Историческая наука России на современном етапе
Изменение теоретических основ
отечественной исторической науки. В середине 80-х гг. отечественная
историческая наука вступила в весьма сложный период развития, характеризующийся
возникновением противоречивого положения. С одной стороны, наметился необычайно
высокий общественный интерес к истории, с другой — произошло резкое падение
престижа исторической исторических трудов. Разрешение противоречия большинство
историков связало с творческим прочтением трудов классиков марксизма-ленинизма.
М.П. Ким, например, заявил: «Наша беда в том, что в изучении истории,
развитии исторической науки мы непоследовательно использовали ленинское
теоретическое наследие« (»Круглый стол»: историческая наука в
условиях перестройки // Вопросы истории. 1988. № 3. С.8). Реализации идеи
творческого прочтения работ К. Маркса и В.И. Ленина призваны были служить
публикации их ранее малоизвестных или же запрещенных произведений, в частности
труда К. Маркса «Разоблачения дипломатической истории XVIII века». При
этом выяснилось, что марксизм при трактовке истории России наряду с верными
положениями включал в себя ошибки принципиального характера. Например, К. Маркс
игнорировал роль внутренних факторов в истории Древнерусского государства,
выдвинув явно ошибочное положение об исключительно варяжском составе дружин
Рюриковичей и т.п. Приниженную характеристику дал он Ивану Калите, политику
которого назвал «макиавеллизмом раба, стремящегося к узурпации власти».
Не менее тенденциозна оценка деятельности Ивана III, который «не сокрушил
иго, а избавился от того исподтишка». Московия же, по мнению К. Маркса,
«усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства»
(См.: Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века // Вопросы
истории. 1989. № 4. С.4, 6, 7,11).Обращение к марксистским оценкам
истории России еще более усугубило ситуацию. Поиск выхода из нее привел к идее
альтернативности в истории, выборе путей общественного развития, наиболее полно
выраженной в историко-методологических работах П.В. Волобуева. Он писал:
«… исторический процесс во всех трех его составных частях и параметрах (прошлое,
настоящее, будущее) не предопределен и не запрограммирован; он вероятностен.
Его вероятностная природа проявляется и в многовариантности развития. Иначе он
и не может протекать так как общественные закономерности реализуются людьми в
ходе их деятельности неоднозначно, а во множестве различных форм и видов
(«многих историй») в зависимости от конкретно исторических условий,
которые весьма разнообразны в каждую эпоху в разных странах и даже в каждой
отдельной стране» (Волобуев П.В. Выбор путей общественного развития:
теория история, современность. М., 1987. С.32). Одновременно была предпринята
попытка рассмотрения альтернативности на примерах советской истории. Стали
писать о повороте 1929 г. и альтернативе Н.И. Бухарина, позиции Л.Д. Троцкого и
т.П. Одновременно в научный оборот были введены работы представителей
ленинского окружения (Л.Д. Троцкий, Н.И. Бухарин и т.д.) с весьма своеобразной
трактовкой марксизма.Существенные изменения в
осмыслении отечественной истории стали происходить в связи с публикацией трудов
выдающихся русских философов и историков начала XX в., произведения которых
позволили исследователям понять, что стремление к канонизации марксизма
является его имманентной закономерностью. Уже С.Н. Булгаковым было показано,
что марксизм «чужд всякой этике», так как обосновывает свои выводы и
прогнозы, исходя не из требований этического идеала, а из самой
действительности. Но он же и «насквозь» этичен, так как, отвергая
всякую религию, отвергает тем самым и религиозную нравственность, на место которой
ему нечего поставить, кроме самого себя. Таким образом, возникает возможность
самого тяжкого «застоя» в области общественных наук.Публикация российских мыслителей
начала ХХ в. способствовала складыванию понимания всего аморализма учения о
классовой борьбе как двигателе истории. Идея К. Маркса и В.И. Ленина о
необходимой смене оружия критики критикой оружия стала рассматриваться как
своеобразное обоснование террора против инакомыслия во всех сферах общественной
жизни. Установившееся в результате этого единообразие обеднило исследование
исторической реальности, в первую очередь исключив из процесса человека. С.Н. Булгаков
писал: «Для взоров Маркса люди складываются в социологические группы, а
группы эти чинно и закономерно образуют правильные геометрические фигуры, так,
как будто кроме этого мерного движения социалистических элементов в истории
ничего не происходит, и это упразднение проблемы и заботы о личности,
чрезмерная абстрактность, есть основная черта марксизма, и она так идет к
волевому душевному складу создателя этой системы» (Булгаков С.Н. Философия
хозяйства. М., 1990. С. 315). После публикации работ русских мыслителей начала
XX в. широким слоям историков открылись многие религиозно-мифотворческие
моменты марксизма, его многогранное идеалистическое начало. Н.А. Бердяев, в
частности, писал: «Маркс создал настоящий миф о пролетариате. Миссия
пролетариата есть предмет веры. Марксизм не есть только наука и политика, по
есть также вера, религия» (Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма.
М., 1990. С. 83).Параллельно шла «реабилитация»
зарубежной немарксистской философии истории и исторической мысли. В круг чтения
российских историков вошли книги Ф. Броделя, Л. Февра, М. Блока, К. Ясперса, А.
Дж. Тойнби, Э. Карра и др. При этом в их трудах достаточно четко
просматривалось уважительное и объективное отношение к истории России, что явно
противоречило основному тезису советской историографии о зарубежной литературе
как о фальсификации исторического процесса. В этом плане показательно заявление
Л. Февра: «… Россия. Я не видел ее собственными глазами, специально не
занимался ее изучением и все же полагаю, что Россия, необъятная Россия,
помещичья и мужицкая, феодальная и православная, традиционная и революционная,
— это нечто огромное и могучее» (Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С.65).Описанные процессы привели к
переосмыслению марксизма-ленинизма как теоретической базы исторической науки.
Историками был поставлен вопрос: в какой мере марксистская теория формаций
способствует углублению и прогрессу исторического познания? В ходе дискуссий
многие охарактеризовали сведение всего многообразия «мира людей» к
формационным характеристикам как «формационный редукционизм» (См.:
Формации или цивилизации? (Материалы «круглого стола») // Вопросы
философии. 1989. № 10. С.34), ведущий к игнорированию или недооценке
человеческого начала, в чем бы оно ни выражалось. Размышляя по этому поводу, А.Я.
Гуревич писал: «… мировой исторический процесс едва ли правомерно
понимать в виде линейного восхождения от одной формации к другой, равно как и
размещения этих формаций по хронологическим периодам, ибо так или иначе на
любом этапе истории налицо синхронное сосуществование и постоянное
взаимодействие различных социальных систем» (Гуревич А.Я. Теория формаций
и реальность истории // Вопросы философии. 1990. № 11. С.37). Кроме того,
современная историческая паука приступила к изучению «малых групп», тогда
как формационный подход к истории предполагает оперирование обобщенными
понятиями, которые выражают высокую степень абстрагирования.Развитие исторической науки в
России поставило перед учеными задачу разработки гибкого и адекватного
современной эпохе теоретического и методологического инструментария.
Вышеуказанное противоречие выступает лишь проявлением этой тенденции. Попытки
же его разрешения привели к расширению методологической базы отечественной
исторической науки и началу складывания направлений и школ. Среди них, допуская
определенную условность классификации, можно выделить:1) марксистское направление,
представленное основной массой историков как центра, так и провинции. В силу
определенных причин оно не охватывает обширные пласты актуальной проблематики,
выдвинувшейся в наши дни на передний план в гуманитарном знании;2) школа
структурно-количественных методов, ориентированная в значительной степени на
достижения англо-американской историографии. Ее сторонники допускают и требуют:широкого подхода к объекту
познания, разностороннего его рассмотрения;применения различных методов
выявления, сбора, обработки и анализа конкретно-исторических данных;всесторонней интерпретации и
обобщения результатов конкретно-исторического анализа.При этом основная цель
применения математического аппарата в исследованиях состоит в том, чтобы «в
результате математической обработки и анализа исходных количественных
показателей получить новую, непосредственно не выраженную в исходных данных
информацию. Историко-содержательный анализ этой информации должен дать новые
знания об изучаемых явлениях и процессах» (Количественные методы в
советской и американской историографии. М., 1983. С.13);3) школа «антропологически
ориентированной истории«, представители которой провозгласили, что »наиболее
перспективными представляются современные школы гуманитарного знания, которые
исследуют знаковые системы, присущие данной цивилизации, систему поведения
принадлежащих к ней людей, структуру их ментальностей, их концептуальный
аппарат, «психологическую вооруженность»» (Одиссей. Человек в
истории. Исследования по социальной истории и истории культуры: 1989 год. М., 1989.
С.5). В своих исследованиях историки этого направления ориентируются па
достижения историко-психологической школы дореволюционной России (Л.П. Карсавин,
П.М. Бицилли), французской, а ныне международной, школы «Анналов» (М.
Блок, Л. Фепп, Ф. Бродель, Ж. Дюби) и западногерманской школы «повседневной
истории».Кроме того, но второй половине
80-х — начале 90-х гг. наметилось возрождение региональной историографии,
связанное с крахом идеи унификации исторической науки. Несмотря на наличие
кризисных явлений в провинциальной исторической мысли, исследователи заговорили
о своеобразии и специфике местной истории (См.: Балашов В.А., Юрченков В.А. Региональная
история: проблемы и новые подходы // Вестн. Мордов. ун-та. 1991. № 4. С.10 —
14).Основные проблемы
дореволюционной отечественной истории. Современная отечественная историография
характеризуется широким обменом мнениями по целому ряду ключевых проблем
отечественной феодальной фазы исторического развития. Одной из главных тем при
этом выступают вопросы генезиса феодализма в Древней Руси. До последнего
времени при их рассмотрении господствовали и развивались традиции школы Б.Д. Грекова
(работы Б.А. Рыбакова, М.Б. Свердлова и др.), основной идеей которого была
мысль об изначальном феодализме Древней Руси. В качестве доказательств развития
феодального способа производства при этом фигурируют три основных фактора:1) система государственных
податей и повинностей (отсюда — свободные смерды становились феодально
зависимыми);2) использование железных орудий
труда (это вело к появлению хозяйственно самостоятельных малых семей и
соседских общин);3) чинимые феодалами-боярами все
виды насилия, с помощью которых они постепенно утверждали свое господство,
превращая общинников в холопов и закупов (См.: Горемыкина В.И. О генезисе
феодализма в Древней Руси // Вопросы истории. 1987. № 2. С.80). Несколько иную
позицию занял И.Я. Фроянов, находящий с некоторыми оговорками и особенностями
на Руси IX — XI вв. позднеродовое общество. Наконец, В.И. Горемыкина попыталась
изменить устоявшуюся точку зрения и заявила: «Нам представляется, что у
восточных славян общество с VI — VII вв. имело рабовладельческий характер, а
затем на Руси. XII в. оно превратилось в феодальное» (Там же. С.100).
Более гибкую позицию занял А.П. Пьянков, усмотревший наличие слоя рабов в
городах Руси еще в XI в. Древнерусскую государственность он возвел к более
раннему времени, нежели VIII — IX вв.Практически одновременно был
поставлен вопрос о генезисе государственности на Руси. Академик Б.А. Рыбаков
опубликовал ряд работ, где признал основой Древней Руси киевский регион,
ведущий свою родословную от Полянского княжества. Данная точка зрения восходила
к трудам Д.И. Иловайского и М.С. Грушевского и была поддержана лишь П. Толочко.
С ее критикой выступил А.П. Новосельцев, призвавший начинать историю Древней
Руси, как это делали Б.Д. Греков и другие ученые, с объединения севера (Новгород)
и юга (Киев).Следует отметить, что в условиях
новой историографической ситуации стала возможной критика непререкаемых до
этого авторитетов, в частности, работ того же Б.А. Рыбакова. К числу его ошибок
и неточностей были отнесены попытки удревнить время сложения славянства до
середины 2-го тысячелетия до н.э., отрицать роль Новгорода в образовании
Древнерусского государства, датировать начало летописания в Киеве временем
Аскольда и Дира и т. и. По мнению А.П. Новосельцева, «под прямым влиянием
взглядов Рыбакова ряд авторов разной квалификации занялся поиском русов среди
явно неславянских этносов (гуннов и т.д.), а самые ретивые пытаются увязать
русов даже с этрусками!« (»Круглый стол»: историческая наука в
условиях перестройки // Вопросы истории. 1988. № 3. С.29). Серьезную критику
вызвало отношение Б.А. Рыбакова к источникам, в частности, к античным и
арабским. Причем критика его построений во многих случаях была весьма
нелицеприятной. Тот же А.П. Новосельцев писал: «Его (Б.А. Рыбакова. – Авт.)
фантазия создает порой впечатляющие (для неспециалистов) картины прошлого, не
имеющие, однако, ничего общего с тем, что мы знаем из сохранившихся источников.
Любая наука нуждается в гипотезах, но то, что делает с историей Руси Рыбаков, к
научным гипотезам отнести нельзя« (Новосельцев А.П. »Мир истории»
или миф истории? // Вопросы истории. 1993. № 1. С.30).В связи с образованием
Древнерусского государства в отечественной историографии вновь был поднят
вопрос о роли норманнов в генезисе государственности. При этом сложились три
подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи (А.Н. Кирпичников,
И.В. Дубов, Г.С. Лебедев) считают их в основе своей исторически достоверными.
Они исходят из представлений о Ладоге как «первоначальной столице Верхней
Руси», жители которой выступили с инициативой призвания Рюрика. По их
мнению, этот шаг был весьма дальновиден, так как позволил «урегулировать
отношения практически в масштабах всей Балтики». Другие (Б.А. Рыбаков) —
полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных
фактов. Летописный рассказ трактуется как легенда, сложившаяся в пылу
идеологических и политических страстей конца XI — начала XII вв. Источники, по
мнению, например, Б.А. Рыбакова, «не позволяют сделать вывод об
организующей роли норманнов не только для организованной Киевской Руси, но даже
и для той федерации северных племен, которые испытывали па себе тяжесть
варяжских набегов«. Третьи (И.Я. Фроянов) улавливают в »предании о
Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что
поведаны летописцем (Подробнее см.: Фроянов И.Я. Исторические реалии в
летописном сказании о призвании варягов // Вопросы истории. 1991. № 6. С.5 —
б).Наряду с западными факторами
воздействия на Древнерусское государство в современной отечественной
историографии Достаточно остро стоит проблема восточного влияния, постановка
которой связана с исследования Г.А. Федорова-Давыдова и Л.Н. Гумилева. Особо
стоит сказать о последнем ввиду широкой популяризации его взглядов. Л.Н. Гумилеву
принадлежит ряд предположительных утверждений: о своеобразном характере
монгольской религии, сближающей ее с монотеизмом или митраистским дуализмом, о
сознательном изобретении иерусалимскими феодалами «легенды о пресвитере
Иоанне«, о походах Батыя 1237 — 1240 гг. как о двух »кампаниях»,
лишь незначительно уменьшивших «русский военный потенциал», о «первом
освобождении Руси от монголов» в 60-е гг. XIII в. и т.д. [См.: Лурье Я. С:
К истории одной дискуссии // История СССР. 1990. № 4. С.129). Между ними и
показаниями источников существуют прямые противоречия, на что указывал в свое
время Б.А. Рыбаков (См.: Рыбаков Б.А. О преодолении самообмана // Вопросы
истории. 1971. № 3. С.156 — 158).Изменение историографической
ситуации повлекло публикацию книг по истории феодализма, концепция которых
отличается от традиционной. Примером могут служить монографические исследования
А.А. Зимина о формировании боярской аристократии в России в XV — начале XVI в.,
о предпосылках первой крестьянской войны и т.д. В них ученый исходит из мысли о
том, что судьбы общества и личности неизбежно и всегда взаимосвязаны. Кроме
того, интересной представляется его идея о заметных следах, пережитках удельной
децентрализации в России в конце XV — XVI вв.Во второй половине 80-х гг.
по-новому стала оцениваться роль церкви в истории России. Вышел ряд работ о
взаимоотношении ее с властью: А. Кузьмин — о христианизации Руси (1988 г), Я.Н.
Щапов — о взаимоотношении государства и церкви в X — XIII вв. (1989 г), Р.Г. Скрынников
— о связи советской и духовной власти в XIV — XVII вв. (1990 г), В.И. Буганов и
А.П. Богданов — о бунтарях в русской православной Церкви (1991 г). А.П. Богданову
в книге «Перо и крест. Русские писатели под церковным судом» (1990 г)
удалось показать втягивание церкви в государственную охранительную систему с
XVI до начала XX вв. — процесс равно драматический для русской церкви и
российского общества.В современных условиях стал
возможен отход от идеологизированных оценок крестьянских войн, которые
традиционно именовались антифеодальными. Однако таковыми могли быть только
буржуазные революции. Н.И. Павленко писал по этому поводу: «Крестьяне, как
известно, в силу многих причин своего бытия не могли «изобрести» новых
общественно-экономических отношений и политической системы. Крестьяне в ходе
восстаний боролись не против системы, а за ее улучшенный вариант…» (Павленко
П.И. Историческая наука в прошлом и настоящем // История СССР. 1991. № 4. С.91).
Некоторые авторы стали отказываться от идеализации крестьянских войн, писать об
их разбойном характере, о разрушении материальной и духовной культуры,
нравственности, разграблении помещичьих усадеб, сожжении городов и т.п. Наметился
отход от тезиса о расшатывании феодально-крепостнической системы как основном
итоге крестьянских войн. Пришло осознание того, что после подавления восстаний
дворянство не только реставрировало старые порядки, но и укрепляло их путем
совершенствования административной системы и увеличения повинностей в пользу
феодала.Несомненный интерес представляют
попытки в современных условиях исследовать формирование служилой бюрократии и
ее роли в перерастании сословно-представительной монархии в абсолютную. При оценке
данных процессов Н.Ф. Демидова отнесла их начало к XVII в., характеризуя
приказную систему как проявление бюрократизма. С иных позиций выступил И.И. Павленко,
связавший возникновение бюрократии в России с унификацией государственного
управления в петровское время. Аналогичную точку зрения высказал Е.В. Анисимов,
исследовавший историю XVIII в.Разработка проблем российского
абсолютизма привела историков к понятию «петровский период» истории.
Наиболее четко его определял П.Я. Эйдельман: «Революция Петра определила
русскую историю примерно на полтора века…« (Эйдельман П.Я. »Революция
сверху» в России. М., 1989. С.67). Определенные уточнения в эту формулу
были внесены Е.В. Анисимовым, высказавшим парадоксальную, на первый взгляд,
мысль об отчетливом консервативном характере революционности Петра Великого.
Исследователь писал: «Модернизация институтов и структур власти ради
консервации основополагающих принципов традиционного режима — вот что оказалось
конечной целью. Речь идет об оформлении самодержавной формы правления, дожившей
без существенных изменений до XX века, о формировании системы бесправных
сословий, ставшей серьезным тормозом в процессе развития средневекового по
своей сути общества, наконец, о крепостничестве, упрочившемся в ходе петровских
реформ» (Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989. С.13 — 14).Публикация или репринтное
воспроизведение многочисленных «романов императрицы», «любовников
Екатерины« »женщин Петра Великого» и т.д. помимо отрицательного
влияния на формирование массового исторического мышления имели и положительное
значение в виде восстановления интереса профессиональных историков к роли
личности в истории. Наметится отход от одноплановой характеристики царей и
дореволюционных политических деятелей. Н.И. Павленко по этому поводу пишет:
«Ясно, что продолжительные царствования накладывали свой отпечаток на
внутреннюю жизнь государства и его внешнюю политику. Царь в соответствии с
мерой своей просвещенности и понимания задач, стоящих перед страной, формировал
«команду», если так можно выразиться, мозговой центр, генерировавший
идеи и с соизволения монарха претворявший их в жизнь» (Павленко Н.И. Указ.
соч. С.92). Появились биографии известных политических, военных деятелей,
дипломатов XVIII в. А.В. Гаврюшкин опубликовал книгу о графе Н.И. Панине (1989
г), В.С. Лопатин — о взаимоотношениях Г.А. Потемкина и А.В. Суворова (1992 г),
П.В. Перминов — о посланнике России в Константинополе А.М. Обрескове (1992 г).
Наконец увидела свет написанная еще в 20 — 30-е гг. монография А.И. Заозерского
о фельдмаршале Б.П. Шереметеве (1989 г.). А.С. Мыльников по-иному оценил
деятельность Петра III.Исследование сущности
государственной власти XVIII — начала XX вв. привело к постановке проблемы
соотношения реформ и контрреформ в истории России. Обращение к политической
истории «революций сверху» произошло впервые за последние десятилетия
развития исторической науки в нашей стране и явилось в значительной степени
показателем происходящих в ей изменений.Реформы начала XIX в. достаточно
серьезно были проанализированы М.М. Сафоновым и С.В. Мироненко. Через призму
личности графа М.М. Сперанского попытался представить их В.А. Томсинов.
Исследователи пришли к выводу о складывании в российском обществе сознания
необходимости и неизбежности коренных преобразований. В этих условиях
правительство вступило на путь реформ, а общество обратилось первоначально к
давлению на правительство, поддержке, подталкиванию его реформаторских
устремлений, потом революционной борьбе. Последнее вызвало реакцию и стремление
укрепить основу существующей системы. С этих позиции стали рассматривать и
восстание декабристов, получившее отражение в монографиях В.А. Федорова «Своей
судьбой гордимся мы…« (1988 г) и Я.А. Гордина »Мятеж реформаторов:
14 декабря 1825 года» (1989 г).При анализе ситуации середины
XIX в. наметилось смещение хронологических рамок реформ. По мнению ряда
исследователей, оттепель обозначилась еще в середине 50-х гг. XIX в., сами же
реформы явились типичной «революцией сверху». Отметим, что новые
подходы к анализу реформ наметились в работах экономистов, а не историков. Г.X.
Попов рассмотрел экономические, социальные, идейно-политические корни реформ,
непосредственные причины, сделавшие их необходимыми и заставившие царя проявить
инициативу и провести ее сверху. Он привел материал о попытках реформ, в
частности дал оценку экспериментам, проводимым с государственными и удельными
крестьянами. Г.X. Попов показал, что в борьбе между ярыми противниками,
либерально настроенными и горячими сторонниками реформы, каждый из которых
отстаивал свою программу реформы, родился не «прусский», не «американский»,
а особенный — «русский» путь преодоления феодальных отношений,
подготовивший развитие капитализма. Он писал: «Реформа 1861 г. была
выдающимся маневром самого могучего и самого опытного в мире абсолютизма. Она
опередила внутреннее вызревание кризиса. Искусно маневрируя, по существу,
оставаясь всегда в меньшинстве, делая уступки крепостникам, абсолютизм
разработал и осуществил тот вариант преобразований, который в наибольшей мере
отвечал интересам самодержавия и его аппарата» (Попов Г. X. Отмена
крепостного права в России // Истоки. Вопросы истории народного хозяйства и
экономической мысли. М., 1990. Вып.2. С.69).Проблема соотношения реформ и
революции при анализе пореформенного развития отечественной истории стала
центральной в исследованиях этого периода. К данной тематике обратились А.А. Искандеров,
Б.Г. Литвак, Р.Ш. Ганелин и др. Ее рассмотрение идет с учетом альтернативности
развития. В этом плане достаточно показательно высказывание А.А. Искандерова:
«Перед Россией XX в. реально стояли не один, а два возможных пути
развития: путь революционного свержения существующего строя и путь мирного
преобразования общества и государства» (Искандеров А.Л. Российская
монархия, реформы и революция // Вопросы истории. 1993. № 7. С.126).
Соотношение реформ и революции в российской истории начала XX в. достаточно
полно рассмотрено в монографии Р.Ш. Ганелина (1991 г). Ему удалось показать,
что реформаторская деятельность царизма не ограничивается событиями декабря
1904 г., февраля и октября 1905 г. По его мнению, попытки правительства
организовать преобразования не прекращались, одновременно трудились разные
комиссии и подкомиссии, постоянные и единовременные совещания, другие
государственные структуры воплощая монаршую волю.Особо встал вопрос о
столыпинских реформах. По мнение академика И.Д. Ковальченко, получила «широкое
распространите трактовка «столыпинского пути» чуть ли не как образца
аграрного развития, который, якобы, должен быть учтен и даже воспроизведен в
современной перестройке аграрных отношений в советской деревне. Имеет место не
только игнорирование исторического подхода и достоверных фактов, но и
конъюнктурная фальсификация важного исторического события» (Ковальченко И.Д.
Столыпинская аграрная реформа (Мифы и реальность) // История СССР. 1991. № 2. С.53).
И.Д. Ковальченко, отрицая разработки последних лет, заявил о том, что «столыпинская
аграрная реформа, по сути, провалилась еще до первой «мировой войны»,
а «социалистическая революция в России была неизбежностью, обусловленной
особенностями ее исторически прежде всего аграрного, развития» (Там же. С.69,
70). Многими исследователями позиция И.Д. Ковальченко была держана. В то же
время нельзя игнорировать и наработки, связанные с политическими аспектами
столыпинских реформ. В частности, стало утверждаться мнение о своеобразном
альянсе против П.А. Столыпина совершенно противоположных политических сил. Н.Я.
Эйдельман писал по этому поводу: «С одной стороны, новый премьер и его
политика подвергались разнообразным революционным ударам. Большевики
рассматривали борьбу со Столыпиным как проблему классовую, эсеры же, анархисты
в немалой степени сражались с личностью самого Столыпина, вели террор и против
членов его семьи… Правое дворянство и весьма прислушивающийся к нему Николай
II видели в Столыпине «нарушителя вековых основ», передававшего
исконную дворянскую власть — буржуазии« (Эйдельман Н.Я. Революция сверху»
в России. М., 1989. С.163 — 164).Политическая история рубежа XIX
— XX вв. находится в центре внимания современной отечественной историографии,
она отодвинула на второй план широко изучавшиеся ранее социально-экономические
процессы. Среди вышедших работ особо следует выделить монографию С.В. Тютюкина
об июльском политическом кризисе 1906 г. (1991 г), книгу Г.А. Герасименко о
земском самоуправлении до 1917 г. (1990 г), последние работы Я. Авреха о
политической ситуации накануне революции 1917 г. Достаточно интересные
исследования вышли по истории тактических партий: Г.Д. Алексеевой —
народнические партии (1990 г), Н.Г. Думовой — кадеты в первой мировой войне и
февральской революции (1988 г) и т.д. В.М. Жухрай опубликовал книгу «Тайны
царской охранки: авантюристы и провокаторы» (1991 г), в которой
показывается закулисная история правящих кругов России начала XX в. Он пишет о
высших чинах российской полиции и агентах, внедренных в революционное движение.На стыке политической и
социально-экономической истории вышли в свет работы о классах и сословиях
России начала XX в. Весьма интересна написанная в русле этой тематики
монография А.Н. Боханова «Крупная буржуазия России. Конец XIX в. — 1914 г.»
(1992 г), в которой впервые в историографии рассматривается численность и
состав высшего слоя предпринимателей, выяснены источники его пополнения,
проанализировано соотношение классовых и сословных характеристик.Наметились новые подходы к
изучению февральской революции. Начало им положили вышедшие в 1987 г.
монографии Л.М. Спирина «Россия, 1917 год: Из истории борьбы политических
партий« и Г.3. Иоффе »Великий Октябрь и эпилог царизма». Они
сочетали в себе традиционные для советской историографии подходы с новыми
веяниями. Продолжая развивать данную тенденцию, Г.3. Иоффе в 1989 г. выпустил
книгу о генерале Л. Корнилове и начале становления «белого дела».Советский период в работах
современных исследователей. Переосмысление истории Отечества советского периода
началось во второй половине 80-х гг. в публицистике, лидером которой был, без
сомнения, Ю.Н. Афанасьев. Активно выступали Ю. Карякин, Н. Шмелев, Г. Попов и
др., предложившие новое концептуальное понимание отдельных этапов истории и
выработавшие «концепцию» «белых пятен». Оценивая ситуацию
тех лет, Г.А. Бордюгов и В.А. Козлов писали: «… »Профессорская»
публицистика давала широкую панораму, историки работали над деталями. Но
поскольку «деталей» и «белых пятен» было неизмеримо больше,
чем историков, способных ими заниматься, то профессиональная историческая
публицистика тонула в широком море популярных непрофессиональных статей…»
(Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура. М., 1992. С.8). Ими была
предложена своеобразная периодизация развития исторической публицистики:1988 г. — «бухаринский бум»,
1988 — 1989 гг. — «сталиниада»,
1989 — 1990 гг. — «суд над
Лениным»,1990 г. — «возвращение Троцкого».
Можно спорить о ее деталях, но
суть процессов в принципе была отмечена верно.Историческая публицистика
сыграла свою роль — ей удалось выявить и поставить наиболее слабо разработанные
проблемы, острые вопросы исторического развития, наметить новые концептуальные
подходы. Однако она не поднялась до уровня действительно новой историографии,
как отмечал американский исследователь М. фон Хаген. Историки не написали за
это время ничего такого, что не было бы известно мировой исторической мысли. В
то же время публицистика создала почву для новой исторической конъюнктуры. Г.А.
Бордюгов и В.А. Козлов отмечают: «… советская историография со всеми
познавательными структурами, психологией кадров, представлениями и ориентирами,
объективно говоря, была готова только к тому, чтобы вынуть отработанный блок
концепций, почерпнутых из «Краткого курса истории ВКП (б)», и
заменить его другим…» (Там же. С.31).Несмотря на широкий интерес к
истории в середине 80-х гг., историческая наука реорганизовывалась достаточно
медленно (См.: Дэвис Р.У. Советская историческая наука в начальный период
перестройки // Вестник Академии наук. 1990. № 10). И все же в конце концов она
«отстала» от политики и ее обслуживания.В конце 80-х — начале 90-х гг.
исследователи Октябрьской; революции освободились от идеологического диктата,
произошло расширение источниковой базы, появилась возможность использования
научного потенциала небольшевистской историографии, что открыло качественно
новые возможности для переосмысления традиционных сюжетов. Идет размывание
барьера, возникшего в результате вульгаризированного формационного подхода, что
позволяет вписать события 1917 г. в контекст российской и мировой истории XX в.
Это касается в первую очередь комплекса противоречий, определивших содержание и
смысл революции. Некоторые исследователи (В.П. Дмитренко и др.) утверждают, что
в 1917 г. имели место явления, не всегда укладывающиеся в рамки «социалистического
строительства». По их мнению, уместно говорить о существовании
параллельных («малых») революций, таких как
национально-освободительная, бедняцко-пролетарская, аграрно-крестьянская.
Необходимо учитывать, что особую окраску этим революциям придали условия
российского индустриального броска и участие империи в первой мировой войне.
Комплекс разнообразных конфликтов раздвинул содержательные рамки революции,
сделал крайне пестрым состав ее участников, программ и целей. Это ослабило
авангард революционных сил в лице партий и вместе с тем обеспечивало сплочение
нетерпеливых, быстро радикализировавшихся низов.Исследователи предлагают
рассматривать события 1917 г. как единый революционный цикл, исключительно
сложный по своим компонентам, динамике, самореализации, как Великую Российскую
революцию. В ходе ее возник фактор, оказавший решающее воздействие на
происходившие процессы — тотальный распад институтов власти. В.П. Дмитренко
утверждает: «Самой трагической вехой на этом пути стала ликвидация
монархии. С общества была сорвана скрепа государственности, затем стали рваться
складывающиеся веками социально-управленческие связи и пошатнулись привычные
устои самосознания народа. Отсутствие альтернативной системы управления
породило нарастающий хаос во всех сферах жизни общества…» (Октябрьская
революция: ожидания и результаты // Отечественная история. 1993. № 4. С.213).Появилась возможность более
глубокого анализа социальных сил, участвовавших в революции 1917 г.
Первоочередное внимание уделяется при разработке этого направления
крестьянству. Среди многочисленных работ по данной тематике заметно выделяются
исследования В.В. Кабанова, который с достаточной полнотой обосновал тезис о
существенных потерях крестьянства в результате революции. Он считает, что
Декрет о земле (1917 г) вызвал массу надежд, а затем разочарований. Помещичьих
земель не хватало, ибо крестьянское малоземелье было обусловлено не только и не
столько феодальными пережитками, сколько аграрным перенаселением.Аграрный вопрос в революции и
гражданской войне является одним из самых запутанных в российской истории.
Исследования последних лет показали, что накануне 1917 г. российский крестьянин
страдал не столько от малоземелья, имея в среднем по 5 — 7 десятин пашни на
душу, сколько от низкой культуры земледелия. Анализ статистики, произведенный В.П.
Буттом, показал, что «черный передел» 1917 — 1918 гг. лишь на 5 — 10%
увеличил крестьянские наделы за счет фактического уничтожения 20 тысяч
помещичьих хозяйств, которые поставляли около половины товарного хлеба на
рынок. Эти процессы в немалой степени содействовали стихийному развалу армии, расколу
общества, дезорганизации экономики и ухудшению продовольственного снабжения и т.п.Новые подходы к изучению
гражданской войны поставили вновь вопросы, не разрешенные в ходе предыдущего
развития исторической науки в стране. Среди них — проблема начала гражданской
войны, трактуемая неоднозначно. В.И. Петров высказал концептуальное соображение
об отсутствии связи между революцией и гражданской войной. По его мнению,
революция выступает лишь как предпосылка к гражданской войне, но нельзя
отождествлять вооруженное насилие в ходе свержения режима с началом гражданской
войны. События с октября 1917 г. до февраля 1918 г. служат в его трактовке
прологом гражданской войны. Иную позицию занял Е.Г. Гимпельсон, заявивший о
том, что именно Октябрьская революция послужила началом гражданской войны. Он
считает, что гражданская война была неизбежна, потому что партия большевиков
решила установить диктатуру пролетариата и с ее помощью вести страну по пути
социализма. По его мнению, это была основная причина гражданской войны,
поскольку реализация идеи диктатуры пролетариата и строительства социализма в
крестьянской стране неизбежно вызывала ответную негативную реакцию не только со
стороны свергнутых правящих классов, но и значительной части крестьянства. Свою
трактовку событий предложил Л.М. Спирин, выделивший не одну, а несколько
гражданских войн в России. Первая из них, развязанная большевиками, началась
летом 1917 г. и завершилась Октябрем, Вторая гражданская война началась в
октябре 1917 г., прошла три этапа и закончилась в 1922 г. Первый этап — с
октября 1917 г. до лета 1918 г., когда кардинальные преобразования (перераспределение
собственности и укрепление власти) решались преимущественно невооруженным
путем. Второй этап — с лета 1918 г. до конца 1920 г. — главный период,
собственно гражданская война. С 1921 г. начинается третий этап — самой
настоящей гражданской войны, войны народной (серия восстаний в Кронштадте, в
Тамбовской губернии, в Сибири, на Украине, Северном Кавказе и т.д.).Достаточно сложной проблемой
является решение вопроса о виновности тех или иных сил в развязывании
гражданской войны. Ю.П. Шарапов заявил о некорректности такой постановки
вопроса, ибо известно, что виноваты обе стороны. Его поддержал В.И. Петров, по
мнению которого «виновата» история, стечение объективных трагических
обстоятельств. Г.3. Иоффе занял иную позицию. В его трактовке гражданская война
была результатом борьбы за власть, развязанной политическими структурами. Более
определенно высказался Е.Г. Гимпельсон, возложивший вину за развязывание
гражданской войны на большевиков, в идеях и практике которых война содержалась,
уже в потенции. Например, идея диктатуры пролетариата исходила из раскола
общества по социально-идеологическому принципу, деления его на «чистых»
и «нечистых», по отношению к которым можно применять любые формы
насилия, вплоть до массового террора.Началась серьезная научная
разработка проблемы последствий гражданской войны. Практически все
исследователи указывают на то, что эти события повлекли за собой:огромную социальную перетряску и
демографическую» деформацию;разрыв экономических связей и
колоссальную хозяйственную разруху;изменение психологии,
менталитета широких слоев населения.Многие ученые считают, что
именно гражданская война оказала существенное влияние на политическую культуру
большевизма, которую характеризовали следующие черты: свертывание
внутрипартийной демократии; восприятие не только верхушкой партии, но и широкой
партийной массой установки на методы принуждения и насилия в достижении
политических целей; опора партии на люмпенизированные слои населения.С середины 80-х гг. НЭП оказался
в центре внимания историков, экономистов, обществоведов. Появились исследования
о возможностях НЭПа, его кризисах и перспективах (В.П. Данилов, В.П. Дмитренко,
В.С. Лельчук, Ю.А. Поляков, Н.С. Симонов). Сопоставление различных точек зрения
позволило создать базу для дальнейшего анализа, определившего новые
конкретно-исторические исследования. Историки отметили, что даже в условиях
НЭПа политические интересы довлели над экономической целесообразностью, что
являлось имманентной чертой большевизма: И.В. Быстрова пишет: «С одной
стороны, хозяйственная деятельность правящего аппарата диктовалась
политическими интересами. С другой стороны, решение экономических проблем,
судьба НЭПа упирались опять-таки в политическую проблему — вопрос о власти»
(Быстрова И.В. Государство и экономика в 1920-е годы: борьба идей и реальность
// Отечественная история. 1993. № 3. С.33). Достаточно четко это
просматривается при анализе «антоновщины», которую современные авторы
(С.А. Есиков, В.В. Канищев, Л.Г. Протасов) предлагают рассматривать как
крестьянское восстание, форму народного сопротивления военно-коммунистической
диктатуре. Причем «Союз, трудового крестьянства», трактуемый как
элемент организованности и осознанности в движении, по их мнению, отражает
поиск крестьянской альтернативы «диктатуре пролетариата» в момент ее
кризиса.Изучение НЭПа породило целый ряд
проблем. В частности, во второй половине 80-х гг. в отечественной
общественно-политической, историко-экономической литературе открыто прозвучали
вопросы об альтернативных путях советского общества, о сущности власти,
господствующей в стране на протяжении многих десятилетий (Г. Попов, О. Лацис,
Ю. Голанд, Л. Пияшева). Проблема формирования так называемых «командно-административной
системы«, »государственного социализма«, »тоталитаризма»
была поставлена в общем, оценочном плане. Практически сразу же были выдвинуты
возражения против концепции тоталитаризма как ключевой в изучении СССР. Ю.И. Игрицкий
пишет: «Суть их сводилась к следующему:1) тоталитарная модель статична,
с ее помощью трудно объяснить все те закономерные изменения, которые произошли
в коммунистических странах и в коммунистическом движении после смерти Сталина;2) история не знала и не знает
ситуации, когда диктатор, партия, та или иная элитарная группа целиком и
полностью контролировала бы развитие общества и всех его ячеек; степень же
приближения к тотальности невозможно вычислить ни с помощью квантификационных
методов, ни, тем более, без них» (Игрицкий Ю.И. Снова о тоталитаризме // Отечественная
история. 1993. № 1. С.8). Прозвучали обвинения и идеологического характера.
Достаточно типичным в этом плане можно считать высказывание А.К. Соколова:
«Не составляет секрета, что эта концепция взята из западной историографии.
Она отрицает классовый и формационный подход к анализу исторического процесса.
На одном полюсе — «тоталитарное общество», на другом — «свободное
общество«, олицетворяемое так называемыми »западными демократиями».
Каждый исследователь, который берет на вооружение положения этой теории, должен
отдавать себе отчет в том, что это влечет за собой переоценку всех событий
нашей советской истории, фактический отказ от марксистской интерпретации
развития общества» (Актуальные проблемы советского источниковедения // История
СССР. 1989. № 6. С.59).Несмотря на критику, точка
зрения о господстве тоталитарной системы в СССР в историографии утвердилась. Ю.С.
Борисовым было показано, как к концу 30-х гг. завершилось создание двух охранительных
режимов — административно-карательного и пропагандистско-идеологического. В
более широком политическом плане произошло, по мнению Л.А. Гордона и Э.В. Клопова,
превращение демократического централизма в недемократический, затем в
авторитарно-административную систему и, наконец, в авторитарно-деспотическую
систему. К.С. Симонов сделал вывод о сущности режима этой власти. Он писал:
«Возможно, что такой режим власти и был, наконец, найденной формой для
осуществления марксовой идеи «диктатуры пролетариата» в одной,
отдельно взятой стране» (Симонов Н.С. Термидор, брюмер или фрюктидор?
Эволюция сталинского режима власти: прогнозы и реальность // Отечественная
история. 1993. № 4. С.17).Концепция складывания
тоталитарной системы в СССР оказала воздействие на разработку традиционных для
отечественной историографии тем: индустриализации и коллективизации сельского
хозяйства.В 1988 — 1989 гг. в печати
появились статьи О. Лациса, Л. Гордона, Э. Клопова, В. Попова, Н. Шмелева, Г.
Ханина,3. Селюнина и др., поставивших
проблему содержания и масштабов индустриализации. Ими было отмечено, что в
эпоху индустриализации возникли инфляционные тенденции и произошли громадные
подвижки в ценах. Поэтому сравнения, основание на обобщающих стоимостных
показателях и характерные ля советской историографии, оказались ненадежными.
Исследователи завышали темпы роста, особенно в периоды заметного обновления
продукции. Данная точка зрения шла в какой-то мере вразрез с официальным
мнением, сложившимся на более ранних этапах развития исторической науки.
Полемизируя с ней, С.С. Хромов заявил, что индустриализация дала «возможность
преодолеть противоречие между самой передовой политической властью,
установившейся после Октябрьской революции, и унаследованной
технико-экономической отсталостью» (Актуальные проблемы истории
индустриализации и индустриального развития СССР // История СССР. 1989. № 3.С.
200). Отвергая мысль о необходимости более медленных темпов индустрией, он
сослался на В.И. Ленина, требовавшего обеспечения высоких темпов развития
производительных сил. Высказавшийся по этому поводу В.С. Лельчук занял
компромиссную позицию. Он повторил традиционный тезис о промышленном
преобразовании страны как главном результате политики индустриализации. Однако
одновременно оспорил общеизвестный вывод о превращении СССР в ходе довоенных
пятилеток в индустриальную державу.Серьезные споры разгорелись
вокруг проблем истории коллективизации, которые с достаточной остротой были
поставлены в публицистике (В.А. Тихонов, Ю.Д. Черниченко, Г.Н. Шмелев и др.).
При этом трудностями и неурядицами коллективизации объяснялось плачевное
состояние современного сельского хозяйства. В.А. Тихонов назвал период
коллективизации «периодом гражданской войны Сталина с крестьянством»
(Коллективизация: истоки, сущность, последствия // История СССР 1989. № 3. С.31).
Ю.Д. Черниченко ввел термин «агрогулаг». Г.Н. Шмелев в своих оценках
менее эмоционален, они занимают переходное положение от статей публицистов к
работам исследователей-историков. Оценивая коллективизацию в целом, он пишет:
«Утверждение курса на сплошную коллективизацию и раскулачивание, на замену
основанного на товарообмене, на договорных отношениях союза рабочего класса с
крестьянством отношениями диктата и насилия означало не только изменение курса
аграрной политики, но и создание иной политической обстановки в стране» (Шмелев
Г.Н. Коллективизация: на крутом переломе истории // Истоки. Вопросы истории
народного хозяйства и экономической мысли. М., 1990. Вып.2. С.109).Профессионалы-историки
первоначально заняли достаточно консервативную позицию. Многие из них (В.П. Данилов,
И.Е. Зеленин, Н.А. Ивницкий и др.) стали писать о трудностях и недостатках
сельского хозяйства, явившихся результатом коллективизации и усугубленных
административно-командной системой. Была развернута дискуссия на тему
«»Великий перелом« 1929 г. и альтернатива Н.И. Бухарина», причем
было высказано несколько точек зрения по этому вопросу:1) альтернатива, несомненно,
была, что можно подтвердить материалами XV съезда партии и 1-го пятилетнего
плана;2) существовала альтернатива в
фигуральном смысле, так как Н.И. Бухарин защищал ленинский кооперативный план
от сталинских извращений;3) альтернативы не было, так как
Н.И. Бухарин и его группа в конце 20-х гг. признали необходимость форсированной
индустриализации и сплошной коллективизации.Одновременно разгорелись споры
вокруг тезиса о коллективизации как революции, произведенной сверху по
инициативе государственной власти, при поддержке снизу, крестьянскими массами.
Был поднят вопрос о социальном облике кулачества, роли коллективизации в
укреплении тоталитарной системы общества. Существенную роль в переосмыслении
этих проблем сыграли сборники документов, подготовленные под руководством В.П. Данилова:
«Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе
коллективизации. 1927 — 1932 гг.« (1989 г) и »Кооперативно-колхозное
строительство в СССР. 1923 — 1927 гг.» (1991 г).В ходе дискуссий наметились
новые подходы к проблемам коллективизации, сместились акценты в оценках
событий. Впервые в историографии стали анализироваться процессы, связанные с
голодом 1932 — 1933 гг. (В.В. Кондрашин), депортацией крестьян в годы
коллективизации (Н.А. Ивницкий и др.). В то же время продолжает существовать
традиционный подход, примером которого являются работы Н.Л. Рогалиной (См.:
Рянский Л.М. Рец.: Н.Л. Рогалина. Коллективизация: уроки пройденного пути.
Изд-во Моск. ун-та, 1989.224 с. // Вопросы истории. 1991. № 12. С.224).
По-старому ею трактуются вопросы продовольственной диктатуры, и деятельности
комбедов в 1918 г. Она уверена в необходимости уничтожения мелкого товарного
производства, поскольку оно-де служит базой кулачества. Разрешение же в годы
НЭПа трудовой аренды земли и подсобного найма-сдачи рабочей силы и средств
производства означало «известный рост капитализма». Н.Л. Рогалина
выдает прогрессивный процесс развития крестьянского хозяйства за «окулачивание».
Причем она чрезмерно доверяет официальным данным о численности и удельном весе
кулачества в 1926 — 1927 гг., полученным на основе данных налогового учета.
Исследовательница повторяет избитый тезис о том, что для рационального
использования техники нужна укрупненная площадь, а не «единоличные клочки
земли».Принципиально новый подход
наметился к некоторым проблемам истории Великой Отечественной войны. В
частности, были подняты вопросы, связанные с началом войны. В центре внимания
оказались не известные ранее документы, проливающие свет на взаимоотношения
СССР и гитлеровской Германии. Наиболее показательны в этом отношении книги Ю.
Дьякова и Т. Бушуевой «Фашистский меч ковался в СССР» и «Скрытая
правда войны. 1941 год». В них представлены документы, показывающие, как
предвоенный СССР помогал восстанавливать на своей территории военную мощь
Германии. Авторы убедительно показали, что советская Россия, оказавшись в
международной изоляции после гражданской войны, неудачной «польской
кампании», выявившей недостаточную подготовленность РККА, искала выход из
такого положения в союзе с Германией. Перспектива была радужной для обеих
сторон: СССР, получая немецкий капитал и техническую помощь, мог повышать свою
боевую мощь, Германия — располагать на российской территории совершенно
секретными базами для нелегального производства и испытания оружия,
запрещенного Версальским договором. В СССР готовились и кадры немецких офицеров
(Г. Гудериан, В. Кейтель, Э. Манштейн, В. Модель, В. Браухич и др.).Серьезные споры вызвало издание
книги В. Суворова «Ледокол», в которой была показана роль сталинского
руководства в развязывании войны. Автор утверждал, что СССР готовился к войне и
предпринимал реальные шаги к ее форсированию.В последние годы был поднят
вопрос о коренном переломе в ходе Великой Отечественной войны. В исторической
науке до настоящего времени господствует точка зрения о событиях ноября 1942 —
ноября 1943 г. как годе коренного перелома. Она была высказана И.В. Сталиным и
повторена в тезисах ЦК КПСС к 50-летию Великой Октябрьской социалистической
революции. На ее основе оценивались события войны в истории второй мировой
войны, истории КПСС, учебниках и энциклопедиях. В 1987 г. с критикой
устоявшихся оценок выступили А.М. Самсонов и О.А. Ржешевский, предложившие
началом коренного перелома считать битву под Москвой. Они заявили, что понятие
«коренной перелом» не предполагает неизменно восходящего процесса и в
нем возможны временные спады. Их поддержал Д.М. Проэктор, против выступили А.А.
Сидоренко, Л.В. Страхов. Попытку примирить эти точки зрения предпринял А.В. Басов,
заявивший о коренном изменении в соотношении сил сторон в ходе сражений декабря
1941 — июля 1943 г.В современной историографии была
предпринята достаточно серьезная попытка анализа послесталинской эпохи. В 1991
г. ученые Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС выпустили коллективную
монографию «XX съезд КПСС и его исторические реальности», в которой
детально были рассмотрены проблемы экономической и социальной политики, вопросы
идеологии и культуры и т.п. Впервые анализировались события октября 1964 г.,
говорилось об их объективной основе. В последние годы исследователи обратились
к ряду частных проблем. Впервые в историографии стали разрабатываться темы
голода 1946 — 1947 гг. (В.Ф. Зима), депортации населения (Н.Ф. Бугай, Г.Г. Вормсбехер,
X.М. Ибрагимбейли и др.) и т.д.Серьезный анализ развития
советского общества во второй половине 60-х — первой половине 80-х гг. был
начат в начале 90-х гг. В 1990 г. Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС
опубликовал коллективную монографию «На пороге кризиса: нарастание
застойных явлений в партии и обществе». В книге показаны различные аспекты
состояния и эволюции общества в период застоя, значительное место было уделено
анализу негативных факторов в экономике, социальной сфере и т.д. Через год
издательство «Прогресс» выпустило сборник статей «Погружение в
трясину: (Анатомия застоя)», содержащий более резкие оценки периода конца
60-х — первой половины 80-х гг. Авторы (В. Тихонов, В. Попов, Н. Шмелев, А.
Гуров, Г. Померанц и др.) оценивают эпоху «застоя» как закономерное
наследие массового насилия над народом, неудачных попыток реформировать
общество, исчерпание его моральных ресурсов.Развитие отечественной истории
эпохи перестройки в современной историографии с научных позиций не
анализировалось. Имеющиеся оценки носят, как правило, политизированный
характер, являются публицистическими Современная отечественная историография
развивается в достаточно сложных условиях. Однако в этом развитии наметилась
весьма положительная тенденция — отказ от идеологической конъюнктуры,
возрождение атмосферы дискуссий. Складываются концептуально альтернативные
точки зрения на отечественную историю, формируются исторические школы.
Заключение
В сегодняшнее политизированное
время писать о развитии отечественной историографии, о позиции тех или иных
ученых, о точках зрения — дело неблагодарное. Некоторым не понравятся выносимые
оценки, другие осудят предложенную концепцию, третьи не согласятся с видением
отдельных сторон историографической реальности. Однако, наверное, все сойдутся
во мнении о необходимости профессиональной автономии историка. Развитие
отечественной исторической науки в XX в. показывает потребность в этом, ведь
только в данном случае исследователь способен противостоять давлению со стороны
власть имущих и не идти на создание политизированных исторических мифов. Оно же
показало, что историческое познание фиксирует процесс социального развития
общества, движение, изменчивость, а не стабильность и неизменное состояние. И в
этом плане знаменитое пожелание Фауста: «Остановись, мгновенье! Ты
прекрасно!« — неосуществимо из-за своей неисторичности. »Историк,
таким образом, — утверждает известный философ А.И. Ракитов, — оказывается перед
сложной логико-методологической проблемой: чтобы дать истинное описание
прошлого, он должен как бы остановить мгновение; но чтобы быть историчным, он
должен воспроизвести в своем сознании не момент, а поток, не точку, а
траекторию» (Ракитов А.И. Историческое познание: Системно-гносеологический
подход. М., 1982. С.296).В последнее время в публичном
восприятии сложилось впечатление, что споры на историографические темы похожи
на богословские диспуты эпохи средневековья, предельно удаленные от всякой
реальности и какой бы то ни было практики. На этих ристалищах теперь, как
никогда, трудно отличить друга от врага и еще труднее изложить суть спора
обычным, общепонятным языком. Развитие исторической мысли подошло к
определенной точке, когда рядом с применением математических методов (статистических,
теоретико-информационных, теоретико-игровых и т.д.) должны встать проблемы
художественного осмысления исторической реальности. Не случайно профессор Ю.М. Лотман
в своих последних лекциях обратил на это внимание и предложил рассматривать
воображение как фактор сферы гуманитарного знания. А полвека назад Я.Э. Голосовкер
в одной из лучших отечественных книг по онтологии культуры назвал «высшим
инстинктом« человека »тот же старый «дух», который всегда
жил там, где он живет и поныне: в деятельном, никогда не умирающем воображении
человека» (Голосовкер Я — Э. Логика мифа. М., 1987. С.117). Развитие
отечественного исторического знания в XX в. свидетельствует и об этом.Чрезвычайно важным
представляется вывод о доступности исторической информации. Исторический факт
не должен быть, как считал А.С. Лаппо-Данилевский, проявлением воздействия.
индивидуальности на среду. Он должен выступать как достоверное знание,
синтезировавшее чувственное и рациональное восприятие и фиксирующее в
единичном, особенном общее. Причем достаточно четко в отечественной
исторической науке выявилось то обстоятельство, что исторические факты
предстают не в готовом виде, а как результат определенной, исследовательской
процедуры, в ходе которой они укладываются в концепцию.В XX в. при господстве одной
определенной идеологии в советской историографии и развитии отечественной
историографии за рубежом в не менее сложных условиях продолжал идти процесс построения
теоретических и концептуальных схем разной степени обобщенности и абстракции. В
СССР концептуализация шла в рамках марксистских представлений об
общественно-экономическом развитии, лишь в ряде случаев ощущалась скрытая
полемика с марксистской методологией и оценками отдельных исторических событий.
В российской исторической науке за рубежом складывались концепции, не
включенные в строгие логические структуры. Концептуальные схемы возникали на
основе своеобразной «среды», насыщенной отдельными: гипотезами,
фрагментами различных моделей, представлениями и т.п.Историография развивается по
определенным законам. Хотя К. Поппер и утверждал, что законы в понимании
естествоиспытателя не могут быть сформулированы в системе исторического знания,
тем не менее «сочленение» исторических фактов позволяет говорить об
абстракциях социологических, экономических, психологических,
культурологических, этнографических и иных отношений, взятых в различных
срезах.Было бы излишним педантизмом
перечислять все проблемы, стающие перед историографом, анализирующим развитие
отечественной историографии в XX в. Однако сама жизнь указывает па потребность
хотя бы первичных обобщений. Надеемся, что более глубокий и специализированный
анализ намеченных вопросов еще воплотится в трудах историков.
Источники и литература
1.
Абалихин В.С., Дунаевский В. А.1812 год на перекрестках мнений советских
историков. 1917 — 1987. М.: Наука, 1990.245 с.2.
Актуальные задачи изучения советского рабочего класса: «Круглый
стол» // Вопросы истории. 1988. № 1. С.3 — 23.3.
Балашов В.А., Юрченков В.А. Региональная история: проблемы и новые
подходы // Вестн. Мордов. ун-та. 1991. № 4. С.10 — 14.4.
Барсенков А.С. Обсуждаем периодизацию истории советского общества // Вестн.
Моск. ун-та. Сер.8. История. 1988. № 5. С.3 — 17.5.
Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки
об историй советского общества. М.: Политиздат, 1992.352 с.6.
Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М.: Наука. 1990.412 с.7.
Бутенко А. Как подойти к научному пониманию истории советского общества
// Наука и жизнь. 1988. № 4. С.46 — 53.8.
Великий Октябрь: К 70-летию Великой Октябрьской социалистической
революции (Советская историография): Реф. сб. М.: ИНИОН АН СССР, 1987 126 с.9.
Волобуев П.В. Выбор путей общественного развития: теория, история,
современность. М.: Политиздат, 1987.312 с.10.
Волобуев О.В., Кулешов С.В. Очищение: История и перестройка. Публицист,
заметки. М.: Изд-во АПН, 1989.284 с.11.
Горемыкина В.И. О генезисе феодализма в Древней Руси // Вопросы истории.
1987. № 2. С.78 — 100.12.
Гражданская война в России: «Круглый стол» // Отечественная
история. 1993. № 3. С.102 — 115.13.
Гуревич А.Я. Теория формаций и реальность истории // Вопросы философии.
1990. № 11. С.31 — 43.14.
Джаксон Т.Н., Плимак Е.Г. Некоторые спорные проблемы генезиса русского
феодализма: (В связи с изучением и публикацией в СССР «Разоблачений
дипломатической истории XVIII века» К. Маркса) // История СССР. 1988. № 6.
С.35 — 57.15.
Дэвис Р.У. Советская историческая наука в начальный период перестройки
// Вестн. АН СССР. 1990. № 8. С.68 — 74.16.
«Круглый стол»: Вторая мировая война — истоки и причины // Вопросы
истории. 1989. № 6. С.3 — 32.17.
«Круглый стол»: Изучение истории Великого Октября. Итоги и
перспективы // Там же. 1987. № 6. С.51 — 72.18.
«Круглый стол»: историческая наука в условиях перестройки // Там
же. 1988. № 3. С.3 — 57.19.
«Круглый стол»: Советский Союз в 20-е годы // Там же. № 9. С.3
— 58.20.
«Круглый стол»: Советский Союз в 30-е годы // Там же. № 12. С,
3-30.21.
Ковальченко И.Д. Столыпинская аграрная реформа (Мифы и реальность) // История
СССР. 1991. № 2. С.52 — 72.22.
Коллективизация: истоки, сущность, последствия // Там же. 1989. № 3. С.3
— 62.23.
Королева С.Ю. Проблема «крещения Руси» в трудах советских историков:
(Историографический обзор) // Церковь, общество и государство в феодальной
России. М., 1990. С.24 — 40.24.
Кувшинов В.А. От Февраля к Октябрю: опыт борьбы с контрреволюцией: (Историография
проблемы). М.: Знание, 1989.64 с.25.
Куманев Г.А. От коренного перелома — к победе (ноябрь 1942 — сентябрь
1945 гг.) // История СССР. 1991. № 3. С.29 — 49.26.
Лаверычев В.Я. Изучение социально-экономического развития пореформенной
России // Социально-экономические проблемы истории СССР в 80-е гг. М, 1989. С.51
— 70.27.
Медушевский А.Н., Сабенников И.В. Новое в исследованиях по истории
России XVII — середины XIX вв. // Преподавание истории в школе. 1988. № 5. С.30
— 36.28.
Мельтюхов М. И.22 июня 1941 г.: цифры свидетельствуют // История: СССР.
1991. № 3. С.16 — 28.29.
Милов Л.В., Рогов А.И. Языческая Русь и ее праистория (О книге Б.А. Рыбакова
«Язычество Древней Руси») // Там же. 1988. № 6. С.92 — 112.30.
Новосельцев А.П. «Мир истории» или миф истории? // Вопросы
истории. 1993. № 1. С.23 — 31.31.
Октябрь 1917: величайшее событие века или социальная катастрофа: Сб. /
Под ред. П.В. Волобуева. М.: Политиздат 1991.240 с.32.
Поляков Ю.А. Гражданская война в России (Поиски нового видения) // История
СССР. 1990. № 2. С.98 — 117.33.
Рыбаков Б.А. История и перестройка. М.: Книга, 1989.79 с.34.
Самсонов А.М., Ржешевский О.А. О коренном переломе во второй мировой
войне // Вопросы истории. 1987. № 4 С.70 — 81.35.
Секретные документы из особых папок // Там же. 1993. № 1. С.3-22.36.
Сидоренко А.А., Страхов Л.В., Проэктор Д.М. и др. О начале коренного
перелома во второй мировой войне // Там же. 1988. № 5. С.57-74.37.
Соловьев В.М. Актуальные вопросы изучения народных движении: (Полемические
заметки о крестьянских войнах в России) // История СССР. 1991. № 3. С.130-145.38.
Юрченков В.А. Региональная историография: российский опыт // Регионология.
1993. № 1. С.90 — 94.
