг. составлял 95% от уровня начала XIX в., а в 1911—1913
гг. — 305% от уровня 1851—1860 гг. В пореформенный период преступность непрерывно
возрастала, с одной остановкой в
1890-х гг. Но
ни до, ни после эмансипации преступность не изменялась линейно. Она возрастала в
либеральное царствование Александра I, уменьшалась при консервативном правлении
Николая I, затем вновь, весьма значительно — в 2.7 раза, возросла в реформаторскую
эпоху Александра II, затем уменьшилась при консервативном царствовании Александра
III и вновь выросла на 55% при противоречивом и неустойчивом правительственном курсе
Николая II. Минимальный уровень зарегистрированной преступности в России наблюдался
в конце царствования Николая I, когда он был на 13% ниже, чем в начале XIX в., а
максимальный ее уровень — накануне Первой мировой войны — в 1913 г. Во время войны,
в 1914—1916 гг., преступность в целом по стране снизилась по сравнению с 1911—1913
гг. примерно на 28—29%, но с 1916 г. вновь обнаружилась тенденция к ее повышению.
Таким образом,
динамика преступности имела явно циклический характер. Как явствуют различные показатели
преступности, чем жестче был император, чем консервативнее царствование, чем тверже
проводилась внутренняя политика, тем ниже была преступность, и наоборот, чем мягче
был император и либеральнее правительственный курс, тем преступность была выше.
Что лежит в основе зависимости преступности от курса внутренней политики? Консервативная
политика, как правило, сопровождалась не только усилением репрессий против нарушителей
закона, но и повышением контроля за поведением подданных со стороны государства
и корпораций (сельской общины, мещанского и купеческого обществ, цеха и т. п.),
в состав которых входил человек, что оставляло меньше места для бесконтрольных и
безнаказанных проступков и вследствие этого сдерживало проявления всех видов отклоняющегося
поведения, в том числе и криминального. Напротив, ослабление контроля и соответственно
увеличение вероятности остаться безнаказанным при совершении правонарушения провоцировали
сдерживаемые импульсы к нарушению законного, т. е. общепринятого и традиционного,
общественного порядка. Поскольку либеральные и консервативные правительственные
курсы, как правило, чередовались, то это, вероятно, и порождало цикличность в динамике
преступности, которую мы наблюдали в течение всего XIX в., вплоть до царствования
Александра III. Николай II нарушил логику чередования либеральных и консервативных
царствований. При нем и нарушилась цикличность колебаний преступности. Очевидно,
противоречивая, неустойчивая политика, как это было в 1895—1917 гг., поощряла рост
преступности. Не менее существенно, что правительственный курс Николая II отмечен
провалами и поражениями, которые подрывали веру в легитимность существующей власти,
расшатывали общественный порядок, что всегда ведет к росту криминального поведения.
Число уголовных
дел, рассмотренных в судах, за 1861 —1913 гг. в абсолютных цифрах возросло в 8 раз,
а на 100 тыс. населения — в 3.3 раза, в то время как число зарегистрированных преступлений
в существенно меньшей степени — соответственно в 4.8 и 2 раза. Это свидетельствует
о том, что доля раскрытых преступлений повысилась с 40% (239:599 х 100 ≈ 40)
в 1860-е гг. до 66% (1908:2888 х 100 ≈ 66) в 1913 г. Увеличению раскрываемости
преступлений в пореформенный период, по-видимому, способствовали применение дактило-
скопии, фотографии, появление современных средств информации, рост профессионализма
детективов и усовершенствование системы сыска.
Число подсудимых
в абсолютных и относительных цифрах до конца XIX в. по отдельным царствованиям и
в целом изменялось синхронно с числом уголовных дел. Но с начала XX в. число подсудимых
стало увеличиваться быстрее, чем число уголовных дел, в результате чего к 1911—1913
гг. сравнительно с 1803—1808 гг. индекс подсудимых составил 535, а индекс уголовных
дел — 479. Причина в том, что в начале XX в. становилось больше преступных с точки
зрения действовавшего закона деяний, в которые вовлекалось значительное число лиц,
таких как запрещаемые до 1905 г. антиправительственные манифестации, забастовки,
а также религиозные преступления. Занимая в общей криминальной статистике относительно
скромное место сравнительно с другими преступлениями, но будучи массовыми, они и
обусловили увеличение числа подсудимых. Это говорит о том, что политизация общественной
жизни при отсутствии или ущемлении гражданских прав служила важнейшим фактором возрастания
случаев массового противоправного поведения. В целом для пореформенного периода
характерно уменьшение доли коллективных преступлений с 49% в 1874 г. до 36% в 1913
г., что, возможно, свидетельствует о развитии индивидуализма среди профессиональных
преступников, которые долгое время строили свои отношения на общинных основаниях
не только в тюрьме, но и на воле.
Число осужденных
изменялось также в основном параллельно с другими показателями преступности. Минимальный
уровень количества осужденных на 100 тыс. населения наблюдался в 1840—начале 1850-х
гг., а максимальный — в 1911—1913 гг. Отметим, что число осужденных было постоянно
меньше числа преступлений и подсудимых. Это указывает на то, что процент оправданных
имел тенденцию увеличиваться. Если после судебной реформы 1864 г. большой процент
оправданных можно объяснить либеральными настроениями, господствовавшими в обществе
и соответственно в суде присяжных, то как объяснить еще более низкий процент осужденных
и, значит, более высокий процент оправданных до эмансипации? В 1803—1860 гг. было
оправдано до 52% подсудимых. Два фактора помогают объяснить этот феномен. Во-первых,
полиция до 1860-х гг. имела склонность и широкие права арестовывать мало-мальски
подозрительных в совершении преступления лиц, действуя по принципу — лучше задержать
невиновного, чем упустить виновного. Правило освобождения задержанного через короткое
время, если ему не предъявлялось обвинения, не действовало. Отсюда число преступлений
было неадекватно числу задержанных, а значит, и подсудимых. Во-вторых, институт
профессиональных следователей возник в России только в 1860 г. и достиг заметного
прогресса в последней трети XIX—начале XX в., что сказывалось на раскрываемости
преступлений, на возможности собрать достаточно улик, чтобы доказать виновность
подозреваемого. Вместе с тем низкий процент осужденных доказывает, что судьи стремились
объективно подходить к делу: при отсутствии достаточного количества улик они оправдывали
подозреваемого. Это говорит о том, что закон и правосудие, хотя и не в таком цивилизованном
виде, как на Западе, не были пустым звуком ни в дореформенной, ни в пореформенной
России.
Наши представления
о преступности в России значительно расширяются при раздельном анализе данных о
крупной и мелкой преступности (табл. VIII.7—VIII.8). По закону вынесение окончательного
приговора по мелким уголовным делам в дореформенный период входило в компетенцию
судов первой инстанции, а в пореформенный период — мировых судов (в 1864—1889 гг.)
и равных им судов (в 1889—1912 гг.); вынесение окончательных приговоров по крупным
уголовным делам являлось в дореформенный период прерогативой судов второй инстанции,
а в пореформенный период — окружных судов и уголовных палат. В соответствии с тем,
в каком суде принималось окончательное решение по правонарушениям, и произведена
их классификация на крупные и мелкие. Принятый критерий не позволяет провести классификацию
преступлений абсолютно точно. Существовали некоторые изъятия и отклонения от правила,
например, до 1864 г. все уголовные дела, которые касались лиц, находившихся на государственной
или общественной службе, начинались сразу в судах второй инстанции. После 1864 г.
некоторые мелкие уголовные дела рассматривались в окружном суде без присяжных заседателей
или уголовном суде без сословных заседателей. Несмотря на приблизительность разделения
всех уголовных дел на крупные и мелкие по указанному критерию, оно все же помогает
углубить наше понимание динамики преступности. В криминальной статистике принято
считать, что данные о тяжких преступлениях точнее отражают общую динамику преступности,
чем данные о мелких преступлениях, по трем причинам. Во- первых, номенклатура крупных
преступлений изменяется значительно медленнее во времени сравнительно с номенклатурой
мелких преступлений. Во-вторых, тяжкие преступления практически всегда противоречили
общественному правосознанию и вызывали репрессивную общественную реакцию во всех
слоях общества, в то время как мелкие правонарушения в определенной социальной среде
могли не рассматриваться как преступления, что находилось в противоречии с законом,
но в полном согласии с обычаями. Например, в крестьянской и мещанской среде такие
деяния, как мелкие кражи, оскорбления, побои и другие, согласно обычному праву,
долгое время не считались преступлениями, не сопровождались иском в суд и потому
не привлекали внимания правоохранительных органов. В-третьих, со временем к преступным
деяниям уголовный кодекс стал относить действия, которые прежде таковыми не считались,
например нарушение рабочего законодательства, санитарных законов, пьянство, хулиганство.
Изменение в соответствии с законом номенклатуры преступлений, а также развитие общественного
правосознания, которое все большее число деяний, прежде не считавшихся преступными,
начинает относить к числу преступных и заслуживающих репрессии, приводят к росту
главным образом мелкой преступности. В результате данные о крупной преступности
показывают динамику преступности по традиционной номенклатуре преступлений, а данные
о мелкой преступности — динамику преступности по всей номенклатуре преступлений,
традиционных, и «новых», которые стали считаться законом, обычным правом и общественным
правовым сознанием преступлениями.
Как показывают
данные табл. VIII.6—VIII.8, крупная и мелкая преступность изменялись в целом параллельно
друг с другом и достаточно согласованно с общим уровнем преступности. Минимальный
уровень обоих видов преступности наблюдался в середине XIX в., максимальный — в
1913 г. Доля раскрытия мелких правонарушений была выше, чем крупных, по крайней
мере в конце XIX—начале XX в. — 75% против 51% в 1911—1913 гг. Однако все показатели
мелкой преступности росли в 1803—1860 гг. медленнее, а 1861—1913 гг. существенно
быстрее, чем показатели крупной преступности, в результате чего в 1911—1913 гг.
индекс мелких преступлений составил 297, крупных — 278, или в 1.07 раза выше, индекс
уголовных дел — соответственно 553 и 341, или в 1.62 раза выше, индекс подсудимых
— 645 и 273, или в 2.36 раза выше, индекс осужденных — 589 и 258, или в 2.28 раза
выше. Следовательно, в дореформенный период репрессия (не регистрация!) против мелких
правонарушителей росла медленнее, чем репрессия против крупных преступников, а в
пореформенный период — быстрее. К 1913 г. вероятность привлечения к суду за мелкое
правонарушение в 2.36 раза превосходила вероятность привлечения к суду за крупное
преступление (не вероятность регистрации правонарушения, а именно вероятность привлечения
к суду). Кроме того, после эмансипации ощутимо возросла вероятность привлечения
к судебной ответственности за мелкое правонарушение: в 1850-е гг. только 74% (55:74
х 100=74) мелких правонарушителей получали приговор, в то время как в 1911 — 1913
гг. — 95% (258:273×100=95), и вероятность предстать перед судом в начале XX в. возросла
в 1.27 раза [(74:81):(645:553)= 1.27]. Приведенные данные позволяют сделать два
важных вывода. Рост преступности в пореформенной России произошел главным образом
(примерно на 93%) за счет традиционных видов правонарушений и лишь на 7% — за счет
деяний, которые закон или граждане стали считать преступными после эмансипации,
поскольку различие в росте крупной и мелкой преступности составило всего 7% (297:278х100=107)
для всего изучаемого времени. Таким образом, увеличение всех показателей преступности,
зафиксированной Министерством юстиции в пореформенной России, не было результатом
улучшения регистрации мелких правонарушений, а отразило действительный рост криминального
поведения. Второй вывод состоит в том, что правовое сознание рядовых граждан после
реформ 1860-х гг. претерпело более важные метаморфозы, чем уголовный кодекс, поскольку
репрессия за мелкие и отчасти «новые» преступления обгоняла рост их числа, а репрессия
за крупные
традиционные преступления
отставала от роста их числа.
Такой рисуется
динамика преступности в России за XIX—начало XX в., если допустить, что данные о
преступности за 1803—1913 гг., несмотря на судебную реформу 1864 г., можно объединять
в один динамический ряд. Если же полагать, что судебная реформа 1864 г. разделила
дореформенную и пореформенную эпохи на два несопоставимых с точки зрения уголовного
права процесса и учета преступности периода и что данные о преступности за 1803—1913
гг. следует разделить на два динамических ряда — 1803—1860 гг. и 1865—1913 гг.,
то все равно сделанные наблюдения не теряют силы, а лишь корректируются. Годы изменения
тенденции в динамике преступности и колебания уровня преступности по десятилетиям
и царствованиям, исключая царствование Александра II, остаются теми же, корректируется
лишь общее изменение преступности в пореформенное время и соответственно за 111
лет в целом. Рассмотрим это на примере анализа числа следствий, или зарегистрированных
преступлений (табл. VIII.6). С 1803—1808 гг. по 1851—1860 гг. число зарегистрированных
преступлений на 100 тыс. человек населения уменьшилось в 1.05 раза, а с 1861—1870
гг. по 1911—1913 гг. увеличилось в 1.98 раза, следовательно, за все изучаемое время
уровень зарегистрированной преступности увеличился примерно в 1.89 раза. Рассматривая
1803—1913 гг. как единый динамический ряд, мы констатировали, что число зарегистрированных
преступлений за 111 лет возросло в 2.9 раза. Разница объясняется тем, что при втором
подходе рост преступности в 1860-е гг. относится на счет судебной ре- формы, а не
изменений в характере самой преступности. Но такое предположение некорректно, по
крайней мере в отношении крупной преступности, поскольку судебная реформа могла
повлиять на уровень мелкой, а не тяжкой преступности. Число же крупных преступлений
на 100 тыс. человек населения за 1803—1913 гг. увеличилось в 2.8 раза, что ближе
к результатам анализа в соответствии с первым, а не вторым подходом. Объединяя результаты
обоих подходов, можно сказать, что рост числа зарегистрированных преступлений за
111 лет находился в интервале от
1.9 до 2.9 раза,
или преступность возросла примерно в 2—3 раза. По аналогии, за 1803—1913 гг. число
уголовных дел на 100 тыс. населения увеличилось 2.2—3.8 раза, число подсудимых на
100 тыс. населения — в 3—4.4 раза, число осужденных на 100 тыс. населения — в 4.2—5.1
раза. В целом уровень преступности за 111 лет увеличился в 3—4 раза.
Большой ценностью
являются данные о структуре преступности, которые позволяют получить представление
об объекте противоправных деяний и косвенно
— об их целях
(табл. VIII.9). Самое важное изменение в структуре преступности состояло в том,
что до эмансипации преобладающее число преступлений (69%) было направлено против
государственной собственности, против законов, ограничивающих личную инициативу,
вследствие чего они носили как бы антигосударственный характер и официально назывались
преступлениями против порядка управления. За редчайшими исключениями, правонарушители
не имели в виду свержение существовавшего государственного строя и изменение общественного
порядка; по-видимому, они просто тяготились многочисленными ограничениями частной
инициативы. Сразу после отмены крепостного права доля такого рода преступлений резко
упала и в 1874—1883 гг. составила всего 14% всех преступлений, в 1909—1913 г. —
12%.
Среди «антигосударственных»
и «антиобщественных» преступлений преобладали покушения на государственную собственность,
главным образом леса, служебные преступления и нарушения многочисленных уставов.
На долю преступлений, направленных против частных лиц, приходился до эмансипации
всего 31% всех преступлений, а после — от 81 до 92%. Особенно быстро росло число
преступлений против собственности частных лиц: в 1909—1913 гг. на их долю приходилось
55% всех преступлений. Таким образом, после реформ 1860-х гг. объект преступлений
изменился — место общественного и государственного порядка заняли частные лица,
прежде всего их собственность. Это свидетельствует о том, что центр интересов сотен
тысяч правонарушителей и, вероятно, всего населения в целом переместился с государства
на личность и ее собственность.
Данные о структуре
наказаний за 1834—1913 гг. дают представление об изменении тяжести судебных приговоров
(табл. VIII. 10): доля уголовных наказаний в 1834—1860 гг. уменьшилась на 1%, а
доля исправительных наказаний увеличилась на 1%. Более существенные изменения произошли
в структуре исправительных наказаний: доля более суровых наказаний (до тюремного
наказания включительно) уменьшилась на 5%, а доля мягких наказаний (арест и др.)
возросла на 6%. В 1860—1883-х гг. происходил обратный процесс: доля уголовных наказаний
возросла на 4.7%, а доля исправительных наказаний на столько же уменьшилась. В структуре
исправительных наказаний также произошли изменения в пользу более суровых наказаний:
их доля повысилась на 17.7%, в то время как доля мягких наказаний уменьшилась на
22.4%. Поскольку это важное изменение в структуре наказаний началось до судебной
реформы, можно предположить, что сама по себе реформа не была причиной этих перемен,
а только их ускорила. В следующее двадцатилетие, 1884—1904 гг., вновь наблюдалось
смягчение репрессии: доля уголовных наказаний уменьшилась на 6.3%, а доля исправительных
наказаний на столько же увеличилась. В структуре исправительных наказаний также
произошли изменения в пользу более мягких приговоров. Во время революции 1905—1907
гг. суровость приговоров несколько возросла, после революции эта тенденция продолжалась:
доля уголовных наказаний поднялась к 1908—1913 гг. на 2.2%, а доля исправительных
наказаний на столько же уменьшилась без существенных изменений в их структуре. Таким
образом, применение самых тяжких наказаний, каторги и ссылки, в целом за весь изучаемый
период мало изменилось и в 1908—1913 гг. находилось на уровне 1830—1850-х гг. Рост
доли лиц, приговоренных к каторге после 1904 г., находился в связи с отменой ссылки
в Сибирь. В то же время применение менее суровых, но достаточно тяжелых наказаний,
например длительного лишения свободы, имело тенденцию к росту: в 1834—1860 гг. на
их долю приходилось около 45%, а в 1908—1913 гг. — 61% всех наказаний, доля же самых
мягких наказаний уменьшилась с 47 до 31%.
Еще более наглядное
представление о тяжести судебных приговоров в начале XX в. можно получить по данным
табл. VIII.11, где указаны конкретные наказания, к которым были присуждены 363 тыс.
осужденных в окружных судах и судебных палатах в 1910—1913 гг.
4.Факторы преступности
Индексы зарегистрированной
преступности за 1803—1860 гг. позволяют заключить, что в первые 30 лет XIX в. преступность
увеличивалась, особенно существенно возрос индекс осужденных — на 28%, а в следующем
тридцатилетии преступность понизилась, вследствие чего к концу 1850-х гг. три индекса
преступности упали ниже уровня 1803—1808 гг. на 5—29% и лишь индекс подсудимых оставался
на 11% выше начального уровня. Мне представляется, что рост преступности в царствование
Александра I может быть связан, во-первых, с многочисленными и кровопролитными войнами,
которые велись Россией, в том числе и на ее территории, и которые имели следствием
ослабление государственного и общественного порядка, разорение больших территорий,
вооружение населения, повышение налогов и снижение жизненного уровня. Второй фактор
роста преступности, возможно, состоял в том, что при Александре I происходили важные
реформы государственного управления (введение министерств, переход от коллегиальной
к бюрократической системе управления, изменение функций Сената, учреждение Государственного
совета и др.), которые, как всякие реформы, приводили к временному расстройству
управления, к дисфункциям в государственной машине, ослаблявшим ее силу и эффективность.
Снижение преступности
при Николае I, по-видимому, объясняется прежде всего ростом законности, порядка
и дисциплины в государственном управлении, в полиции и суде. Для всего царствования
характерна интенсивная законотворческая деятельность императора и его правительства,
направленная на то, чтобы поставить самодержавную власть, бюрократию и жизнь всего
общества в рамки закона. Именно при Николае I, после 133 лет безуспешных попыток,
в 1830—1832 гг. был создан долгожданный кодекс законов, имевший целью поставить
все государственное управление на твердое правовое основание.
Совпадение значительного
роста преступности с реформами 1860-х гг. предполагает существование связи между
ними. Эта зависимость имела иногда неожиданные проявления. Так, получение населением
гражданских прав, утверждение идей законности и уважения к личности, с одной стороны,
и облегчение возможности получения судебной защиты благодаря повсеместно учрежденным
мировым судам, с другой — способствовали росту преступности. В мировые суды, введенные
в практику в 1866 г. для рассмотрения мелких уголовных исков, стали обращаться простые
люди с такими обидами, на которые прежде и не помышляли жаловаться в суд, причем
не столько из-за трудности найти там защиту или из-за страха перед официальным судом,
сколько потому, что часто не считали правонарушениями такие деяния, как несправедливые
наказания работодателем, мелкие обиды, оскорбления, побои. С учреждением доступного,
дешевого, быстрого на решение мирового суда все, кто прежде чувствовали себя бесправными
и молча сносили обиду и угнетение, пошли туда искать защиты, утверждать свое достоинство
и право на уважение: жены жаловались на жестокое обращение мужей, просили развода
или выдачу вида на жительство отдельно от мужей, рабочие выносили в суд трудовые
споры, жаловались на несправедливое отношение к ним предпринимателей и требовали
их наказания и т. д.204 В мировых судах по всей стране в 1884—1888 гг. рассматривалось
1036 тыс. дел в год, в 1909—1913 гг. — 1567 тыс., что составляло около 57% всех
уголовных дел и около 90% всех мелких уголовных дел. Как это ни парадоксально, пробуждение
чувства личности и стремление отстоять свое достоинство явились факторами роста
числа мелкой преступности.
Можно предположить,
что рост преступности среди молодежи и женщин также находился, хотя бы отчасти,
в связи с их борьбой за свое достоинство, с их стремлением освободиться от контроля
глав семей и мужчин. С 1834 по 1913 г. доля несовершеннолетних среди правонарушителей
возросла с 7 до 21%, женщин — с 11 до 15%. Если принять во внимание, что в населении
доля несовершеннолетних до
21 года составляла
около 30%, а женщин — 51%, преступность среди молодежи была ниже, чем среди взрослых,
а среди женщин — ниже, чем среди мужчин и среди молодежи. Молодежь чаще, чем женщины,
отклонялась от общепринятых норм и активнее освобождалась от контроля старших, чем
женщины от контроля мужчин.
Второй фактор
роста преступности в пореформенный период состоял в том, что в результате Великих
реформ произошло освобождение огромного количества людей от крепостничества и ослабление
государственного и корпоративного контроля над отдельным человеком. Реформы открывали
широкий простор частной инициативе и предприимчивости, расширяли рамки дозволенного
и способствовали развитию отклоняющегося поведения, в том числе в его криминальной
форме. Старания двух последних императоров усилить государственный и корпоративный
контроль за людьми имели лишь частичный и временный успех в царствование Александра
III, так как социальные и политические изменения, введенные Александром II, оказались
необратимыми: народ, почувствовавший вкус свободы, не желал возвращаться в прошлое,
и усилия вернуть его к старым порядкам без материальной компенсации вызывали протест
и новую волну сопротивления, что являлось противозаконным и вело к росту
преступности.
Третьим и, возможно,
решающим фактором роста преступности в последней трети XIX—начале XX в. являлось
разрушение крестьянской общины и городских корпораций (мещанских и купеческих обществ,
ремесленных цехов), что вело к распадению общинных связей не только в деревне, но
и в городе и к ослаблению общественного контроля за поведением человека. В пользу
этого предположения говорят данные о превосходстве городской преступности над сельской,
столичной над городской, а также более высокий уровень преступности среди лиц наемного
труда сравнительно с крестьянами-общинниками. На долю Петербурга и Москвы в 1874
г. приходилось 6.2% всех осужденных, а проживало там 1.6% всего населения Европейской
России, на долю прочих городов — 24.7% осужденных и 8.4% населения, на долю деревни
— 65.4% осужденных и около 90% населения (о месте совершения 3.8% преступлений нет
сведений). Следовательно, криминогенность столиц (отношение доли зафиксированных
там преступлений к доле проживающего там населения) составляла 3.9, прочих городов
— 2.9, деревни — 0.7. К 1913 г. криминогенность Петербурга и Москвы под влиянием
усиления полицейских мер значительно уменьшилась (2.5), прочих городов изменилась
несущественно (2.7), а криминогенность деревни осталась на прежнем уровне (0.7),
следовательно, уступала городской в 3.6—3.9 раза.
Реформы 1860-х
гг. привели к изменению ценностных ориентаций и стандартов поведения у значительной
части населения, а конфликт разных систем ценностей способствует росту отклоняющегося
поведения и преступности. Пониманию причин роста преступности помогают данные о
занятиях и профессиях правонарушителей. В 1897 г. с точки зрения криминогенности
представителей различных профессий (отношение доли лиц данной профессии в общем
числе осужденных к доле лиц данной профессии во всем населении) на первом месте
были рабочие (11.2), на втором — лица свободных профессий и чиновники (2.3), на
третьем — торговцы (1.9), на четвертом — предприниматели и ремесленники (0.9), на
пятом — крестьяне-землепашцы (0.6). На долю 3.2 млн рабочих приходилось около 30%
всех осужденных. Рабочие, подавляющее число которых по сословной принадлежности
являлись крестьянами, были в 19 раз более криминогенными, чем крестьяне-хлебопашцы,
жившие в общине. Освобожденные от контроля общины, не привыкшие к самоконтролю,
молодые люди легко давали волю агрессии, своим отрицательным эмоциям. Высокая преступность
рабочих, вероятно, объяснялась также их маргинальным статусом: оторвавшись от привычных
условий и принятых стандартов поведения в деревне, они тяжело адаптировались к фабричной
и городской жизни, из чего проистекали антиобщественный характер их поведения и
негативные психические состояния.
То, что лица свободных
профессий, торговцы и предприниматели пре- восходили по криминогенности крестьян,
как мне кажется, свидетельствует о том, что бедность сама по себе не оказывала решающего
влияния на рост преступности после эмансипации. В этом отношении весьма красноречивы
также данные о преступности по сословиям. С точки зрения криминогенности сословий
(отношение доли представителей данного сословия в общем числе осужденных к доле
лиц данного сословия в населении) в 1858—1897 гг. первое место принадлежало купцам
(2.0), второе — мещанам и ремесленникам (1.7), третье — дворянам и чиновникам (1.5),
четвертое — крестьянам (0.9), пятое — духовенству (0.3—0.4). И здесь беднеющее в
последней трети XIX в. крестьянство уступало по криминогенности всем сословиям,
кроме духовенства. Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов бедность в качестве криминогенного
фактора. Например, было замечено, что во время и сразу после неурожаев существенно
увеличивалось число преступлений против собственности. Но бедность, будучи постоянно
действующим фактором криминогенности, не может объяснить тенденции в изменении преступности.
В первой половине XIX в. было достаточно бедных и много богатых, а уровень преступности
снижался. После эмансипации влияние материального фактора на преступность увеличилось,
вероятно, в другом смысле. Не бедность, а стремление разбогатеть любыми способами,
не исключая и криминальных, часто служило мотивом преступления. Повышение роли богатства
в системе ценностей, возможность через богатство сразу и радикально изменить свою
жизнь к лучшему вводили многих людей среднего достатка в искушение. Начальник петербургской
сыскной полиции в 1866—1889 гг. И. Д. Путилин заметил: «Сколько по тюрьмам и острогам
сидит людей, сделавшихся преступниками случайно, и сколько ходит на свободе с гордо
поднятой головой „честных» людей, честных только потому, что им не представился
ни разу случай искушения! Из ста этих честных поставьте в возможность взять взятку,
ограбить кассу, совершить растрату, и — ручаюсь — 98 из них постараются не упустить
этой возможности. Скажу более, многие из 100 не воздержатся при благоприятных условиях
даже… от убийства».
В дореформенной
России уровень преступности был низким сравнительно с другими европейскими странами
и мало изменялся по отдельным десятилетиям. Низшей точки зарегистрированная преступность
достигла в 1850-е гг., высшей — в 1825—1830 гг. — соответственно 562 и 650 преступлений
на 100 тыс. населения, что было примерно в 4 раза ниже, чем во Франции, в 7.6 раз
ниже, чем в Англии.
После проведения
в 1860-е гг. демократических преобразований в обществе преступность стала расти
и в 1911—1913 гг. примерно в 3.4 раза превысила уровень
1850-х гг. под
влиянием причин, уже обсуждавшихся: 1) пробуждения чувства личности; 2) учреждения
доступного, дешевого, быстрого на решение мирового суда; 3) раскрепощения человека
и создания возможностей для социальной мобильности, для проявления инициативы и
предприимчивости; распадения общинных связей; 4) изменения ценностных ориентаций
и стандартов поведения.
В конце XIX—начале
XX в. уровни преступности в России и западноев-ропейских странах, где мелкая преступность
росла медленнее, а тяжкая даже уменьшалась, выровнялись: в 1900—1913 гг. по уровню
преступности Россия уступала Англии примерно в 1.2 раза, Франции — в 1.9, Германии
— в 2.4 раза.
Замедление темпов
роста преступности в западноевропейских странах на рубеже XIX—XX вв. после ее скачка
в начале индустриальной эпохи указывает на то, что увеличение преступности носит
временный характер и по мере ослабления социальной напряженности, утверждения во
всех слоях общества единых стандартов поведения и принципиально общей системы ценностей
может быть остановлено.
Список использованной
литературы
1. Миронов Б. Н. —
Социальная история России периода империи (XVIII—начало XX в.) В 2 Т. – 2003. Т
1.